Текст книги "Южане куртуазнее северян (СИ)"
Автор книги: Антон Дубинин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)
…А поэты и не врут вовсе. Просто они все, что видят, видят очень сильно через себя. Так что в поисках объективной истины обращайтесь, мессир Валлиец, к кому-нибудь другому, но помните, что даже Раймон Ажильский и Фульк Шартрский[19]19
Хронисты Раймона Четвертого Тулузского и Балдуина Фландрского. Совсем юг и совсем север…
[Закрыть] один и тот же священный поход по-разному описали…
Пятым и последним в компании стал довольно родовитый юный немец по имени Николас фон Ауэ. Этот белобрысый, единственный из пятерых не отличавшийся худобой парень был до крайности стеснителен и молчалив, что странно смотрелось при его могучем телосложении. Французское произношение Николасу давалось плохо, с очень смешным акцентом – поэтому он по большей части и молчал, смиренно улыбаясь. Бить его не били – уж больно он был здоровый, так что ему сходило с рук даже бытие немцем; зато высмеивали частенько, и такого сокровища, как друзья, похоже, этот юноша никогда не имел, да и не рассчитывал найти в своей жизни. Его, новичка в Серлоновой группе, здорово дразнили – а он только и мог что отмалчиваться и краснеть. Любитель справедливости, Кретьен вступился за него как-то раз, хотя сам он острым языком не обладал. Зато был у него Ростан, который за словом в карман не лез и переболтать мог кого угодно. Так и случился в компании пятый друг – сам собою случился, тихий, всегда широко, приветливо улыбающийся, с кулаками даже потяжелее, чем у Аймерика… Николас оказался до крайности полезен в качестве друга – у него часто водились деньги, которые он никогда не давал в долг, зато щедро раздавал нуждающимся ближним за просто так; сам же в долги никогда не влезал, и Кретьен однажды поразился до глубины души, узнав post facum через недельку, что вот совсем недавно Николасу было нечего есть…
Еще мессир фон Ауэ никогда не напивался пьяным. Какая-то ему досталась национальная особенность организма, которую Гюи с присущей ему наглостью определял просто: «У тевтонов желудки луженые, железо переварят.» На пирушках Николас, делавшийся еще более молчаливым, чем обычно, сидел прямо, с лицом, раскрасневшимся и ставшим темнее стриженых в кружок желтых волос, и наливался винищем не хуже всех других; после пьянки он, так же твердо стоящий на ногах, разводил набравшихся вдрызг приятелей по домам…
Но истинная ценность Николаса заключалась опять-таки не в том. Просто на студенческой пирушке, когда четверо друзей, перемигиваясь и радуясь своей общности, встали с кабацких скамей, чтобы выпить за самое дорогое, и трепло Ростан провозгласил – «За Короля, за сира нашего Артура, и за его скорейшее возвращение», и Гюи ткнул его кулаком под ребра – в кабаке, да во всю глотку, да про святое – это зря… Но оказалось, что не зря. Все выпили (Аймерик, трезвенник несчастный, только коснулся вина губами), сели обратно – и только тогда заметили наконец, что еще один человек, белобрысый громила по позвищу Молчун, остался стоять с поднятым кубком, и все лицо у него красное, как епископская далматика, а взгляд одновременно растерянный и пристальный, перебегавший по их лицам – с одного на другое.
– Эй, школяр! И чего уставился?
– Не надо, Гюи, – это Аймерик, – может, он чего-нибудь…
– Так чего тебе…любезный?..
И Кретьен, кажется, даже не удивился совсем, когда неловкий, как медведь в королевской трапезной, парень шагнул на них, путаясь ногами в грохочущей лавке, и возгласил – первый, наверное, раз в жизни осмелившись на такую наглость!
– Послушайте, монсеньоры… Вы что… Взаправду за это пили? За Короля?
Акцент его был забавен – именно над этим так и потешался остроязыкий Жеан… Но свои своих всегда признают, и никакая Вавилонская башня тому не помехою. Так Николас, дворянин из поместья Ауэ, младший сын в семье, и стал одним из них.
