Текст книги "Южане куртуазнее северян (СИ)"

Автор книги: Антон Дубинин

В пару к первому прозвищу родилось и второе, для Мари – Оргелуза, Гордячка. Это из-за манеры юной графини всегда держать подбородок чуть вздернутым – виною тому на самом деле не гордыня, а маленький рост дамы, при котором она, однако же, не желала смотреть на людей снизу вверх – но получалось, что она вечно задирает нос. Третье прозвище, Кретьеново – Наив, Простак – получилось совсем случайно. Что-то он не понял из разговора графской четы, что-то перепутал и переспросил – «Сиры мои, прошу вас повторить все сначала для ушей простака…» Так и стали они – Оргелуз, Оргелуза и Наив, так и звали они друг друга дома, вкладывая в смешные имена всю взаимную дружескую нежность. Хорошо, что их было трое. Втроем им теперь жилось лучше, чем любым двоим из них – без третьего; и Мари с Анри, и Кретьен вдвоем со своим графом или же с его супругой ощущали словно бы смутную неполноту, восполнявшуюся с появлением оставшегося. Почему-то так всегда получалось, что двое в отсутствие третьего невзначай заговаривали о нем, словно заменяя тем живое присутствие. Кретьен с дамою слагали об Анри стишки в таком роде:

 
   «Шампанский граф во многом прав —
   Когда жует коренья трав,
   Когда несется в бой стремглав,
   Когда лежит, с коня упав…»
 

(Когда это я жевал коренья трав, вы, поэтишки, спрашивал Анри со смехом – и Мари отвечала, очаровательно склонив головку на плечо: «Мы хотели показать только, сколь много и сколь истово вы поститесь, монсеньор Оргелуз…»)

Себя они, впрочем, тоже не щадили. Иначе бы на свет не родилось строчек вроде таких:

 
   «Мессир Наив, в войсках служив,
   Был не отважен, но болтлив.
   Полвойска переговорив,
   Скрывался он в тени олив.
   Увы! наград не заслужив,
   Ура! с войны вернулся жив…»
 

И про Мари были стихи, и немало. Правда, большинство их она придумывала сама – у Кретьена бы язык не поднялся на особенно кощунственные строчки. Но на комплимент вроде:

 
   «Свечей хоть вовсе не дари
   Моей владычице Мари —
   Глаза горят, как фонари,
   Как две свечи, а может… три» —
 

– на это его вполне хватало. Или -

 
   «Весь пост молилась до зари
   Моя владычица Мари,
   А ночью грызла сухари,
   Замкнувши двери изнутри…»
 

Смеялись они очень много. Позже, когда Кретьен вспоминал эти два года жизни их «тройственного союза», ему казалось, что они смеялись всегда, просмеялись два года напролет. Их смех так и звучал у него в ушах – смех в каменной зале, смех на зеленой траве, смех под сводами леса, и у камина, и в саду старой графини… Высокий, серебряный – смех Оргелузы; заливистый, громкий и свободный – ее мужа; и негромкий, очень радостный – его самого, Наива, Простака… Каким же он тогда был простаком.

И именно будучи простаком, он восторженно принялся за новый роман – по просьбе Мари, когда она сказала как-то раз, до смешного по-детски смущаясь – превращаясь в ту маленькую девочку, что плакала над горестями Эниды, забытая всеми в огромном королевском дворце: «Послушайте, Наив… Вы же, наверное, скоро начнете новый… Ну, новый какой-нибудь роман. Вы не могли бы… ну, писать его не просто так, а для меня?»… Маленькая девочка внезапно встретилась со знаменитым поэтом. Графиня отдавала вассалу приказ. А на самом деле – не то и не другое…

– Повинуясь приказу моей госпожи, перо мое будет бегать по бумаге вдвое быстрей, чем обычно, – с улыбкою поклонился верный рыцарь. А потом они вдвоем нашли и обговорили сюжет, который порадовал бы их обоих и подошел бы для длинного, но не чрезмерно длинного, не требующего продолжения повествованья. Кретьен, как всегда, хотел истории о служении и чести, а Мари желала сказку про любовь. История Ланселота оказалась идеальной – обе этих темы переплетались в ней так тесно, как это только возможно, и должна была получиться наполовину жеста, наполовину роман едва ли не трубадурский по накалу страстей. А кроме того, вдвое легче и интересней писать книгу, matiere и san[34]34
  Сюжет и пыл (старофр.)


