Текст книги "Код бикини (СИ)"

Автор книги: Антон Гейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– Он же сказал, что никто ничего не знает.

– А если...

– Сима, ты невыносима. А если, а если... Отравить его к чертовой матери, а ночью вышвырнуть за борт и все дела. Он же говорил, что назад морем пойдем.

– И ты все это заранее спланировала...

– Я сомневалась... А сейчас – решила.

Я стянула одеяло с головы и села на кровати, ошалело глядя на Грету.

– Ты понимаешь, что нам после этого не жить?

– Я теперь понимаю, что нам в любом случае не жить после того, как он получит золото. Нам вообще не жить с ним на одной земле. Не знаю, что с нами случится – случайный наезд грузовика или обрыв троса лифта. Пока мы живы, надо сыграть на опережение.

– Нет, – я решительно встала с кровати. – Не надо никакой мокрухи. Все будет гораздо проще – они заберут рыжье и отвалят, – в минуты волнения у меня помимо воли прорывалась лагерная лексика.

Грета замолчала, пораженная моим мгновенным преображением из приемной матери в матерую зечку с непреклонным взглядом.

– Давай не горячиться, – добавила я, смягчаясь. – Ты же сама говорила, что они заберут золото и отстанут. Нас может спасти только хладнокровие, как в сорок восьмом. А в шестьдесят первом твою мать как раз горячность и сгубила. Я не хочу, чтобы ты повторила ее судьбу...

За дверью послышались шаги, и в замке повернулся ключ.

– Спускайтесь, – сказал Иванько. – Пора.

– Ты же говорил, что пойдем ночью, – я напряженно вглядывалась в свинцовое лицо бывшего генеральского ординарца.

– Пароход уходит через три часа. Мы должны успеть. Да и прятаться тут не от кого.

– А кормить тут у вас полагается? – с вызовом спросила Грета. – С самолета не жрамши.

– Сначала дело, потом еда, – Иванько поднял на Грету желтые, в красных прожилках, глаза. – Не беспокойтесь, на пароходе накормлю до отвала, – он непроизвольно дернул уголком рта.

– На пароходе мы вас и сами накормим, – через силу улыбнулась Грета. – Будет на что погулять.

– Хватит болтать, – отрезал Иванько. – Я сказал, пора идти.

Когда мы вышли из дома, Иванько уже сидел за рулем уазика. Шеренга елей у ворот отбрасывала длинные тени.

– Куда ехать? – спросил он из окна кабины. – Колись, Серафима, хватит уже дурочку валять.

– Пешком дойдем.

Изо всех сил пытаясь сохранять спокойствие, я взяла Грету под руку и мы, как четверть века назад с ее матерью, пошли по тропинке к дюнам. Иванько, словно конвоируя нас, двинулся следом. На поясе у него висела саперная лопатка.

За песчаным холмом мы увидели чернеющий на фоне закатного неба разрушенный каземат. Одна из его стен вывалилась наружу, облегчив доступ в помещение. Оно было наполовину занесено песком. Я молча указала на треснувшую стену. Иванько отстегнул лопатку, и принялся отгребать песок. Наконец лопатка с глухим стуком ткнулась в брезентовый сверток. Иванько приподнял его, истлевшая ткань прорвалась, и он едва успел подхватить тяжелый кожаный кисет. Иванько нетерпеливо развязал все еще прочные сыромятные шнурки, присел на корточки, и один за другим выложил рядком тускло отсвечивающие бруски.

– Одиннадцать, – хрипло произнес он, пересчитав глазами слитки. – Это все?

Я кивнула. Грета во все глаза глядела на золото.

– Странное число, – хмыкнул Иванько. – Некруглое. Не десять и не дюжина, – он поднял лицо, и проникавший в вентиляционное окно красноватый закатный свет наполнил его желтые глаза жутковатым оранжевым свечением.

– А я почем знаю, – пожала я плечами.

– Чего тут странного? – вмешалась Грета. – Сколько генерал ваш напиздил, столько и есть.

– Ну-ну, – Иванько с интересом поглядел на Грету, сложил золото в кисет и поднялся. – Значит, говоришь, все засветила, без прогона... – в его напряженном голосе зазвучали свистящие блатные нотки.

