Текст книги "Южане куртуазнее северян (СИ)"

Автор книги: Антон Дубинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Кретьен обежал глазами зал, пытаясь высмотреть искомое лицо в шевелящемся, живом, гудящем организме толпы. Но тех, кто сидел далее, он просто не смог разглядеть – лица их белели смутными пятнами, и бесплодные попытки поиска надлежало оставить. Лучше, когда закроется наконец этот балаган, улучить минутку и спросить у владельца замка. Ясно одно – что Аймерика, того, кого обвиняли в этой самой ереси, кто из-за нее и бежал некогда из Парижа, не может здесь не быть. Есль только его не…

А кроме того, есть ли ему теперь дело до меня?.. Ведь он даже не дал о себе знать, ни единым словом… А мы с Ростаном сидели из-за него в тюрьме – там, в аду, ни за что, даже не понимая толком, что происходит, и не могли никак защититься. Возможно, все их смешные юношеские игры спьяну, под Рождество, теперь не более чем дурацкое воспоминание для человека, поглощенного еретической церковью, для того, кто и тогда все время врал…

…Какие же они разные, эти две партии. Катарская – вся черная, скамья ораторов – просто как усаженная черными воронами ветвь; тем ярче блещут платья представителей католического духовенства – все в цветных длинных облаченьях, радуга золотого, красного, белого и фиолетового, в остроконечных высоких митрах, как шахматные фигурки, а Понс, архиепископ Нарбоннский, примас Лангедока, даже жезл с собой притащил, длинную костяную штуковину с золотым крюком-наконечником. Он в процессе диспута так яростно его сжимает, будто хочет всех оппонентов отметелить этим орудием. Не хуже чем на Левом Берегу может начаться потасовочка!..

…Надо сосредоточиться и слушать. И перестать напрягать глаза – а то вон голова уже вознамерилась болеть, своей извечной полосой надо лбом… Но близость Мари, ощутимое тепло ее кожи, каждое легкое движение, шорох и сладковатый запах жесткой парчи не давал собраться, и из глубокой рассеянности Кретьена выбил только выход на арену нового лица.

Ораторы обеих партий восседали посередке зала, там, в «мертвой зоне», на двух длинных скамьях. Тот из них, кто собирался говорить, поднимался и воздевал руку; но новый оратор почему-то не стал дожидаться, когда умолкнет предыдущий – полноватый громкоголосый епископ Жоселин из Альби, зачитывающий непреклонным тоном некий длинный список – кажется, чьих-то грехов – который бумажным языком свисал у него из рук, затянутых в фиолетовые тканые перчатки.

«Итак, исходя из данного протокола, как все мы можем видеть, данные постулаты являются ересью по перечисленным пунктам. Посему ныне католическая церковь через присутствующих здесь смиренных слуг своих объявляет, что так называемые «добрые люди», они же добрые христиане[40]40
  Bons chrИtiens


[Закрыть] (Кретьена передернуло), а именно последователи учения здесь присутствующих Селлерье, Оливье и прочих еретиков и лжеучителей…»

Какой же это диспут, больше на суд похоже, мелькнуло у Кретьена в голове – и как раз в этот момент действие было прервано новым участником. Он выскочил откуда-то из толпы, в которой многие, утомясь стоять, уже сидели на свернутых и подстеленных на пол плащах. Вывалился вперед, перешагнув скамью с родней сеньора, маленький, встрепанный, весь в черном – как вороненок.

– Ну уж нет! Это не мы еретики, не господин наш учитель Оливье, а ваш епископ Альбийский, враг добрых людей, волк и поганый лжец!..

Голос – высокий, прерывистый, совсем молодой, а лица не разглядеть. Юноша, выкрикнув запальчивую свою речь, тряхнул головой, сжимая кулаки, быстро огляделся – словно ждал нападения со всех сторон сразу; мелькнула бледная физиономия с огромными, как чашки, темными от фанатического возбужденья глазами. Кого-то он смутно напомнил Кретьену – легонько, словно коготок царапнул за сердце – но за ним уже выскочил следующий гневный оратор, с голосом громким и сильным, с голосом, которого Кретьен ни с чьим бы не перепутал.

