Текст книги "Код бикини (СИ)"

Автор книги: Антон Гейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

– Валюту обменять я, конечно, могу. Но ваше государство безбожно грабит иностранцев. За доллар оно дает шестьдесят восемь копеек, то есть раз в десять меньше его реальной стоимости.

– Пусть. Лучше потерять деньги, чем сесть в тюрьму по валютной статье.

– Тогда нужно все делать быстро. После этой ужасной выставки и смерти Фурцевой я здесь долго не останусь. Привози свои доллары, завтра я постараюсь обменять их на рубли.

Я набрала номер.

– Алло, Греточка? Привет, детка, я звоню из прачечной. Кажется, я забрала из дома не все белье. Ты можешь принести? То, которое на самом дне корзины в полиэтиленовом пакете. Ты меня поняла? Ну, умница. Да, захвати все, что есть. Спускайся по Горького, я встречу тебя у 'Интуриста'.

Грета положила трубку, отворила дверцу чулана и выволокла бельевую корзину. На ее дне под невесомыми кружевными комками, под старой вытертой клеенкой лежал плотно перехваченный резинкой полиэтиленовый пакет. Девушка положила его в сумку, прикрыла розовым с атласными бантиками бюстгальтером и с бьющимся сердцем вышла из квартиры. На площадке перед открытой дверцей щитка возился электрик. Грета прижала сумку к груди, сбежала по ступенькам во двор, едва не столкнувшись с дворником, и заспешила к 'Интуристу'.

Глава XIV. Лубянские будни.

Дворник закончил мести дорожку, поставил метлу к стене и вошел в подъезд. Поднявшись на четвертый этаж, он переглянулся с электриком и стянул рукавицы. В его ладони блеснули тонкие, хищно изогнутые отмычки.

– Начинай прямо с прихожей, – негромко бросил он электрику, отпирая дверь в квартиру Греты. – Я отработаю спальню...

Обыску в квартире на Тверской предшествовал ряд событий, о которых Сима не знала. Если бы она хотя бы на минуту могла представить, кого заинтересовало ее прошлое, то история, которую она рассказывала Миле и Алику, несомненно имела бы другое продолжение.

Промозглым осенним вечером к боковому подъезду большого дома на Лубянке подъехала неприметная серая 'Волга'. Шофер опустил стекло и что-то сказал дежурному на КПП. Ворота разошлись, машина пересекла двор и остановилась у массивной двери без ручки. Из 'Волги' на мокрый асфальт выпрыгнул затянутый в портупею военный, следом за ним неуклюже выбрался Фима Коган. Глухая дверь приотворилась изнутри, впустила прибывших, и тут же захлопнулась.

В полутемном кабинете под настольной лампой сидел подполковник Иванько. Раздался стук, и дверь отворилась. На пороге, понурясь, стоял Коган.

– Проходи, Шлёма, не стесняйся, – Иванько без интереса посмотрел на вошедшего. – Не бзди, яйца дверью я тебе прищемлять не буду. И не потому что я такой гуманный, просто от такого куска говна, как ты, толку все равно никакого нет. Садиться не предлагаю, потому как разговор у нас будет короткий. Но память тебе придется напрячь всерьез. Вопрос у меня к тебе всего один – ты хорошо помнишь поездку в Германию в шестьдесят восьмом? С Сыромятиной и Невельской?

– Что-то помню, конечно, – Коган озадаченно склонил голову. – Но не так чтобы очень. Все же шесть лет прошло...

– А ты вспомни. Одну только вещь – что делали бабы в Западном Берлине, когда вы из машины вышли? Врать не пытайся, шофер все видел. Отвечать быстро и коротко.

– Собственно, ничего такого... – промямлил Коган, собираясь с мыслями. – Витрины разглядывали, на манекенов пялились...

– В магазины заходили?

– Да зачем им заходить, если валюты нет?

– Ты брось эту свою жидовскую манеру вопросом на вопрос отвечать. Заходили или нет?

– Нет.

– Что же они делали там целый час?

– Я ж говорю, на болванов этих наряженных пялились. Бабы как лифчик кружевной увидят или там трусы с оборками, так сразу сознание теряют...

– Вообще никуда не отлучались? Ни на минуту?