– А как делить-то будем? – спросила Грета с вызовом. – Пополам не получается!

– Погоди, батончик, – усмехнулся Иванько. – До дележа еще дожить надо.

Он медленно приближался к нам с саперной лопаткой в руке. Мы пятились, увязая в песке, пока не прижались спинами к стене. Боль в копчике внезапно утихла, словно из него выдернули иглу.

– Колись, лярва, где остальные нычки? – Иванько подошел вплотную ко мне.

– У тебя хоть немного котелок варит?! – почти крикнула я. – Когда нам было в сорок восьмом по разным местам золото распихивать! У нас всего-то минут двадцать было.

– Ладно, – Иванько опустил лопатку. – Я-то думал, ты докнокала в какой косяк попала, а ты все целку строишь...

– Это все, что было, – повторила я твердо.

– В генеральском схроне помимо золота должны быть

драгоценности и валюта, – Иванько успокоился и перешел на человеческий язык. – Где все это?

– Откуда я знаю, что там должно быть? Больше ничего не было! Помнишь, как нас с Груней шмонали тогда? Во все дырки заглянули!

Я была близка к истерике.

– Это я помню, – осклабился Иванько. – Груне я лично тогда устроил шмон после шмона. Повторно заглянул, как ты говоришь, во все дырки...

Грета непроизвольно прижала руку к груди.

– ...но веры вашему племени все равно нет, – завершил мысль Иванько. – Что ж, тогда устроим вам допрос с пристрастием по возвращении на родину.

– Какой допрос? Ты же сказал – заберем рыжье и разбежимся.

– Хватит базарить, – отрезал Иванько. – Пора ехать.

На дрожащих ногах мы с Гретой выбрались из каземата и в наступившей темноте доплелись до уазика. Иванько, напротив, был полон энергии. Он запер нас в машине, вынес из гаража черный пластиковый кейс с цифровым замком и уложил в него кисет. Уазик вырулил на шоссе и помчался в сторону порта.

Грета прижалась ко мне на заднем сиденье.

– Даже не думай, – шепнула я ей прямо в ухо. В ответ она только упрямо наклонила голову.

При въезде в порт Иванько предъявил дежурному желтый картонный прямоугольник с красной полосой. Шлагбаум взвился вверх, освобождая путь. Иванько съехал на обочину, приказал нам выйти из машины и отдал ключи вышедшему из будки дежурному.

У причала сверкала палубными огнями громада 'Адмирала Нахимова' – того самого, на котором в пятьдесят шестом я познакомилась с Матиасом. При виде парохода у меня подкосились ноги. Это было уже слишком. Из последних сил я опустилась на чугунный кнехт.

– Откуда он здесь взялся? – Грета с восторгом рассматривала махину теплохода. – Он же по Крымско-Кавказской линии ходит, я по телеку видела.

– Ходит по Крымско-Кавказской, а ремонтируется в Германии, – пояснил Иванько. – Советские люди на нем отдыхают, а фашисты вчерашние его в порядке содержат. Историческая справедливость!

За прошедшие годы пароход из пассажирского был переоборудован в круизный. Сверху доносился смех, звон посуды и звуки пианино, меланхолично нащупывающего джазовую тему. На верхотуре клотика через равные промежутки времени вспыхивала мощная ртутная лампа, и ее мертвенный свет на мгновение превращал веселящийся ковчег в безжизненный корабль-призрак.

Судно готовилось к отплытию. На сходнях Иванько предъявил удостоверение дежурному матросу, тот что-то коротко произнес в переговорную трубу, и вскоре на палубу спустился военный в чине майора с красными просветами на погонах.

Ведомые молчаливым майором, мы спустились на два пролета. Вибрирующий металлический пол издавал негромкое гудение. Военный отпер дверь, и мы оказались в маленькой каюте без иллюминатора. Большую ее часть занимала двухъярусная кровать.

Майор отдал Иванько ключ и, козырнув, вышел.

– Пойду распоряжусь насчет обеда, – Иванько взялся за кейс. – А вы пока тут посидите. Не хоромы, конечно, ну да в тесноте, да не в обиде...

– Когда золото делить будем? – упрямо спросила Грета.