Он даже готов был вскочить и заорать на весь зал – «Аймерик»! И уже дернулся вперед – но Мари схватила его за рукав:

– Куда?

– Это же… Аймерик! Это же… – но голос друга выкрикнул, словно выплюнул, и вслед за ним загудела толпа, загомонила встревоженная псарня, и вскрик Кретьена потонул в грохоте набежавшей людской волны.

– Волк! Лицемер!

– Всегда нас ненавидел!

– Землю урезал… Поборы…

– Мы отказываемся!

– Отказываемся признавать!

– Все епископы и священники…

– Признавать то, что он там понаписал про нас!.. От-ка-…

– Ва-ем-ся!..

– А-га-га!.. Волк и ли-це…

(Reprobare reprobos et probos probare…)

Волк и лицемер епископ Альбийский тоже, очевидно, вошел в раж. Распаленный и красный, ярче, чем его алая длинная далматика, с голосом, внезапно ставшим вдвое выше, он потряс бумагою над увенчанной головой и возопил, что еще и не то будет. Он эти обвинения еще и до Тулузы донесет, нет – до самого Французского короля… И подтвердит при всех дворах! Вот тогда всем вам будет по заслугам! Вот тогда, еретики несчастные…

– Это только предлог, чтобы нас обвинять, – голос Аймерика, не в пример сильнее, чем многие другие, опять выделялся из общего шума. Теперь Кретьен ясно увидел своего друга – вот он, высоченный, как всегда, возвышаясь над обычным людом, метался в круге человеческом, бешено жестикулируя, и серые волосы при резких поворотах головы взлетали, как два седых крыла. Аймерик был тоже весь в черном. В черном… Но ты живой, Гавейн, идиот. Живой. Как же ты орешь, старый негодяй… Жоселин Альбийский задыхался от негодования, руки его бешено терзали ручник-манипулу, будто собираясь порвать ее в клочья, и золотые бубенцы, украшавшие ее, жалобно позвякивали. Никому еще не удавалось переорать Аймерика на диспутах, уж я-то знаю.

– Они ищут поводов! А мы веруем в Новый Завет, и во Христа тоже веруем, и можем доказать…

– Доказать! Доказать!..

– Что не наши пастыри еретики, а эти злые наймиты… Пилаты!!..

– Сами они еретики! Сами!.. У них марка вместо святого Марка…

– Мы можем доказать!.. Долой чертову бумагу!..

– Порвать ее!..

(Ох, Гавейн. Обычно он молчит. Но уж если решил орать – держитесь…)

– Порвать! Их самих порва-ать!..

Ничего себе диспут, да это сейчас будет обыкновенная драка, с тревогой подумал Кретьен, примериваясь, куда лучше уводить Мари, когда начнется свалка. Мари же будто и не замечала ничего – вся подалась вперед, закусив губу от возбужденного внимания, и глаза ее блестели… Неужели мало драк видела, Оргелуза?.. Их скамью чуть не опрокинул какой-то ломанувшийся из-за спин рыцарь – хорошо, что оружие пришлось сдавать у входа… Какие-то вилланы с обоих сторон уже лезли на «словесное ристалище», возгласы переросли в крики… Люди барона Ломберского – единственные, кто пришел сюда с мечами – потянулись к рукоятям…

Кретьен резко обернулся, готовый действовать в случае чего – но действовать, по счастью, не пришлось. Барон Ломберский, вскочив со своего трона, повелевающе поднял обе руки – но на самом-то деле толпу успокоил совсем другой человек. Длинный черный старик, тощий и прямой, словно дерево, один из двух неразличимо-похожих, сидящих напротив Жоселина, встал, воздевая желтоватую ладонь – и буря сама собой улеглась. Даже те, кто находился в самом центре событий – Аймерик и второй, маленький крикун – куда-то рассосались. Старик заговорил.

