Текст книги "Плавучая станица"
Автор книги: Антон Данилин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)
– Отец идет, калитка стукнула.
В комнату вошел Иван Никанорович. Увидев Зубова, он вежливо поклонился, помыл на кухне руки и сказал дочери:
– Ну, хозяечка, чем ты меня сегодня кормить будешь?
– В духовке стоит обед, – весело ответила Груня, – сейчас подогрею.
Зубову показалось, что Иван Никанорович в последнее время как-то раздобрел, стал гораздо спокойнее и держался с достоинством, чего у него не было раньше. Даже в голосе его появились новые, гораздо более твердые и уверенные нотки.
– Вы, кажется, довольны, что перешли в рыбцех? – спросил Зубов.
Иван Никанорович аккуратно причесал тронутые сединой жидкие волосы.
– Как вам сказать, Василь Кириллыч, – задумчиво протянул он, – я не то что доволен, а, прямо сказать, человеком стал. Тут ведь совсем другая работа. Ни с кем не ругаешься, никого не обижаешь, и тебя никто не обижает. Стоишь себе возле весов, рыбу вешаешь да квитанции людям выписываешь. И людей кругом тебя много, и от непогоды ты укрыт. А вы ведь сами знаете, какое у меня здоровье.
– Вот видите, – улыбнулся Зубов, значит, я напрасно задерживал вас.
– Выходит, напрасно…
Груня подогрела обед, набросила на плечи жакетик и сказала отцу:
– Мы на минутку выйдем, батя…
Они вышли на улицу, но Груня не вернулась ни через минутку, ни через час.
Целую ночь бродили они по тихим улицам станицы, потом спустились к реке и долго сидели на опрокинутой лодке. От реки тянуло влажным холодом, и Груня призналась:
– Я замерзла, Вася…
Зубов снял шинель, укутал ее, усадил на колени и, прижав к себе, стал целовать…
Уже рассветало, когда они поднялись и пошли вдоль берега.
Было тихо. На мелких береговых лужицах серебрилась игольчатая кромка первого льда. Под ногами мягко шуршали отсыревшие за ночь, тронутые инеем листья. У причала, там, где стояли рыбацкие лодки, кто-то зажег костер, и оттуда вместе с дымом несся крепкий запах смолы.
Закуривая, Василий нечаянно вынул из кармана ключ, засмеялся и сказал, посмотрев на бледное Грунино лицо:
– Хочешь, Грунюшка, я покажу тебе свой дом?
– Разве его уже поставили? – удивилась Груня.
– Да, вчера закончили…
Они поднялись на крутой берег, свернули по тропинке в лес и вышли прямо к белеющему невдалеке домику.
В стеклах дома багряно светилась утренняя заря.
Василий замедлил шаги и протянул Груне ключ:
– Ну, дорогая хозяйка, входи…
– Что, не будем ждать зимы? – улыбнулась Груня.
– Зима уже пришла, – серьезно ответил Зубов, – только что мы видели первый лед.
…В этот день председатель сельсовета Жигаев зарегистрировал их брак, выдал им брачное свидетельство, поздравил и сказал шутливо:
– Как представитель власти, ставлю молодоженам условие: из станицы не уезжать и рыбаков наших не оставлять, иначе брак будет расторгнут.
– А мы не собираемся уезжать, – заверил его Зубов,
– Подождите, товарищ, не зарекайтесь, – поднял руку Жигаев.
– Почему?
– Сейчас объясню…
Председатель открыл ящик письменного стола и достал из папки зеленый листок бумаги.
– Вот. Вчерась нарочный из района привез телефонограмму. Не успели вам доставить. Можете читать.
Василий прочитал вслух:
«Участковый инспектор рыболовного надзора Зубов по распоряжению Главрыбвода с первого декабря отзывается в Москву на трехмесячные курсы. Участок временно сдать досмотрщику. Начальник Рыбвода Бардин».
– Как же это так? – испугалась Груня.
– Ничего, Грунечка, мы поедем в Москву вместе и вернемся, – сказал Василий. – Я попрошу Мосолова, и он тебя отпустит.
Сложив телефонограмму, Зубов сунул ее в карман и весело посмотрел на Жигаева:
– А насчет станицы, товарищ Жигаев, можете не беспокоиться. Через три месяца я вернусь, как говорится, к месту постоянной работы.