[Закрыть] которой исходят от прекрасной дамы, ценительницы, друга… Вдохновленный так сильно и горячо, как не случалось у него со времен парижского «жара и глада», горячки творчества, из-за которой архивариус, кривясь, потом не доплачивал половины денег за сданные не в срок списки манускриптов, – горячий и горящий, как во времена Клижеса, Кретьен приступил к работе над романом тем же вечером, и встал из-за стола в своей спальне в середине следующего дня.

 
   «Коль скоро госпожа моя
   Желает, чтобы начал я
   Роман очередной – ну что же,
   Кто в мире ей перечить сможет?
   Я больше б сделал, признаю,
   Чтоб даму радовать свою,
   И говорю о том без лести —
   Хотя другой на этом месте
   Сказал бы, подольщаясь к ней,
   Что госпожа земли моей
   Всех прочих женщин превосходит,
   Как ветер, что в апрель приходит,
   Прекрасней всех ветров иных.
   Но я, увы, не из таких,
   Хоть в этом со льстецом согласен;
   Скажу ли я – «Алмаз прекрасен,
   Отполирован, он горит,
   И жемчуг* огнем затмит,
   Как госпожа моя графиня
   Всех королев затмила ныне»?
   Но нет – я честью дорожу
   И слов подобных не скажу,
   Хоть в них лишь истина одна
   Для бедных глаз моих видна!
   Скажу одно – ее приказ
   Важнее для меня сейчас,
   Чем мысль любая или пыл,
   Что в этот труд бы я вложил…
   Итак, Кретьен берет на совесть
   О Рыцаре Телеги повесть,
   Чья тема, чей сюжет и пыл
   Графинею подарен был.
   Поэт взялся за труд опасный —
   Сей не испортить дар прекрасный,
   Дурного не содеять с ним
   Искусством бережным своим.
   Что ж, безо лжи и без прикрас,
   Он начинает свой рассказ…»[35]35
  Это Кретьенов «Ланселот»! Пер. мой.


[Закрыть]
 

…Перед те, как лечь наконец спать, он попросил у распорядителя замка какой-нибудь еды и побольше свечей. В эту ночь он написал не менее трехсот строк. Правда, их еще предстояло править, править и править… По-хорошему, на большой, тщательно отделанный роман требовалось никак не меньше года. Кретьен это понял с тех пор, как научился подолгу работать над стихами – а не оставлять рожденное в запале как оно есть. Тем более что писал он подолгу – вновь и вновь вычитывая и шлифуя отрывки текста, которые сами выливались из-под его пальцев, когда случались приступы вдохновения. А приступы вдохновения – такая штука, Божий подарок, ее самому у себя вызвать никак невозможно, хоть ты обкурись гашишем, как жуткие слуги Старца Горы; так что – carpe diem, Leuсonoe[36]36
  Лови момент (букв. «лови день, Левконоя», лат. пословица, из стихотворения Катулла)


[Закрыть], а поспишь как-нибудь в другой раз… Тем более что Кретьену пока очень нравился его новый роман. Он был… ну, живой – в отличие от придуманного Клижеса, про которого Кретьен, чтобы не соврать, все высчитывал по картам («В порт Саутгэмптонский вошли…») А здесь… Ну, бывают такие книжки, которые пока пишешь, понимаешь, что пишешь правду. И дело не только в том, что этой истории Кретьен совсем не придумывал – воспользовался вариантом очень известного артуровского преданья и дополнил по-всякому. Где-то за строками этого романа всегда улыбалась Мари, и поэт знал до мелочей, какое именно выражение глаз у нее будет от той или иной удачной строчки. Это невообразимое счастье, доступное немногим – писать жданную книгу. Наверное, для женщины то же самое – вынашивать желанного мужу ребенка.

То была холодная, но бесснежная зима 1165 Анно Домини, незадолго до Рождества, когда Кретьен в Труаском замке графа принялся за новый роман о любви.

3

Им бы не расставаться, им бы быть все время втроем.

Но Анри попросил – очень попросил! – и разве мог Кретьен отказать.