– Я тебе уже сказал, батончик, всему свое время, – добродушно улыбнулся Иванько. – Если будешь себя хорошо вести, мы с тобой не

только золото разделим...

Дверь каюты захлопнулась.

– Что это он мне все батончик, да батончик? Что за мерзкое словечко?

– Батончик по фене – телка, молодая шлюшка, – ответила я угрюмо. – Что-то он больно игривым стал. А ты тоже хороша – все на рожон лезешь. Тут не знаешь, как отделаться от них...

– Им хоть какую-то оборотку надо давать, – с веселой злостью сказала Грета. – Не такие уж они несгибаемые, эти железные феликсы... Но неужели он и вправду мой отец?

Я закрыла глаза и привалилась спиной к переборке. Мне мучительно ярко, до морщинки у уголка глаза, до крохотного непробритого островка на подбородке, до мелкой родинки над верхней губой привиделось лицо Матиаса, облокотившегося о планшир на верхней палубе этого прóклятого богом парохода. Стряхивая наваждение, я открыла глаза.

– Что с тобой, Симуля? – испуганно спросила Грета. – Ты как будто помолодела и постарела одновременно.

– Ничего особенного, – сказала я. – Просто эти твари отняли у меня и здоровье, и любовь, и будущее. А так все нормально...

– Надо поглядеть, что он там делает, – Грета вскочила с места и выскользнула из каюты.

Я только махнула рукой. За перерборкой заурчали невидимые винты, стены каюты мелко завибрировали, и пароход, вздрогнув всем корпусом, отвалил от пирса.

Уже потом, в короткие полчаса перед арестом Грета успела мне рассказать о своей вылазке. Выбравшись на лестницу, она увидела как Иванько с чемоданчиком в руке поднимается к радиорубке. У входа его дожидался майор-краснопогонник.

– Разрешите соединить с первым, товарищ подполковник? – спросил он.

– Соединяй.

Дверь за Иванько захлопнулась. Грета в два прыжка добралась

до радиорубки, кошкой втиснулась в узкую щель под лестничным пролетом и приникла ухом к алюминиевой переборке.

– Генерал Бельский на проводе, – услышала она голос майора. Стукнула дверь – очевидно, он вышел из комнаты спецсвязи.

– Докладываю, товарищ генерал, – голос Иванько отчетливо доносился сквозь тонкий металл. – Гантели благополучно обнаружены. Общий вес – одиннадцать кило. Нахожусь в фазе транспортировки...

– А стекла там есть? Бумаги? – голос в динамике был нетерпеливо-властным.

– Никак нет, товарищ генерал, только гантели.

– А ты с кладовщицами беседовал?

– Так точно. Божатся, что больше ничего не было. Прикажете задействовать вариант ноль?

– Я тебе покажу вариант ноль. Я тебя самого в порошок сотру, когда вернешься. Ни одному твоему слову не верю. Только попробуй кладовщиц пальцем тронуть. Доставишь их целыми и невредимыми, и пусть они здесь лично подтвердят, что там были одни гантели. Ты меня понял?

– Понял, товарищ генерал.

– Все, конец связи.

За переборкой послышалсь шаги.

– Организуй обед на троих в моей каюте, – произнес Иванько.

– Слушаюсь.

Из-под лестницы Грета видела, как Иванько поднялся на вторую палубу, облокотился о планшир и закурил. Над морем расстилалась безлунная, беззвездная ночь. Из забортной темноты на палубу вплывали серые языки тумана. Габаритные огни вдоль борта и слабый свет из окон кают только усиливали ощущение окружавшей пароход непроглядной тьмы. Только глубоко внизу, у форштевня слабо светилась пена бурунов.

Грета выбралась из-под лестницы и вернулась в каюту. Едва она вошла, как дверь снова отворилась, и мы увидели бодро улыбающегося Иванько.

– Ну что, красавицы, желаете перекусить? Дело сделано, имеем право расслабиться. Сервирован обед на три персоны, каюта триста шесть, прошу за мной!

Меня оставили последние силы. В пятьдесят шестом это была каюта Матиаса.

– Я никуда не пойду.

– Не капризничай, Невельская, – поморщился Иванько. – До Калининграда больше суток ходу, ноги с голоду протянешь.

