Текст книги "Южане куртуазнее северян (СИ)"
Автор книги: Антон Дубинин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)
Шумная компания долго вываливалась за дверь, и гуляки смеялись пьяными голосами, не желая понять, что здесь болеет человек, который хочет лежать в тишине… А потом белый рыцарь тоже ушел и притворил за собою дверь, и Кретьен успел пожалеть, что не поблагодарил его. Ладно, я буду спать, подумал он – и стал спать, а когда он проснулся, наступил день, правда, серенький и бледный, и бешеная слабость давила на грудь проснувшемуся, как тяжелый груз.
И был еще бред – на этот раз диво Британии, читаное у монаха Нэнниуса, яма Флацио Венти. Это такая волшебная яма в области под названием Гвент, из которой зимой и летом из-под земли дует холодный ветер. Теперь эта яма безо всякого стыда, забыв о своем британском происхождении, нагло разверзлась у Креьтена в комнате – как раз между его и Ростановой кроватями. Ветер из нее дул, не переставая, и Кретьен не мог согреться, смертельно замерзая, а потом, на миг возвращаясь в реальность, понимал, что камин нетоплен, и некому затопить, а кроме того – заткните кто-нибудь яму Дующий Ветер…
Потом он проснулся еще раз. Сколько времени прошло – непонятно, но опять был день, и опять бессолнечно-ясный, режущий глаза. На соседней кровати, приоткрыв рот, лежал Ростан, и еще не открывая глаз, Кретьен понял, что Ростан не пережил этой ночи. Так понимаешь просто по движению воздуха, даже и в темноте, один ты в комнате или не один.
Сердце ударило единственный раз и превратилось в ком снега. В комнате стоял слабый, почти неуловимый пока запах смерти, и Пиита в самом деле был мертв, совсем мертв, а его лучший друг даже не мог подняться, чтобы подойти и закрыть ему рот. Донна, белость ваших рук. Три рыцаря, и ни один не доедет.
Кретьен отвернулся лицом к стенке, слишком слабый, чтобы не только выказать – хотя бы просто почувствовать боль, и внутренне перекрестился, молясь, чтобы сейчас, когда он будет кричать и звать, хозяйка его услышала.
5
Кретьен медленно повернул голову. Шейные позвонки, казалось, заржавели. Но есть ощущение, которое ни с чем не перепутаешь – чувство, что на тебя глядят.
Годфруа стоял у окна, ярко освещенный, в зеленом – том самом! – плаще, в вечной своей неимоверной шляпе. Синие глаза его были как два кусочка яркого неба, а в руке – бутылка. Не человек, а само воплощение levitas scholastica[30]30
Школярская легкость. (лат.)
[Закрыть], каковым он всегда и являлся! Приложившись, как ни в чем ни бывало, к горлышку еще раз, дивное видение радостно взмахнуло руками и вскричало голосом, показавшимся ослабшему после болезни рыцарю Камелота громче Кентерберийских колоколов.
– О, проснулся!.. А ну-ка, вставай, лежебока, смотри, какое солнышко на свете!.. Что за взгляд, дружище? Не узнал, что ли?!
– Годфруа, – скрипнул Кретьен, с трудом приподымаясь и садясь в постели. Никто не менял этой простыни уже лет триста, и она слегка прилипала к телу. Кажется, Кретьен привык быть грязным, и в последний месяц он мог думать только о том, сможет ли сам добраться до ночного горшка или надобно позвать кого-нибудь на помощь – но теперь, при виде бодрого умытого странничка, он вдруг осознал себя едва ли не покрытым коростой.
Вглядевшись, Годфруа осознал наконец, что старый друг его имеет вид не то что бы совсем цветущий. А кроме того, запах, запах болезни и смерти, застоявшийся в его комнате, наконец открыл дворянину из Ланьи свое истинное происхождение. Тот потянул носом, сопоставил унюханное с увиденным и спросил тревожно, отлепляясь от стены, словно та могла оказаться чумной:
– Эй, да ты что… болеешь?
– Еще как. Чуть не помер, – скрипнул Кретьен еще раз, делая попытку встать. Учтивейший из дворян Ланьи не спешил кинуться ему на помощь:
– А ты не того… Не опасный? Тебя трогать не того…?