Зубов и Груня хотели незаметно перебраться в новый дом на острове и пожить там до отъезда в Москву, но против этого восстали Марфа и Иван Никанорович.
– Как же так незаметно? – сердито упрекнула Василия Марфа. – Люди на всю жизнь сходятся, значит, надо свадьбу сыграть как следует быть и новоселье справить. Мы уже тут толковали с Кузьмой Федоровичем. Грунечка ведь лучшая наша колхозница. Разве ж рыбаки допустят, чтоб она тайком замуж выходила? Это же обида для людей…
Смущенно улыбаясь, Василий с покорным видом слушал все, что говорила Марфа. Ему было неловко, он не хотел, чтобы вокруг него и Груни хлопотали люди, но все так радушно поздравляли его, так искренне и горячо желали счастья, что он в конце концов махнул рукой и сказал Марфе:
– Ладно, Марфа Пантелеевна, делайте, что хотите…
Несколько дней Василий и Груня жили как во сне.
Оба они вдруг увидели, что многие люди, не только те, которых они знали, но и почти незнакомые, относятся к ним с большой нежностью. Председатель полеводческого колхоза Бугров прислал им вина и вяленого винограда, Архип Иванович – бутыль медовой браги, Мосолов с женой – отличный свадебный пирог, Степан Худяков – рыбы какого-то особого засола. Егор Иванович передал Марфе, и та изжарила полтора десятка диких уток с яблоками и штук сорок куропаток. Тося и Ира помогали Груне шить платье. Дед Малявочка перевозил на остров вещи. Елена Макеева напекла гору сдобных пшеничных пышек.
Все эти дни Зубов почти не видел Груню. Он, как всегда, осматривал свой участок, разговаривал с людьми, то есть как будто делал все, что привык делать, но его ни на секунду не покидало радостное и непривычное ощущение чего-то неизведанно нового, праздничного и веселого.
Наконец Марфа объявила о свадебном вечере.
В маленький домик на острове сошлось столько народу, что повернуться было негде. По всем комнатам стояли столы с разными яствами, и вокруг них сидели и ходили люди.
Василий пристроился рядом с Груней, вдыхал запах ее духов, и ему казалось, что эти духи делают Груню чужой, почти незнакомой.
Профессор Щетинин с усмешкой наблюдал за Зубовым. Старик много выпил, его, как видно, разобрало, и он, тихонько раскачиваясь на стуле, говорил своему соседу Никите Ивановичу:
– Смотрю я на них и радуюсь. И знаете, ч-чему радуюсь? Тому, что они могут завершить мое дело…
Никита Иванович строго смотрел на профессора, ставил на стол недопитый стакан и хмуро повторял:
– Ты на них не надейся. Ты сам свое дело доделывай. Взялся – значит, делай. Тяжко, а ты все ж таки делай.
– Вам хорошо рассуждать, – отмахнулся Щетинин, – а вы п-попробуйте так, как я: работать, а результатов н-не дождаться, п-потому что ждать их надо лет десять.
Захмелевший Никита Иванович упорно смотрел на профессора.
– Эка невидаль! – заговорил он вдруг слезливо. – Я вот, знаешь, сколько домов построил этими руками? Сотни домов. А чего хотел, того еще не построил.
– Чего же?
– Новый клуб. Такой, чтобы вся станица в нем поместилась. Чтоб в этом клубе были резные потолки и стены с резьбой, и все чисто цветами разукрашено…
Он широко улыбнулся:
– Я чего хочешь построить могу! Хочешь, всю станицу из махоньких кубиков построю? Как игрушку ее сделаю и любыми красками распишу!
Василий вслушивался в людской гомон, и ему казалось, что всех этих людей он знает очень давно, что они его тоже давно знают и любят и что ему будет с ними очень легко жить и работать, потому что они, так же как и он, уже нашли на земле одно большое счастье.