– Только в туалет. Туда я уж не мог с ними...

– Подумаешь, стеснительные какие... Ты, кстати, спишь с этой бешеной Сыромятиной?

– Нет... Еще нет.

– Шесть лет прошло, а ты все еще даром топчешься? – засмеялся Иванько. – Неужели настолько втюрился? Хотя теперь, Шлёма, это уже неважно. Зазнобой твоей органы шибко интересуются. К ней иностранцы в гримерку заходят? – Иванько немигающим взглядом уставился на Когана.

– Я не знаю, – отвел глаза Фима. – Поклонники ходят с цветами.

– А кроме цветов она у них ничего не принимает? – ухмыльнулся Иванько.

– Нет. Она не такая.

– Что значит не такая? – засмеялся Иванько. – Можно подумать, у нее щель между ногами не вдоль, а поперек. Думаешь, если она тебе не дает, то и для других граница на замке?

Фима молчал, опустив голову. Его лицо покрылось розовыми пятнами.

– Понимаю, – глумливо осклабился Иванько. – Амор нон эст медикабилис хербис – любовь травами не лечится. То бишь, нет лекарства от любви. Ладно, на сегодня все, можешь идти. Понадобишься – вызову.

Дверь за Коганом закрылась. Иванько написал несколько строчек на разлинованном листе, подшил его в коричневую папку и покинул кабинет.

Миновав три коридора, он вышел на лестничную клетку и набрал комбинацию цифр в углублении стены. Двери разошлись, и Иванько в узком, размером со шкаф, служебном лифте поднялся на несколько этажей. На небольшой площадке была только одна дверь. Подполковник потянул за латунную ручку и оказался в просторной приемной. Секретарь, лысоватый майор с водянистыми глазами, нажал кнопку селектора и произнес: 'Прибыл Иванько, товарищ генерал'.

Иванько прошел сквозь двойные, разделенные тамбуром двери и оказался в огромном квадратном кабинете. Бельский, откинувшись на спинку кресла, изучающе смотрел на вошедшего.

– Что хорошего скажешь, подполковник? Что там тебе этот клоун опереточный поведал? Как его – Зяма, Нюма?

– Шлёма, товарищ генерал. Ничего нового не сообщил. Подтвердил старый отчет – гуляли по пассажу, шмотки импортные разглядывали. Обычное бабское любопытство.

– А тебе не кажется, что он их прикрывает?

– Я думал об этом, товарищ генерал. В принципе, мотив есть – Шлёма влюблен в Сыромятину. Но трудно предположить, что у них там были какие-то нежелательные контакты в магазинах...

– Там не только магазины. Есть еще офисы нескольких

компаний, банк, нотариальная контора. Кроме того, через пассаж можно выйти на соседнюю улицу.

– Проверка тогда проводилась с целью определения пригодности Сыромятиной к стажировке в Германии и ее возможному использованию для оперативных целей. Применялась типовая схема: водитель отслеживал обстановку на месте, куратор-внештатник сопровождал объекты. Спецзадачи не ставились. А после того случая на этой разработке вообще крест поставили...

– Какого случая?

– На банкете. Когда Сыромятина вам в лицо водку выплеснула. Да и на китель попало...

– Заткнись! – рявкнул генерал. – На хрена мне эти подробности сейчас?

– Я только хотел сказать, что Сыромятину после той выходки сразу же вернули в Москву. Для чего вдруг понадобилась повторная проверка?

– Не твоего ума дело, – раздраженно ответил Бельский. – Вопросы здесь задаю я. Набираете всякий мусор, вроде этого Шлёмы, а потом сопли жуете – есть мотив, нет мотива... Работать надо как следует со спецконтингентом!

Иванько, вытянувшись, молчал.

– Короче... – Бельский, успокаиваясь, закурил пахучую индийскую сигарету. – Сейчас я кое-что тебе расскажу. И станет тебе, Иванько, очень нехорошо. Ты в такое дерьмо попал, что я бы лично за твою жизнь сейчас и пачки махорки не дал...

– Какой махорки? Русской или индийской? – неожиданно зло бросил Иванько.

– Ты что, охуел? – закашлялся дымом Бельский. – Ты с кем, сука, остришь?