Непонятно, кто и когда первый произнес слово – «рыцари». Не всерьез, конечно – к дворянскому сословию из пятерых принадлежали только двое, и то шпор из этих двоих не заслужил ни один. Остальные же – сыновья простолюдинов – и вовсе никогда не могли на такую честь рассчитывать. Это была не то что бы шутка – «рыцари Артура» – но скорее игра: конечно, ребята, мы здесь все не рыцари, но ведь и короля, которому мы служим, тоже на самом деле как бы и нету, так что ничего, пусть будет такое название… Потом, кому мы мешаем, называя друг друга словом «сир» и стараясь защищать слабых и не уклоняться от поединков?.. А Кретьен молчал – сначала отводя глаза, а потом уже и не отводя, потому что хотя он и был на самом деле рыцарь, об этом никто не мог узнать. Да и что такое – наше бренное на самом деле? Можно вспомнить много вещей сразу – мессира Анри, касающегося мечом его плеча, и рутьеров на труаской дороге, и тяжелый взгляд графа Тибо, и орлиный профиль короля Луи Седьмого… И не выбрать из этих вещей ни более, ни менее истинных. Остается только закрыть ящичек со своими сокровищами на замок и убрать его подальше под кровать. И не открывать никогда. Иначе он превратится в ящик Пандоры… Ну, конечно, здесь мы все не рыцари… Но, в общем-то… Это же наше право – на свою игру!
Как у всякого воинства, были у рыцарей бретанского короля и враги. Компанией недругов верховодил длинноносый уроженец Орлеана, Гуго по кличке Примас. Не то его так прозвали, не то он сам себе избрал подобное имечко – «Первый, Наилучший»… Был он не мирянином, подобно пятерым друзьям, но учеником монастырской школы, и имел выбритую макушку; однако смирения этот факт противному клирику не прибавлял. Верховодил он шайкой пылких поклонников своей поэзии – а поэтом и впрямь был хорошим, и обаяние имел немалое, по крайней мере, многим нравился. Среди очарованных его нахальством и его злопыхательской лирой ребят было и несколько школяров из богатых семей, и честные воины оного полководца готовы были не только снабжать своего вождя пропитанием, но и драться во имя его с кем попало. Компания Гуго насчитывала побольше бойцов, чем крохотный орден рыцарей Артура – там было человек десять; однако один Николас стоил в драке троих, а уж Аймерик… Война велась по некиим более или менее честным правилам: допускались взаимные ловушки, засады, взятие в плен до выкупа – чаще всего денежного. Кретьен таким образом однажды просидел в сарае у кого-то из ребят Гуго целый день и ночь, пропустив лекцию и не успев в срок закончить работу для мессира Серлона – дописать последние пол-листа травника. Потом его спасли – Примас выслал парламентера к вражеской армии, и ценного пленника выкупили общими средствами; назавтра Кретьен был отомщен – нечестиво нажитые деньги Примас закатился пропивать в любимый кабак, в сопровождении всего лишь трех особ, приближенных к императору. Возле кабака его и подкараулил мстительный Гвидно, соблазнивший на черное дело Николаса, которым валлиец вертел, как молодая жена – престарелым супругом, и Аймерика, решившего, что двое на четверых – это несерьезно. Остатки денег (пять су!) были триумфально отняты и распределены по прежним владельцам.
Кстати, кодекс чести запрещал драться в трактирах и на дому, запрещал также и бить того, кто сдается в плен. Возбранялось впутывать в выяснения отношений местные власти, включая магистров и аббатов прихода. У ребят Примаса было серьезное преимущество – их понятие о чести не мешало им драться против меньшего числа врагов, а вот тщательно продуманные правила рыцарей Камелота это запрещали. Кроме того, у «гуговцев» имелся единый военный и духовный лидер, автор действительно талантливых, хотя и донельзя едких песенок; а среди пятерых друзей главного вроде как не было.
Странно: в их маленькой компании не нашлось даже общепризнанного центра. Был Аймерик – самый из них старший, самый рыцарственный и дравшийся лучше всех, который в ситуациях «боевой тревоги» всегда становился командиром. Был Ростан, самый громкий, чаще всего нарывавшийся на неприятности, по положению в компании напоминающий всеобщего балованного сына. Был тихий Николас – самый лучший ученик, недостатки своего французского восполнивший греческим и латынью, и, по правде говоря, из пятерых самый знатный и богатый. Был Гвидно, самый завзятый сказочник и самый большой нахал. Был, наконец, Ален-Кретьен – тот, кто не отличался ни богатством, ни особенной силой, ни громкостью, однако писал истории, создавая тем самым настоящую мифологию маленького государства. И странное дело – если уподоблять сообщество организму, а людей – отдельным частям этого тела, то именно Кретьен являлся их сердцем. Исчезни он – все рассыпалось бы в единый день.
