Текст книги "Плавучая станица"
Автор книги: Антон Данилин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)
Он перевел взгляд с Мосолова на сидевших позади подростков, которым, очевидно, уже надоело сидеть на скучном совещании, и они стали посматривать в окно и громко переговариваться.
– Комсомол, ясное дело, надо мобилизовать. Пускай девчата и хлопцы активность свою покажут и заведут личные счета спасенной молоди. Мы с них спросим за это дело по-сурьезному. Да и школа станичная должна тут помощь оказать. А то они там в классах книжки читают, а чебака от сазана отличить не могут. Нехай ученики и учителя поработают в свободное время, это им пользу принесет.
Архип Иванович сипло вздохнул и уже обратился прямо к председателю:
– Надо бы и тебе, Кузьма Федорович, работничков своих из правления на займище выгнать. Погляди, сколько их у нас сидит: счетоводы, приемщики, весовщики, кладовщики, сторожа – прямо цельный взвод людей. Оно бы можно время выбрать да по озерам с волокушей походить, производство свое поглядеть и свежим воздухом подышать. А вы, вроде леща, в корень себя засолили в правленской бочке и носа с нее не показываете.
Слушая Антропова, люди стали улыбаться и одобрительно покачивать головами. Видно, слова Архипа Ивановича попадали не в бровь, а в глаз. Даже лицо Мосолова тронула кисловатая усмешка, и он поспешил сказать:
– Это ты правду говоришь. Аппарат наш надо на займище направить.
Предложение Антропова было принято, однако ответственность за спасение молоди правление рыбколхоза возложило на рыбовода Груню Прохорову.
Секретарь комсомольской организации Тося Белявская заверила правление, что она с помощью райкома комсомола уже организовала станичную и хуторскую молодежь, не исключая и школьников, которые сами выразили желание участвовать в работе на займище.
Василий и Груня возвращались с заседания вместе. Уже почти стемнело, и они решили побродить по освещенной луной воде. После недавней встречи в камышах они уже не таили своих чувств и, когда оставались одни, называли друг друга на «ты», радуясь и в то же время пугаясь той зарождающейся близости, которая придавала их отношениям особую нежность и теплоту.
Тесно прижавшись друг к другу, они молча шли по пустынной улице.
Под их ногами блестела вода. В затопленных садах, озаренных полной луной, голубели цветущие деревья. Их тонкий, пьянящий запах разносился по всей пойме, широкой, как море.
Чем ближе к реке подходили Василий и Груня, тем глубже становилась вода: на первой улице воды было по щиколотки, потом стало на ладонь выше, а в крайнем переулке, упиравшемся в колхозные виноградники, вода достигала колен.
– Ты ниже меня и сейчас наберешь полные сапоги, – смеялся Василий, – давай лучше пойдем назад: там мельче.
– А вот и не наберу, – заупрямилась Груня, – и сапоги у меня такие же высокие.
Вырвав у него руку, она храбро зашагала по воде и стала высоко, как гусенок, поднимать ноги. Но вода становилась все глубже, и Груня несколько раз останавливалась и растерянно смотрела на идущего сзади Василия.
– Еще немного – и сапоги будут полные! – закричал он. – Лучше вернись!
– Не вернусь, – смеялась Груня, – ты выше меня, а я храбрее…
Вдруг она ступила в какую-то ямку, и вода забулькала вокруг ее колен.
– Ай! – закричала Груня. – Тону!
Василий, смеясь, бросился к ней, взял ее на руки и понес так же, как нес там, в камышах. И она, обняв его, заговорила, по привычке надувая губы:
– А ты колючий… и табаком от тебя пахнет… и целовать я тебя не буду…
Груня произнесла слово «целовать» нараспев, зная, что Василий сейчас же ее поцелует. И он действительно наклонился к ней, чтобы поцеловать, но она отвернулась и закрыла ему рот ладонью.
Василий остановился, щекой прижал Грунину голову к своему плечу и стал целовать ее. И она, ослабев, сама повернула к нему лицо и, улыбаясь, приоткрыв губы, отвечала на его поцелуи.
Он стоял у чьей-то изгороди и не услышал приглушенного девичьего смеха.