– Я не острю, товарищ генерал, – дерзко продолжал Иванько. – Но, похоже, кто-то на меня компромата густо слил. Вы же меня не один десяток лет знаете, еще по Германии. И если вы сейчас мне не поверите, то потом со мной и вовсе никто разбираться не будет. Ваши же съедят меня с дерьмом, и вы не вступитесь. Мне терять нечего.

– Я же тебе еще ничего не сказал! – переходя от гнева к изумлению, воскликнул Бельский.

– И так все понятно, товарищ генерал. Вас на аналитический отдел недавно поставили, а я на оперработе не первый год, уж извините. Все понимаю. Вы эту профурсетку, что вам шесть лет назад китель водярой опоганила, никак забыть не можете. Я не знаю, что ваши люди на нее накопали, но сейчас они заодно просвечивают и этого долбаного Шлёму, и меня, как его куратора. И, конечно же, выясняется что они – аналитики – все замечательно разработали, а оперотдел, как всегда, обсиренился...

Бельский молча слушал. Изумленное выражение на его лице

сменилось на ироническое.

– Ты, Иванько, эмоции свои прибереги, – заговорил он, обретя, наконец, обычный хладнокровный тон. – Твоя контратака похожа на понты, которые блатные на зоне разводят. Когда истерически божатся, рубаху на груди рвут, обиженных целок из себя строят. Во всем этом, возможно, был бы смысл, но в этот раз тебя и твоих баб на самом деле на серьезный кукан подвесили.

Иванько молча сглотнул слюну.

– Дело вовсе не в опоганенном кителе, – продолжил генерал, окончательно успокаиваясь. – Эта девка по-любому заслуживает внимания. Вспомнить хотя бы ее тон на допросе сразу после того фортеля в берлинском кабаке. Дерзкий, наглый, даже отчаянный какой-то. Словно у нее к нам счет какой-то личный есть. Я такие вещи за километр чую...

Бельский вышел из-за стола и вплотную приблизился к Иванько.

– Ты ведь с этими бабами сразу после войны служил? У генерала К.?

Бельский впился взглядом в желтые глаза Иванько. Тот выдержал взгляд и потер переносицу.

– Не совсем так, товарищ генерал, – произнес он после паузы. – Я служил с Невельской и с матерью Сыромятиной – Сивашовой. Я был ординарцем, а они – в прислугах.

– Правильно, – Бельский, дымя папиросой, обошел вокруг Иванько. – И вместе с ними на родину возвращался после героической гибели генерала. Я же вас и отправлял из Варнемюнде со своим водителем.

– Так точно.

У Иванько резче обозначилась вертикальная складка между бровями.

– А теперь послушай, что нарыли мои ребята.

Генерал подошел к окну и сквозь щель в шторах поглядел на круглую, похожую на остроконечную татарскую шапку площадь, увенчанную стоящим на высоком постаменте памятником в долгополой шинели.

– Генерал К., – Бельский повернулся к Иванько, – перед самой своей гибелью конфисковал из хранилища Рейхсбанка значительное количество валюты и золота. После этого оно нигде не всплывало. Жены его в тот момент в Германии не было, так что ей он передать ничего не мог. В доме были только ты и бабы. Смекаешь?

– А чего тут смекать-то, товарищ генерал? Я же говорю, что кто-то на меня компромат сливает. При чем тут я и какое-то золото?

– Ты мне тут риторику не разводи, – прихлопнул ладонью о стол Бельский. – Не хуже меня ситуацию понимаешь. К. ценности из банка забрал, а домой вывезти не успел. На вилле были только ты и бабы. Значит, после гибели генерала кто-то из вас их прибрал и спрятал там же, а то и вывез...

– Мы все перед отъездом личный досмотр проходили. Ваши же люди нас проверяли. Кабы я те ценности забрал, неужто я за столько лет с ними не засветился? Да и где бы я их хранил в лагерях и ссылках? Я в органы вернулся, потому что доверяют мне, как старому кадру. И служба моя вся как на ладони...

– ... за исключением тех закрытых командировок, когда ты эшелоны в Германию сопровождал.

– Так не сам же я себя в них назначал!