В то время как Ростан, например, со всей очевидностью был голосом. Николас – всеобщей совестью, где она там располагается – предположим, что в голове… Гвидно – мозгом. Аймерик – руками, сильными, защищающими, протянутыми, чтобы поднять упавшего, чтобы поддержать за плечи…
Надобно добавить, что с появлением «малого Камелота» жизнь каждого из пяти школяров в отдельности значительно упростилась. Раньше Ростана били за то, что он нахал и бабник, Гвидно – за то, что он британец, Кретьена – просто так (а чего он такой гордющий, лучше всех, что ли?), Аймерика – за то, что он сам иногда встревал в чужие драки, а Николаса не били, но зато здорово дразнили… Теперь жить стало легче. Париж оказывался в самом деле веселым городом, слегка, конечно, обезображенным присутствием Гуго Примаса, но и в Гуго нашелся свой смысл – он придавал событиям остроту. Тоже ведь, однако, Божья тварь, зачем-то он нужен и полезен. И стихи у него, отдадим ему должное, хорошие – и про драный плащ, что просит его заштопать, и про добродетельную пастушку… Их и Ростан петь не гнушается, и все лучше, чем когда Пиита поет свои!
3
…«Эрек», задуманный некогда как недлинная рифмованная сказочка, в конце концов разросся в здоровенную… жесту. Семь тысяч строк, ребята, это вам не шутка!..
Пятеро друзей сидели у Аймерика дома, в его просторной, светлой комнате, у жаркого камина. Они все слегка раскраснелись – от жара огня, от выпитого вина, от читаных стихов. Кретьен только вчера, на вторую рождественнскую неделю, закончил править «Эрека» – и теперь потчевал им собратьев. Чтение затянулось на полдня – хорошо хоть, было воскресенье; но с окончанием чтения мученики свободных искусств еще не успели далеко уйти из зачарованного мира – и теперь радостно обсуждали персонажей, как своих давних знакомых.
Кретьен ничего не говорил; раскрасневшийся более всех, он сидел, держа ладони поверх толстой пачки листов рукописи, и слушал, пытаясь понять, рад он или не рад, что его идеи завели всех так далеко.
– Вот тебе, скажи, Аймерик…
– Да, мне больше всех Гавейн нравится. «Из них же первым, несомненно, обязан я назвать Говена»… И в этой истории он тоже лучше всех.
– А то! Вежественный, и воин самый лучший… Ха! Прям как ты. Вот ты им и будешь…
– То есть как…
– Ну, так. Не глупи, Аймерик. Ты же вылитый Гавейн, племянник короля! Раз уж мы рыцари Артура, так у нас и имена должны быть…
– То есть чтобы я был мессиром Гавейном? Ну, ребята, я же… я недостоин, вот что.
– Кто-о? Ты-ы?!
– Ну… я очень буду рад, и вообще он мне всегда больше всех, давно, как будто бы… Ну, когда-то…
– Вот и все! Порешили, мессир Гавейн! Давайте-ка за вас выпьем, у нас ведь вино еще осталось?..
…Основным энтузиастом раздачи имен оказался Ростан. Может быть, потому, что он был хмельнее всех – не то от вина (и правда пьянел очень быстро), не то еще от чего… Глаза его сверкали, смуглые руки хватались за все близлежащие предметы – Пиита выглядел бы крайне глупо, если бы не был столь искренне вдохновенен.
– Так, теперь ты, Николас, дубина немецкая!.. Кто тебе больше всех нравится? А ну, отвечай!..
Улыбка, румянец смущения, взгляд в пол. Гюи тряхнул друга за плечо, ободряюще потрепал по широкой спине, обтянутой дорогой, отороченной белым мехом одежкой… На самом Гвидно, как всегда, висели какие-то длинные лохмотья неопределенного цвета, с обтрепанным капюшоном.