Это Тося Белявская, сидя на крыльце с подругой, дочерью бакенщика, заметила Зубова и Груню и следила за ними до тех пор, пока Василий не скрылся со своей ношей в темноте.
– Видела, Ирка? – вздохнула Тося. – Вот это называется любовь. Поднял ее на руки и носит, как лялечку.
Подруги тихо переговаривались между собой, и луна сияла над ними, и ясный лик ее бесконечной золотой дорогой отражался в большой спокойной воде. Далеко-далеко слышно было, как вскидывается в разливах жирующая рыба: выбросится наверх, вся в лунном сиянии, повалится плашмя, ударит, озоруя, сильным хвостом и нырнет в глубину, оставив на тихой воде чуть колеблющийся мерцающий круг. Вслед за ней плеснет другая рыбина, третья, четвертая, и опять стоит такая нерушимая тишина, что, кажется, приложи ухо к земле – и услышишь невнятный шорох малых подземных тварей, хода которых не слышал никто.
4
Еще учась в техникуме, Зубов думал о том, как по приезде на участок он развернет в рыболовецком колхозе строительство рыбоводного завода и научит людей хозяйничать по-новому. Для того чтобы заинтересовать рыбаков, он решил начать с организации небольшого рыбоводного пункта и в один из воскресных дней пошел к председателю колхоза Мосолову посоветоваться с ним и попросить его выделить для рыбпункта подходящее помещение.
Кузьма Федорович Мосолов встретил Зубова на крыльце и повел его в беседку, оплетенную молодым, распускающим светло-зеленые листья виноградом.
– Ну, садись, садись, товарищ инспектор, – благодушно сказал Мосолов, выжидательно посматривая на Зубова, – это, кажись, ты первый раз ко мне пожаловал.
Хотя обращение на «ты» несколько удивило Василия, он ответил в тон Мосолову:
– Ты ведь ни разу меня и не приглашал, Кузьма Федорович.
– Ладно, ладно, садись, гостем будешь.
От чисто выбритого лица и крепкой фигуры Мосолова веяло здоровьем, и по выражению его проницательных карих глаз видно было, что этот человек твердо уверен в том, что все, что он делает и говорит, правильно, хорошо и нужно для пользы дела.
– Я к тебе с небольшим вопросом, Кузьма Федорович, – сказал Василий. Он подвинул стул к Мосолову: – Хочу у вас при колхозе организовать для начала рыбоводный пункт, а к осени, если все пойдет хорошо, можно будет свой заводик оборудовать… Я посоветуюсь с Архипом Ивановичем, поговорю с рыбаками, комсомольцев поднимем…
– Ну чего ж, – поднял брови Мосолов, – дело это хорошее, правление колхоза тебе поможет.
– Так вот я и хотел потолковать насчет помещения и кое-какого оборудования.
Мосолов помолчал. Как бы прикидывая про себя, во что может обойтись строительство и оборудование рыбоводного завода, он постучал носком начищенного сапога по полу и повел в сторону Зубова затянутой черным бинтом рукой.
– Это же, должно быть, станет нам в копеечку, как ты полагаешь? Завод – это, брат, не шутка, тут обмозговать надо…
– Что ж, по-твоему, мы рельсопрокатный или автомобильный завод строить будем? – усмехнулся Василий. – Тут, Кузьма Федорович, ни кирпичных корпусов, ни станков не требуется. Просторное помещение да водопроводные трубы – вот тебе и весь завод. А потом уж мы в нем бассейны для мальков соорудим, стационарные рыбоводные аппараты поставим, холодильник установим, садики на реке разместим… – Он с надеждой взглянул на помрачневшего Мосолова и добавил просительно: – Да я ведь сейчас не о заводе речь веду, а о рыбоводном пункте, в котором людям хотя бы методы разведения рыбы показать можно было.
Мосолов подошел к Василию и легонько тронул его за плечо.
– А зачем это нам сейчас? – жестко спросил он.
– Что? – не понял Василий.
– Да рыбоводный пункт.
– Как – зачем? Надо же, Кузьма Федорович, переходить к новым методам ведения рыбного хозяйства…
Мосолов снова сел и здоровой рукой стал оправлять повязку.
– Я давно собирался потолковать с тобой, Василий Кириллыч, – обдумывая каждое слово, начал он. – Ты, по-моему, загибаешь в своей работе.