– Нет, наверное. Да Годфруа, собака чертова, поди же сюда, наконец! Дай мне штаны, я больной, имею право, чтобы за мной поухаживали…
Годфруа приблизился – все еще с опаской. Подал одежду, стараясь не соприкасаться руками, но потом все-таки не выдержал, бурно обнял друга, дохнул на него вином:
– Кретьен, старина… Да я же так рад тебя, черт подери, видеть!.. А худющий-то какой, Бог ты мой – одни кости остались… Ну ничего, уж я тебя откормлю…
– Годфруа, Ростан умер. Мы с ним в тюрьме заболели «кашляющей утробой», и он умер.
Лицо гостя вытянулось, и он ничего не сказал, только скользнул глазами – туда и обратно – на Ростаново пустое, аккуратно застеленное мехом ложе. Кретьен смутно вспомнил – и его замутило от боли – как неделю (или больше?) назад он объяснял квартирной хозяйке, откинувшись на подушку и стараясь говорить внятно, что нужно взять деньги – в мешочке, в горшке у камина, и пойти к священнику в приход Сен-Женевьев, и просить похоронить мертвого, а оставшиеся деньги можно оставить себе. Только сделайте это все, мадам. Лекаря не надо. И есть я не хочу, я хочу… Спать.
– А Гвидно пропал. Потому что Дави убили.
Лицо Годфруа вытянулось еще сильнее, хотя, казалось бы, куда уж сильнее-то. Синие глаза его стали из синих какими-то розоватыми.
– А Аймерик бежал к себе на юг. Потому что он еретик, и его хотели посадить в тюрьму.
Наконец чаша терпения Годфруа переполнилась, и он громко присвистнул, ударяя себя по коленям. Из бутылки выплеснулось немного вина ему на штаны.
– Ну ни черта себе!.. Ну и дела тут у вас!.. Приходишь в гости, а они тут все умерли, попали в тюрьму и пропали!.. Нет, я не могу. Надо выпить.
Он припал к горлышку и долго не отлипал от живительного источника, алая струйка пробежала по его по губе и шее – вниз, под воротник. Кадык его ходил вверх-вниз, а глаза были закрыты. Наконец он оторвался от бутыли с тяжким вздохом, будто пил невесть какую гадость, и обратил к Кретьену порядком помутившийся взор:
– Выпей и ты, друг… За упокой души Аймерика.
– Аймерик-то как раз, наверное, живой, – заметил Кретьен, отбирая у него бутылку. Глаза Годфруа затуманились неподдельными слезами:
– Зато бедняга Дави… И бедолага Ростан… Как он пить любил, Кретьен, как любил, и в стихах понимал… Нет, я пойду схожу за еще. Надо устроить по ним настоящие поминки.
– Ты лучше поесть купи, – тихонько попросил Кретьен, вытягиваясь на кровати. Как его ослабленный желудок примет выпивку, он точно не знал и рисковать не хотел.
– А что, у тебя и жрать нечего?.. А твоя хозяйка, как ее там… Сесиль, что ли, толстая такая… Она же должна тебя кормить! Сейчас я ей покажу…
– Не надо, не показывай, я у нее сильно в долгу. А ты что, при деньгах, что ли?.. Может, тогда лучше ей заплатишь чего-нибудь?
– Ну… можно сказать, и так, – Годфруа был уже у дверей. – При деньгах-то, конечно, это да, но вот только не я. А скорее уж ты, Кретьен. По этому самому поводу… У меня для тебя хорошая новость, а может, и плохая, как посмотреть. Ты тут, значит, вставай помаленьку и душевно готовься, а я сейчас… Мигом!..
– Но, Годфруа… – однако дверь уже грохнула за ним, и Кретьен услышал снаружи голоса – увещевающе-склочный хозяйкин и разухабистый – быстро утешившегося Годфруа. «Ты бы, мамаша, лучше хвост подобрала! Вон, вон торчит из-под подола! Тебе, по-хорошему, не платить за постой надо, а сжечь тебя за ведьминский нрав, да ладно уж, я сегодня добрый…»
Неужели правда заплатит, не доверяя такой удаче, подумал Кретьен – и вдруг заплакал, уронив голову на руки. Заплакал, как пьяный, сидя на ярком весеннем свету, лившемся через пыльные квадраты окна – о Камелоте, которого больше нет, о том, как страшно было в тюрьме, о Ростановой пустой постели и о том, что, оказывается, он за неделю уже успел привыкнуть к его смерти, о Гвидновых травках, присохших ко дну немытой чашки, и об этом ни для кого светящем солнышке, о том, что пришла, наконец, весна…
Годфруа вернулся не один. С ним притащились два трактирных слуги, принесших корзины – одна с вином, другая со всем остальным – и некий стеснительный светленький юноша с жигой, которого дворянин из Ланьи представил как «Жервэ, славного парня и давнего знакомого». Слуги потом исчезли, получив умеренную мзду, а славный парень остался и за всю трапезу не сказал ни единого слова, даже ни разу не сыграл на своей скрипочке. Похоже, он хотел просто покушать задарма и сам в разговоры вступать не собирался. А Кретьену через некоторое время стало уже совсем не до него – он услышал новости.