– Ну, валяй, Николас! Не стесняйся. Все же свои. Мы же серьезно.
– …Артур.
– Что?!
– Мне больше всех нравится Артур… Король, – смущенно повторил Николас, улыбаясь своей тихой улыбкой. Хохот грянул, как раскаты грома, так что даже пламя в камине чуть подскочило.
– Король Артур! Губа не дура!
– Да, ты у нас даешь, Николас… Даешь! Выбрал, тоже мне! Самого лучшего!
– Ну, уж прости, дружище, но Артуром ты у нас не будешь, – Гюи восхищенно пихнул друга в бок. – Да не гогочите вы, дураки… Николас, я имел в виду – кто тебе нравится, чтобы им быть? Ну, как ты хочешь, чтобы мы тебя в Камелоте звали? Кто тебе из рыцарей ближе всего?
Николас, которого вконец засмущали, пробормотал что-то себе под нос. Новокрещенный сир Гавейн наклонился к нему, чтобы расслышать.
– Что? Бедуайер?
– Ну… Да. Бедуайер. Бедивер.
– Так про него же мало чего известно, – искренне удивился показушник Ростан. – Ну, рыцарь, он даже не особенный герой какой-нибудь… Только вон Кретьен написал, что он «без промашки играет в шахматы и шашки». И в большинстве историй он не участвует…
– Ну и что. А зато он бу-бу-бу…
– А? Зато он что?
– Всегда был рядом с королем… До конца, – более раздельно и громко повторил Николас, обводя друзей неожиданно твердым и ярким серо-синим взглядом. Смех исчез сам собою, и Гвидно, словно ставя точку в конце речи, хлопнул о Николасову ладонь своей веснушчатой рукою.
– Ну, значит, так. Да здравствует сир Бедивер, рыцарь Лоэгрии!
– Да здравствует, – еще слегка шутливо отозвался Ростан, в глазах которого плясали алые языки огня.
– А ты-то сам вообще кто? – неожиданно напустился на него Гвидно, вскидываясь, как петух. – Только к другим пристаешь, а сам еще не сказал, кем будешь…
– Ну, со мной-то все понятно. Я же окситанец.
– И что? У короля Артура было много рыцарей из Тулузы?.
– Нет, – Пиита обвел лица друзей почему-то торжествующим взглядом. – Но настоящий куртуазный рыцарь, который понимал много чего в любви и во всем прочем, только один. Сир Тристан.
– Тристан?!
– А что, разве я не похож? Даже имена созвучные: Ростан – Тристан… И он был славным героем, а что любовь у него получилась несчастная – так это все грубые франки виноваты…
Аймерик не сдержался и фыркнул; соотечественник сверкнул на него темными глазами.
– Я сказал что-то смешное, мессир Гавейн?..
– Да нет, нет, все в порядке. Славный герой.
– Ну то-то же. А то я и не посмотрю, что вы – племянник Короля, сир…
Аймерику же просто вспомнилось, как славному герою опять подбили глаз не далее чем в неделю назад Гугоновы ребята, а потом повели его к своему командиру, в плен – но Ростан сбежал благодаря военной хитрости: притворился, что ему очень надобно по нужде, а когда бдительность стражей задремала, давай Бог ноги… Ничего, вот сир Тристан даже нищим переодевался, чтобы свою возлюбленную еще раз увидеть. Так что Пиитины хитрости – как он притворялся глухонемым, чтобы увильнуть от расспросов Аннетиного отца, чего-й то он делает в церкви подле его дочери – это еще ничего, только помогает образу знаменитого любовника.
– А ты, Гюи?..
– А я вам не скажу, – как ни в чем не бывало заявил Валлиец, разваливаясь на деревянной скамейке.
– А почему это ты нам не скажешь?..
– А потому, что вы мое имя все равно не выговорите, а коверкать его я вам не дам.
– Ну уж и коверкать… Мы, можно сказать, облагозвучиваем!
– Вот спасибо. Что-то неохота. Облагозвучивайте кого другого.
– Да как нам тебя называть-то, валлиец пустоголовый?..