– Как это – загибаю? – удивленно посмотрел на него Василий. – Почему?
– Погоди, не горячись. Я тебе все выскажу. Ты вот давеча конфисковал улов второй бригады. Теперь завод придумал. Все это, конечно, хорошо, и мы, между прочим, помещение для рыбпункта тебе выделим. Но не в этом дело.
– А в чем же?
– Дело, брат, в том, что при нашей работе нам невозможно, как детишкам, гопки скакать и всякими дуростями заниматься.
– Разве завод – это дурость?
– Погоди, – досадливо отмахнулся Мосолов, – не пришивай мне всякой ерунды. Надо, друг милый, каждую работу соразмерять со своими силенками. – Он хлопнул Василия по колену: – Ты скажи, какая главная задача стоит сейчас перед нашим рыболовецким колхозом? Дать государству рыбу? Правильно? Так вот из этой задачи нам и надо исходить. За завод с нас никто не спросит, а за выполнение плана добычи спросят. «Где, скажут, ваша рыба? Как выполнено ваше обязательство?» – Кузьма Федорович смягчил голос и проговорил мечтательно: – Придет время – мы, Василий Кириллыч, и завод построим и хозяйство по-новому поставим, а пока надо по одежке протягивать ножки и не распылять силы, иначе доведется нам плакать. Обратно же и с приловом молоди такая же история получается. – Он протянул Василию портсигар. – Кури.
Из дому вышла жена Мосолова, дородная женщина в розовом капоте. Придерживая ведро, она покосилась на Зубова и вежливо поклонилась.
– Кончай свою уборку, Фаня, – крикнул Кузьма Федорович, – да организуй нам чего-нибудь! – Посмотрев на угрюмо молчавшего Василия, он усмехнулся: – Ты не обижайся, Кириллыч. Мы с тобой фронтовики, и я тебе зла не желаю. Хоть ты и офицер, а я сержант, но я по годам в батьки тебе гожусь и могу тебя по-дружески уму-разуму поучить, потому что…
– Нет, Кузьма Федорович, подожди, – перебил его Василий, – сначала я выскажу тебе все, что думаю, а потом учи меня, если есть охота… И уж если ты заговорил о фронтовиках, то я тебе скажу, что при твоих мыслях ты свое звание фронтовика в грязь затоптать можешь. Да, да! Ты говоришь, что надо силенки свои соразмерять? А помнишь, у нас бойцы втроем или вчетвером от немецкого взвода отбивались, рубеж свой обороняли да еще на штурм вражеских дотов шли? Не помнишь? Забыл, Кузьма Федорович?
– Это я помню, – сердито возразил Мосолов, – но там, друг милый, другое дело было… Там была война…
– Нет, не другое дело, Кузьма Федорович. И тогда и сейчас решало одно и то же – сила нашего советского человека. А ты человеческую душу со счетов своих канцелярских скинул, пренебрег ею, и потому, помяни мое слово, будешь в обозе у жизни плестись.
Мосолов в раздражении дернул плечом, хотел что-то сказать, но в это время его жена вышла на порог и крикнула:
– Пожалуйте к столу!
Они пошли в комнату, и, пока хозяйка потчевала Василия холодным каймаком и вяленой рыбой, он, волнуясь, говорил Мосолову:
– Рыбака надо убеждать делом, Кузьма Федорович. Он болтовне не поверит, ему надо видеть результаты новых форм хозяйства, а так…
Глядя на Василия, Мосолов думал раздраженно: «Только петушится, герой, а посади его на мое место да заставь план выполнять, он не то запоет!..»
– Ладно, Кириллыч, – хмуро сказал Мосолов, – видать, мы один другого не понимаем. Я тебе уже сказал что препятствий для твоего рыбпункта никто чинить не будет. Бери себе, пожалуйста, амбарчик, который на винограднике стоит, и развертывай на здоровье рыбпункт. – Кузьма Федорович поднялся, походил по комнате и заговорил глухо: – А что касается колхоза, то тут мы по-разному на дело глядим. Ты, друг милый, землю копытом роешь, выше себя прыгнуть хочешь, как конь норовистый, а я свой расчет имею.