Анри очень не хотелось в Пуатье – пусть даже в качестве супруга и провожатого Мари. Юной графине вздумалось навестить свою матушку Алиенору, которая, подарив английскому королю трех прекрасных сыновей и дочь, предпочитала проводить хотя бы несколько недель в году в родном именье, том самом, откуда некогда выезжал в поход великий Гийом Девятый, отправляясь в изгнанье, в Святую Землю, с Богом заключив союз… Туда-то, на берега прекрасной Вьенны, где леса широколиственных платанов и каштанов влажно шумят по ночам, где певучий южный выговор редко прерывается франкской речью, где Кретьен еще никогда не бывал – и лежал ныне путь их кортежа, прекрасной дамы и двух рыцарей, данных супругом ей в спутники. Вторым, после Кретьена, оказался пятидесятилетний Тьерри Шалонский – отличный воин и муж весьма опытный, знакомый Кретьену еще по Святой Земле, и мало кому из своих вассалов Анри доверял больше, чем этим двоим. Кроме того, Мари взяла с собой пару служанок, весьма милого пажа по имени Шарль, человек десять солдат, трех егерей, в том числе одного старого, усмешливого – любимца Анри, чтобы охотились по пути. Дорога предстояла недели на две, а то и больше, и избалованная дама не хотела в чем-либо терпеть недостаток. Еще в качестве эскорта по собственной воле с ними увязался любезный друг Годфруа. Который по странной случайности при Альенорином дворе пока не бывал и собирался наверстывать упущенное, покоряя красотой и обаянием пуатьерских дам.

«Ты уж съезди, будь другом, – так говорил Анри своему вассалу, то и дело для большей убедительности встряхивая его за плечо, – там же это… южные всякие разности, трубадурские сборища, я там с тоски умру за два дня…» И совсем иначе говорил он, когда, выехав провожать обожаемую супругу аж до самого моста через Йонну, прощался с нею – впервые на долгое время.

– Смотрите, мессир Кретьен, – сказал он сурово, обнимая друга на прощание и размашисто крестя его в путь. – Доверяю вам свою любовь и честь, оберегайте Мари, как родную сестру, и Христа ради и ради вашей верности не допустите до нее никакого зла.

– Я постараюсь, мессир Оргелуз, – слегка краснея, ответствовал вассал, глядя сквозь прищуренные глаза на ярко блестящую воду. На короткий миг ему стало жутковато – кажется, развлекательная поездка оборачивалась некоей большой ответственностью.

– Не далее чем через два месяца ждите нас обратно, – с детской убедительностью говорила Мари, чьи волосы в солнечное утро поздней весны казались совсем золотистыми, просверкивающими красноватыми искрами. – Если же что-либо изменится, я пришлю гонца… И не забудьте, – она с проповеднической назидательностью приподняла тоненький палец, – заказать обедню о путешетвующих… А потом – обед для тридцати бедняков, ради удачного исхода странствия. Завтра же, и непременно!..

– Ну, храни вас Господь, – и граф еще раз перекрестил их – уже всех вместе, всадников и небольшую крытую повозку, едва кортеж начал переваливаться через широкий мост. Мари пока что хотела ехать верхом, и конь ее, свадебный подарок Анри, был серебристо-серым, почти белым, с длинною черной гривой. Этот конь и Кретьенов угольный Морель приходились друг другу сводными братьями – сыновья одной матери, прекрасной испанской кобылы, которая стоила Анри едва ли не столько же, сколько все остальные его лошади, вместе взятые. Только конь Мари родился пораньше – на несколько лет, и отличался нравом чрезвычайно сдержанным, как тот самый скакун Эниды – «Он не кусает, не несет, и на дыбы он не встает, и ехать на таком коне – что плыть по озеру в челне…» Ну, это так и подобает коню, чей хозяин – юная дама. Кретьен обернулся и махнул графу рукой, а тот – уже с другого берега, в окруженье нескольких оруженосцев – зачем-то отсалютовал мечом, и на лезвии ярко блеснуло солнце. Прекрасный выдался апрель, очень теплый, а до ближайшего замка, места ночлега – меньше дня пути, и торопиться совершенно некуда. Годфруа, не имевший лошади, ослом однако же погнушался, и шел теперь пешком рядом с обозом – звон его мозгораздирающей флейты даже не вызывал у Кретьена обычного раздражения. Верный Ученик толковал о чем-то с Анет, хорошенькой графининой девушкой, ехавшей на телеге; та порою начинала глупо хихикать – видно, синие глаза и музыкальные таланты Годфруа начинали растапливать ее слабенькое сердечко. Стихи он ей, что ли, читал -

 
   «Воевать с природою, право, труд напрасный:
   Можно ль перед девушкой вид хранить бесстрастный?
   Над душою юноши правила не властны —
   Он воспламеняется формою прекрасной!»
 