– Это мы еще проверим, кто тебя назначал. И вообще, прекрати истерику. Если бы я тебе не доверял, с тобой бы сейчас разговаривали другие люди. И не в этом кабинете, а гораздо ниже нулевой поверхности. Ты знаешь, сколько у нас подземных этажей?

Иванько угрюмо молчал.

– Но если ты такой чистый, как говоришь, то, стало быть, и бояться тебе нечего, – продолжил Бельский. – На вилле в Варнемюнде мои люди все перерыли несколько дней назад. Нашли предполагаемый пустой тайник. Значит, надо хорошенько под этих баб копнуть.

– Может, их просто расколоть?

– Не надо никого колоть, – поморщился Бельский. – И вообще, лишний шум ни к чему. Пока об этом деле знаем только ты и я. Сыскари не в счет, я их в детали не посвящал. Если дело окажется пшиком, о нем и докладывать наверх незачем. А если и впрямь что-то надыбаем, то тем более... Хотя об этом рано. Короче – подкатишься к бабам по старой дружбе, присмотришь за ними внимательно. Обыск по-тихому организуй. Только аккуратно, чтобы ничего не почуяли. И если что-то накопаешь – сразу ко мне. Понял?

– Понял, товарищ генерал. Алиис инсервиендо консумор.

– Что это еще за херня?

– Это по латыни. Служа другим, расточаю себя.

– В лагере, что ли, нахватался? Иди, выполняй, расточитель хренов.

Непосредственным следствием этого распоряжения было появление в квартире на Тверской лжедворника и псевдоэлектрика.

В тот же вечер Иванько, опустив руки по швам, стоял посреди кабинета Бельского.

– Так что, товарищ генерал, обыск ничего существенного не дал. Ни ценностей, ни валюты не обнаружено. Из подозрительного только большое количество иностранных журналов, в основном французских и западногерманских. Много фотографий татуировок.

– Не лей воду, – поморщился Бельский. – Ближе к делу.

– Кое-что накопала наружка, – продолжил Иванько. – Сыромятина вместе Невельской имели в Дубне неформальные контакты с французской художницей Леже. Встречались они и на следующий день – в 'Интуристе'. В ту же ночь скончалась Фурцева, якобы от сердечного приступа. Нами сейчас отрабатывается версия о причастности Леже, Сыромятиной и Невельской к смерти Фурцевой...

– Ты чего здесь дурака валяешь?! – не выдержал Бельский. – Какой год на дворе – тридцать седьмой или семьдесят четвертый? Ты кому басни рассказываешь? Кому глаза отводишь, сказочник?

– Я обязан проверить все версии, товарищ генерал...

– Тебе было велено присмотреть за этими тетками, а не раскрывать международные заговоры. Фурцева тут ни при чем. Она в мужиках своих запуталась и чисто по-бабски руки на себя наложила. Понял?

– Понял, товарищ генерал.

– Тогда поехали дальше. Леже – фигура интересная. Косит под простую, но какая там, на хрен, простота. Прикрытие великолепное – вдова коммуниста, художница с марксистскими взглядами, друг Советского Союза. Она уже встречалась с Невельской в пятьдесят шестом, после чего ту взяли переводчицей на Лейципгскую ярмарку. Правда, она туда не попала из-за венгерских событий. Я сам организовывал переброску этих долбаных переводчиков в Будапешт из Варнемюнде... Опять все сходится на Варнемюнде!

– Так ведь Невельская же не сама туда приехала. Их целой группой туда завезли, вместе с оборудованием.

– Я в такие совпадения не верю. Значит, все было разыграно очень точно. Леже устроила Невельскую в эту поездку, поскольку знала, что путь пройдет через Варнемюнде. Никаким антисоветским заговором здесь, конечно, не пахнет. Тут бабки замешаны серьезные. Что еще может связывать Леже с этой татушницей? Не марксизм же...

– Может, ее просто расколоть?

– Опять ты за свое, – поморщился Бельский. – Что это даст? Здесь у них ничего нет. Значит, ценности, если они вообще существуют, остались в Германии, скорее всего в Варнемюнде. Колоться ей никакого резона нет – и бабки отберут, и посадят. Ей проще идти в полный отказ. Она – баба с лагерной закваской, выдержит. Тут надо разыграть левый, неофициальный договор, мол, если будешь паинькой, и деньги получишь, и свободу сохранишь...