– При чем тут расчет? – пожал плечами Василий,
– А при том, что перво-наперво надо в колхозе дисциплину укрепить, обязательство перед государством выполнить, силы расставить правильно, а потом уже бить наверняка, чтобы не иметь поражения. Ясно?
– Бросим об этом, – поднялся Василий, – все равно мы так ни до чего не договоримся. Лучше поставить вопрос о хозяйственном плане артели на партийном собрании, с людьми посоветоваться, а потом решение принимать.
Темнея от гнева, Мосолов со стуком отодвинул стул.
– Что ж, можно и на партийном собрании поговорить, – сказал он тихо, – а только, товарищ лейтенант, рановато вы меня в отстающие записали…
Когда Василий ушел, Кузьма Федорович долго ходил по комнате, глядя себе под ноги.
«Без году неделю в станице находится, – думал он о Зубове, – а уже учить меня вздумал и дорогу колхозу определять…»
Но, как ни злился Мосолов, его все-таки тревожила мысль о том, что он, гвардии сержант, коммунист и герой войны, что-то напутал и потому совершает какую-то серьезную ошибку.
Зубов же хотя и жалел Мосолова, но считал, что поступил правильно, сказав председателю все, что думал.
Не желая отрывать старых рыбаков от лова, Зубов пошел к Тосе Белявской, чтобы договориться о помощи со стороны комсомольцев.
Тося, потеряв родных, ушла, как и Зубов, добровольцем на фронт, служила в прожекторной роте, дважды была контужена и в конце войны награждена орденом Красной Звезды. По окончании войны она вернулась в Голубовскую, поселилась у старшего брата, работала в избе-читальне, а потом была избрана секретарем комсомольской организации. Спокойная, рассудительная девушка, она скоро стала любимицей всей станичной молодежи. Лучшие рыбаки-стахановцы не раз сватали Тосю, но она вежливо отказывала женихам и говорила задумчиво: «Я еще подожду с замужеством». Девчата прозвали Тосю чудачкой, но поговорили немного и замолчали, решив, что каждый человек волен устраивать свою судьбу, как ему хочется.
Идя от Мосолова, Василий встретил Тосю на улице.
В белой шелковой блузке, в накинутой на шею синей косынке, в резиновых сапожках, она шла по залитой водою улице, держа на руках толстую белокурую девочку.
– Здравствуйте, товарищ ефрейтор! – издали закричал Василий. – Вы-то как раз мне и нужны!
– Здравия желаю, товарищ лейтенант! – серьезно ответила Тося и пересадила девочку с правой руки на левую.
– Это что же, дочка, что ли? – спросил Василий.
Тося засмеялась:
– Дочка, только не моя.
Когда Василий рассказал об организации рыбоводного пункта и попросил помочь оборудовать выделенный Мосоловым амбар, Тося кивнула головой:
– Конечно, поможем, Вася. Я уже давно думала о чем-нибудь таком. Не о пункте, правда, а вообще о новом большом деле, чтобы молодежь наша увлеклась им по-настоящему… – Подняв голубые глаза, Тося сказала серьезно: – Понимаешь, Вася, ребятам и девушкам надоело наше тихое захолустье.
– Подожди, подожди, – насторожился Василий, – с каких это пор Голубовская стала для вас захолустьем?
– Да я не в этом смысле, – сердито отмахнулась Тося, – я совсем о другом…
– О чем же?
– Как бы тебе сказать… Вот, понимаешь, спрашивает нас кто-нибудь со стороны: «Как там у вас дела?» – а мы отвечаем: «Ничего». Ни-че-го… Ни хорошо, ни плохо. Удовлетворительно. Посмотришь, в других колхозах жизнь ключом бьет, люди растут, а у нас ни холодно ни жарко. План добычи мы с горем пополам выполняем, снасть бережем – значит, все в порядке. А люди работают вполсилы.
Василий пытливо посмотрел на девушку. На белой Тосиной блузке, словно раскрывший лепестки мак, алел орден. Перебирая пальцами русую косу, Тося говорила тихонько:
– Это ты хорошее дело задумал, только бы нам его до конца довести. Трудно будет, Вася. Придется кое-кого уговаривать, а кое с кем в драку вступать… Ну, ничего. Почин мы сделаем. Сегодня же соберем девчат и завтра выйдем на работу. Девчата все пойдут. – Она притронулась к руке Василия и сказала, глядя ему в глаза: – Только смотри, Вася, чтоб опыт твой удался, а то конфуз выйдет. Ты не обижайся. Надо ведь, чтоб люди сразу, на практике, убедились, в чем тут дело, и доверие к нам не потеряли.