– А это уж как хотите, сир Тристан, во имя Господа… Хоть «Бель Инконню»[20]20
«Прекрасный незнакомец». Гингалин, сын Гавейна, приехал ко двору инкогнто, и король дал ему на время такое прозвище.
[Закрыть], как того Гавейнова сына.
– Лучше просто «Инконню», – хмыкнул Ростан, критически оглядывая лохматую, нескладную фигуру друга с головы до ног.
– Ну не хочет – и не хочет, будет у нас просто сир Гюи, – вступился возбужденный, чрезвычайно довольный Аймерик. Похоже, обретение имени – да еще такого славного имени! – подействовало на него благотворно; в отблесках алого огня – свечки уже догорели – он казался очень красивым и каким-то сказочным, в самом деле, легендарным Гавейном, которого так любил молодой Эрек…
– А Кретьен-то? – неожиданно вспомнил Пиита, резко разворачиваясь. – Эй, друг, а ты кем будешь, ты еще не сказал! Сидит себе в уголочке, хитренький, думает, про него все забыли… После того, как заварил всю эту кашу своим «Эреком»! Давай, признавайся, как твое рыцарское имя, и попробуй только соврать, что у тебя его нет!..
Я и есть Эрек, как же вы не поняли, – едва не ответил Кретьен, которому вдруг стало невыносимо грустно. Но не ответил. Сдержал язык в последний момент, вспомнив, как долго подгонял под своего героя маску, чтобы никто его не узнал…
– Попробую, Ростан. Я своего рыцарского имени… не знаю.
– Так назовись в честь кого-нибудь, кто тебе очень нравится, – посоветовал молчун Николас с дружеской заботой. Кретьен почему-то так замотал головой, что она едва не оторвалась.
– Нет, нет, ребята… Я так не хочу. Я так… не могу.
– Чудной ты, – неопределенно высказался Гвидно, подбираясь к нему поближе и заглядывая в лицо. – Я – это еще понятно, я-то знаю, чего хочу, только не скажу никому, а то напортите… А ты? Ты придумал что-нибудь, чего нам не скажешь?
– Нет, я… ничего не придумал, – Кретьен с удивлением понял, что глаза у него предательски пощипывает соль. – Пускай я буду просто… сир Ален. Рыцарь короля Артура.
– Будь лучше Ланселотом, например, – Ростан ободряюще взял друга за руку. – У тебя получится, ты же такой… ну, какой надо. Или вот Эреком своим… Он такой славный! И имя красивое…
Кретьен только покачал головой, понимая вдруг, что все друзья как-то тревожно сгрудились вокруг него и смотрят, будто он нуждается в утешении.
– Да не надо… ребята! То есть сиры! Не надо ничего. Чем плохо – сир Ален? Не хуже любого другого имени! Мне же не это главное… Не имя…
– А что?
– Ну… Камелот. Чтобы там быть. И вы все… тоже главное. То есть не вы, а… мы все.
– Ладно, – решительно прерывая участливое молчание, явно затянувшееся сверх меры, Гвидно легко вскочил на ноги. – Кто куда, а мне пора домой. На улице уже темновато, брат, небось, волнуется.
– Да, и правда, Аймерик, засиделись мы у тебя… То есть не Аймерик, простите, сир Гавейн, ради всего святого!..
– Ничего, Пиита, хоть бы и на ночь остались, – отозвался Miles, запаляя свечу – в комнате и правда делалось слишком сумрачно.
– Какой я тебе Пиита?.. Я – В-печали-рожденный! Сын, между прочим… не помню кого. Сир Ален, вы не помните, чей я сын?
– Мелеадука, – тихо улыбаясь, подсказал Кретьен. Теперь ему опять было спокойно, как бывает, когда окончишь что-то ужасно сложное – и видишь, что получилось хорошо. Словно бы в ответ его мыслям, Николас тихонько тронул его за плечо – опять с этой вечной своей смущенной улыбкой.
– Слушай… Можно попросить?..
– А?
– Ты не мог бы… Сделать мне список «Эрека»? Или дай мне рукопись на… несколько дней, и я сам себе сделаю. Я же понимаю, что ты, наверное, ее никому не доверишь, она же только одна… А если ты сделаешь список, я же понимаю, что тебе некогда, я тебе заплачу… Много, сколько ты захочешь. Ты не обидишься?..