– Послушайте, добрые люди, – его голос, хрипловатый, но очень при том красивый, обращен был в кои-то веки не к распаленному спором сопернику, а в толпу, туда, откуда жадно взирали ждущие лица. (Покажи им, о, докажи. Скажи им, чтобы они знали всю правду…)

– Послушайте, добрые люди, наше исповедание как оно есть, сказанное из любви к вам…

На этот раз волнение пришло пришло с противоположной стороны, из меньшего, но ничуть не менее агрессивного лагеря.

– Из любви! Ха! К кому, к народу, что ли? Не к Господу?

– А Бога у вас и нету, еретики… Небось не ради Него говорите!..

– Не веруют! В благодать Божью не веруют!

Старик возвысил голос, но шум толпы он перекрыть явно не мог, поэтому ему пришлось повторить дважды – и более всего мешали его же собственные ученики и последователи, от возмущения загомонившие все враз – так муравьи начинают бегать и суетиться, если кто посягнет на их королеву. Вскочил и второй черный старик – на поверку оказавшись не таким уж стариком, но мужчиной лет сорока, столь же худым и деревянным, с прямой, как палка, спиной. Волосы из-под съехавшего капюшона у него выбивались совсем темные.

– Нет, неправда… Мы веруем в Истинного Бога, и в Сына Его Иисуса Христа, и в Духа Святого, что сходил на апостолов…

– В необходимость крещения, в Воскресение, в спасение для мужчины и женщины, даже и для состоящих во браке.

…На короткий миг Кретьен, которому было одновременно любопытно, неприятно и тревожно, почувствовал что-то вроде восхищения. Так слаженно, так стройно два черных непонятных человека выпевали слова – будто им привычней петь, нежели говорить, – так заставили они двумя голосами опуститься на бурное море штилевую, полную тишину… Однако архиепископ – кажется, Нарбоннский, тот самый, с жезлом – только с отвращением ударил своим жезлом о пол, поднимаясь с места:

– Знаем, слышали, довольно вам богохульствовать! Крещение, но по сатанинскому обряду, Воскресение, но не тела, в Истинного Бога – но не творца Неба и Земли, видимого всего и невидимого… И до того мы шли на уступки, давая вам время оправдаться…

– И снисходя к вашей безграмотности, позволили говорить на темы Божественные вульгарным языком простолюдинов… – это другой епископ, постарше – усталое, почти больное лицо, все в горестных морщинах, а сам маленький, согнувшийся – словно от боли за попираемую веру. Эх, отца Бернара бы сюда, подумал Кретьен вскользь, не переставая высматривать в толпе серую макушку Аймерика. Он бы показал им всем… Да как только зазвучал бы его голос, все немедленно перестали бы спорить и поверглись бы перед ним на колени…

– Безграмотности?.. Мы просто снисходим к нуждам простых людей, нашей паствы, коя имеет право понимать то, о чем толкуют проповедники…

– Это вы-то – проповедники? Да вы – лжепророки!.. Матфей, двадцать четыре – «Ибо восстанут лжехристы и лжепророки и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных»…

– Что же, – (это младший из двух… стариков) – Лука, тринадцать, тридцать четыре: «Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе!» (Это кого, это вас побивают? Да здесь больше половины на рода за вас сами кого хочешь отметелят! Это я со стороны могу сказать. Как независимый наблюдатель…)

– Сейчас начнется, – склонясь к Кретьену, прошептал ему незнакомый, приятного вида юноша – видно, родич или приближенный Сикарта де Лотрека. – Это самое интересное – когда они по Писанию спорят. И вот – ставлю три денария, не желаете ли поспорить? – что за эном Оливье останется последнее слово?.. Он Писание знает лучше всех на свете…