– Не бойся, Тосенька, все будет сделано, – твердо проговорил Зубов, – никакого конфуза мы не допустим. Воду погоним в амбар электродвижком, за аппаратами Груня в город поедет, а остальное на месте найдем. За месяц-полтора подготовим своих молодых рыбоводов и поставим вопрос об организации колхозного завода…
Зубов проводил Тосю домой и условился с нею о встрече на собрании.
Собрание было созвано в избе-читальне, а в понедельник большая бригада девушек-комсомолок начала приводить в порядок амбар. Две отсыревшие, засыпанные камышом амбарные клетки были очищены от мусора. На следующий день девушки подвезли песок и глину, оштукатурили стены, вставили стекла. Зубов, Иван Никанорович и моторист Яша покрыли цементом пол, устроили водосток, оборудовали длинные столы для установки рыбоводных аппаратов. С берега к амбару были подведены две трубы, а неподалеку, в деревянной будке, поставлен принадлежавший полеводческому колхозу электродвижок.
Старухи-станичницы, узнав от девчат, что новый инспектор собирается выводить в амбаре рыбьих мальков, покачивали головами и говорили сердито:
– Нечего ему, видно, делать, так он баловством занимается!..
– Виданное ли дело – рыбу вроде курчат выводить!
– Нехай бы лучше до невода ставал, там рабочие руки требуются!..
Особенно куражился паромщик Авдей Талалаев. Каждый день, идя на берег, он заворачивал к амбару, несколько минут стоял, почесывая бородку, а потом спрашивал ехидно:
– Значит, девоньки, рыбу высиживать станете?
Выслушав ответ, Авдей Гаврилович смеялся:
– Так, так… Отличное дело… Вперед рыбку в реке сгубили, а теперь за восстановление взялись? А только будет ли с вашей рыбки уха?
При встрече с Зубовым паромщик учтиво кланялся и спрашивал, щуря подслеповатые глаза:
– Это, значит, на манер искусственного осеменения будет или как?
– Да, дед, похоже, – отвечал Василий.
– Так, так, интересно, – смеялся старик, – только глядите, не ожените судака на чехоньке!
Он уходил из сада и долго бормотал что-то, поглядывая на хлопотавших у амбара девчат.
Дожидаясь спада воды, Авдей Гаврилович исподволь готовился к перевозу. Как только потеплело, он переселился в свой балаган, стоявший в лесу на бугре, у самого берега. Балаган у паромщика был добротный, сложенный из крепких тополевых жердей, накрытый толстым слоем ржаной соломы, просторный, с каменной печуркой посередине и широкими дощатыми полатями.
В этом балагане дед Авдей хранил все свое паромное имущество: фонари с зелеными и красными стеклами, измерительные шесты, топоры, плотницкий инструмент, веревки, тросы, проволоку. Все это было на виду. Но, кроме этого, дед прятал в солому рыбацкие снасти: черпаки со снятыми сетками, длиннейшие переметы, лески, удочки, накидные сетки и все, что могло поместиться в толстом слое слежавшейся, прелой соломы.
Егор уже давно поднял утопленный в Заманухе отцовский каюк, и он стоял тут же, у балагана, привязанный к дереву длинной цепью. Как ни скрывал Егор от отца свои приключения в Заманухе, старик все-таки узнал о них от рыжего Трифона, и однажды, когда сын принес в балаган ужин, дед Авдей напустился на него с бранью:
– Дурак ты, Егорка, аж крутишься, дурак! На кой ляд ты держал всю рыбу в каюке? Кто ж так ловит? Надо было иначе все это делать. Раз-два кинул – и рыбку на берег, еще разок кинул – и обратно на берег. Каюк у тебя должон быть завсегда пустой. Налетит какой черт, а ты его сей минут носом в каюк: гляди, мол, в каюке ничего нету, чистый каючок.