– Смертельно обижусь, сир Бедивер, – улыбнулся Кретьен, изнутри заливаемый радостным теплом. – Так что никогда, ни за какие сокровища не смогу вас простить!.. Поэтому не буду я вам ничего переписывать – возьмите рукопись и держите ее, сколько вам влезет. Я ее скорее сам потеряю у себя дома, чем у тебя с ней что-нибудь случится, – добавил он вполне искренне, всучивая другу толстую скрученную трубку бумаги. Николас взял осторожно, будто роман мог сломаться.
– Спасибо, сир… Спасибо огромное! Просто у меня должна быть такая своя. Очень надо.
– Да. Мы все сгинем, а ты прославишься и оставишь нас в памяти людской, – совершенно серьезно добавил Аймерик, оказывается, давно уже стоявший у них за плечами. – Я следующий после Николаса переписывать. Ладно?..
– Да… Ладно вам, сир Гавейн, – Кретьен в порыве ложной скромности опустил ресницы. – В памяти людской, скажешь тоже… Что бы я без вас делал, ребята? Да я бы ни строчки не написал… («Не прибедняйся, ну, рыцарю врать не пристало!» – это, кажется, Ростан.) Кроме того, мне южные доброхоты или Гуго с ребятками давно бы уже голову отшибли, так что и писать было бы некому. Так что это все не мое. Это наше… Ну, Камелотское.
4
…Говорят, слово «голиард» происходит от слова «gula», глотка. Другой вариант его происхождения – от страшного беса Голиафа, воплощающего диавольскую гордыню – куда мрачнее; но это, пожалуй, относится только разве что к последователям учения мятежного Голии – Абеляра, а не к личностям вроде Годфруа, дворянина из Ланьи. Сей юноша, года на три младше Кретьена, имел воистину ненасыщаемую глотку, пару ободранных флейт и жигу, разрисованную по дереву голыми нимфами и фавнами, а тако же веселый и непотопляемый характер. Эти его особенности нас бы нимало не интересовали, если бы в один прекрасный день он не появился на пути у пятерых самозванных рыцарей – и не остался на этом пути почти до самого конца.
День его появления в жизни Кретьена для самого Годфруа выдался весьма печальным. Кстати, решающая их встреча вовсе не была первой – Камелотская компания несколько раз встречалась с данным героем в любимом своем кабаке, в той самой «Обители Канской», где как-то раз на одного северянина навалилось шестеро драчливых южан. Кабак этот в самом деле считался лангедокской территорией – ибо содержал его провансалец, ловкий, растолстевший бывший школяр по имени Гастон Пятак. Нагулявшись по свету в свое молодое время, он остепенился наконец, женясь на кабатчице, и теперь планомерно травил пивом нынешних школяров, не прочь и сам побалагурить с ними насчет восходящих звезд диалектики или же спеть пару-другую «кверел» – жалоб на жестокое школярское безденежье, оставшихся в его облезлой голове по старой памяти…
Южанское-то оно, южанское, – но после нескольких выдержанных с честью битв компания пятерых рыцарей Камелота завоевала себе неоспоримое право на эту территорию, и теперь даже если сюда являлся один Кретьен без «провансальского» сопровождения, кабатчик оказывал ему должные почести, а соперники-полководцы только и могли что неодобрительно коситься через стол. В тот раз он, правда, пришел не один – забежал после диспута перекусить вместе с Ростаном; устали оба преизрядно – дискуссия на тему, может ли праведный язычник, не слыхивавший о Христе, попасть в рай, затянулась на восемь часов без перерыва, и теперь оба диалектика стремились как-нибудь унять урчащие животы. Удивительно, какая же все-таки прорва – живот студента!.. Есть хочется почти что все время, даже когда ты только что поел… То ли дело здесь просто в страхе – вдруг завтра жрать будет совсем нечего?
…При деньгах из них двоих тогда был Кретьен – недавно заплатили за маленький портативный травник, предназначавшийся, наверное, для какой-нибудь просвещенной горожанки; вот почему трапеза двух друзей отличалась скромностью – в те дни, когда за ужин платил Пиита, вино лилось рекою. Кретьен же заказал по миске бобов и по куску вареного сыра, а вино – дешевое и кислое, просто чтобы утолить жажду. Ростан вздохнул недовольно, однако тому, кто сам без гроша, выбирать не приходится, и двое диалектиков увлеченно зачавкали – прервал их только громовой хохот за спиной.