– Не протяну, – я прилегла на нижнюю откидную койку. – В лагере твои коллеги голодом не уморили, и здесь не подохну...

– А я пойду, – Грета поднялась и решительно шагнула за комингс.

В каюте Иванько был сервирован обед. Несомненно, майор знал

толк в службе. В хрустальных салатницах были разложены копченые мидии, колечки жареных кальмаров, розовые ломти семги и маринованные оливки, фаршированные морковью. Под стеклянной крышкой туманилась паром цыплячья грудка, обложенная мелким отварным картофелем. В фарфоровой миске пламенел салат из помидоров, обрамленный ломтиками невиданного в те времена авокадо. В специальной, страхующей от качки подставке выстроилась шеренга бутылок с цветными наклейками.

– Присаживайся, Сыромятина, в ногах, как известно, правды нет, – Иванько, порыскав глазами, вытянул из подставки массивную бутылку 'Абсолюта'. – Ты ведь, кажется, предпочитаешь водочку? – ухмыльнулся он. – Только сразу предупреждаю – никаких эксцессов, водярой в морду не плескать. Второй раз тебе такая выходка не простится.

– Простится, – Грета одним глотком осушила рюмку и захрустела жареным кальмаром. – Ничего мне за это не будет. Ты еще золотишко своим паханам не доставил и за поездку не отчитался. А потому, будешь нас беречь, как зеницу ока. Вот когда вернемся – другое дело, никто нас не пожалеет. Но ведь и тебя тоже, Иванько. Это ты перед нами выебываешься, а для них ты такое же говно, как и мы. Кинут тебе кость, дадут кусочек рыжья, чтобы фиксы золотые вставил, и все. Знай, скажут, свое место, холуй.

Грета не спеша наполнила рюмки. Иванько смотрел на нее белыми от бешенства глазами.

– Так что никакое ты нам тут не начальство, а товарищ по несчастью, – невозмутимо продолжала Грета. – И раз уж мы товарищи, то давай действовать вместе. Никто, кроме нас троих, не знает, сколько там было слитков. Вот и поделимся, как товарищи – всем троим по два брусочка. А остальные буграм своим отдашь. И мы с Симой подтвердим, что их было только пять. Цифра круглая, как ты любишь. Как тебе план?

– Глупый ты батончик, – выдохнул Иванько, ставя пустую рюмку на стол. – Пытаешься условия ставить. Детективов начиталась? Не понимаешь, что вам предстоит? Вас по приезде так ошмонают, как тебе и не снилось. Клочка бумаги не скроешь, не то что золото...

– Какой я тебе батончик? – перебила его Грета. – Что за идиотское слово?

– А вот сейчас и узнаешь, – Иванько поднялся со стула и выключил лампу. В слабом свете палубного фонаря за окном его глаза горели неугасимым желтым огнем. – Не хотел я тебя трогать, да сама напросилась речами своими неразумными. Ну ничего, убивать я тебя не буду, только пар стравлю. Как когда-то с маманей твоей...

Иванько шагнул навстречу Грете, и она вскочила, опрокинув стул. Подпустив его ближе, она выбросила вперед мускулистую ногу, целясь мужчине в пах. Иванько качнулся в сторону, поймал ее за лодыжку и резко дернул вверх. Девушка с маху повалилась на обитый дерматином диванчик, и Иванько тут же придавил ее сверху всем телом. Грета изо всех сил рванулась в сторону, но он без замаха ударил ее локтем между лопаток – в кошачье место. Грета обмякла и безжизненно повисла, перегнувшись через диванный валик.

Очнувшись, она застонала и сползла на пол. Боль, пульсируя, пробегала волнами от спины по всему телу. Горело огнем внизу живота. Она провела рукой между ног и поднесла пальцы к лицу. Они были липкими и красными.

– Ты что, на самом деле до сих пор целкой была? – услышала она удивленный возглас. Иванько, стоя посреди каюты, застегивал штаны. – Надо же. Выходит, право первой ночи мне обломилось. Так сказать, юс примае ноктис. Значит, не врал твой еврейчик, что доступа к телу не имел. Ну да ладно, беда-то ведь не большая. В двадцать пять лет девство хранить – это же курам на смех. Иди вон помойся, если хочешь...