– А если расширить район поисков вокруг виллы, товарищ генерал?

– Слушай, Иванько, ты тупой или притворяешься? Я уже сказал, что нам не нужен шум вокруг этой истории. Это тот случай, когда мы сами можем решить вопрос. Понял?

– Понял, товарищ генерал.

– Ну слава богу, договорились, – хмыкнул Бельский. – Можно подумать, у тебя есть другой выход, кроме как делать все, что я скажу. Если я дам ход этому делу, тебя мигом закроют. И в этот раз уже не отмажешься...

Иванько, не отрываясь, смотрел на Бельского. Лицо его было спокойным, только глаза ярче обычного горели желтым кошачьим огнем.

– И мы с тобой давно бы уже решили этот вопрос, – продолжил генерал, – если бы ты не покрывал преступниц, не занимался самодеятельностью, а вовремя доложил мне обо всем, что произошло перед вашим отбытием из Варнемюнде. А ты, небось, подвернись такая возможность, и сам был бы рад втихую завладеть государственным имуществом, а Иванько?

– Так оно ж не государственное. Оно недобитых фашистов, то есть ничье...

– Да ты, как я погляжу, экономист не хуже Карла Маркса.

Решил, блядь, заняться самовольной экспроприацией экспроприаторов. Ты по этой дорожке далеко пойдешь – аккурат до кирпичной стеночки. Если еще дойдешь. Обычно этот вопрос решается на полдороге через затылочную часть, сам знаешь. Так что если шкуру свою в целости сохранить желаешь, то все ценности найдешь и доставишь лично мне. Тогда и до пенсии будешь спокойно служить, и старость свою обеспечишь. А главное – мне тебя закладывать уже точно не захочется. Мы с тобой этим кладом будем по гроб жизни повязаны.

– А как с бабами решать?

– Дашь мне знать, как только найдете схрон. Если все цацки на месте – сотрешь обеих. И чтобы без самодеятельности. Сделаешь все как надо – простится тебя глупая твоя алчность. Не сделаешь – пеняй на себя...

Глава XV. Золото для балтийских крабов.

– И что же дальше? – спросил Алик. – По какому курсу Надя вам баксы поменяла?

– Не пошли, Алик, – поморщилась Сима. – Дальше началось такое, что о долларах лучше было не вспоминать.

Через день после разговора с Леже, меня подкараулил на улице Иванько и буквально втащил в машину. Разговор был коротким. Через несколько минут он, не скрываясь, высадил меня прямо у дома.

Я дрожащими руками отперла дверь и, не снимая плаща, без сил опустилась в кресло. Ноги были, как ватные, в голове мутилось.

– Что случилось, Симуля? – Грета, сидя на шпагате, подняла на меня недоуменный взгляд.

– Он все раскопал.

– Кто?

– Иванько, кто же еще. Рассказал много интересного. От гэдээровских штази поступили сведения о бурной послевоенной деятельности генерала К. Якобы незадолго до гибели он выпотрошил в Ростоке какой-то банк, но ценности вывезти не успел. После этого на вилле в Варнемюнде – это до сих их кагебешная точка – они устроили большой шмон и обнаружили в гараже пустой тайник с микрочастицами золота. Иванько божится, что нас пока не сдал, но теперь историю с кладом на тормозах уже не спустить...

– И чего же он хочет? – глаза Греты засветились недобрым огнем.

– Чего угодно – золота, драгоценностей, валюты. Обещает провернуть все приватно, через свои каналы. Поделить все что там есть и разбежаться. Дал мне сутки на размышление. Сказал что если я буду упираться, то он заложит нас Бельскому.

– Которому я водяру в морду плеснула?

– Тому самому. Ты понимаешь, чем это пахнет?

– Пахнет просто замечательно! – Грета беззаботно вскочила с

пола и сделала пируэт. – Это же наш реальный шанс! Не нужно придумывать никаких операций, не надо конспирировать, а просто легально, под кагебешной крышей проехаться в дойчланд и забрать оставшееся золото. И пусть нам достанется половина – что ж с того? Зато это реальная половина – в руках, здесь, сейчас. А не доллары по шестьдесят восемь копеек, испарившиеся вместе с Надей Леже...