А кругом сидели и стояли слегка опьяневшие, веселые мужчины и женщины: полеводы, виноградари, рыбаки, охотники – жители станицы, сызмальства привыкшие трудиться на земле и на воде. Они пели песни, смеялись, танцевали, говорили о пшенице, о черных парах, о коровах, о том, как смолить баркасы, заметывать невод, высаживать виноградные чубуки; они ели, пили вино, и над белой скатертью длинного стола темнели их смуглые, загрубелые руки с жесткими от работы ладонями и крепкими пальцами…
– Ну, Кириллыч, – сказал, наклоняясь к Зубову, Архип Иванович, – вот она, наша плавучая станица. Любуйся ею и знай: с этими людьми не пропадешь. Они видят свою дорогу и умеют работать. С такими людьми можно горы перевернуть, и ты не сомневайся: наша станица выдюжит.
Он стиснул руку Василию и добавил, добродушно посмеиваясь:
– Проводим тебя в Москву, а к весне будем ждать, чтоб начинать новое дело…
Сидевший рядом Мосолов подмигнул Антропову и весело сказал Груне:
– А тебя, Аграфена Ивановна, мы вроде как премировать решили. Поедешь с молодым супругом в Москву. Все равно зимой у тебя тут почти никакой работы не бывает…
Всю ночь в домике на острове слышались песни, звучала музыка, смеялись веселые люди.
Разошлись по домам под утро.
На следующий день профессор Щетинин зашел к Зубову, чтобы проститься. Работа экспедиции закончилась, и старик уезжал из станицы.
– Знаете, Илья Афанасьевич, – сказал ему Зубов, – я вот уезжаю в Москву, а мысли мои здесь. Хочется мне скорее узнать результат ваших опытов с белугами. Хочется начать плановую рыбоводную работу на участке. Ведь это будет трудное дело. Людям еще очень многое надо понять.
Сидя у стола, Щетинин слушал взволнованного Зубова и поглядывал на опавшую вербу под окном. Хотя на его небритых щеках темной тенью лежала стариковская усталость, а у рта резко обозначились глубокие складки, Василий заметил в глазах профессора знакомые искорки веселого упрямства.
– Все, что вы говорите, правильно, – сказал Щетинин, – это б-будет нелегкое дело, но рыбаки его выполнят.
– Они его выполнят, если среди них не будет Талалаевых, – вставил Василий.
– А вы не смотрите на таких, как Талалаев, – махнул рукой Щетинин, – они будут выплеснуты, как выплескивают н-накипь с хорошей ухи. Вы смотрите на таких, как Виктор Петрович…
– Какой Виктор Петрович?
– М-мальчишка этот, сын вашей бывшей хозяйки. Он недавно прибежал ко мне и сообщил, что организовал в школе группу п-по изучению зоопланктона реки. Слышите? Этакий п-пистолет! Изучая питание рыбы, он собирает вислоногих рачков, коловраток и прочих водяных зверей, причем он вполне серьезно сообщил мне, что п-подал в правление докладную записку о п-приобретении еще одного микроскопа. Вот вы на таких смотрите. Это б-будет рыбак нового п-поколения. Он уже вступает в строй…
Щетинин рассказал Зубову о том, что Совет Министров, очевидно, скоро утвердит проект строительства целого ряда рыбхозов, рыбоводных заводов и станций и что весной после спада воды – на этот раз последней в истории Дона – тысячи людей приступят к работе.
Они говорили очень долго, пока в распахнутую форточку не донесся зычный гудок вечернего парохода.
– Весной мы встретимся с вами, Зубов, – поднялся Щетинин, – и тогда вы увидите, что могут сделать наши люди!..
Он пожал Василию руку и ушел, с трудом волоча ноги, постукивая по натертому полу тяжелыми, подбитыми железом солдатскими башмаками.
Василий следил, как исчезает синеющий дымок оставленной на подоконнике щетининской папиросы, и, хотя за окном медленно, почти незаметно плыли по-зимнему низкие облака, он уже думал о весне…
Через неделю Зубов и Груня уезжали в Москву.
На пристань их пошли проводить человек двадцать: Мосолов, Антропов, Егор Иванович, Марфа с Витькой, Иван Никанорович, Тося, Степан, Ира и много рыбаков.