Кретьен обернулся, продолжая жевать – проверить, не замышляют ли злокозненные враги чего лишнего; но разношерстная компания в конце длинного общего стола казалась вполне занятой собою. Человек семь смутно знакомых юношей что-то пихали под столом, покатываясь и расплескивая вино из чашек; старший из них наклонился под столешницу, помогая себе руками и выкрикивая какое-то имя.
– Чего там? – заинтересовался Ростан, откусывая перо лука-порея, торчавшее у него изо рта, как зеленый ус. – Бьют, что ли, кого?
– Да не пойму, – напряженно щурясь в дымноватой полутьме, признался Кретьен. Драться ох как не хотелось – устал, но если и вправду здесь, в их родовом домене, в Кане Галилейской, кого-то собрались бить – долг рыцаря повелевал вступиться. Тем более что позорно позволять кому-то бесчинствовать на их законной территории!..
– Эй, парни, что это вы там делаете? Буяните, что ли?
– Да нет, с дворянином вот говорим, – охотно поведал совсем молодой школяр в зеленом – некогда – плаще и шляпе набекрень. Лицо его блестело от пота и веселья. – Эй, ты, дворянин, вылезай! – позвал он, наклоняясь под стол, куда направляли свои пинки остальные; и призыв его возымел действие – из-под столешницы под общие восторженные возгласы высунулась всклокоченная голова, моргая обалделыми глазами.
– Д-да… – Неуверенно сказала голова, пытаясь сохранять максимально независимый вид. – Д-да, я… это… дворянин.
Дворянина подхватили под мышки и выволокли на свет божий; под дружный смех один из парней нырнул под стол и вытащил оттуда нечто неизвестного цвета, кое расправил и водрузил на голову бедняге – и на поверку штуковина оказалась шляпой. Кретьен осознал, что извлеченный снизу дворянин вовсе не в обиде ни на кого на целом свете – хотя бы потому, что не понимает толком, что это с ним стряслось; драться, выходит, было необязательно, и он, перемигнувшись с Ростаном, вернулся к своим бобам. А лохматый, в доску пьяный парень пытался тем временем что-то товарищам объяснить, но не мог – столь радостно они реагировали на каждое его изречение. В руку ему сунули флейту и теперь уговаривали что-нибудь сыграть; кажется, бедняга со столь странным прозвищем служил для всех источником неиссякаемых развлечений. Он мотал незлобивой кудлатой головой, но наконец сдался – и вместо музыки прогорланил на благородной заплетающейся латыни:
Это выступление встретил восторженный рев. Даже Кретьен, хотя и утомленный шумом, хмыкнул в чашку.
– А что… э…. Не сапиенти? – осведомился незадачливый жонглер.
– Не, пой, пой, Дворянин! Все отлично! Вот на, выпей красненького…
(Бульк, бульк, бульк.
И продолжение номера):
– Супер петрам понере седем фундаменти!
Фактус де материя виро сапиенти…
(Это что за тип, спросил Кретьен у друга в перерывах между глотками, испытывая смесь жалости, брезгливости и приязни.
– Да тутошний, здесь на дудке играет… Иногда, – Ростан пожал плечами. – Я его встречал пару раз… Кабацкая птичка, clericus inter epula cantans[22]22
Клирик, поющий на пирах. Обычный вагантский способ заработка.
[Закрыть].
– А чего они его так зовут?
– Да мало ли кого как зовут, – резонно отозвался Поэт Поэтов, встряхивая немытыми кудрями. – Я одного школяра знаю по кличке Еmperador, император – а знаешь, какая он на самом деле глупая крыса!..
– Да, опять же вот и ты у нас – Vates Vatum…
– То есть, что ты имеешь в виду?..
– Да ничего, сир Тристан, во имя Господа! Пойдемте отсюда, благородный друг мой, коли вы уже доели свои бобы во славу Короля нашего…
– Воистину, – устало отозвался благородный друг, – кажется, драться нам не придется, во славу Господа. А то эти битвы, битвы… Сир, признаться, я жутко хочу спать. Я лучше завтра с кем-нибудь подерусь.)