– Наде я верю! Я сама не пришла к ней в назначенное время из-из Иванько. А на следующий день она уехала.

– А Иванько не веришь? Пусть он трижды прожженная кагебешная сволочь, но он предлагает реальный контракт!

– Контракт с нечистой силой.

– Пусть с нечистой. Я готова душу дьяволу продать, только бы подняться из этого дерьма. Мне любой ад милее нашего сраного социалистического рая.

– Хочешь уехать?

– Как вариант – да. Но это не обязательно. И здесь можно хорошо прожить. Пойми, Симуля, я же работать хочу, делом любимым заниматься, а не только пить, жрать и одеваться в 'Березке', как какая-нибудь номенклатурная морская свинка. А для этого надо открыть школу. Сколько можно об этом говорить?

– Господи, Грета, как же ты похожа на свою мать...

– Спасибо, я рада. Но главное в другом – разве у нас есть выбор? Если уж они все раскопали, то нам просто так не отвертеться. Наш шанс в том, что эти благородные чекисты с чистыми руками, горячим сердцем и холодной головой решили не заводить официального дела, а просто втихую хапнуть себе в карман. Вполне в духе нашей протухшей идеологии.

– Не верю я, что они решатся так нагло все провернуть...

– Напрасно не веришь. Контроля над ними нет. Для них это только очередная спецоперация, обычная работа. И вообще, у нас все уже настолько прогнило, что скоро разложившийся, бездуховный Запад покажется пансионом для благородных девиц по сравнению с тем борделем, в который вот-вот превратится наша замечательная страна.

– Грета, прекрати...

– Прекращаю. Выдвигаю последний, самый веский аргумент. Если мы все это провернем, они от нас наконец отстанут – это самое главное. Пусть даже обманут, пусть заберут все золото – хуй с ним! Но зато у нас появится шанс добраться до Западного Берлина, ведь для поездки в Варнемюнде они должны будут снять с нас невыездной статус. И мы дождемся своего часа!

Иванько назначил мне встречу без всякой конспирации – среди бела дня в одном из кафе на Тверской. Он даже не спрашивал моего согласия, а просто сообщил дату отъезда. Умел он, гад, профессионально давить на человека, ломать его волю. К тому же ему невольно помогала Грета. Идти против них обоих, сражаться на двух фронтах я была не в состоянии.

Иванько начал операцию молниеносно. Через два дня он принес нам готовые загранпаспорта с проштампованными гэдээровскими визами. Меня поразило то, что он даже не просил нас сфотографироваться. В документы были вклеены копии тех карточек, что были в наших советских паспортах. В отдельном конверте лежали билеты на рейс Шереметьево-два – Росток-Лааге.

– А почему только в один конец? – спросила я.

– Обратно пойдем морем.

– Почему морем?

– Чего тут непонятного? В аэропортах таможенники проверяют, пограничники... Оно нам надо?

– А в морском порту разве не проверяют?

– Не так. Кроме того, у меня там свой канал...

Вечером я поделилась своими сомнениями с Гретой.

– Думаешь, подлянку затевает? – нехорошо улыбнулась в ответ Грета. – Ничего, на каждый яд найдется противоядие...

И снова встала к балетному станку. Она танцевала все три оставшихся до отъезда дня. Эти танцы больше походили на тренировку спецназовца. Грета доводила себя до изнеможения непомерными нагрузками и немыслимыми растяжками. За эти дни она отлучилась из квартиры лишь раз. Вернувшись, она заперлась в своей комнате, а потом вышла раскрасневшаяся, и сказала, что теперь она во всеоружии, и можно ехать. На все мои расспросы она отвечала загадочной улыбкой.

В Росток летели ночью. Иванько держался отчужденно – не балагурил, не хамил, не пытался заигрывать. Все три часа полета он продремал, уткнувшись носом в закрытый щитком иллюминатор.

В аэропорту, прямо на летном поле нас встретил знакомый рябой шофер. Гимнастерка туго сидела на его раздобревшем теле.