– Был я в твоем замке, – сообщил Годфруа, с хрустом отламывая ногу у жареной утки. – Ну, то есть в Труа, у твоего сеньора. Помер твой сеньор.
Кретьен поперхнулся виноградным соком, который пил вместо вина, и свет на мгновение стал черным в его глазах. Годфруа заботливо постучал его немалым своим кулаком по спине с такой силой, будто хотел сломать ему пару ребер. Попутно он давал объяснения:
– То есть старый твой сеньор, граф Тибо. Несколько лет уже как… А новый граф, стало быть, как только я сказал, что я от тебя…
– Годфруа! Боже мой…
– А что Годфруа? Что Годфруа?.. Ты бы сначала дослушал, а потом кашлял, – резонно заметил тот, оставляя Кретьенову спину в покое. – Или ты обиделся, что я сказал – мол, я от тебя? Да я все время так говорю, уже не первый год, тем более в Шампани, где тебя каждая собака знает. Вообще-то твой граф сам первый про тебя заговорил, когда узнал, что я, ну, школяр. Не знаете ли, мол, благородный сир, такого разгильдяя, Алена Что-то там? Такого, говорю? Ага, говорит, именно такого. Так это он теперь Кретьен называется, де, стало быть, Труа, говорю.
– Годфруа…
– А что такого-то?.. Ну, он мне и говорит – это не тот. А я говорю – тот, еще как тот. Он же великий человек, его все знают…
– Годфруа, да погоди…
– А чего годить-то? Ты вон жуй себе крылышко да слушай, а мне Жервэ сейчас еще нальет… Спасибо, Жервэ, ты славный парень. Кстати, Кретьен, познакомься, этот парень – он Жервэ, мой давний знакомый, прошу любить… Он славный парень, наш Жервэ. Так о чем это я? А, о графе. Граф твой, огромный такой детина, весь залился слезами и говорит: «А подайте мне сюда моего ненаглядного Кретьенчика, то есть Аленчика, жить без него не могу…»
– Годфруа, – Кретьен действительно больше не мог. – Слушай, ты, радость Господня… Или рассказывай нормально, не лги про моего сира, или я тебя сейчас… Ты, конечно, два месяца больным не провалялся, зато я не насосался, как свинья, в отличие от тебя. Так что шансы у нас равные.
– Это кто еще насосался? Да я трезв, как постящийся Аймерик! – искренне возмутился благородный юноша. Но при упоминании об Аймерике он сам помрачнел, отложил кусок хлеба и серьезно взглянул на собеседника: – Нет, кроме шуток, мессир Анри тебя призывает обратно. Просил передать тебе денег на дорогу и письмо.
– Давай письмо, – Кретьен протянул руку. Голиард обезоруживающе улыбнулся, и бледной тенью его улыбку повторил славный парень Жервэ, сидящий с набитым ртом.
– Я бы рад, Кретьен, вот те крест, да нету у меня письма. Я его потерял.
– Как это – потерял?..
– Обыкновенно, ну, как письма теряют… Сунул куда-то, и забыл – куда. Вроде было в сумке, а потом смотрю – хвать, и нету… Но ты не волнуйся, – поспешил он утешить товарища, лицо которого стало совсем озверелым, – я его наизусть помню. Ну, почти наизусть.
– Так ты его что… Читал? Мое письмо… От мессира Анри?
– Ну, конечно, читал. Более того, я его еще и писал – тот мне его продиктовал, как человеку просвещенному и в знаниях весьма поднаторевшему. А потом я его еще пару раз перечел на случай, если потеряется. И ведь как знал, как знал – в самом деле потерялось!.. Так что – славьте Господа, ибо Он благ, ибо вовеки милость Его…
– Годфруа, – не имея сил злиться, Кретьен только головой покачал. Он чувствовал себя изрядно хмельным, хотя к вину и не притронулся. Пьян он был от сытной горячей еды и от всего происходящего. Бледное лицо Жервэ плавало над столом, как лунный лик над озером.