И все в таком духе, небось не Historia Francorum ей цитирует.

В новую свою, Кретьеном подаренную зеленую широкополую шляпу («Ну не носи ты, Христа ради, эту свою рвань, мне перед Анри неудобно… Заделался в ученики – так учись хоть пристойно одеваться!») неунывающий голиард воткнул красивое черное перо. Похоже, соколиное, и оно лихо торчало под углом, придавая всей конструкции несколько разбойничий вид.

– Наив, – окликнула Мари, поворачивая сияющее, ярко освещенное солнцем лицо. – Послушайте-ка, у госпожи моей матушки наверняка случится состязание трубадуров. У нее же сейчас такой поэтический двор в Пуатье, какого по всей Европе не найти!.. По-моему, вы просто должны…

 
   – Понятно это и коту —
   Прекрасны земли Пуату!
   Но там, как птахе на лету,
   Мне будет петь невмоготу…
 

– Не отшучивайтесь, – Мари погрозила пальцем, на котором вспыхнул огоньком камень большого перстня. – Можете считать, что это приказ. Весной, когда весь мир в цвету, не стыдно ль вам за немоту? Конечно же, вы будете выступать.

– Но госпожа моя, – Кретьен свел черные свои брови в мучительной попытке объяснить. – Я же, вообще-то, совсем не пою… А свои песни надо исполнять в голос, а не просто подавать слушателям листок со стихами!.. К тому же у меня все длинное, а что короткое, лирическое – то просто никуда не годится…

– Значит, найдем вам жонглера, Наив, – нетерпеливо отмахнулась владычица. – Если угодно, хоть того же вашего ученика – кажется, ему это не впервой… О! Я придумала! Я сама спою ваши песни! А что? Из меня неплохой жонглер, не так ли?

– Ужасный, госпожа моя, – искренне отвечал Кретьен, едва не свалившись с коня – а затем и с моста – в воду. Он был, на всякий случай, в кольчуге – и потому столь сильное удивленье могло стоить ему жизни. – Потом, вы знатнейшая из дам, которая почтит этот двор своим присутствием – а хотите выступить в роли какой-то жонглерессы!.. Кроме того, неужто ваша матушка вас не признает? А признает – так что она подумает?..

Мост наконец – к счастью – кончился, дорога – широкая, укатанная многими колесами – тянулась и петляла между редкими дубками, тонувшими в поросли орешника. Где-то позади поскрипывала телега, впереди мелькали зеленые на зеленом спины егерей.

Кретьен, хотя и в кольчуге, ехал без шлема, и волосы его ярко блестели, как сталь. Не имея привычки грызть ногти, он в замешательстве стиснул пальцы так, что слегка хрустнули суставы. Похоже, что Мари, вырвавшись – в первый раз – из-под чьей бы то ни было опеки, решила развернуться вовсю.

– А я и не хочу жонглерессой, – капризно заявила она, сгоняя со щеки назойливую мошку. Волосы ее, убранные под гебенде, просвечивали ясным золотом. Похоже, Кретьен не ошибся в своих предположениях. – Я буду жонглером!

– Как так, госпожа моя?

– Да вот так. Посмотри-ка внимательно на Шарля, пажа! Разве он не прелесть? И разве я не смогу влезть в его одежду? Наряжусь таким же прелестным мальчиком, а звать меня будут, например, Этьен.

– Ох, нет, только не Этьен, – вырвалось у поэта с таким жаром, что он даже забыл осудить всю бредовую идею в целом.

– Ну, не Этьен, – легко согласилась Мари, вытягивая изящную, скрытую водопадом голубого шелка ножку и любуясь острым, длинным носком красного башмачка. – Имя не имеет значения, просто у нас в замке как-то жил жонглер Этьен, молоденький такой, вот я и сказала… Тогда назовите любое имя, Наив, и так оно и будет.