Грета с трудом поднялась, и, хватаясь за стены, добралась до душевой. В кабинке она стянула одежду и долго стояла под теплой струйкой, сбегавшей у нее между лопаток.

– Ты что там, замылась совсем? – в голосе Иванько слышалась хозяйские интонации. – Давай, освобождай гальюн, мне тоже отлить охота. Да и конец весь в крови, как Павлик Морозов – сполоснуть надо...

Грета натянула платье на голое тело и подняла с пола бюстгальтер. Ногтем она сковырнула крючок в одной из чаш, и оранжевая горошина выкатилась на ладонь. Зажав ее в кулак, Грета вышла из душа.

– Успокоилась? – ухмыльнулся Иванько, поднимаясь с места. – Вот и молодец. Сама ж говорила, что мы товарищи... – дверь туалета захлопнулась.

Грета обвела взглядом стол. На тарелке Иванько лежала вилка с наколотой оливкой. Грета разжала кулак, перекатила оранжевую капсулу на подушечку указательного пальца и вдавила ее в заполнявшую оливку морковную мякоть. Затем аккуратно наполнила водкой рюмки. За ее спиной снова стукнула дверь.

– А ты умнее, чем я думал, – Иванько одобрительно кивнул. – Правильно, так и надо. С такими нервами тебе можно в органах служить. Я Бельскому скажу...

Проходя мимо Греты, он похлопал ее по заду. Девушка стояла, как каменная.

– За все хорошее! – Иванько опрокинул в рот рюмку и стянул зубами оливку с вилки. Раздался легкий хруст.

– Блядь, с косточкой, что ли, попалась, – проворчал Иванько, запивая оливку пивом. – Импортный продукт называется. Халтурят буржуи не хуже наших. Тоже мне, капиталисты...

– Ну, я пойду, – вымолвила, наконец, Грета и поставила

нетронутую рюмку на стол.

– Вместе пойдем, – Иванько забросил в рот горсть оливок и вытер пальцы о крахмальную салфетку, оставляя на ней рыжие полосы. – Ты, Сыромятина, верно заметила, что мне доставить вас надо в целости и сохранности. Умница, далеко пойдешь... – Иванько звучно икнул. – Тошнит почему-то... Русскую водку надо пить, а не эту импортную дрянь. Хотя...

Иванько налил полфужера 'Абсолюта', быстро выпил и взялся за 'дипломат'.

– Таскайся теперь с ним, – вздохнул он. – А куда денешься – если сопрут, головы не сносить. Пошли Серафиму проведаем. Да и воздухом подышать не мешает.

Иванько, покачнувшись, вышел из каюты. Грета, как сомнамбула, двинулась следом.

На пустой верхней палубе посвистывал ветер. Моросил дождь. Окна большинства кают были темны. Корабль ощутимо качало.

– Что-то воздуха мне не хватает, Сыромятина, – с усилием произнес Иванько. – Что за дрянь эта шведская водяра...

Он поскользнулся на мокрой палубе и выронил 'дипломат'.

– Ни хера себе, качка! – вскрикнул он, подхватывая чемоданчик. – Еще не хватало готовый товар потерять...

Иванько, прислонившись к стене, достал наручники и приковал 'дипломат' к левой руке.

– Теперь другое дело, – с трудом выговорил он. – Но как я мог так нажраться от стакана водки?

Иванько надолго приник к металлической стойке.

– Сыромятина, отчего мне так херово, а? – спросил он, буравя неистовым желтым взглядом провалы Гретиных глаз. – Может ты, сука, плеснула чего?

– Может быть, – спокойно ответила Грета. – Не все скоту масленица.

Она стояла с прямой спиной, без усилий сохраняя равновесие на качающейся палубе. Внезапно мощный спазм выгнул Иванько дугой.

– Ооо, – простонал он, – хомо хомини люпус эст...

– Это ты правильно сказал, волчара, – Грета произносила слова, едва разжимая одеревеневшие губы, – человек человеку волк. Так что не обижайся.