– Здравия желаю, товарищ подполковник, – лениво произнес он, открывая дверцу уазика, и перевел взгляд на нас. – Кого я вижу! – круглое лицо водителя расплылось в масляной улыбке, согнавшей в стайки мелкие оспины на щеках. – Вилькоммен в демократическую Германию!

– Да вы тут просто символ страны, вроде Бранденбургских ворот, – усмехнулась Грета. – Вас здесь до пенсии решили оставить? Или вообще насовсем?

– Это как начальство решит, – рассудительно заметил шофер. – Раз держат, значит доверяют. Как в песне: наша служба и опасна, и трудна...

– По селам Рязанщины не тоскуете?

– Дык чего ж тосковать? От добра добра не ищут. Летошний год ездил в отпуск на родину. Дорог пока не построили. Автобус пять верст до деревни не доехал по причине грязищи непролазной. Пришлось пёхом шкандыбать с чемоданом на плече. Как они вообще там живут...

– Понимаю, – сочувственно кивнула Грета. – Вам, как коренному европейцу, это уразуметь непросто. А здесь все горючим промышляете? Продолжаете развращать несчастных немцев? Гордые арийцы покупают ворованный бензин у рязанского водилы – какой эффектный поворот колеса истории, какой драматизм сюжета! Невероятная глубина морального падения вчерашних сверхчеловеков. Не у каждого психика выдержит.

– Сыромятина, прекратите демагогию, – хмуро буркнул Иванько. – И вы, старшина, лишнего не болтайте. Едем на базу.

Мы устроились на заднем сиденье, отделенном металлической переборкой с узким застекленным окошком. Иванько занял место рядом с водителем.

В Ростоке на мокрых от дождя ярко-зеленых воротах советской военной базы алели пятиконечные звезды, напоминая о незыблемости власти победителей.

– Старшина, возвращайтесь в расположение части и ждите дальнейших распоряжений, – приказал Иванько, когда уазик затормозил у КПП. Вам все ясно?

Водитель растерянно кивнул и вылез из машины. Иванько пересел за руль. Располневший старшина, то и дело оглядываясь, заковылял к проходной походкой отвыкшего ходить пешком человека.

Ехали молча. Черное шоссе ненадолго прижалось к берегу Варнова, метнулось в набухшие влагой поля, обогнуло зеленые холмы, прорезало какой-то нерусский березовый лесок и вывело к портовым окраинам Ростока. Здесь Варнов перед впадением в Балтику расширялся в губу, и дорога ныряла в проложенный под ней тоннель. Когда машина вылетела на левый берег, я увидела знакомую песчаную косу, заново выросшую сосновую рощу между дюнами, черепичные крыши прибрежных вилл и развалины артиллерийской батареи. 'Почему они до сих пор не снесли к чертовой матери этот каземат? – подумала я с тоской. – Черт с ним, с этим золотом, зато сейчас взятки были бы гладки: нет клада, нет и проблемы. Хотя Иванько бы не поверил и просто так бы не отстал. Может, оно и к лучшему, что все на месте...'

Мелькнул указатель 'Villa Schwalbe', колеса уазика знакомо прошуршали по гравию и замерли у памятного гаража. Иванько набрал цифровой код, гаражная дверь с жужжанием поднялась и снова опустилась, как только машина вползла внутрь.

– Как говорится, с приездом, – Иванько выпрыгнул из кабины и осмотрелся. – Стало быть, здесь вы ворованное золотишко и прятали. – Он ковырнул носком сапога круглый металлический люк в полу.

– Это ты его прятал, когда пьяный на нем валялся.

Я решила держаться с ним потверже. Здесь, в Германии его

власть не казалась такой безоговорочной, как в Москве. Кроме того, вся эта затея выглядела настолько рискованной, что бояться чего-либо уже просто не имело смысла.

– Ей-богу, для вас же было бы лучше еще тогда мне все рассказать, – Иванько не сводил с меня желтого кошачьего взгляда.

Я молчала. Гретино лицо выглядело безмятежным, словно все происходящее было развлекательной загородной поездкой.

– Куда вы перенесли тайник?

– Недалеко. Пять минут ходьбы.