– Мне это не нравится, – решительно заявил Кретьен, печалясь, что дамское седло Мари не позволяет подъехать к ней поближе. – Это… Госпожа моя, это дурная идея. Мессир Анри бы не одобрил переодевания в мальчишку…

– А при чем тут мессир Анри? – невинно осведомилась Мари, вертя в руке отколовшуюся эмалевую брошку. – Я, в конце концов, графиня Шампанская, а вы, друг мой – всего лишь мой сопровождающий, и спорить тут не о чем…

– Ну, коли так, – хитро согласился Кретьен, – вы – госпожа моя, и перечить вам я не имею ни сил, ни права. Но только покуда вы являетесь госпожою Мари, а не безвестным мальчишкой-жонглером. Того же я труворской своею властью могу и не допустить петь своих песен, и вовсе ко двору благородной королевы не взять…

– Фу, Наив, какой ты хитрый! – Мари недовольно хлопнула себя по колену. – Это ты в Париже научился так крутить – или вообще в Византии, у тамошнего короля?.. Ну я же развлекаюсь, а ты мне не даешь. Что же здесь дурного?.. А представляешь, как будет весело, когда мы всех южан перепоем! Может быть, в меня даже влюбится несколько прекрасных дам… А потом я исчезну, загадочный юноша с таким незабываемым голосом, и все будут гадать, кто я такой…

– А я им и отвечу правду, как подобает честному христианину. И наш нечестиво нажитый приз у нас немедленно отнимут, меня выгонят за ворота, а вас, госпожа моя, матушка посадит в башню и будет три дня в наказание за обман держать вас на хлебе и воде…

– Плохо же ты мою матушку знаешь, – фыркнула графиня, фамильярное и почтительное обращения в ее устах сменяли друг друга независимо от ее воли. – Слышал, как она в юности шутовскую армию в поход водила, на могилу Марии Магдалины? Они тогда один кабак разгромили до основанья… Да я ей сама тут же все расскажу, и она очень посмеется! И кто бы посмел тебя выгнать за ворота – тебя, великого и развеликого поэта, который своей поэзией всех удивил и посрамил?

– Вот именно – посрамил, донна Оргелуза…

– Не говорите чепухи, – Мари, кажется, утомилась спором, кроме того, для себя она все уже решила, и все прения попросту потеряли смысл. – В общем, придумайте мне имя, и поскорее. Да чтобы красивое!.. И надо понять, что же я буду петь. Романов там и правда не надобно, нужно что-то короткое, но из самых лучших, чтобы приз уж точно был наш… Или вы сомневаетесь, что я всех перепою?

(А, понятно. Когда она говорит «ты», она обращается к Наиву, другу и вассалу своего мужа. А обращение на «вы» – это уже для Христианина из Труа, знаменитого поэта…)

– Нет, донна Оргелуза, не сомневаюсь, – совершенно искренне ответил Кретьен, оставив всякое сопротивление. Не умел он давить на Мари, и учиться не собирался. А чего, в конце концов, тут страшного? Анри бы сам порадовался, кто же не любит всяких игр с переодеваниями… Надо только спросить, есть ли у мальчишки Шарля с собой запасное платье. Не рядиться же ему на состязании в блио самой Мари!..

– Только одно условье, госпожа моя…

– Ну же? – (Все дело в том, что она совсем маленькая, неожиданно понял Кретьен – и от нежности и – почему-то – жалости у него защемило сердце. Она же девочка еще… Ален в свои четырнадцать, пожалуй, был взрослее.)

– Переодеванье мы устроим не ранее, чем неподалеку от самого замка.

– Конечно же! Притворимся, что ты попросту приехал к ее двору. Ну, туда же все поэты стекаются толпами! А потом я объявлюсь… Позже, когда мы победим. Вот все удивятся!..

Ох уж удивятся, мрачно подумал Кретьен, но спорить не стал. Он не то что бы зажегся идеей Мари – просто безмерно хотел ее порадовать. Ладно, потом можно все быстро свалить на себя – зато у Оргелузы будет веселый денек.

– Госпожа моя, а как вам нравится имя Гийом? Пожалуй, родители дали его вам в честь первого трубадура, как думаете?..

– О, замечательно! – радостно вскричала Мари, светло-золотые глаза ее вспыхнули из-под ресниц. Потом она слегка хлестнула коня и поскакала вперед, догонять старого Тьерри, о чем-то беседовавшего с седым егерем…

– Хей-о! Друг Тьерри! Посторонитесь-ка!.. Я скачу!..

…Кретьен смотрел ей вслед с мучительной нежностью, и, может быть, в этот самый момент и начал понимать, что влюбляется в нее. Бывает такая любовь, которая начинается с жалости. Куда хуже, когда любовь жалостью заканчивается. А сейчас он думал, какую же песню дать ей спеть.