И они пошли домой, но минуя развеселую компанию, Кретьен все же взглянул поближе на пьяное, растерянное, раскрасневшееся лицо несчастного Дворянина и мельком подумал, досчитается ли тот наутро своих грошей… Слишком уж бравый и трезвый народец окружает парня, и слишком уж не похожи они на искренних лучших друзей… Впрочем, это не наше дело, не наше. Я тут никому не нянька, трактирщик за всеми присмотрит, и кроме того, я устал.
Кретьен тогда не ошибся в своих предположениях – Годфруа из Ланьи и впрямь дурно разбирался в людях. Редко проходила неделя без того, чтобы очередная компания добрых друзей не выпотрошила ему карманов, поставив пару свежих синяков; однако тот не унывал, отлеживался, отмывался, трезвел – и снова дудел в свою флейту на кабацких подмостках, зарабатывая честные жонглерские гроши. И не забывал орлиным взглядом высматривать молодых девушек, будто это именно о нем спорили красотки Флора и Филида в известной песенке, придя наконец к заключению:
«Молвил суд обычая, знания и веры —
Клирик лучше рыцаря в царствии Венеры!..»
Вполне возможно, что так оно и было.
В другой раз Кретьен застал случайного знакомца в положении куда более бедственном. Собственно говоря, он торопился домой от Аймерика, у которого до позднего вечера засиделся, разбирая Тацитовы «Анналы»; и путь его пролегал мимо благословенной Каны в зелени виноградников. Имелась еще и другая дорожка, короче, но эта зато была светлее – хотя и мимо кабаков и соседивших с оными борделей, однако по этому поводу более оживленная в такой час ночи. В темноте в одиночку по городу ходить не годится, даже – и в особенности! – если это веселый Париж!.. Но что ж поделаешь, не хотелось Аймерика напрягать…
Вот там-то, в круге желтого света из распахнутых дверей не то трактира, не то борделя, и разыгрывался последний акт неведомой случайному зрителю греческой трагедии. Кого-то били; вернее, двое парней крепко держали этого кого-то под белы руки, а била его по щекам растрепанная, очень громкая женщина. Ругалась она такими словами, каких Кретьен и вовсе не знал; он всегда очень боялся ругающихся женщин, и первое его побуждение было даже и вовсе не рыцарским – затеряться в тени и прошмыгнуть мимо как можно скорее. Но в жалобном бормотанье жертвы ему неожиданно послышался знакомый голос – и, порицая себя за недостойную Круглого Стола робость, рыцарь принял наиболее внушительное из своих обличий, подбоченясь и уперев руки в бока, и отправился разбираться.
– Эй, любезные… Что тут происходит? За что вы этого беднягу обижаете?..
Бедняга, воспользовавшись передышкой, мотал головой, из разбитого носа капала кровь. Кретьен не ошибся – это и в самом деле оказался старый знакомец, Дворянин; только на этот раз, похоже, влипший в переделку похуже прежней.
– Беднягу? – возопила дама голосом, напоминающим скрежет ножа по стеклу, встряхивая обширною юбкой. – Да я этого о-ля-ля, тудыть его и растудыть, сейчас еще и не так обижу! Да где ж это видано, чтобы так над женщиной издеваться!..
– Не платит, гад, – пояснил немногословный мужичина, встряхивая негодяя, как будто тот был сделан из тряпок. – А ты, парень, топай давай, не мешайся не в свое дело.
– Это мой… друг, – независимо сказал Кретьен, благоразумно пропустив мимо ушей пару эпитетов, которыми наградила его разъяренная дева. – Поэтому, мессиры, это вполне себе мое дело… Сколько он вам должен? Я заплачу.
Парнюга открыл было рот, но женщина, заткнув его огненным взглядом, ответила сама. Кретьен внутренне присвистнул, задавив в зародыше мысль о том, что эта дева, пожалуй, и в лучшие свои годы на десять денье не могла рассчитывать; но все же десять денье отсчитал, путаясь в завязках кошелька, и взамен получил из рук в руки ценное приобретение – нового знакомого, который кашлял, бормотал и вообще зрелище являл собою крайне неосмысленное.