– Так вот, письмо. Ален, приезжай в Труа, отец умер. (Это его, графа, стало быть, отец – насчет твоего ничего не знаю, не волнуйся понапрасну.) Ты мне тут нужен, приезжай, будешь рыцарем, как я обещал. Посылаю тебе денег с верным человеком – это я, Кретьен, я верный человек! Граф меня оценил по достоинству, мою северную верность и южное вежество, обрати внимание… Ну ладно, ладно, не смотри на меня так, продолжаю. Посылаю, значит, денег, чтобы на обратном пути ни в чем не знал нужды. Хватит тебе учиться, умный уже, приезжай, это приказ. Ну вот, все, кажется? – дворянин из Ланьи возвел ясные очи к потолку. Если чего забыл, потом всплывет само. Так что письмо тебе вот, а деньги…
При этом слове молчаливый Жервэ, славный парень, насторожился, и лицо его приобрело совершенное сходство с мордою собаки, почуявшей дичь. Годфруа молча показал ему кулак, видно, зная за своим давним знакомым некие особенности, Кретьену неведомые.
– Да, кстати, как с деньгами? – поднял бровь Кретьен, который слишком хорошо знал своего друга и давнего подопечного. Больше всего на свете тот, конечно же, любил поэзию, но имел так же и два других пристрастия: дам и вино. Голиард от слова «gula». Кроме того, другого такого раздолбая…
– С деньгами?.. Я, кстати, как раз хотел тебе сказать…
– Не надо, не говори, – Кретьен махнул рукой и взял лист салата. – Только одно скажи – ты потратил больше или меньше половины?
– Примерно половину, – с видимым облегчением признал Годфруа, снова проникаясь любовью ко всему миру. – Понимаешь, там одна женщина…
– Можешь не продолжать. Очередная прекрасная дама.
– Она-то? Это Берта-то прекрасная дама? – пылкий влюбленный фыркнул прямо в чашку. – Вилланка, каких мало. Грубая, низменная стяжательница. Я к ней со всей душой, а она…
– Что же она натворила? Прогнала тебя, что ли, куда подальше?
– Если бы прогнала! Отказать в благосклонности – дело благородное, многие знатные донны так порою делают. Так ведь нет, приняла как раньше, заманила, можно сказать, обещала ночью навестить…
– Ну и как, навестила?
– Навестила, мало не покажется, – с явным неудовольствием Годфруа бросил костью в окно, но попал в безмолвного Жервэ. И хорошо – у окна кувшин стоял, он и разбиться мог, а Жервэ не разбился, только лоб утер. – Притащила какого-то… уродца пищащего, говорит, вот, это твой сын… Я, говорит, замуж вышла, мне твои дети под боком ни к чему. Ну, сущая ведьма, а не женщина!.. Или, говорит, забирай сыночка с собой, или плати на прокорм и воспитание, или я сейчас муженька позову, а он у меня мельник, мельники слабые не бывают. А зачем мне ее муженек? Они же с ним сговорились, ясно как божий день! А этот… карлик морщинистый, сынок, – лицо бедного поэта исказилось от ужасных воспоминаний, – Кретьен, до чего же он страшненький! Не могло от меня такого родиться, Господь свидетель, не могло! Пищит, как мышь, сам красный, лысый, кривоногий…
– Почему же, по-моему, очень похож, – с ностальгической приязнью Кретьен оглядел своего друга с головы до ног, но тот даже не заметил сарказма, вытянул ноги на лавке и продолжал, развалившись во всю длину:
– Берта, ведьма, знала, чем меня подкупить… Кто ж их разберет в таком-то возрасте, чьи они, эти младенцы? А ни с какими мельниками дворянину разбираться не пристало, вот я и заплатил. Кроме того, я же… очень бла-го-родный, я с женщинами не спорю! Клирик лучше рыцаря в царствии Венеры!.. Ну, я ей не очень много дал, мог бы и больше. Всего-то десять су, что они, эти вилланы, в деньгах понимают…
Лицо бледного гостя Жервэ при этих словах горестно исказилось, он будто бы представил себе для этих десяти су куда лучшее применение. Но Кретьен только в затылке почесал. Все могло быть и похуже. А так – лишь бы хватило оставшихся денег заплатить хозяйке долг, прежде чем уйти…
Годфруа же, проникнувшись подробностями скорбного своего приключения, начал деятельно жалеть себя, а в таких случаях остановить его было очень трудно.
– Нет, Кретьен, ты только подумай… Младенцы! До чего же они страшенные! Неужели и мы с тобой, и все на свете, самые доблестные юноши и благородные дамы, такими были?.. Представить себе не могу! И моя донна из Вентадорна, и твой граф, и Жервэ, все, все…
– Ты и сейчас почти такой, – утешил его Кретьен, которого уже более ничего не интересовало. Он подошел к окну, расположенному в глубокой узенькой нише, и жадно вглядывался в голубой, пропитанный солнцем небосвод. Под окном в канаве текли, блеща на солнце, нечистоты. Какая-то здоровая тетка, похожая, наверно, на эту несчастную Берту из товарищевой истории, била пустой корзиной по заду орущего мальчишку. Несколько клириков в сильном подпитии, сверкая бритыми макушками, брело в обнимку, натыкаясь на стены. Vanitas vanitatum, et omnia vanitas. Господи, как же надоел Париж. Какое счастье, что можно из него уехать.
Он обернулся к Годфруа, который, вытянув стройные зеленые ноги, продолжал бурчать себе под нос, хотя рука уже тянула флейту из-за пояса. Красивый он все-таки, дуралей, кудри вьются, глаза блестят – хоть и совершенно безобразен во всех своих проявлениях!..
– Годфруа… А в замке сейчас как?.. Была такая старушка, Женевьева… Случайно не знаешь, жива она?
– Старушку не помню, – отозвался земляк, выдирая-таки флейту и пытаясь понять, в какой конец у нее надобно дуть. – А вот там есть одна такая Филиппа, служаночка… Так она жива, это точно.
– Дурак ты, Годфруа. А вообще там, в Шампани… как сейчас?
– Вовсе я не дурак, я дворянин! А в Шампани – ну, там обыкновенно, как всегда. Сена течет себе в том же направлении, если в нее в Труа плюнут, так оно и до Парижа доплывет… Ярмарка святого Кириака скоро, хотелось бы на нее успеть. Вообще весна, красота, уже цветов полно… Буки цветут, крокусы. Запах в лесу… сам понимаешь, какой. Наш, шампанский. А ты сидишь тут, в этой большой выгребной яме, не видишь ничего…
Кретьен обернулся от окна, в светлых глазах его появилось некое подобие живой жизни. Если уж и умирать, то не тут, не тут – только в Шампани! И обязательно перед смертью увидеть Анри.
– Годфруа… Мне надо помыться.
– Ну так помойся. А мне не мешай, видишь, я мелодию вспоминаю.
– Нет, ты не понял… Мне надо совсем помыться, плюнь на свою мелодию и помоги мне… А потом, прямо сегодня, мы уедем отсюда к чертовой матери.
– Я у нее, кажется, уже был недавно, и даже сыночка ее видел, – флейтист зябко содрогнулся. – Это Берта, помяни мое слово, и давай мы лучше к ней не поедем. А поедем к тебе. В Труа. Вообще в Шампань.
– В Шампань… Ах, Провен… Ярмарка, carole, хороводы… Замок. И скорее… А твой знакомый Жервэ…
– Э, стоп, а где же наш славный парень Жервэ?
Но давнего знакомого уже не было, а так же не наблюдалось и одной из бутылок, и недоеденной Годфруа жирной утки, и даже металлического блюда для резки, принадлежавшего хозяйке дома. Ну, что ж поделаешь. Каждому свое счастье.
Годфруа схватился за бок – кошелек был на месте. И на том спасибо.
– А насчет денег ты не волнуйся, при бережливой жизни мы с тобой и на то, что осталось, вдвоем прекрасно до дома доберемся… Ну да, конечно, вдвоем. Я же с тобой пойду. Уж не думаешь ли ты, что мы, потомки древнего дворянского рода, бросаем последних оставшихся в живых друзей, да еще и великих поэтов, в беде и одиночестве? Ну и что ты морщишься, как водяная крыса? Лучше покажи, что ты тут за это время написал. Вот уж не верю, что ты просто так в постели валялся!.. Тем более что все умерли, даже и говорить было не с кем… А в тюрьме, ты там что-нибудь писал? Ну как там вообще, очень страшно или так, средне?..
И Кретьен, к стыду своему, понял, что опять плачет. Нипочему – просто что-то случилось с глазами за время болезни, в них совсем не держалась вода… Рыцарь Камелота, ты должен быть тверд, повторял он себе, отвернувшись к стене, чтобы слез не увидел Годфруа. Ты должен быть тверд, раз уж поклялся… А друг, не замечая ничего – старый добрый Годфруа! – уже дудел в свою грустную флейту, и Кретьен сквозь поволоку солнца и тоски опять успел подивиться, насколько музыка Годфруа нежнее и тише его самого.
Глава 4. Но этот день – твой…
Замри у огня
И слушай меня,
Грусти в ожидании нового дня —
Я песню спою
Про земную любовь мою.
Не златом богат
И ею лишь свят,
Я плачу, но слезы меня не смутят —
Я славлю ее,
Мое горе и солнце мое.
Проснется она
Наутро от сна,
И в мире за окнами будет весна —
Ничего не вернуть,
Но трава покрывает нам путь.
Что будет потом,
Когда мы уйдем —
Кто знает, и кто нам расскажет о том?
Но этот день – твой,
И мы в одном мире с тобой.
И лето придет,
И в рог твой нальет
Холодную воду и солнечный мед —
Бояться ль зимы,
Пока еще истинны мы.
Осталось семь дней,
Зови же гостей,
Меня там не будет, но будет светлей —
И в песне моей
Сохранится тепло тех дней.
Ни смерть, ни беда
Не ступят сюда,
Пока жив огонь, и над домом звезда,
Пока я пою
Про земную любовь мою.
Кто знает ответ,
Что даст нам рассвет,
Мой спутник и друг – только тайны в том нет,
Там дождь за окном,
И печаль не вернется в твой дом.
1
Кретьен одного боялся – что это окажется уже не тот Анри.
Да и шутка ли – почти десять лет прошло!.. Даже надеяться на то, что в Шампани ожидает прежний друг, здоровенный золотоволосый рыцарь с лицом как солнышко, порывистый и щедрый юноша, столь скорый на милость и столь страшный во гневе – даже надеяться на такое чудо было бы дерзостью. Время меняет всех, а графов – в первую голову. А Анри теперь стал графом, одним из «магнатов» севера – владетель одного из самых огромных доменов. Конечно же, Кретьен боялся. Ведь он слишком хорошо помнил своего друга и сеньора, чтобы спокойно потерять его еще при его жизни.
А когда они уже ехали по Шампани, Кретьена просто дрожь пробирала – все сильнее по мере приближения к дому. Мало того, что он здесь столько лет не был… А Годфруа радовался жизни вовсю (насколько позволяли это делать оставшиеся деньги). Впрочем, он и без денег умел радоваться, и его незатыкающаяся флейта радостно звенела без умолку – то ли в самом деле, то ли уже у Кретьена в израненой мелодиями голове… Он еще не совсем оправился после болезни, а родной воздух и музыка мая действовали так одуряюще, что его часто качало в седле из стороны в сторону. Лошадь у путников была одна на двоих, и та – сущая кляча; звали ее, к большому сожалению, Геньевра – раньше ей владел некий начитанный, но вовсе не обладающий благородством нрава школяр. Назвал он эту бедолагу неизвестной породы так ради красивого, по его мнению, выраженья – «Прокатиться на Геньевре»; но чувство юмора покупателя – Кретьена – сильно отличалось от его собственного, и новый хозяин называл кобылу просто Женни. Чаще всего он сам на ней и ехал, по двум сторонам луки болтались сумы с небогатыми пожитками, в основном книги да рукописи, да немного одежды… Годфруа, предпочитавший ходьбу верховой езде, бодро шагал у стремени, и насколько этот тип казался разбитным и неуместным в городе – настолько красивым и тихим был он в лесу. Его зеленые одежки уже не выглядели кричаще, даже старая шляпа из вечного вызова обществу превратилась в весьма своевременное сооружение. Из дырки в шляпной макушке торчал прекрасный свежесорванный крокус.
– Создан из материи слабой, легковесной,
Я как лист, что по полю гонит ветр окрестный…
Ранит сердце девушек чудное цветенье,
Я целую каждую – хоть в воображенье!
Воевать с природою, право, труд напрасный:
Можно ль перед девушкой вид хранить бесстрастный?..
Над душою юноши правила не властны —
Он воспламеняется формою прекрасной…
Жилистые ноги привычного к бродяжничеству голиарда меряли шаги, нередко даже опережая клешнястые копыта старушки Женни. Мир, судя по походке Годфруа, принадлежал исключительно ему, и своему назначению – развлекать и радовать – полностью соответствовал. Если бы надо было проиллюстрировать эту школярскую песенку, Годфруа идеально бы подошел – factus de materia levis elementi[31]31
«Создан из материи слабой, легковесной» (из голиардского гимна).
[Закрыть]… Кретьен трясся в седле, и, чтобы не размышлять о своих тревогах, думал с досадою, что не мешало бы кушать хотя бы два раза в день, и если бы не похожденья этого… медика недоучившегося – Кретьен имел бы все шансы именно так и поступать. Эх, Годфруа, Годфруа, интересно, сколько у тебя детей по белу свету?.. Наверное, ведь тот – не единственный… Люди рождаются – взамен тех, которые умирают. И каждому матушка, наверное, когда-нибудь сообщит не без тайной гордости, что папенька у чада был дворянин. Потому что я никогда не поверю, Радость ты Божья, что ты умалчивал о сией скромной особенности твоего происхождения перед прекрасными дамами!
– Из Ланьи, – дружелюбно согласился идущий впереди зеленый спутник, и Кретьен со смущением понял, что последнюю фразу произнес вслух. – В Труа, кстати, вечером будем, если поторопимся. А если не поторопимся, то заночуем в лесу, и в Труа будем утром. Как ты думаешь, сильно ли сеньор нам обрадуется? И не разозлится ли он, что я буду с тобою в замке жить?..
– Ых… Гм, не знаю, – с сомнением ответил Кретьен на оба вопроса. Было ему, признаться, нелегко – с того самого дня, как проехали Витри-Сожженный. Хорошо еще, Годфруа ничего не знал, совсем ничего. Например, что у Кретьена здесь есть – по крайней мере, были – родственники. И не потащил его по этой причине в гости к тетке Талькерии – неотразимый Годфруа, который и предположить не мог, что кто-то может оказаться ему не рад! Впрочем, получилось еще хуже: в город заезжать совсем не стали, а для ночевки спутник – святая простота – выбрал отличное местечко на берегу реки. Кретьен этой реки, оказывается, совсем не мог видеть. И то состояние – серединка на половинку – в котором он пребывал всю ночь, и сейчас еще не совсем оставило его. Маленький мальчик, сирота, потерявший брата, никому не нужный, даже и самому себе – этот мальчик Ален, которого рыцарь погибшего Камелота так старательно в себе давил в течение десяти лет, внезапно оказался живехонек и теперь вовсю заявлял о себе. Чтобы вновь не оказываться на берегу, взывая и взывая в неохотно расступающуюся пустоту и жар, Кретьен с горя подбирал рифмы ко всему, что видел вокруг, на пути. «Домой», – с тоской думал он, лежа без сна спина к спине с громко сопевшим Годфруа, – «Домой… Немой… Прямой… За кормой. Просто стихи о Палестине… Взбурлила пена за кормой, а он стоял, немой, прямой, шепча безгласное – «домой»… Ужасные стихи. Стихи, грехи, мхи… Блохи. Я за подобные стихи не дал бы и живой блохи. Настолько, брат, они плохи… Брат. Брат, взгляд, назад… Горят. Свят. Брат. Господи, о чем же это я снова, не надо, пожалуйста, не надо… Почему к смерти Ростана я привык так скоро, а к этому не могу, никогда, наверное, не смогу привыкнуть?.. Пусть прекратится этот проклятый бред! Бред, свет, поэт, Этьенет… НЕТ!.. Я не хочу туда!!»
Он даже и вскакивал, не боясь разбудить Годфруа – тот спал, как бревно, хотя и мог просыпаться мгновенно по причинам очень странным – вроде долгого безмолвного взгляда со стороны. Вскакивал, и молился на коленях прямо у вод реки, в кустах, коленями на глинистой земле – а река, узкая и темная, теплая по ночам, тихо шумела, неся свою зеленоватую воду мимо, куда-то к устью… Все реки впадают в море, как это ни странно.
Когда же он все-таки заснул, ему снились странные, тревожные, тревожащие вещи – вода, наверное, вода, и кто-то звал его, и он куда-то бежал и оказывался наконец в воде – и так несколько ночей подряд, и ничего не понятно, и ничего с этим всем не поделаешь… Да тут еще и проклятый страх насчет Анри.
Несколько раз за время пути Годфруа успевал познакомиться с разными девушками – в основном то были служанки на постоялых дворах, где путники останавливались, когда у них еще оставались деньги. Но слишком далеко ни одно из таких знакомств не пошло – присутствие Кретьена, мрачно смотрящего за каждым движением друга, не смущало Годфруа, но мешало девицам. Однако весна была столь хороша, и погода до того безоблачна – ну, дождик брызнул пару раз, это ерунда – что странническая душа Годфруа не могла не радоваться, несмотря на отсутствие дамской благосклонности. Кроме того, такое ли уж отсутствие, размышлял Кретьен – пару раз прекраснейший из голиардов куда-то пропадал из его поля зрения, и все по ночам; возможно, не все в жизни так просто… Впрочем, Годфруа был из тех, кто живет одним днем, кто, заработав хоть один денье, радостно его пропивает с нынешними – может, и верными до завтрашнего дня – друзьями и возлюбленной, чтобы завтра проснуться к новому дню и с первым лучом солнца запеть, как жаворонок… И единственное, может быть, достоинство и талант такого вот Годфруа – что он радуется. Просто живет по завещанию апостола – «Всегда радуйтесь», и исполняет его, как может. А кто сказал, что этот талант – хуже других?.. Просто он куда-то девается у тех, кто хоть одну неделю пробыл в тюрьме.
Господь дает дары. И каждому – именно такие, без которых тот не смог бы. Годфруа Он подарил новую флейту, купленную за жалкие гроши у пьяненького жонглера в кабаке в Сансе; а для Кретьена припас совсем особенный, самый желанный подарок. Потому что когда на пороге рыцарской залы, куда ввел его незнакомый молодой парень с рожком дозорного на поясе, Кретьен на миг зажмурил глаза, чтобы перекреститься в своем сердце – в следующий миг непрочный в последнюю неделю мир перевернулся-таки с головы на ноги. Потому что первое, что сделал широкоплечий, скуластый человек с ярко-синими глазами, волосы которого и здесь, в замке, были словно откинуты назад сильным ветром – это заключил пришлеца в объятья. И когда они так постояли немного, в удивленном молчании древних стен, помнящих все об этих двух людях, помнящих, кто из них есть кто – медведеобразный незнакомый человек, оказавшийся самым настоящим Анри, разомкнул-таки свои железные руки. И пришлец, чьи глаза стали совсем мокрыми, однако же разглядел сквозь воду, что и лицо хозяина мокро, и что глаза его – как мокрые звезды, а широкий рот улыбается.
– Ну вот, – сказал шампанский граф, отстраняя недоучившегося легиста от себя, взглядом длинным, тревожным и неосмысленным вбирая в себя последние признаки болезни на его заострившемся, весьма небритом лице. – Ален, ну вот ты и вернулся. Ты мне был нужен дома. Здесь.
…Анри, сын Тибо Шампанского, изрядно изменился. Да иного нельзя было и ожидать. С годами он начинал все больше походить на отца – тем, что слегка сутулился, и манерой усмехаться, и жестами, и громким, властным голосом. Однако не было в нем ни на грош Тибальдовой мрачности, и вместо бороды он в раздумье потирал ладонью подбородок – терпеть растительность на своем лице так и не научился. Появилось у Анри и несколько новых шрамов – пара-тройка турнирных и один – боевой, на лбу, прикрытый волосами. Но это был он, дурак Кретьен зря боялся, это был он. Ничего, что выросло благого, за годы никуда не девалось – граф и вассал как бросились друг другу в объятья при первой встрече, так вроде бы и оставались обнявшимися в своих сердцах в последующие дни. Годфруа Анри вовсе не возмутил – ему, признаться, было все равно; граф даже выделил ему некий доселе пустовавший покой на третьем этаже донжона – довольно хороший; а то, что рядом жили графские слуги, привычного ко всему Годфруа вовсе не смущало. Подолгу задерживаться на одном месте не входило в его обычаи, но пока здесь кормили, и пообщаться было с кем, и не требовали многого – знай себе исполняй иногда простенькие песни… Несколько его славных музыкальных вариаций на отрывки из Кретьеновых романов – и живи себе, как в раю, отдыхай! А особого внимания к себе самодостаточный Годфруа не требовал, довольствуясь тем, что Кретьен представил его своему сиру как, э-э… ученика. Ну, ученик – так ученик… Даже очень почетно, с его-то стихами… А на охоту с Кретьеном и его сиром не очень-то и хотелось – тем более что у бродяги в жизни не было своего сокола. Пусть там загонщики весело поднимают дичь, пусть злая желтоглазая птица портит шкуру зайчикам – Годфруа с юных лет умел развлекать себя сам. Особенно в местах, где водятся хоть сколько-нибудь привлекательные девушки.