– Ладно, пошли пока в дом. Мы поднялись на второй этаж. Иванько достал из стоящего на подоконнике цветочного горшка ключ и открыл дверь в спальню, в которой мы с Груней четверть века назад разглядывали под одеялом камни, а потом ошалело ласкали друг друга, не в силах совладать с мгновенной, захватывающей дух, страшной и бесповоротной переменой в жизни.

– Отдыхайте пока, – сказал Иванько. – За товаром пойдем когда стемнеет.

Дверь прищелкнула, в замке повернулся ключ.

Грета отшвырнула сумку и повалилась на кровать. Раскинув руки, она разглядывала летящих по потолку грудастых менад и купидонов с толстенькими ляжками.

Я огляделась. Комната почти не изменилась. На стенах все так же висели гобелены, на которых козлоногие сатиры азартно гоняли по кудрявому лесу розвощеких целлюлитных нимф, только теперь между ними помещались газетные вырезки в дешевых рамках, нарушая галантное барокко спальни.

– Вот здесь мы с твоей матерью и продали душу дьяволу, – мрачно сказала я. – Из этой самой спальни наша жизнь и покатилась наперекосяк, как кривое колесо. Если бы не эти чертовы сокровища... Неправедное богатство счастья принести не может.

– Да брось ты, Симуля, – Грета перевела взгляд с потолка на гобелены и газетные вырезки. – От судьбы не уйдешь, не спрячешься. Но ей можно подыграть. Все мы – бильярдные шары на зеленом сукне, и удара кия не избежать никому. Но если на твоем пути в нужном месте окажется другой шар, то ты вполне можешь отскочить в желанную лузу. И до конца партии провисеть в мягкой сетке, а не колотиться, как другие шары, от борта к борту под новыми ударами дубовой палки...

– Какой еще бильярд, – я поморщилась от внезапной боли в копчике. – Уцелеть бы во всей этой говенной истории...

– Глянь-ка! – не слушая меня, Грета вскочила с кровати и сняла со стены забранную в стекло вырезку из 'Красной Звезды'. – Вот, пожалуйста: 'Последний подвиг генерала К.' После того случая все и началось, так ведь?

– Так, – я заглянула через ее плечо.

– Но почему тут подписано – август сорок восьмого? Мне мать

всегда говорила, что вас вывезли из Германии в сорок седьмом... Зачем же она мне врала?

Я молчала, чувствуя, как боль из копчика поднимается к пояснице.

– Погоди, но ведь я родилась в мае сорок девятого. Значит... – Грета бросила рамку на кровать и стала лихорадочно загибать пальцы, – ... значит мамашка заделала меня в августе сорок восьмого, то есть здесь! Выходит, мой отец не Сыромятин? А кто же, Сима? Кто еще был здесь тогда с вами?

Я без слов опустилась на кровать.

– Этого еще не хватало, – прошептала я деревянными губами. – Господи, ну почему именно сейчас?

– Стало быть, это животное – мой отец? – Гретины зрачки округлились и тут же сузились, как диафрагма фотообъектива. Она откинулась на кровать, завела ладони под затылок и уставилась в потолок невидящим взглядом.

Через несколько минут Грета неожиданно рванула край одеяла, накрыв нас обеих с головой.

– Ты чего? – я попыталась сдернуть с себя одеяло.

– Тсс, – Грета еще глубже натянула ворсистую ткань. – Погляди, что я тебе покажу.

Солнечный свет едва проникал сквозь одеяло, расцвечивая наши лица розовыми и зелеными пятнами. Грета, заведя руки за спину, расстегнула лифчик. Освобожденные груди уставились в разные стороны, как у козы. На мгновение у меня мелькнула безумная мысль, что сейчас повторится любовная сцена четвертьвековой давности. Но произошло другое: Грета вывернула наизнанку одну из кружевных чаш бюстгальтера и я увидела на кремовом батисте крошечный кармашек, застегнутый на микроскопический крючок. Грета поддела крючок ногтем, и ей на ладонь выкатилась морковного цвета горошина. Она покатала ее на ладони и вернула в тесный кармашек.

– Что это? – спросила я шепотом.

– Это для него. Растворяется через полчаса после приема

внутрь. А потом – спазм сосудов и летальный исход. Обычный инфаркт, ни один врач не подкопается.

– Где ты это раздобыла?

– Неважно.

– А если его подельники догадаются?