…Будь я придворным пуатуским хронистом, – о, тогда, должно быть, я описал бы трубадурский турнир во всех подробностях. Но коль скоро эта история – история Кретьена, то важно нам только то, что как-то меняло его душу, становясь вехами на пути. И куда важнее, чем само состязание, оказалась короткая майская ночь перед ним, ночь, которую они с Мари провели в одной комнате.

Дело в том, что по поводу предстоящего развлечения, да и просто в целях подкормиться из щедрых Альенориных рук, в Пуатьерский замок съехалось немеряное количество поэтов и поэтишек. Север был представлен, кроме Кретьена, еще одним трувором, знаменитым лириком Гасом Брюле. Правда, про него говорили за глаза, что он только и может, что подражать эн Бернару де Вентадорну, а не будь того, и он не написал бы не строчки; но в лицо сему достойному сорокалетнему пииту все выказывали только почтение. Как стая голубей на посыпанные дамской рукою крошки, слетелась разная трубадурская мелочь; среди них встречались и более-менее известные имена – вроде Сайля д`Эскола, купеческого сына из Бержерака, получившего такое прозвище за то, что он не доучился в монастырской школе, и, подобно Годфруа, ушел в vagabundi[37]37
  Возм., «беглец из школы» (ок.).


[Закрыть], или Пейре Рожера, клермонского клирика, бросившего приход… Однако трубадурское художество неплохо кормило данного служителя искусства – легкие и занимательные его песенки пользовались спросом, и вид этот еще далеко не старый, черно-кудрявый проныра имел весьма цветущий. Вот этот очередной clericus inter epula cantans[38]38
  Клирик, поющий на пирах.


[Закрыть] очень бы сошелся с нашим Поэтом Поэтов, подумал Кретьен вскользь – и прикусил губу. Прибыл молодой, очень красивый Бернар де Сайссак, дворянин; и был он столь похож по манере держаться на Ростана, что у Кретьена защемило сердце при виде того, как он раскланивается и, смеясь, встряхивает буйными черно-рыжими волосами… А Годфруа почувствовал родственную душу в мессире Сайле, с которым они в первый же день знакомства завалились в кабак в городе и там изрядно нализались; хорошо, что Кретьен не доверил своей труворской чести Годфруа – наутро Дворянина постигло такое похмелье, что он только и мог что стонать и просить еще рассолу. В отличие от крепкого Сайля, который умылся холодной водичкой, и, без малейших угрызений совести оставив друга помирать на кабацкой скамье, ушел в замок – являть миру свое поэтическое искусство…

Приехали и великие магнаты Юга – старик Бернар Вентадорнский, по слухам, теперь влюбленный в донну Алиенору взамен изгнавшей его от себя виконтессы… Говорили, он так сильно страдал, когда Алиенора уехала в Англию с новым своим супругом, что едва не ушел в монастырь. Однако вот не ушел же, и теперь, когда госпожа снова вернулась, хотя бы и ненадолго, на родную землю – не преминул к ней заявиться. Правда или нет все эти слухи насчет его любви – но по меньшей мере две вещи были очевидны: в донну Алиенору и сейчас мог влюбиться кто угодно, а кроме того, любовь такого поэта принесла бы честь любой даме. Уже седой, с лицом, изрезанным морщинами, Бернар до сих пор отличался необычайным благородством манер, а лицо его, на первый взгляд неправильное и некрасивое, с чересчур длинным носом и усмешливыми губами, сияло каким-то внутренним обаянием, столь глубоким, что с Бернаром хотелось немедленно подружиться. Или хотя бы засвидетельствовать ему свое глубокое почтение.

Прибыла и «восходящая звезда» – знаменитый поноситель эн Бернара, Пейре Овернский, нагловатый смуглый клермонец, лет на пять старше Кретьена. Правда, надменный нрав не служил ему к вящей славе – хотя здоровались с ним и церемонно, но вслед то и дело несся шепоток: «Лягушка…» Кретьен, слегка отставший от новостей придворной жизни, тихонько спросил у Мари, в чем тут дело – и она фыркнула в кулачок:

– Помнишь его знаменитую сирвенту против всех трубадуров? Ну, где он пишет про всех гадости? И де Вентадорн у него – старый шут, и похож эн Гиро, его друг, на иссушенный солнцем бурдюк… На себя бы посмотрел, петух надутый!.. А Гриомар Гаузмар – рыцарь умер в нем, жив лишь фигляр… А достопочтенный Гийом, то есть Гийом де Рибас, который про птичье сердечко писал – видишь ли, «он поет, а меня клонит в сон, лучше, если б родился он нем, у дворняги и то больше тем…» А Эблес де Санья у него…

– Ох, довольно, довольно, – взмолился Кретьен, терпеть не могший злословья. – Знаю я эту сирвенту. Удивительно гадкая вещь.