– Нет, не желаю, – отвечал Кретьен несколько более резко, чем следовало – его начинало мутить от происходящего. Кто бы здесь ни был прав, зрелище диспут собой являл преотвратное. Из полутемного зала захотелось куда-нибудь прочь – на воздух, что ли, или просто – отсюда. Тем более что от напряжения глаз, искавших повсюду Аймерика, голова-таки разболелась, а эту боль – он хорошо ее знал по давним ночам со свечкой, против нее ничего не помогало… И хорошо, что именно в этот момент головка Мари легко склонилась на его плечо, уже начавшее промокать потом от духоты и напряжения.

– Наив… Слушай, пойдем отсюда. Я больше, кажется, не могу.

– Что с тобой? – а он и не заметил, что обратился к ней как к равной, нет – как к младшей. – Тебе нехорошо?

– Ну, душно… И… как-то. Уведи меня, пожалуйста… А то я сейчас упаду.

На краткий миг препоручив госпожу заботам любителя поспорить, Кретьен вскочил и пересек залу, наплевав на недовольное гудение зрителей, подобрался к господину Ломбера. Тот не сразу заметил просителя – слишком увлечен был происходящим, с собачьим каким-то, зачарованным выражением лица следя за речью черного человека. Руки его, старые, но красивые, с сеткою вздувшихся голубых жил, впивались в подлокотники кресла.

– Мессен де Буасезон…

Тот дернулся, как разбуженный («…горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, что внутри полны костей мертвых и нечистоты…» Так им, учитель, правильно…)

– Чего вам угодно? Не время…

– Даме нехорошо, – говорят, наглость – второе счастье. Говорите как можно уверенней, и все решат, что вы имеете право это делать. – Графине Шампанской требуется отдельная спальня, мессен. Она только сегодня прибыла, и очень утомилась. Не выделите ли человека проводить госпожу?..

Разбираться тому было явно некогда, тем более что действо все продолжалось. С легким сомнением старый барон (нехорошо-то как, я же даже не помню, как его звать…) окинул взглядом ладную, уверенную фигуру Кретьена – и кивнул одному из людей, стоявших по сторонам своего трона:

– Проводите госпожу, Альбер… И распорядитесь ей подать все, что ни прикажет. Вина там… и так далее. Прямо сейчас.

Бедняга посланник (а, черт, на самом интересном месте!) одарил Кретьена недружелюбно-учтивым взглядом, вроде клинка между ребер.

– Да, господин мой. Пойдемте… Где тут ваша дама?

(– Так что же, вы исповедуете, что в смысле искупленья достаточно только лишь раскаяния и присоединения к вашей… отступнической церкви? Или все же…

– «И отцем себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец, Который на небесах…»)

…Может, кому и нравится. У-у, как же болит голова.

…Их с Мари проводили в одну из спален на втором этаже цитадели, маленькую, угловую, но зато прохладную и полутемную. Окошко в ней было совсем крохотное, да еще и в глубокой нише; стены затягивали потертые гобелены – кажется, с изображениями храбрых рыцарей Гийома Оранского возле Нимской телеги. Впрочем, это могли оказаться чьи угодно храбрые рыцари – в гербах у них наблюдалась изрядная путаница. Зато на гобелене, что напротив двери, куда-то плелись легко узнаваемые Жены-Мироносицы. Неловкие фигурки, сами в пол-оборота, а лица – анфас, почему-то все три до крайности довольные… У одной жены-мироносицы на шенсе (а они шествовали по библейской желтой пустыне в замечательных цветных шенсах двенадцатого века, а с ветвей за ними внимательно следили яркие птицы размером с хорошего пса), так вот, на самом животе зияла дыра – видно, старенький гобелен, его моль поела…

Мари со стоном облегчения упала на широкую, ужасно заскрипевшую кровать, из-под подола виднелся носок маленького башмачка.