Сверху шел пароход «Молотов». Это был его последний рейс, так как на реке появился лед и навигация прекращалась. У шлюза пароход задержали, и он подошел к пристани поздно вечером, когда уже стемнело…
Взяв Груню под руку, Василий повел ее по сходням вниз. Они вышли на палубу и, повернувшись спиной к ветру, стали смотреть на берег. Раздался третий гудок. Люди на берегу замахали шапками и платками.
Сложив ладони рупором, Василий закричал Егору Ивановичу:
– Следите за подледным ловом!
Мосолов отвернул брезентовый капюшон плаща и прокричал в ответ:
– Не беспокойся, Кириллыч! Все будет в порядке! Мы все будем следить! А вы приезжайте поскорее!
Лязгнули якорные цепи. Захлопало по темной воде колесо. Белый пар с шипением вырвался откуда-то сбоку и растянулся вдоль бортов.
Освещенный прожектором крутой берег медленно поплыл назад.
6
Почти всю зиму Василий и Груня прожили в Москве.
Их поселили в общежитии на Верхне-Красносельской улице, неподалеку от огромного дома, в котором помещались Главрыбвод, Гипрорыба, Всесоюзный научно-исследовательский институт морского рыбного хозяйства и океанографии с его многочисленными кабинетами, музеями и лабораториями. Тут же, в этом доме, расположились организованные Главрыбводом курсы.
На курсы съехались сотни инспекторов рыболовного надзора. Люди прибыли в Москву из самых далеких мест страны: с северного побережья, с Сахалина, с Камчатки и Курильских островов, с Каспия и Кавказа. Они слушали лекции и доклады по воспроизводству рыбных запасов, обменивались опытом на семинарских занятиях, работали в библиотеках.
Москва поразила Василия и Груню гигантскими домами, бесчисленными автомобилями, станциями метро, ясным и размеренным ритмом сложной, большой жизни, в которой миллионы людей четко выполняли свое дело: водили троллейбусы и автомобили, учили детей, принимали иностранных послов, издавали газеты, регулировали уличное движение, развозили хлеб, очищали от снега тротуары и мостовые, доставляли письма, то есть совершали все то, что давало возможность каждому из них в отдельности и всем им вместе выполнять одну большую, нужную всей стране задачу.
– Сколько здесь людей, Вася! – восторгалась Груня, когда они гуляли по улицам Москвы. – Казалось бы, тут можно заблудиться, как в лесу, а смотри, какой порядок!
По воскресеньям занятий на курсах не было, и Василий с Груней днем осматривали город, потом обедали и уходили в театр. В общежитии они жили в разных комнатах, и Зубов по вечерам терпеливо ждал, расхаживая по коридору, когда Груня переоденется и выйдет к нему, чтобы ехать в оперу, в Малый или Художественный театр.
Первое время Василию казалось, что Груня, выросшая в станице, будет чувствовать себя неловко в Москве, особенно в театре, где собирались сотни незнакомых людей, энергичных и живых горожан, которые, конечно, сразу могли бы заметить растерянность и смущение скромной деревенской женщины. Однако ничего подобного не было.
Уже в первый вечер, когда Зубовы пришли в Малый театр и Василий помог Груне снять пальто, он удивленно поднял брови, как будто впервые увидел свою молодую жену: стоя у зеркала, Груня непринужденно поправляла волосы, таким легким движением сунула крохотный шелковый платочек в рукав безукоризненно сидящего темно-синего платья и, постукивая каблучками, так уверенно вошла в сияющий позолотой зал, что Василий не выдержал и засмеялся.
– Что ты? – тихонько спросила Груня.
Он покачал головой:
– Ну-ну!
– Что?
– Откуда у тебя это все?
– Я не знаю, о чем ты говоришь?
– А я не знаю, откуда у меня такая жена.
Она поняла, покраснела и незаметно ущипнула его за руку.
К тому, что происходило на курсах, Василий относился с неизменным вниманием и интересом. Он аккуратно записывал все лекции, часто разговаривал с товарищами, слушал их рассказы о работе, посещал лаборатории и успел познакомиться со многими научными работниками. Чем дальше шло время, тем больше он понимал, что на многочисленных реках, морях и озерах страны идет громадная созидательная работа и что там трудятся тысячи его товарищей, которые уже успели разрешить такие задачи, какие не снились людям.
Зубову особенно понравилось сообщение еще совсем не старого ученого-ихтиолога об акклиматизации черноморской кефали в Каспийском море.