Лежа на полатях, Егор слушал отца и лениво отругивался:
– Бросьте, батя! Пока Степан Иванович инспектором был, я и без ваших советов каждый день рыбу домой носил, а вы теперь спробуйте…
– Дурило ты, – заключил дед Авдей. – Вот поглядишь, как я стану рыбу ловить, никто меня не споймает.
– Поглядим, поглядим, – подзадоривал Егор.
– Ловить надо тихо и с головою, – поучал сына Авдей, – тогда и комар носа не подточит. Выехали, к примеру, два каюка на реку и стали на якорях: один под одним берегом, а другой – под другим. В каюках, допустим, сидят обыкновенные законные удильщики с удочками. Ловят себе по маленькой на червячков. Никто не имеет права до них прицепиться. И никто, к тому же, не замечает, что промеж каюков через всю реку перемет поставлен, а на том перемете триста крючков. Сиди себе с удочкою, лови да по сторонам поглядывай. Как только увидал, что никакой опасности нету, ну, значит, удочки долой и тихонечко выбирай из воды перемет. Выбрал и в тую же минуту выгружай рыбу с каюка на берег, в корзиночки, и… до свидания, будьте здоровы…
Егор, лежа на полатях с папиросой в зубах, лениво слушал отцовские поучения. Ему претило это рыбальство тихой сапой, и он насмешливо кривил рот, отворачиваясь от отца, и часами глядел на реку. Но в то же время он понимал, что отец поступает правильно, не желая лезть на рожон и подвергать себя опасности.
«Хитрый, чертяка, – ухмылялся Егор, слушая отцовские поучения, – и деньжат насбирает, и в браконьерстве его никто не уличит».
Ему было известно, что рыбаки-колхозники организовали, по просьбе Зубова, общественный рыболовный надзор. В группу надзора колхозное собрание выбрало секретаря рыбацкой комсомольской организации Тосю Белявскую, ловца второй бригады Степана Худякова, деда Малявочку, Марфиного сына Витьку, дочь бакенщика Иру Грачеву и бригадира Пимена Талалаева.
Узнав о том, что младший брат выбран в группу надзора, Авдей Гаврилович несколько успокоился.
– Как рыбаки вернутся с низовьев, я поговорю с дядей Пишей, – сказал он Егору. – Он ведь большую помощь оказать может. Ихний надзор инспектор по участкам раскреплять будет, вот и надо, чтобы Пиша взял себе подшлюзный участок, тут сама рыба сходится. А уж мы с Пименом как-нибудь договоримся по-свойски…
Вокруг балагана паромщика постоянно стояли на приколе пять-шесть каюков, в соломе были спрятаны сети и переметы, а на покатой крыше сушились весла. Когда Зубов, с подозрением посматривая на целую флотилию каюков, спросил однажды у паромщика, почему эти каюки собраны у балагана, Авдей Гаврилович добродушно усмехнулся и ответил, не моргнув глазом:
– Ить каждая лодочка догляду требует, товарищ инспектор. А я круглые сутки в балагане, вот и гляжу за чужими лодками. А хозяева мне благодарность оказывают: то картошки кило дадут, то грушек сушеных подкинут, а то, гляди, какую чехонь на ужин старику оставят…
– А что, много рыбы ловят? – поинтересовался Василий.
Авдей Гаврилович усмехнулся и махнул рукой:
– Рыбалят, конешно. Вон у меня полна крыша ихних удочек да лесок. Одно знают: червя по огородам копают да с удочками на каюках дежурят. День или же ночь такой рыбалка посидит и несет до дому пяток паршивых чехонишек. Вот тебе и весь улов.
Мимоходом осмотрев темный, заваленный рухлядью балаган, Зубов простился с паромщиком и ушел, успокоенный.
В этот день он договорился с Груней о ее поездке в город.
Вечерком, взяв свой затянутый парусиновым чехлом фибровый чемоданчик, Груня уехала. Она надеялась без задержки получить заказанные правлением рыбколхоза пять рыбоводных аппаратов и тотчас вернуться в станицу. Однако все получилось иначе.
Хмурая женщина, к которой Груня обратилась в городской конторе, сразу ошеломила ее вопросом:
– У вас наряд есть?
– Какой наряд? – смутилась Груня.
– Наряд на аппараты.
– У меня есть бумага, подписанная председателем колхоза.