– Как я устала… И какие они все противные. И этот, с жезлом, и черные…

Сквозь пелену головной боли, по цветовому ощущению бывшей тускло-красной, Кретьен глядел на нее с тоскливой радостью. Устала, госпожа Оргелуза. И впрямь устала – вон какие тени вокруг глаз, и слишком бледна…

– Тогда отдыхайте, госпожа моя. А я пойду дослушаю этот несчастный диспут… И распоряжусь (н-ну, попробую), чтобы вам принесли чего-нибудь попить.

– Не дослушивай… – приподнимаясь обратно, юная дама провела рукой – (даже рук не успели омыть…) по сбившимся волосам. – Они же это могут и до завтра делать – ругаться. Как же они все орут, а еще богословы… И не надо мне – попить. Лучше посиди тут… пожалуйста.

– Богословы, госпожа моя, очень громко могут орать – поверьте бывшему парижанину, – улыбнулся Кретьен, присаживаясь на край кровати…

…А дальше они сидели рядом. Потом Мари прилегла. Потом они как-то совсем случайно взялись за руки – и так и остались. Они говорили – на самом деле ни о чем, хотя в беседе их упоминался и диспут, и воззрения их обоих на ересь, и воззрения приора Годфруа на длину дамских платьев, и мнение о красоте доны Констанции Тулузской, тетушки Мари по отцу, и мнение о стихах Бернара Вентадорнского… Но на самом деле беседа их была ни о чем – потому что все, о чем говорилось, не имело никакого значения. Все мнения их совпали – Кретьен бы очень удивился потом, скажи ему кто, что он согласился с тем, что висячие рукава моднее плиссированных, или что «Лучше-Благ» – куда более красивый сеньяль, чем «Милый жонглер». Но на самом-то деле оба они говорили совсем о другом, и каждый из них потом считал, что не он первый сказал – лишь первый услышал произнесенные наконец слова по существу. Странно: это получилась картинка, миниатюра из книжки, и Кретьен видел ее со стороны – дама стоит, рыцарь (смешной, картиночный, плоский, со схематичным личиком) – на одом колене у ее ног, я растворяюсь в своей истории, меня почти уже нет, и на самом деле неважно, кто первым сказал слова, а кто лишь ответил – «Тако же и я вас»…

Наверно, это воздух юга так действует на северян – как глоток вина на юного трезвенника, который после этого, шатаясь, держится за стену, а мир стремительно вращается вокруг.

…Он попросил позволения стать ее рыцарем. Она ответила согласием. Двое честных, чистых и очень беззащитных людей, так открытых для всех стрел на земле, однако же остались невредимы. И когда лицо у нее стало совсем детским и потрясающе красивым от легкой покалывающей боли в крови, от жажды – впервые задевшей ее своим крылом – (радость должна быть в любви разлита…)

О, это было бы так легко. И вы можете смеяться, что ни одному из них ничего не хотелось и по сю пору, так что нет нужды призывать из глубины памяти картинку – смеющееся лицо Анри, их третьего: он и так находился здесь. И все, что происходило – (Бог-Господь с небес глядит) оставалось светлым и благим, и должно было таковым оставаться, покуда (искал я много-много дней, но не нашел таких дорог) покуда каждый здесь оставался собой, и…

– Кретьен… (Она, кстати, все же выбрала имя для своего возлюбленного. Вот это.)

– Что… Мари?

– Я, наверное… Нет, не буду говорить.

– Почему?.. Скажи… Пожалуйста.

(Всех звонче я ныне запел)

– Fin Amor, fin Amor, mos Aziman —

– Нет, нет, – повторила она с детским каким-то, непонятным страхом, и вдруг расплакалась – неожиданно даже для себя самой. Он все еще стоял перед нею на колене, и она видела его сверху вниз, его лицо, смешные брови, так сильно не сходящиеся на переносице… Считается, что сросшиеся брови – это к счастью. У Кретьена были самые не-сросшиеся брови на свете.