Невысокий румяный человек в очках рассказывал об этом спокойно, обстоятельно, как о деле, которое не только выполнено, но и принесло заранее намеченные, нужные всей стране результаты.
– Лет двадцать тому назад, когда мы начали это дело, у нас было немало противников, – задумчиво говорил ихтиолог. – Одни утверждали, что воды Каспия, ввиду избытка сернокислых солей, непригодны для жизни кефали, другие кричали, что кефаль не найдет в Каспийском море кормов, третьи боялись, что она станет конкурентом для ценных каспийских рыб… Но мы провели все опыты, получили от государства деньги и начали работу по пересадке. Мы ловили мальков и годовиков кефали близ Новороссийска, отсаживали их в садки, а оттуда переносили в живорыбные бочки и грузили в специальный вагон на мягких рессорах. Вагон этот прицепляли к пассажирскому поезду, и наши переселенцы отправлялись в путешествие из Новороссийска в Махачкалу. Конечно, в дороге за ними надо было следить, как за младенцами. Поэтому молодь сопровождали опытные рыбоводы. В Махачкале вагон подавался поближе к морю, и мальки выпускались в воду…
Так мы работали четыре года. Уже к концу этого периода стаи кефали были обнаружены у Красноводска, а еще через год мы заметили массовое расселение наших новоселов по южному и среднему Каспию. Конечно, всякий лов кефали до поры до времени был категорически запрещен. Только в тридцать седьмом году Анастас Иванович Микоян, который лично следил за исходом всего этого дела, разрешил первый лов каспийской кефали на промысле Кызыл-Су в Красноводском заливе. На промысел вышла бригада рыбаков из двенадцати человек, на двух лодках, с неводом-дифоном в триста пятьдесят метров длиной. Бригада эта выловила на мелководных участках около четырехсот пудов кефали и видела в море ее огромные косяки…
Задача наша была выполнена. Мы поселили в Каспийском море новую ценную рыбу. В последнее время из Каспия взято нашей кефали на десять миллионов рублей, но ее можно ловить еще больше, надо только организовать более интенсивный лов. Сейчас Каспий кишит кефалью: ее косяки ходят от Мангышлака до залива Гасан-Кули и от острова Чечень до Астары. Были случаи, когда катер рыболовного надзора, наблюдая за морем в тихую погоду, по нескольку часов подряд шел над несметными косяками кефали. Наше рыбоводное мероприятие мы закончили… Теперь промысловики должны взять заселенную в Каспий кефаль…
Василий слушал сообщение ихтиолога, стараясь не пропустить ни слова, а вечером рассказал о нем Груне и воскликнул восхищенно:
– Это настоящая работа! Здесь и точность прогнозов, и тонко продуманные опыты, и дьявольское терпение, и железная уверенность в своей правоте!
В большой комнате министерского общежития, куда направили Зубова, жили тринадцать инспекторов. Почти все они были пожилые люди, с большим стажем и опытом. Василию особенно понравился один из них, Иван Корнеевич Ларионов, сухонький старик с темным, обветренным лицом и с постоянной трубочкой-носогрейкой в зубах.
Ларионов лет тридцать бродяжил по северо-востоку страны: он жил на Таймыре, пересекал Становой хребет, ходил пешком от Большой Хатанги до устья Лены. С группой охотников он бил тюленей и котиков, попадал в лапы к медведям, несколько раз до полусмерти замерзал в снегах.
По вечерам, когда на курсах заканчивались занятия, инспектора сходились в общежитии, и Ларионов начинал свои бесконечные рассказы о северных скитаниях.
В комнате стояли сизые клубы табачного дыма, лежавшие на койках люди изредка перебрасывались двумя-тремя словами, а сухонький старик неторопливо рассказывал о суровой красоте дальнего Севера, о собачьих упряжках, о вяленой рыбе, о встречах в тайге, и каждый его рассказ был похож на чудесный вымысел.
– Должность у нас интересная, – посмеиваясь, говорил Ларионов, – другой такой не сыщешь! Воздух, вода, солнце! Ни канцелярии, ни столов со счетами, ни скоросшивателей – свобода! Что хочешь, то и делаешь, куда хочешь, туда идешь. Особенно на окраинах. Там совсем рай! Необъятные пространства, непроходимая тайга со зверьем, тундра на тысячи километров, снега, по которым собаки несутся, как черти…
Слушая Ларионова, Василий искренне завидовал ему и думал о том, как много этот человек испытал и сколько видел. Вместе с тем Василий заметил, что старый инспектор очень охотно рассказывал о трудном единоборстве с хитрыми браконьерами, о стычках с контрабандистами, о скитаниях по ледяным пустыням Севера, а как только вопрос касался воспроизводства рыбных запасов, Ларионов начинал позевывать и через полчаса мирно храпел на своей стоящей в углу койке.
Однажды Василий рассказал товарищам об экспедиции Щетинина, о строительстве рыбоводного завода и о планах зарыбления новых водоемов в засушливых степях Задонья.
Сидевший у стола Ларионов насмешливо хмыкнул в седые усы и сказал, щуря острые глаза:
– А зачем это вам?
– Что? – не понял Зубов.
– Вся эта канитель: воспроизводство, зарыбление, проекты…
Он лениво вытянул ноги и полюбовался носками из верблюжьей шерсти.
– Разве это ваше дело? По-моему, инспектор рыболовного надзора должен оправдывать свое название и охранять участок, а не производить рыбоводные эксперименты. Это две разные задачи и смешивать их нельзя.
– Позвольте, – возразил Василий, – значит, по-вашему, выходит, что участковый или районный инспектор должен ограничиться наблюдением и оставаться пассивным?
– Не совсем так, – в свою очередь возразил Ларионов. – Наблюдение и охрана – это не одно и то же. Разве стоящий на посту солдат-часовой пассивен? Вот, по-моему, инспектор рыболовного надзора и должен быть таким неподкупным часовым. Ему не следует вмешиваться ни в какие другие дела и вступать в отношения с людьми, которые будут только сбивать его с толку…
Заметив раздраженную усмешку Зубова, Ларионов забегал по комнате и, размахивая трубкой, стал кричать:
– Вы понимаете, что вами нарушена первейшая заповедь часового: не общаться с посторонними! Вы, как солдат, обязаны быть бдительным, и вам по роду службы запрещается отвлекать себя чем бы то ни было. Вы же впутали себя в какое-то строительство и забыли долг часового. Вы стали рыбоводом, политработником, докладчиком, кем угодно, но только не инспектором рыболовного надзора!
Зубов тоже вскочил с койки и заговорил сердито:
– Нет, Иван Корнеич, это вы, очевидно, как были, так и остались инспектором-спортсменом, для которого единственным удовольствием является борьба с браконьерами…
– Да! – вызывающе перебил старик. – Зато от меня еще не уходил ни один браконьер! И учтите, молодой человек, я их ловил не в таких местах, как именуемая Заманухой лужа! Я неделями гонялся за ними на лодке, настигал в снегах, находил у черта на куличках, где-нибудь в самом потаенном таежном зимовье. Я состязался с ними в ловкости, отваге, выносливости, дьявольской хитрости, глаз с них не спускал, знал все их мысли, потом ловил на месте преступления и беспощадно карал! И заметьте: у меня не было среди них ни врагов, ни друзей, ни симпатий, ни антипатий! Я был для этих людей только карающим богом…
– А почему, Иван Корнеич, вы обо всем этом говорите в прошедшем времени, – насмешливо спросил Зубов, – «гонялся», «настигал», «карал»? Очевидно, ваши браконьеры перевелись и измельчали?
Ларионов вздохнул:
– Да, молодой человек. В последние годы их стало гораздо меньше, и, представьте себе, меня обуяла лень… интерес пропал…
Лежавшие на койках люди засмеялись.
Засмеялся и Василий.
– Вы, оказывается, неисправимый романтик, Иван Корнеич, – сказал он. – Я же знаю все это только по книгам. Ловцы креветок, устричные пираты в желтых платках, связанные веревками короли браконьеров – об этом в свое время писал отличный инспектор рыболовного надзора Джек Лондон. Но все это в далеком прошлом. Конечно, у нас еще есть браконьеры, и мы боремся с ними, но сейчас дело не только в них. Честное слово, в рыбоводных пунктах, в выведении новых пород промысловой рыбы и в зарыблении колхозных степных водоемов гораздо больше романтики, чем в желтых платках устричных пиратов!
– Бросьте вы делать из меня школьника! – махнул рукой Ларионов. – Я, друг мой, вышел из этого возраста. Вы же, как мне думается, неправильно представляете себе тип инспектора и хватаетесь за посторонние задачи…
– А по-моему, Зубов прав, – вмешался смуглый инспектор Самсуров из Осетии. – Зубов решает этот вопрос по-советски, и то, что он начал на своем участке, надо подхватить нам всем…
– Это делается и в других районах, – отозвался кто-то из инспекторов.
– Плохо делается! Надо этим всерьез заняться!
Так в ожесточенных спорах проходили вечера, и все заметили, что Ларионов стал сдаваться. Энергия товарищей и веселое упрямство Зубова покорили его.
Как-то на улице он подошел к Василию и Груне, учтиво поздоровался с ними и спросил, поглядывая на Груню:
– Ваша жена?
– Да, – ответил Василий, – рыбоводом работает в колхозе.
Ларионов искоса взглянул на белую шубку и вязаные рукавички Груни и подмигнул Василию:
– Теперь я понимаю, почему вы заинтересовались рыбоводством.
Он усмехнулся и добавил смущенно:
– А если говорить без шуток, то вы, кажется, убедили старика. Правда, у нас на Севере совсем другие условия, но… в общем да, кажется, вы правы.
Посещая лаборатории ВНИРО [6]6
ВНИРО – Всесоюзный научно-исследовательский институт морского рыбного хозяйства и океанографии.
[Закрыть], Зубов познакомился с аспиранткой, о которой рассказывал Щетинин и которая уже несколько лет занималась важной проблемой искусственного разведения белуги. Аспирантка показала ему образцы выведенных ею белужьих мальков, и он с интересом осмотрел разложенную по пробиркам икру, укрепленных на стекле личинок, опущенных в прозрачные цилиндры с формалином маленьких белужат.
– А почему они разной расцветки? – спросил Зубов. – У одних спинка темнее, а у других светлее.
– Это зависит от состава пищи, – сказала женщина, – мы ведь почти ничего не знали о кормах белужьей молоди. Поэтому нам пришлось составлять своим белужатам очень сложное меню, вплоть до рыбьего фарша.
– Как же у вас протекала работа?
– Икру белуги мы получили от гипофизированной самки в низовьях Дона, оплодотворили ее и поместили для инкубации в аппараты. Через восемь дней началось массовое выклевывание личинок. Мы доставили их на самолете в Саратов, на рыбохозяйственную станцию, поселили в аквариумах с проточной водой и стали вести наблюдения…
В своей собеседнице Зубов сначала не заметил ничего примечательного: это была добродушная, скромная русская женщина, о себе она говорила нехотя, смущаясь, но то, что она сделала, поразило Зубова своим значением.
– Значит, проблема разведения белуги решена? – спросил он.
– Да, в основном решена, – ответила женщина, – хотя кое-какие вопросы еще следует доработать. Во всяком случае, белугу мы спасем и не дадим ей исчезнуть из наших водоемов.
Она помолчала и добавила, улыбаясь:
– В этом немалая заслуга и вашего учителя Щетинина. То, что он делает, очень важно, особенно сейчас, когда вопрос о массовом разведении белуги еще находится в стадии окончательного разрешения…
Здесь же, в этой лаборатории, Василия познакомили с худенькой, кутающейся в шерстяной платок сотрудницей, которая недавно закончила интересные опыты по выращиванию молоди белорыбицы в прудах, а затем стала выращивать ее совместно с карпом и добилась замечательной комбинации для зарыбления колхозных водоемов.
– Понимаете, – сказала она Зубову, – белорыбица кормится сорной рыбой, которая в своем питании конкурирует с карпом. Теперь, после решения вопроса о совместном выращивании, колхозники будут получать из своих прудов в несколько раз больше карпа, чем прежде…
Посещая занятия на курсах, Василий и Груня все более глубоко понимали огромный размах рыбного хозяйства страны. Они всматривались в расцвеченную флажками карту, на которой обозначались советские рыболовные промыслы, и им казалось, что они стоят на вершине высочайшей в мире горы и видят отсюда все, что делают рыбаки от Тихого океана до Каспия и от снежного Шпицбергена до их родного Дона.
Они видели все четырнадцать морей, омывающих берега Родины, видели протянувшиеся на многие сотни тысяч километров реки, миллионы гектаров озер, тысячи больших и малых рыболовных судов, бороздящих под советским флагом моря и океаны.
Стоя у карты, они представляли, как на китовых пастбищах, окружающих ледовый материк Антарктиды, гарпунеры китобойной флотилии «Слава» бьют финвалов, кашалотов, синих китов и вытапливают из них тысячи тонн жира; как советские траулеры, плавая в Баренцевом море, ловят треску и пикшу; как великое множество закаленных в бурях рыбаков промышляет у берегов Камчатки, на Сахалине и на Курильских островах, в заливе Фришгаф и на Аральском море. Они представляли, как летчики рыболовной разведки по темно-серым пятнам в толще воды находят косяки сельди, по черным точкам на льдинах – нерпу, по длинным светло-дымчатым полосам – стаи сардин.
Изучая музеи и кабинеты, Зубов и Груня ясно представляли невиданно высокий уровень техники рыбного хозяйства. Перед ними стояли в моделях и в натуральном виде сотни замечательных машин и приборов: передвижные ледодробилки с электродвигателем, гидроэлеваторы для перекачивания рыбы, ленточные транспортеры, тяговые лебедки для неводов, механизмы для посола, охлаждения и замораживания рыбы, дымогенераторы для копчения, рыбомоечные барабаны и рыбоукладочные автоматы, эхолоты для фиксирования на морских глубинах рыбных косяков, обжарочные печи на консервных заводах, машины для сортировки и разделки рыбы – множество тяжелых и легких механизмов, созданных советской наукой для рыбного хозяйства страны.
Пораженные титаническим размахом всего, что они увидели, Зубов и его жена с грустной нежностью вспоминали свою маленькую, затерянную среди степей и займищ станицу, и она показалась им едва заметной, почти невидимой отсюда точкой.
– Вот, Вася, – вздохнула Груня, – куда нашей станице до всего этого!
– Да-а… – задумчиво протянул Василий.
Но в то же время, думая о размахе рыбного хозяйства, о характере различных морских и речных промыслов, Зубов понял, что далекая плавучая станица, с ее людьми, тонями, рыбацкими дубами и каюками, с ее рыбцехом, причалом и рыбными нерестилищами в тиховодной реке, тоже составляет малую частицу великого целого.
Он понял, что тысячи таких, на первый взгляд неприметных, станиц и хуторов, сел и деревень, разбросанных на Волге и на Дону, на Кубани и на Днепре, на Амуре и на Урале, на Куре и на Енисее, на многих реках Советской страны, как раз и составляют внутреннее речное рыбное хозяйство и ежегодно дают народу миллионы пудов ценной рыбы.
– Нет, милая, – убежденно сказал он Груне, – наша станица тоже кое-что значит. Таких, как мы, много. Очень много. И если Голубовская, а потом Судачинская, а потом третья станица, пятая, двадцатая, сотая перестроят свое хозяйство и начнут планомерно выращивать рыбу – посмотришь, что будет!
– А ты знаешь, Вася, – призналась Груня, – я уже начинаю скучать по станице.
Она посмотрела на него и добавила задумчиво:
– Сейчас у нас снег лежит на займище… Вокруг нашего домика, наверное, бродят волки… Архип Иванович вентеря ставит в прорубях…
– Ничего, Грунечка, – сказал Зубов, – время пройдет незаметно, и мы вернемся домой… Но ведь ты знаешь, дела у наших рыбаков не очень хорошие.
– А что? – насторожилась Груня.
– С планом заминка получается.
Из газет и из писем станичников Зубов узнал, что многие колхозы бассейна не выполнили годовой план лова и попали в число отстающих. На областной партийной конференции секретарь обкома упрекнул рыбников в том, что они ловят все меньше и меньше рыбы ценных пород: леща, судака, сельди, рыбца, осетра, севрюги – и этот недолов восполняют малоценной тюлькой и хамсой.