Щелкая замком изрядно потертого портфеля и разглядывая какие-то бумаги, женщина возразила:
– Во-первых, без наряда мы ничего не отпускаем, а во-вторых, у нас нет ни одного исправного аппарата.
– В таком случае я пойду к директору или в редакцию газеты, – пригрозила Груня. – Что же это получается? Люди едут к вам за двести километров, а вы их маринуете в своей канцелярии. Разве так можно?
Женщина равнодушно посмотрела на нее:
– Можете идти к директору, он вам то же самое скажет.
К счастью, румяный, с глянцевой лысиной директор оказался не столь твердокаменным и угрюмым, как его подчиненная. Поглаживая располневшую шею голубым платочком, он выслушал Груню, вздохнул и сказал участливо:
– К сожалению, у нас, дорогой товарищ, действительно нет исправных аппаратов, и я, право, не знаю, как вам помочь… – Он подумал, аккуратно сложил свой пахнущий духами платочек, сунул его в карман, посмотрел в окно и вдруг оживился: – Знаете что? Я напишу записочку директору рыбопромышленного техникума! Он вам даст пару аппаратов. Мы ему через недельку вернем. Один вы возьмете у нас, его легко исправить. Нельзя же вас отпускать с пустыми руками.
Директор написал записку, и Груня пошла в техникум. Она быстро нашла приземистое, восстановленное после войны здание. «Тут учился Вася, – думала Груня, – его, должно быть, помнят и начнут расспрашивать меня о нем…»
Груня не ошиблась. Высокий седой директор, прочитав записку, тотчас же приказал лаборантке упаковать два аппарата, усадил Груню на диван и заговорил о Зубове.
– Вы из Голубовской? – спросил он. – Так, так. Знаю вашу станицу. Там у вас должен работать наш бывший студент Зубов. Работает? Ну, вот. Передавайте ему привет. Он славный парень. Горяч немного, но это пройдет. Скажите ему, что мы поможем в вашей затее. На днях я вышлю ему книги, кое-какие аппараты, новые инструкции. Если нужны будут консультации, пусть пишет…
Груне было очень приятно слушать все, что связано с Зубовым, и она внимательно вслушивалась в тихий голос директора.
– Зубов был хороший студент, – говорил директор. – Боюсь я только, чтоб он не разменялся на мелочи в вашей станице. Увлечется какой-нибудь одной стороной дела и потеряет масштабы. С ним это может случиться. Скажите ему, пусть выписывает журналы, читает, интересуется новым. Наука не терпит косности и узости. Так и скажите ему.
– Я скажу, – пообещала Груня, – но он и без этого работает. Молодежь собрал вокруг себя, сейчас мы рыбоводный пункт открываем в колхозе, спасение рыбной молоди планируем…
– Вот, вот. Это хорошо. У нас в рыбном хозяйстве непочатый край работы, лишь бы желание и умение были…
Все три полученных в городе аппарата были аккуратно упакованы в ящики и отправлены Груней на пристань. Пароход «Молотов» уже стоял у причала, но посадки еще не было. Среди сновавших на пристани людей Груня заметила Степана Худякова. Одетый в брезентовую робу, Степан сидел на вещевом мешке у чугунной изгороди. Увидев Груню, он издали поздоровался с ней и крикнул:
– Вместе едем?
– А ты куда? – спросила Груня.
– В Голубовскую. За солью в город посылали.
– Я тоже в Голубовскую.
Они устроились на нижней палубе, плотно затянутой тугим брезентом. Пароход отошел в сумерках. Слева замелькали частые огни города, справа лиловой полосой потянулись густые, ровно подстриженные рощи.
– Не замерзнешь? – спросил Степан.
– Нет, Степа, у меня ватная стеганка, да и ночи уже теплеть стали.
Груня села поближе к Степану, и он с грубоватой нежностью закутал девушку своим матросским бушлатом.
– Так будет лучше, товарищ рыбовод.
До войны Степан Худяков служил на одном из черноморских крейсеров, потом оказался в бригаде морской пехоты, с которой прошел все военные дороги. Молчаливый, даже мрачноватый, он на всю жизнь полюбил друзей-матросов и очень горевал, когда его после тяжелого ранения в грудь демобилизовали из флота. Вернувшись в станицу, он не расставался с матросской тельняшкой, по праздникам надевал черный парадный бушлат, бескозырку с полосатыми гвардейскими лентами и, взяв баян, ходил по улицам, играл песни о моряках.