Если бывают такие вещи, как взаимная безответная любовь, то не думайте, что она приносит меньше радости. Это зависит только от того, в чем состоит ваша радость.

Отерев слезы и улыбаясь ярко и беспомощно – вот за такие улыбки гордых дам рыцари и умирали – она отослала его прочь. И он послушно пошел, чтобы дать ей отдохнуть в полутьме, и уже в галерее понял, что идет совершенно не в ту сторону. И еще одну вещь он понял, обретя наконец какую-то лестницу и спустившись по ней в нижнюю галерею с рядом длинных окон, опоясывающую башню – что сейчас, кажется, ночь. Или, по крайней мере, поздний вечер. За окнами совсем стемнело (а ведь недавно был день… Неужели мы столько проговорили? И почему в комнате не стало темно? Ведь мы не зажигали свечей…)

Слуга с горящей свечой запалял факел в кольце, вделанном в стену, а навстречу Кретьену ломанулся кто-то черный, от кого тот не успел шарахнуться подальше, и облапил его всего, громадина проклятая, а ну, оставь меня немедля, добрый сир, племянник короля Артура! Вовсе не мог предупредить, иначе вам было бы хуже… Надеюсь, никого из-за меня не постигли бедствия? Ален, старый мерзавец! Как же я рад тебе, если б ты знал!.. А нас, представляешь, объявили-таки еретиками, подписали какую-то дрянь, скормить бы им эту бумагу целиком… – Аймерик на миг отпустил его из своих стальных объятий – только для того, чтобы хлопнуть себя ладонями по бокам, презрительно расхохотавшись, и снова ухватить друга за плечи. – А плевать мы хотели! У людей глаза есть, им самим видно, кто тут прав… Но вот Понс, антихрист проклятущий! Ну я просто не могу! – таким многословным и столь сильно возбужденным Кретьен не видел своего сдержанного Гавейна еще никогда. – Ну ладно, пошли они все… Лучше ты давай рассказывай, старичина! Кстати, что ты здесь вообще делаешь? И как там… все наши?..

Об этих нескольких днях болезненной радости Кретьен вспоминал, уходя туда – с головой, даже когда все шло еще очень и очень хорошо. Небольшой эскорт подъезжал к мосту через полноводную Йенну, и Мари спрашивала, надвигая сложной конструкции синюю шляпу так, чтобы свет не падал на лицо:

– Ты не помнишь, когда я Гаса Брюле просила приехать?.. А то я тут подумала – мы же запаздываем, вот Оргелуз обрадуется, если тот заявится в Труа прежде нас!..

 
   – Трувор Брюле, достойный Гас
   В Труа приедет раньше нас?
   Не получил бы парень в глаз —
   Наш граф бывает скор подчас…
 

– Ты так думаешь? – Мари озабоченно свела бровки, светлый конь ее мотнул головой, словно опровергая сомнения хозяйки. – А если он, то есть Гас, скажет, что лично я его пригласила? Нет уж, Оргелуз куртуазности попрать не может, это ты решил его гадко оболгать…

Рыцарь Тьерри радостно окликнул госпожу – егеря, ехавшие чуть впереди, принесли весть, что показался встречный отряд. Значит, мальчик-гонец успел предупредить… То граф Анри ехал встречать своих любимых. И они были тому очень рады.

А Аймерика Кретьен, как выяснилось, все-таки наполовину потерял. Спасибо хоть, не целиком!.. Аймерик теперь принадлежал своей церкви более, чем кому бы то ни было на целом свете… Главное – что остался собой. Но так было всегда – люди сходятся и расходятся, и каждый следует своим зовам, чтобы встретиться в самом конце… В Логрии какой-нибудь, неважно, где. У нас всегда все будет хорошо, никто из нас не останется один. Правда же, Господи?..