Иванько, держась за планшир, перегнулся через фальшборт. Его тело продолжали сотрясать спазмы без видимого, впрочем, результата. Для того, чтобы вставить два пальца в рот, обремененному чемоданчиком Иванько пришлось отпустить планшир. Его обильно вырвало, но при этом он потерял равновесие и повис на фальшборте, как полчаса назад Грета висела на диванном валике. Махина корабля плавно качнулась на волне, уходя бортом вниз. Иванько перевалился через планшир, глядя выпученными глазами на смутно белеющие у форштевня барашки, но тяжелый чемоданчик сыграл роль противовеса и помог ему удержаться на палубе. Иванько выдернул пальцы изо рта и попытался было снова схватиться за планшир, но в этот момент Грета присела в глубоком плие и резким взмахом тренированной ноги подбросила висящий на его руке 'дипломат'. Наполненный золотом чемоданчик дернул за прикованное наручником запястье, и обессилевший Иванько, потеряв равновесие, полетел в ночную штормовую Балтику.

'Падающего подтолкни, – мелькнуло в голове у Греты. – Кто это сказал? Ницше?'. Опершись о фальшборт, она вглядывалась в черную воду. Слезы на ее лице смешивались с дождевыми каплями и морскими брызгами. Поколебавшись, Грета сорвала со стены бублик спасательного круга и наугад швырнула его в пенные буруны за кормой.

Глава XVI. ГРУня.

– Вот тогда-то у меня и начались первые провалы в памяти, – Сима зябко повела плечами и поглубже запахнулась в халат.

– Вам устроили допрос с пристрастием?

– Нет, Милочка, ничего такого не было, просто не выдержали нервы. Нас не пытали и даже не били. Вот обыскали – это да. Такого шмона у меня даже в лагере не было. Они не только заглянули во все отверстия, но даже рентгеном нас просветили и три дня экскременты отбирали на проверку. Но это было позже.

А сначала Грета вернулась в нашу каюту – с ошалелым взглядом и в грязном платье на голое тело. Спустя полчаса явился майор-краснопогонник, устроил нам короткий допрос и запер в разные каюты. Всю ночь мы шли морем до Калининграда, а потом еще сутки тряслись в поезде до Москвы – под конвоем, в отдельных купе.

Но еще до того, как майор изолировал нас друг от друга, мы с Гретой успели договориться о главном: мы не видели, как с парохода исчез Иванько, и что в чемоданчике помимо золота были камни и валюта. Идея свалить все на утопленника первой пришла в мою голову, и этим я горжусь до сих пор. Если бы мы сказали, что в тайнике было только золото, они бы нас в покое не оставили. А так все выглядело очень убедительно: Иванько якобы заранее все спланировал и сбежал с корабля на каком-нибудь шпионском надувном плоту. Пусть теперь ищут его во всей Европе, в то время как его поганые кишки доедают балтийские крабы.

– Только все это имеет смысл, если он на самом деле утонул, – я обняла Грету за мокрые дрожащие плечи.

– Куда ж ему деваться, – всхлипнула девушка. – С отравой в брюхе и с прикованным к руке чемоданом. Он с этим золотом теперь никогда не расстанется на дне морском.

Допрашивал нас лично Бельский – на какой-то частной квартире. Мы держались намертво – тайник оставил еще генерал К., мы о нем знали, но нам было приказано не болтать. Так нам помог еще один дорогой покойничек. Что там было спрятано, мы якобы не ведали вплоть до того момента, когда Иванько при нас раскопал сверток. Камней было немного, валюты – тоже. Золота – одиннадцать брусков, все же кое-какую правду мы сказали. Я много раз в жизни потом убеждалась, что надежнее всего говорить именно связную, стройную полуправду. Чистая правда доверия не вызывает, поскольку в реальности, как в кино, всегда полно случайностей и совпадений, а в совпадения никто не верит. Заставить же поверить в чистую ложь – удел немногих талантов, способных врать нагло и вдохновенно.

Мне кажется, Бельский в итоге поверил, что Иванько скрылся с

ценностями или, по крайней мере, сделал вид, что поверил. Возможно, он сначала решил попытаться разыскать пропавшего подельника и какое-то время понаблюдать за нами. В любом случае, Бельский мог быть уверен в нашем молчании. Так или иначе, нас пока оставили в покое.

Когда мы вернулись домой, я сразу слегла. Не знаю, как все это выдержала Грета – вероятно из-за необходимости ухаживать за мной. Когда я оклемалась, то увидела, как она изменилась – лицо ее заострилось, и волосы она стала собирать в пучок, отчего голова ее стала похожа на редиску с хвостиком.

Позже выяснилось, что после изнасилования у Греты не могло быть детей. Узнав об этом, она окончательно порвала с театром. Театр был частью прошлого, от которого Грете хотелось отгородиться. Какое-то время она сидела дома, то валяясь целыми днями с книгой, то доводя себя до изнеможения какими-то сумасшедшими танцами. К нам часто приходил Коган, и Грета то гнала его с порога, то впускала в квартиру и подолгу сидела с ним на диване перед телевизором. Однажды она заснула, положив голову ему на колени, и бедный Фима, не смея ее потревожить, всю ночь не сомкнул глаз, тупо пялясь на надпись на экране 'не забудьте выключить телевизор'.

Именно Коган, стремясь как-то развлечь Грету, нашел для нее двух первых учениц – худеньких пятилетних близняшек Машу и Дашу – внучек своего соседа-пенсионера. Они были похожи на журавликов, когда, стоя у станка в атласных балетных туфельках, робко тянули вверх суставчатые лапки. Грета занималась с ними самозабвенно, и, спустя полгода, они с блеском выиграли новогодний смотр-конкурс в Доме пионеров, показав танец маленьких лебедей, хотя и в исполнении всего двух лебедят.

После этого у Греты не стало отбоя от родителей, желающих обучать своих дочерей танцам. Некоторые пытались пристроить и мальчиков, но Грета твердо решила заниматься только с девочками. Хотя и не говорила никому о своей мечте создать настоящее танцевальное шоу и переплюнуть Фридрихштадтпаласт.

Когану удалось договориться об открытии балетной студии при Доме пионеров. Это окончательно покорило Грету, и они с Ефимом стали, наконец, любовниками. Коган был вне себя от счастья и требовал немедленной свадьбы.

– Ты и так имеешь меня по нескольку раз в день, кролик ненасытный, – отмахивалась Грета. – Какого хрена тебе еще нужно?

– Хочу, чтобы ты стала моей женой, – настырно повторял Фима.

– Никакой штамп в паспорте не заставит меня варить тебе борщ и стирать носки, – заявляла Грета. – У меня есть дела поважнее...

Уже через несколько месяцев у нее занималось посменно полсотни девочек. Из самых способных она решила создать танцевальную группу 'Груня-ревю'. Когда до директора Дома пионеров, отставника из органов, дошли слухи о названии, он вызвал Грету к себе. 'Вы знаете, что такое 'Груня'? – хмуро спросил он'. 'Представьте себе, знаю. Это имя моей матери'. 'При чем тут ваша мать? – раздраженно отмахнулся отставник. – 'Груня' на сленге разведчиков означает ГРУ'. 'А что такое ГРУ?', – в свою очередь спросила Грета. Директор озадаченно посмотрел на нее, потом вздохнул и решительно произнес: 'Значит так. Никакой Груни в названии быть не должно – это раз. Слово 'ревю' – не наше, от него за версту несет низкопоклонством перед Западом – это два. И третье: коллектив будет называться 'Ансамбль народного танца 'Агриппина'. Вам понятно?'. 'Пусть будет 'Агриппина', – пробормотала Грета, – лишь бы разрешили репетировать'. 'Разрешим, – милостиво наклонил голову отставник, – если репертуар будет соответствующий. Никаких там буги-вуги, исключительно танцы народов СССР, в крайнем случае сцены из классического балета'.

Репетиции начались под бдительным оком директора. Однако времена постепенно менялись. Отступила тень Усатого, подзабылись хамские наскоки Лысого на интеллигенцию. Дряхлеющий Бровастый, с трудом двигая едва повинующейся челюстью, невнятно зачитывал по телевизору свои нескончаемые речи, что создавало в стране атмосферу какой-то благостной апатии. Люди жили все хуже, произносимое с экрана не имело никакого отношения к реальной жизни, с полок магазинов исчезали самые простые товары, но в народе, как ни удивительно, не чувствовалось никакого напряжения, не говоря уже о каких-то бунтарских настроениях.

Наш замечательный народ еще как-то реагировал на выходки самодура Хрущева: в шестьдесят первом в Краснодаре, когда разгромили крайком КПСС, в шестьдесят втором в Новочеркасске, где рабочие вышли на демонстрацию по поводу пустых продмагов и были расстреляны. В брежневские же времена селекционные работы по выращиванию расы советских рабов были в целом завершены, и окончательно сформировалась новая историческая общность людей, названная остряками 'хомо советикус'. 'Главное, чтобы не было войны!' – выражала по телевизору совокупное народное мнение ткачиха с Трехгорки. 'Да, наплявать!' – более емко высказывалась деревенская тетка в ватнике, выходя из сельпо, в которое уже месяц не завозили хозяйственное мыло.

Впрочем, была в семидесятых и некая прелесть. Тотальная ложь окутывала реальность таким плотным коконом, что в нем было по-своему уютно. Ушли в прошлое сталинские страхи и утомительные хрущевские реформы. Все двигалось по заведенному распорядку, ноябрьские парады чередовались майскими, стоявшие на трибуне старцы казались такой же незыблемой частью бытия, как застывший с задранными подбородками почетный караул у мавзолея, колокольный перезвон на Спасской башне или продовольственный 'заказ' в виде палки финской колбасы и пары банок болгарских маринованных помидоров, выдаваемый трудящимся на закуску после праздничной демонстрации. Веселые пьянки на работе сплачивали сотрудников до состояния родственной близости и заменяли советским гражданам распространенные на Западе клубы, дискотеки и дома терпимости. Невиданного расцвета достигла культура политического анекдота. Особая прелесть анекдотов была в том, что рассказывать их было занятием по инерции как бы рискованным, но по большому счету безопасным, как катание на американских горках. Запасы иронии, накопленные в народе за десятилетия советской власти, были неистощимы.

Ирония эта была ничем иным, как атрофировавшимся чувством собственного достоинства, утраченной способностью противостоять лжи и унижениям. Символом эпохи стало не гневное, 'рот-фронтовское' вскидывание сжатого кулака, а индифферентное пожимание плечами. Если вдуматься, наша самовосхваляемая способность смеяться над окружающей мерзостью – это не защитная реакция и не способ выживания, а явственный признак социальной деградации и катастрофического разжижения воли до животного уровня.

'Анекдотическая безопасность' отражала общее 'ослабление гаек' в стране. Стали появляться подпольные цеха по пошиву джинсов и кожаных курток, повсеместно процветал частный извоз, эстрадные артисты занялись 'чёсом', разъезжая с 'левыми' концертами по необъятным просторам родины.

Ездила на гастроли и 'Агриппина'. Вначале это были поездки по детским утренникам и пионерским слетам, но там Гретины девочки могли показать лишь малую часть репертуара. Втайне от всех Грета разучивала со старшей группой современные танцы и спортивный рок-н-ролл. Постепенно она научилась добывать помимо официальных концертов и отхожие выступления в провинциальных городах. Девочки выкладывались, как могли, и их родители начали жаловаться на непомерные нагрузки. Выступления проходили с неизменным успехом, но Грета все это ощущала лишь как недостойную ее мечты халтуру. Для того, чтобы подняться на новый уровень, были необходимы хорошие костюмы, импортная косметика, дорогая бижутерия, массажист, база для сборов, профессиональный зал для репетиций. На вырученные от левых концертов деньги Грета покупала ткани, и я помогала ей шить костюмы для девочек. Правда, толку от меня было немного – из-за провалов памяти я путала размеры, теряла лекала и выкройки. Память не подводила меня только в том, что касалось татуировок. Хорошенько изучив рисунок в журнале, я могла, ни разу не сверившись с оригиналом, в точности наколоть его одной из своих многочисленных клиенток – столь же знатных, сколь и засекреченных.

В семьдесят шестом мне стукнуло пятьдесят. С утра, не умолкая, звонил телефон, и фамилии поздравлявших меня приятельниц звучали как недавно опубликованный в 'Правде' список депутатов Верховного Совета СССР. На один из звонков ответила Грета. С полминуты она слушала собеседника, а потом растерянно протянула мне трубку.