Не успел пароход отойти от пристани и миновать залитый водою Зеленый остров, как Степан спросил, покосившись на Груню:
– Может, сыграть?
– Сыграй, Степа, – попросила Груня.
Степан расстегнул защитный чехол, вынул баян, с деланным равнодушием накинул на плечо ремень и лениво тронул сверкающие белой костью и перламутром клавиши. Тихонько подпевая, он заиграл старую песню о широком море, об умирающем кочегаре. Но на мотив старой, всем знакомой песни кто-то сложил новую – о герое матросе, оборонявшем от врага родное море. Задумчиво перебирая клавиши, Степан запел вполголоса.
Вокруг него стали собираться пассажиры: они вставали со своих узлов и чемоданов, подвигались поближе к сидевшему в темноте певцу и, вздыхая, слушали хватающую за душу песню. А Степан пел о смерти отважного матроса, о его храбрых друзьях, мстящих за гибель героя:
Напрасно старушка ждет сына домой, —
Тоскуют и плачут баяны…
Воюет бригада пехоты морской,
По суше проходит с боями.
Прижавшись к стене, Груня слушала песню, и перед ее глазами вдруг как живое возникло все, о чем пел Степан: она увидела широкое синее море, повитый дымом скалистый берег, смертельно раненного матроса, который, выплюнув песок и кровь, зубами взводит последнюю гранату. Закрыв глаза, Груня думала об этом неизвестном человеке, о его предсмертных мыслях, о прекрасной жизни-мечте, которую он защищал на горячей каменистой земле, побитой и посеченной вражескими бомбами, пахнущей гарью, но бесконечно милой и дорогой. И, думая это, Груня всем сердцем поняла, что ее жизнь и труд, так же как жизнь и труд Степана, Василия Зубова, Тоси – всех, кого она знала, – это живая частица человеческой мечты, за которую принял смертные муки погибший на пустынном берегу неизвестный герой-матрос.
– Такие-то у нас были люди, Грунюшка, – сказал Степан, помолчав. – Гордые, красивые люди… Они меня жить научили…
Над левобережной рощей поднималась большая луна. За бортом парохода шумно бурлила тронутая золотой рябью вода. Медленно расходились по местам привлеченные песней пассажиры. Внизу, в приоткрытом люке, видна была мерной грохочущая, пышущая жаром машина.
Они проговорили далеко за полночь. Не утерпев, Груня рассказала Степану о рыбоводном пункте, об аппаратах, которые стояли рядом в фанерных ящиках, о широких планах спасения рыбной молоди.
– Это здорово! – качнул головой Степан. – Я уважаю настоящую работу. Без работы скучно жить на свете. – Он тронул Груню за руку и сказал тоном заговорщика: – Знаешь что? Давай откроем ящики и поглядим эти твои аппараты! Я ж их отродясь не видал. Очень мне хочется понять, как это живую рыбу из икры выводят.
– Нет, Степа, нельзя! – испугалась Груня. – Тут все обложено стружками, увязано. В станице посмотришь…
На Голубовской пристани Груню встретили Иван Никанорович, Зубов, Тося с подругами. Пока возчик из рыбколхоза вез ящики к сияющему чистотой амбару, Зубов, взяв Груню за локоть, спросил:
– Какой системы аппараты?
– Я не рассмотрела, Вася, – смутилась Груня, – некогда было смотреть: их без меня упаковали.
– Ладно, я осмотрю сам, а в субботу сделаем первую закладку. Для начала возьмем сазана.
Боязливо прижавшись к Василию, Груня прошептала:
– Выйдет, Вася?
– Выйдет.
– Там один аппарат неисправный.
– Ничего, исправим…
Зубов провозился с аппаратами двое суток. Возбужденный, сердитый, он с утра до ночи работал в амбаре, устанавливая на деревянных стеллажах разнотипные аппараты. Толпа почтительно молчавших девчат наблюдала за установкой. Раз по пять в день в амбар забегал Степан. Заходил и Мосолов. Он рассмотрел аппараты, поговорил с Зубовым и сказал:
