Текст книги "Плавучая станица"
Автор книги: Антон Данилин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)
На другой день вся станица говорила о случае на Донце и о заявлении бригадира Талалаева. Почти все рыбаки осуждали Пимена и высказывали предположение, что бригадир мстит Зубову за конфискацию улова.
Егор Иванович, узнав о поступке Пимена, сплюнул и сказал презрительно:
– Он хищник. Стервятник.
Архип Иванович посоветовался с Мосоловым, съездил в райком партии и попросил Назарова вмешаться в дело Зубова и посоветовать начальнику Рыбвода не делать поспешных выводов.
– Ладно, – сказал Тихон Филиппович, – завтра я приеду в станицу и поговорю с Бардиным. А вы подыщите для досмотрщика подходящее место, потому что он в один прекрасный день еще не так подведет вашего инспектора…
На следующее утро секретарь райкома приехал в станицу, зашел на катер к Бардину и долго разговаривал с ним о Зубове и о Талалаеве.
– Вы имейте в виду, – сказал он, расхаживая по каюте, – ваши рыболовецкие артели значительно отстали от полеводческих колхозов, причем отстали не только по методам ведения хозяйства, но и по результатам своего хозяйничанья на реке. В этом мы все виноваты, и нам давно пора всерьез заняться этим делом. Надо научиться управлять рыбными запасами, а без народа тут ничего не получится.
Сунув руки за пояс, он остановился перед Бардиным и заговорил, отделяя слово от слова:
– Вы, товарищ Бардин, плохо знаете своих людей: этот ваш парень-инспектор будет неплохо работать. Ошибся он? Так. Надо его поправить. А таких, как Талалаев, следует воспитывать самыми жесткими мерами. Какой он бригадир? Это шкурник и рвач. Его надо гнать из бригады, а если он не исправится, надо избавить от него артель. Иначе он будет пакостить рыбному хозяйству и повиснет на артели стопудовой гирей. А этого, как его, Прохорова, можно перевести на другую работу. Мне говорили, что у Головнева в рыбцехе есть свободные места весовщиков-засольщиков, приемщиков. Вот Прохорова и можно определить на одно из этих мест…
– Мне все понятно, товарищ Назаров, – сказал Бардин. – Конечно, Талалаева надо удалить из бригады. А что касается Зубова, то он человек молодой, неопытный и ему нужна помощь. То, что ему удалось начать на участке большое и нужное дело, – очень хорошо. Но он еще не раз будет спотыкаться, и я прошу вас помочь ему в работе.
Перед отъездом из Голубовской Назаров через Архипа Ивановича вызвал Зубова в райком.
– Только пусть он не задерживается и приедет сегодня же, – сказал Тихон Филиппович. – Завтра он меня уже не застанет, я буду занят в колхозах.
Узнав о вызове, Василий попросил у Мосолова велосипед, переправился на баркасе в Задонье и поехал по лесной дороге в районную станицу. Он не знал, зачем Назаров вызвал его в райком, и с тревогой ждал предстоящего разговора. «Вероятно, будет расспрашивать об истории с Прохоровым, – думал он, – еще, чего доброго, взыскание наложит…»
Дорога петляла по лесу. Между старыми, отливающими серебром тополями зеленели молодые посадки дубов и кленов. В лесных зарослях наперебой куковали кукушки. Слева, невидимый за деревьями, пыхтел трактор и где-то совсем близко стрекотали сенокосилки.
В лесу было душно, и только на холме, там, где низкая речная пойма с песчаными косами переходила в крутой прибрежный яр, повеяло свежим ветерком. Выбравшись на холм, Василий погнал велосипед по ровной обочине покрытой пылью шоссейной дороги. По дороге сновали грузовые машины. Справа, точно гигантские дирижабли, сверкали оцинкованные баки нефтебазы, а за ними высились белые амбары районного пункта Заготзерно.
В райкоме Зубову сказали, что секретарь на заседании райисполкома. Василий решил поехать туда.
В райисполкомовском дворе тесно стояли брички, линейки, запыленные мотоциклы, велосипеды. Распряженные кони, пофыркивая, жевали наложенную в тележные ящики зеленую траву. Два шофера в замасленных комбинезонах, обливаясь потом, возились над лопнувшим скатом тяжелой трехтонки. Все это напоминало штаб полка или бригады, и Василий, прежде чем войти, по привычке провел пальцами по ремню, застегнул воротник гимнастерки и поправил сбитую на затылок фуражку.
В длинном коридоре, покуривая и прислушиваясь к звукам голосов за полуоткрытой дверью, группками стояли и ходили люди, среди которых Василий увидел председателя голубовского колхоза Бугрова.
– Что там? – спросил у него Василий.
– Слушают вопрос о ходе сеноуборки, – озабоченно мотнул головой Бугров.
– Давно начали?
– Да уж скоро кончать будут, осталось два колхоза.
– А товарищ Назаров тут?
– Тут, – усмехнулся Бугров, – он уж меня пробирал за сено: плохо, говорит, работаю…
Василий приоткрыл дверь. В большой комнате с распахнутыми окнами вокруг покрытого красной скатертью стола сидели десятки людей. Стоящий у окна пожилой мужчина в вышитой сорочке, поглаживая лысину, обстоятельно докладывал о сенокосе, о силосовании кормов и выпасе скота.
Слева, облокотясь о кожаный валик дивана, сидел Назаров. Прикрыв глаза загорелой рукой, он, казалось, дремал. Но как только пожилого председателя сменил молодой парень в синей спецовке и, помахивая блокнотом, стал уверенно говорить о том, что в его колхозе уборка сена подходит к концу, секретарь райкома неожиданно спросил:
– Терещенко! Сколько гектаров скошено и убрано за вчерашний день?
Парень заглянул в блокнот.
– Трактором тридцать гектаров, – повернувшись к Назарову, сказал он, – и лобогрейками двенадцать, всего сорок два гектара.
– Это у тебя в блокноте записано? – невозмутимо спросил Назаров.
– Да, Тихон Филиппович, в блокноте.
Секретарь райкома отвел руку от лица:
– А ну-ка, Терещенко, дай мне свой блокнот.
Парень в спецовке покраснел и закашлялся. Сидящие у стола председатели колхозов засмеялись.
– Ничего, ничего, не смущайся, давай блокнот! – повторил Назаров.
Получив блокнот, Тихон Филиппович перелистал его и сердито посмотрел на парня:
– Значит, говоришь, сорок два гектара? Так? А почему в блокноте записано двадцать два? Для чего ж ты двадцать гектаров прибавил? Кому ты очки втираешь?
– У нас было два простоя трактора, – забормотал парень, – ну и отстали маленько. Ночью, Тихон Филиппович, мы выкосим эти двадцать гектаров.
– Я знаю, что выкосите, – сурово сказал Назаров, – но дело не в этом. Дело в том, что партия и Советская власть не терпят лжи. Понятно? Возьми, Терещенко, свой блокнот и изволь докладывать так, как есть в действительности. Нам не нужны цифры с потолка. Ясно? Каждый день и каждый час мы должны знать истинное положение вещей, а не успокаивать себя брехней…
Он передал блокнот обескураженному парню, дослушал его сообщение и, заметив Зубова, сказал председателю райисполкома:
– Я сейчас…
Вместе с Василием он вышел во двор, присел на одну из линеек и спросил:
– Ну, что там у вас случилось?
Серые, с тяжелыми от бессонницы веками, глаза секретаря смотрели спокойно-выжидательно, как будто Назарову заранее было известно, что скажет стоящий перед ним юноша в офицерской гимнастерке, и Василий понял, что с этим человеком надо говорить коротко, четко и ясно.
– Я допустил ошибку, – сказал он, твердо выговаривая каждое слово.
– Какую?
– Я пожалел досмотрщика Прохорова и, хотя меня предупреждали, не уволил его. Сейчас Прохоров совершил проступок, и люди считают, что я не уволил его потому, что я… потому, что…
Василий сбился и, покраснев от стыда, отрезал грубовато:
– Потому, что я люблю дочь Прохорова.
– А может, ты и в самом деле поэтому держал на службе неспособного досмотрщика? – сдерживая улыбку, спросил Назаров.
– Нет, Тихон Филиппович, я просто пожалел его, – сказал Василий. – Он двадцать лет проработал в рыболовном надзоре. Мне казалось, что я смогу заставить его работать.
– Так тебе тогда казалось? – Назаров сделал ударение на слове «тогда» и внимательно посмотрел на Василия.
– Да.
– А сейчас?
– Сейчас я понимаю, что совершил ошибку. Мне надо было послушаться Антропова и взять нового досмотрщика, который не был бы заражен лихачевским разгильдяйством…
Василий умолк, думая, что секретарь райкома начнет разговор с ним, но тот тоже молчал, покусывая травинку.
– Ты, кажется, с первого дня приезда совершил еще одну ошибку, – наконец сказал Назаров.
– Да, Тихон Филиппович, я помимо своего желания принял принесенную бригадиром Талалаевым рыбу, – поглаживая крыло линейки, сказал Зубов, – мне не хотелось брать эту злосчастную рыбу, но бригадир настаивал и заявил, что я своим отказом обижу рыбаков.
– А теперь этот же бригадир говорит, что ты принял от него взятку. Так?
– Да.
– Ну вот…
Назаров заглянул Василию в глаза и заговорил тихо:
– Поэтому я тебя и позвал, товарищ Зубов. То, что ты понял свои ошибки, – это хорошо. Ошибки могут быть у каждого из нас. Так? Но честно признать эти ошибки и исправить их – для этого нужно большевистское мужество. Понятно? Мне кажется, у тебя это мужество есть. Ты слышал, как только что выступал председатель одного из хуторских колхозов Терещенко? Это, между прочим, неплохой парень, но у него нет смелости сказать о своих ошибках, и потому он иногда занимается очковтирательством… Его надо одергивать и постоянно держать в руках.
Теребя челку дремлющей возле линейки лошади, Назаров продолжал:
– У тебя, Зубов, тяжелый участок, тяжелый потому, что у вас там привыкли безнаказанно грабить реку и до сих пор считают рыбу ничьей. Надо это вредное убеждение ломать. Понятно? И запомни: один ты ничего не добьешься. Тебе надо опереться на лучших людей. А ты, товарищ Зубов, мало интересуешься людьми. Мне вот рассказывали, что ты изучил свой участок и успел побывать на каждом ерике, чуть ли не каждое озерцо зарегистрировал. Это очень хорошо. А кто у тебя в общественном рыболовном надзоре? Тот же вездесущий Талалаев? Разве можно ему доверять? Где же у тебя глаза были, когда Талалаева выдвигали в надзор? В станице много прекрасных людей, растет комсомольская молодежь, можно было подобрать себе дельных и честных помощников, связаться с народом, объяснить рыбакам новые задачи…
– Я, Тихон Филиппович, часто встречаюсь с рыбаками, – попробовал возразить Зубов, – несколько раз делал доклады по охране и воспроизводству рыбных запасов…
– Этого мало, – жестко перебил Назаров, – тебе надо знать каждого рыбака на своем участке, надо поощрять лучших, надо увлечь людей замечательными методами нового хозяйства, надо заставить людей поверить в то, что ты делаешь…
Глаза Назарова стали мягче, и он добавил, усмехаясь:
– Езжай домой, Зубов. Подбери себе нового досмотрщика, добейся того, чтобы в общественный надзор вошли лучшие рыбаки, учись руководить людьми. А если очень трудно будет, обращайся в райком – мы тебе поможем.
Он поднялся с линейки и закричал идущей по улице стройной девушке в палевом платье:
– Как твоя химия, Рая?
– Четверка! – ответила девушка.
– Ну-ну, ладно…
Улыбаясь, он посмотрел ей вслед и повернулся к Зубову:
– Дочка. Экзамены держит на аттестат зрелости. В этом году в институт поступать будет. Историком хочет стать.
От Василия не ускользнули теплые нотки скрытой отцовской нежности, прозвучавшие в словах секретаря.
Поглядывая на часы, Назаров протянул руку и сказал так же, как только что говорил дочке:
– Ну ладно, езжай. Я буду наведываться к вам.
Разговор с секретарем райкома успокоил Василия, и он, весело усмехаясь, помчался на велосипеде в Голубовскую.
«Шалишь! – мысленно сказал он кому-то. – Мы будем бороться и все-таки установим на реке новый режим…»
С Бардиным Зубову удалось повидаться только вечером, на общем собрании, где Витьке Сазонову вручали подарок министра – золотые часы на замшевом ремешке. Бардин и Зубов сидели в президиуме рядом, и Михаил Борисович успел переговорить с Василием о заявлении Талалаева.
– Вам, Зубов, надо смотреть в оба, – предупредил он. – Такие случаи не исключены и в будущем. У нас до поры до времени еще будут встречаться типы, подобные Талалаеву; значит, нужно свято оберегать от их клеветы честь рыболовного надзора и не давать им ни малейшего повода для всяких интриг и сплетен.
Лицо Зубова покрылось густым румянцем. Он наклонился к Бардину и сказал тихо:
– Больше это не повторится. Меня, Михаил Борисович, никто не собьет с дороги, потому что талалаевых тут единицы, а настоящих, советских людей – тысячи…
Пимен Талалаев, как видно, понял, что его карта бита: в президиум его не выбрали, и он, прячась от насмешливых взглядов рыбаков, уселся в темном углу. Груня, которой отец рассказал о встрече Назарова с Бардиным, волновалась и глаз не сводила с Зубова, стараясь узнать, чем закончился его разговор с начальником Рыбвода. Марфа, зная о заявлении Пимена, тоже тревожилась. Почти всем рыбакам перед собранием стало известно, что бригадир Талалаев разоблачен как склочник и клеветник, и они оживленно переговаривались друг с другом, ища взглядом исчезнувшего Пимена.
Собрание резко осудило недостойное поведение Талалаева и единодушно приветствовало решение о снятии его с руководства бригадой.
Только один Витька Сазонов ничего не знал и знать не хотел. Он чувствовал себя на седьмом небе. Весь вечер вокруг него ходили взрослые и дети. Они заглядывали Витьке в глаза, улыбались, говорили ему разные ласковые слова. Даже суровый профессор Щетинин и тот, проходя мимо, взъерошил Витькины волосы и проворчал:
– Все-таки постригся?
– Я с мамкой в районе был, – объяснил Витька, – там и зашел в парикмахерскую.
– Молодец, – кивнул Щетинин, – иначе тебя в президиум не выбрали бы.
Когда Витька оказался в президиуме, сидевшая в зале Марфа забыла обо всем: взволнованная, возбужденная, она нервно теребила косынку и глаз не сводила с сына. А он чинно восседал рядом с профессором Щетининым и старательно копировал позы старика: то поглаживал ладонью колено, то, заложив руку в разрез белой сорочки, застывал в раздумье и спокойно смотрел в освещенный зал.
Витька плохо слушал то, что говорил стоявший у кафедры Бардин. Он понял только то, что сам министр наградил его, Виктора Петровича Сазонова (так было сказано в приказе), золотыми часами за усовершенствование контрольной ловушки; понять остальное у Витьки уже не хватало терпения, ему хотелось, чтобы начальник Рыбвода скорее открыл обтянутую желтой кожей коробочку и всем показал часы.
Рыбаки же, как видно, не разделяли Витькиного нетерпения. Они внимательно слушали Бардина, посматривали, усмехаясь, на Витьку и вполголоса переговаривались между собой:
– Раз заслужил, значит, и подарок получай!
– А чего ж, за это стоит!
– Молодчага парень, его ловушка настоящий учет обеспечить может и пользу принесет…
Дед Малявочка, гордясь внуком, подталкивал локтем сидевшую рядом Марфу и гудел ей в ухо:
– Энто у него от покойного Петра вся прыть оказалась. Тот тоже одно знал – строгал да пилил. То конька или же казака с пикой на крышу приспособит, то скворешню соорудит на пять этажей, то ишо чего-либо придумает…
За спиной Марфы сидели ее соседки, рыбачки из сетчиковой бригады. Они сердито шикали на Малявочку, но через минуту сами шептали Марфе:
– Вот, Марфуша, тебе пощастило, такого сына вырастила!
– Орел, а не парень!
– Такому не жалко чего хочешь справить!
У Марфы подступило к горлу что-то горячее, а глаза затуманились. Она смотрела на сидевшего в президиуме сына, размазывала кончиком косынки слезы и отмахивалась от рыбачек:
– Будет, бабы! У каждой из вас есть дети, и все они такие непосидючие. Они ведь теперь за весь свет болеют, не то что мы…
Подарок министра стал праздником для всей станицы. В этот вечер выступили многие рыбаки, они говорили о новых делах артели, призывали молодежь следовать примеру «товарища Сазонова» и скуповато, но зато от души хвалили смущенно улыбавшегося Витьку.
Когда Бардин громко прочитал приказ министра и надел Витьке на руку золотые часы с белым как снег циферблатом и сверкающей, бегающей по кругу секундной стрелкой, профессор Щетинин сказал усмехаясь:
– Надо бы, Виктор Петрович, выступить с ответным словом!
Витька оглянулся, шагнул к кафедре, приложил часы к уху, зарделся и сказал, подняв руку:
– Это самое… девять минут двенадцатого! Пора кончать собрание, а то завтра чуть свет на тоню надо идти!
Глава пятая
1
Наступили жаркие летние дни. Уже отошла пора сенокоса, и по всему займищу высились аккуратно выметанные копны сена. Яростное степное солнце припаливало невыкошенные, оставленные под выпас луговые травы, и они, тронутые желтизной, стали ломкими и жесткими, как проволока. Только в низинах, вокруг озер и на опушках равнинных перелесков, там, где густые кроны деревьев отбрасывали тень на горячую землю, еще зеленело сочное разнотравье. На этих зеленых островках паслись станичные стада. Старые пастухи-колхозники, с загорелыми, темными лицами, часами стояли, опершись на посохи и всматриваясь в изжелта-бурую, выжженную солнцем степь.
На покатых вершинах степных холмов, на стародавних татарских курганах, на каменных левобережных крутоярах Северского Донца работали появившиеся в долине новые люди: землемеры устанавливали вешки, гидротехники производили подсчеты разных уровней речной поймы, геологи щупали бурами земные недра, проектировщики набрасывали в планшетах различные схемы, эскизы, планы. Оставляя за собой серые клубящиеся хвосты дорожной пыли, по всей степи носились грузовые и легковые машины; куда-то вверх по синей реке плыли нагруженные строительным лесом самоходные баржи. За ними на буксирах тянулись плашкоуты, паузки, длинные баркасы, в которых молчаливые, дымящие махоркой шкиперы везли кирпич, бочки с цементом, листовое железо, известь, стекло.
Пастухи смотрели на все это, покачивали головами и бормотали задумчиво:
– До всего у нас человек дошел, по-своему начал землю перекраивать…
– Как цветок, ее доглядают, землю нашу, чтоб красивше была и пользу людям приносила…
В один из жарких дней к голубовскому причалу подошла самоходная баржа. На барже, у застекленной рубки рулевого, стоял Кузьма Федорович Мосолов. На нем был праздничный костюм со всеми орденами, и вид у председателя тоже был торжественный, словно Мосолов готовился произнести важную речь.
Голубовцы знали, что председатель ездил в город и пробыл там недели две, но что он делал в городе и почему задержался, почти никто не знал. Между тем как раз в те дни, когда Кузьму Федоровича вызвали в город с отчетом, ему сообщили, что управление моторно-рыболовных станций получило приказ о механизации голубовских тоней и направляет в станицу много машин, два трактора и катер с холодильной установкой.
– Пора вам ставить свое хозяйство на более высокую техническую основу, – сказал Кузьме Федоровичу инженер управления. – Сейчас мы дадим вам новые лебедки, электродвижки, тракторы, пришлем специалистов по монтажу. А вы должны выжать из этих машин все, что можно, и увеличить добычу рыбы.
– Я думаю, что артель свою задачу выполнит, – с достоинством ответил Кузьма Федорович.
Он сам побывал на базе управления, сам отбирал с техниками машины, сам следил за погрузкой на городской пристани.
Уже перед отправкой грузов Кузьме Федоровичу позвонил по телефону начальник Рыбвода Бардин и попросил погрузить вместе с машинами один разборный домик.
– Какой домик? – удивился Мосолов.
– Мы получили недавно пять комплектов разборных домиков для рыболовного надзора, – объяснил Бардин. – Один из них я решил направить в Голубовскую для вашего инспектора. Он ведь до сих пор живет на частной квартире?
– Так точно, на квартире, у нашей колхозницы Марфы Сазоновой.
– Ну вот. Один из домиков мы выделили для голубовского инспектора. Очень прошу вас погрузить весь комплект на баржу. Сейчас мы перебросим его в порт.
– Хорошо, товарищ Бардин, домик будет доставлен в целости, – пообещал Мосолов.
Когда самоходная баржа подошла к голубовскому. причалу, Кузьма Федорович вышел на палубу с таким видом, точно он сам добыл и привез все, что проворные матросы в брезентовых рукавицах, гремя кранами, стали выгружать из трюма.
– Видали? – сказал председатель рыбакам. – К весенней путине у нас тут целый комбинат будет построен. И разве только у нас? Поглядите, что на реке делается! Сотни судов плывут вниз и вверх…
…Паромщик Авдей Талалаев, сидя в своем балагане, тоже смотрел, как шлюзуются у плотины тяжело нагруженные баржи, потирал ладонью запотевшую лысину и говорил лежавшему на прохладных нарах Пимену:
– Вот, Пиша, конец нашей станице приходит. Не станет теперь у нас прибывать по веснам большая вода, а ить станица только этой водой и жила: и рыбка по займищу в воде нерестилась, и огороды наши на заливной земле кохались, и виноградными садами нас бог не обидел… Все это теперь пропадет, сгинет навеки.
Пимен мрачно отмалчивался. Вскоре после приезда Бардина его сняли с бригадирства и отправили ловцом, в сетчиковую бригаду деда Малявочки. Вместо Пимена бригадиром стал Степан Худяков.
Пимена особенно обозлило то, что его, прославленного рыбака, поставили под начало старого деда Малявочки и принудили «крутиться промеж баб». Правда, председатель рыбколхоза Мосолов пытался уговорить нового бригадира Худякова оставить Пимена во второй бригаде, но Степан наотрез отказался и заявил, что талалаевской ноги отныне в бригаде не будет. Так Пимен оказался у деда Малявочки. Он несколько раз съездил с женщинами-рыбачками на озера, а потом стал ссылаться на болезнь и все чаще сидел дома, не выходя на работу.
В те редкие дни, когда Пимен являлся в бригаду, он чувствовал на себе насмешливо-настороженные взгляды женщин и слышал их обидные, нарочито громкие слова:
– Должно быть, у нас сегодня улова не будет, потому что дядя Пиша прибыл…
– Его вся рыба боится…
– Ласкирь и тот от него хоронится…
Иногда Пимен лениво отругивался, а больше молчал, неторопливо исполняя то, что требовалось, или, сидя на берегу озера, неприязненно поглядывал на работающих женщин.
– Ничего, дядя Пиша, – весело утешала его Марфа, – вы не горюйте. Ну, скинули вас с бригадирства, ну, в женскую бригаду направили. Чего ж тут такого? Наши бабы, гляди, из вас еще человека сделают…
– Отстань, Марфушка, – огрызнулся Пимен, – не твоего ума дело.
Но Марфа, подмигивая смеющимся рыбачкам, говорила важно:
– Как же не моего ума? Вы ведь, дядя Пиша, до нас для перевоспитания прибыли, и мы, можно сказать, отвечать за вас будем…
– Чего ты там мелешь? – мрачнел Пимен. – Какое перевоспитание? Я человек больной. Ноги у меня не ходят и в середке мутить стало…
Для того чтобы оправдать свою выдумку о болезни, Пимен, несмотря на жару, надевал огромные валенки, брал в руки тяжелую палку и, изредка показываясь в станице, жаловался, что его мучает ревматизм.
Каждый день он приходил в балаган к брату Авдею, укладывался на земляные, пахнущие погребом нары и молчал, глядя в затянутый паутиной камышовый потолок. Паромщик боязливо посматривал на брата, несколько раз принимался уговаривать Пимена, но тот огрызался с ленивой злобой:
– Отстань, Авдей. Через тебя, старого чертяку, я и погорел…
Он слушал тоскливые причитания Авдея Гавриловича, молча посапывал и, зевая, засыпал. А паромщик, думая, что брат только прикидывается спящим, продолжал бубнить под нос свои бесконечные жалобы:
– Паромишко мой совсем рассыпается, пары телег удержать не могёт, а председатель колхоза и в ус не дует. Потерпи, говорит, Гаврилыч, скоро, дескать, новый паром устроим…
Председатель полеводческого колхоза Захар Петрович Бугров действительно приходил на берег и пообещал деду Авдею построить новый паром. Его давно уже беспокоило положение с перевозом: в степи поспевали хлеба, надвигалась страдная пора хлебопоставок, а элеватор был расположен в районной станице, на левом берегу. Секретарь райкома предупредил Захара Петровича, что район взял обязательство выполнить хлебопоставки в предельно сжатые сроки и что зерно не должно оставаться на токах ни одного лишнего часа.
– Ежели у вас плохо с транспортом, мы подкинем колхозу автомашины, – сказал Назаров, – а вам надо приложить все силы, чтобы выполнить свое обещание.
– С перевозом у нас плоховато, – почесал затылок Захар Петрович, – старый паром почти что вышел из строя, а до нового руки еще не дошли.
– В станице два колхоза, а вы не можете настоящий паром построить? – удивился секретарь. – Да об этом, товарищ Бугров, говорить стыдно!
Захар Петрович попытался повести разговор о пароме с Мосоловым, но скуповатый Кузьма Федорович пожал плечами, отделался шуткой.
– А для чего рыбакам паром? – усмехнулся он. – Мы, брат Петрович, всю жизнь на воде живем, и у нас каюк или баркас за все отдуваются. Это вам, полеводам, паром нужен, потому что телегой через реку не поедешь, а нам он ни к чему.
– Ну как же «ни к чему»? – урезонивал несговорчивого председателя Бугров. – Скотинку там перевезти или же сено с левобережья переправить, разве без парома обойдешься? Вот и давай, Федорыч, средства свои соединим, лесу хорошего купим и двумя артелями такой паром соорудим, чтоб дети наши нас благодарили.
– Нет, Петрович, уволь, – отмахивался Мосолов, – денежки у меня, в рыбколхозе, не дурные, и я не хочу выкидывать их собаке под хвост. Мы вот свой рыбоводный завод строить думаем, радиостанцию на пятьсот точек решили соорудить, куда ж мне еще этот паром на шею вешать?
Захар Петрович сердито укорял Мосолова:
– Ты чегой-то только про свой колхоз думку имеешь, а по-моему, коммунисты так не поступают, они шире на вопросы глядят. Разве паром нужен только одним голубовцам? Вон хутора по горам пораскиданы, и люди с хуторских колхозов через реку переправы ищут, левобережные станицы из Шахт уголь на разные производства возят. Прямо стыдно в глаза людям глядеть. Должны ж мы с тобой, Федорыч, и про государство думать…
Но, несмотря на увещевания Захара Петровича, Мосолов оставался непреклонным. В рыбколхозе были в запасе отличные доски, однако Кузьма Федорович приберегал их для ремонта рыбацкого флота и не хотел тратить на паром. Поэтому голубовцы вынуждены были при любой поездке на левобережье грузить телеги на баркасы, а быков или коней гнать через реку вплавь.
Здоровенные быки неохотно входили в воду, их приходилось подгонять палками. Как очумелые, кидались быки из стороны в сторону, но, повинуясь окрикам, шли на глубину, теряли под ногами дно и, натужно кряхтя, плыли за баркасами. На быстринах быков подхватывало течение и сносило вниз, а они, выкатив от ужаса налитые кровью глаза, теряли силы и, слабея, захлебывались шумливой, вспененной веслами водой. Сидящий на корме баркаса человек вынужден был ежеминутно поддергивать подвязанные канатами бычьи морды, чтобы быки не утонули. Выбравшись на берег, мокрая скотина шаталась от усталости, и тут на нее надевали ярма и ехали куда нужно.
Глядя на все это и памятуя о приближающихся хлебопоставках, Захар Петрович уговорил председателя стансовета Жигаева собрать партийный актив станицы и поставить вопрос о пароме. Мосолов и на собрании актива отказался строить паром, но коммунисты пристыдили его, и он скрепя сердце согласился дать лес. Остальные материалы и рабочую силу должен был предоставить полеводческий колхоз. Общее собрание обоих колхозов согласилось с предложением коммунистов.
– Ну, Пиша, паром наши хозяева утвердили, – сообщил Авдей Гаврилович брату.
– Черт с ним, с паромом! – угрюмо проворчал Пимен. – На кой ляд он мне сдался?
Он поднялся с нар, сунул ноги в валенки, зевнул и подошел к распахнутой двери балагана.
Нестерпимо сверкала залитая солнцем река. На белых песках Таловой тони темнели растянутые на жердях невода. Караван нагруженных лесом барж сбился перед плотиной у левого берега, и окрашенный в желтую краску буксирный пароход «Декабрист», сердито пыхтя, мотался между баржами и перетаскивал их в камеру шлюза. От реки тянуло запахом смолы, рыбы и нефти.
Повернувшись к брату, Пимен провел ладонью по жестким, коротко подстриженным усам:
– Я себя еще покажу, Авдей. Поглядим, как этот хваленый инспектор справится с таким рыбаком, как Пимен Талалаев. Я ему не Егорка и шутки шутковать с ним не буду…
Всю свою ненависть Пимен сосредоточил на Зубове, и ему казалось, что именно инспектор принес с собой все то новое, что с такой силой и остротой вошло в жизнь станицы. В своей слепой ярости Пимен не замечал, что все рыбаки уже ушли далеко вперед, что даже самые молодые ловцы стали задумываться над тем, как вести рыбное хозяйство по-новому. В рыбацких бригадах большой реки нарождался новый тип советского ловца – человека, который, подобно колхознику-земледельцу, хотел управлять природой, а не быть ее рабом. Этот новый ловец уже заглядывал в завтрашний день и стремился к тому, чтобы обеспечить запасы рыбы на пятьдесят лет вперед.
Всего этого не видел и не хотел видеть Пимен Гаврилович Талалаев.
Вскоре после того как его отстранили от руководства бригадой, он узнал, что вторая бригада выполняет декадные задания всего на семьдесят – восемьдесят процентов.
– Слыхал? – злобно посмеиваясь, сказал Пимен паромщику. – Новоявленный бригадир Степка Худяков зашился с добычей!
– Да ну? – хихикнул Авдей Гаврилович. – Значит, кишка тонка оказалась?
Пимен угрюмо опустил голову.
– Они еще не раз меня вспомянут. Покель я был в бригаде, рыба была, а теперь стыд и срам: судачинцы каждые сутки обставляют наш колхоз. Архип с натуги до ста процентов доходит, а про Степку и говорить нечего: он только невода полощет в реке.
В самом деле: на судачинской мачте каждый вечер взвивался красный флаг, а голубовские рыбаки только поглядывали на свою мачту и опускали головы. Суточные задания Голубовский рыбколхоз не выполнял.
Это настолько тревожило Мосолова, что он рискнул при встрече с Архипом Ивановичем заговорить о возвращении Пимена.
– Дело у нас не движется, Иваныч, – сказал Мосолов, – ничего у Степана не выходит. Я вот думаю: не лучше ли будет вернуть во вторую бригаду Талалаева? Его уже добре наказали, он свою ошибку осознал и теперь будет ловить, как зверь!
– Он уже ловил, как зверь, – сухо возразил Антропов, – а нам в бригаде человек нужен. Понятно? Зверский способ лова нам ни к чему.
– Но ведь вторая бригада не выполняет плана, заваливает весь колхоз. Чего ж мы будем опытного бригадира на задворках держать? Судачинцы уже обошли нас на четыреста центнеров. Из Рыбаксоюза чуть ли не каждый день идут телеграммы с напоминаниями, предупреждениями, выговорами. Что ж это, шутка, что ли?
– Ты, Кузьма Федорович, не пугайся, – мрачно сказал Антропов. – Нам надо обеспечить не халтуру, а настоящее выполнение плана. Понятно? А то, что делал Пишка Талалаев, есть халтура и очковтирательство.
– Вот я и хочу обеспечить выполнение плана. Худяков не справляется с бригадой. Он человек молодой, неопытный, а ему сразу дали бригаду, в которой полсотни ловцов. Значит, для пользы дела надо вернуть Талалаева.