– Ну тогда ты помнишь, как он про себя там пишет. «А о Пейре Овернце молва – что он всех трубадуров глава…» Так вот, кто-то переделал – «А о Пейре Овернце молва, что поет он лягушкой ква-ква…» С тех пор его так лягушкой и зовут, ну, за глаза, конечно… Однако на самом-то деле, – Мари озабоченно наморщила носик, – поет он очень хорошо, хоть и стихи у него и не Бог весть какие… Трудновато его будет перепеть, да, трудновато.

Впрочем, не было уже никакой Мари: рядом с Кретьеном, от волненья из-за непривычной роли цепляясь за его висячий, отороченный нарядным мехом рукав, переминался с ноги на ногу стройный, изумительно красивый мальчишка. Гийом, жонглер.

Длиннейшие свои волосы Мари неизвестным науке образом умудрилась спрятать под бархатную черную шапочку; несколько павлиньих перьев вполне скрывали странную (из-за толстого пучка волос) форму головы. Одежки пажа слишком сильно облегали при примерке ее фигуру, выдавая неуместную для такого маскарада выпуклость груди, и верхнюю рубаху Кретьен отдал ей свою – ту самую, в которой был в дороге, небогатую, зато сине-золотую, самых шампанских цветов. Ничего, для жонглера сойдет, особенно если не очень тесно шнуровать по бокам. Мари вообще-то была худенькая, и чуть великоватое платье идеально скрыло женственность ее форм, а короткий синий плащ через плечо и вовсе задрапировал ее напрочь. В виде мальчика Мари оказалась удивительно маленькой – Кретьен в первый раз в жизни понял, что росточком она его ниже на голову, и в полтора раза yже в плечах; волнуясь, радостно возбужденная изумительной игрой, она то и дело сжимала его горячую руку повлажневшей ладошкой и обводила губы ярким язычком. Невпопад засмеялась на реплику, вскинув обжигающий медовый взгляд. Щеки ее раскраснелись, и у Кретьена внутри все ныло от мучительной нежности к даме-ребенку, которую он призван был защищать. Опекать…

Из-за великого множества гостей, иные из которых отличались знатностью рода или же обладали звенящей славой, свободных покоев в замке почти что не осталось. Сама госпожа Альенора успевала лично поприветствовать каждого из прибывающих и распорядиться о размещении гостей – согласно их желанию и достоинствам; при виде же Кретьена она вспыхнула от удовольствия, и тот поразился до немоты – столь мало королева Английская и герцогиня Аквитанская изменилась за без малого двадцать лет. Наверное, когда ей стукнет 70, в нее все равно будут влюблены все вокруг – такая она, такая… Детская, давняя, смешная его любовь, эта донна, конечно же, не узнавшая, не могшая его узнать, теперь склонилась в легком поклоне, и, улыбаясь золотыми глазами и уголками губ, протянула воздушную кисть для поцелуя. И мальчик Ален Талье, чья давняя, неимоверная мечта вдруг решила сбыться (с опозданием, мой друг, с опозданием на пятнадцать лет) коснулся губами холода ее перстней, прекраснейшей из дам, когда-либо содержавшей поэтические дворы…

– Словам вряд ли под силу передать мою радость, мессир Кретьен. Я равно счастлива как видеть вас, звезду севера, на нашем южном небосводе, так и полагать, что слава моего скромного двора достигла и ваших земель, более того – повлекла вас в столь далекий путь. Я надеюсь услышать вас на состязании, тем более что здесь не так уж много пиитов, готовых порадовать нас звучаньем вашего языка…

– Я, к сожалению, сам не пою, госпожа моя, – ответствовал Кретьен, чувствуя, как от стоящего рядом жонглера Гийомета идут волны горячего возбуждения. – Но, предчувствуя ваше желание, я взял с собою жонглера, и этот талантливый юноша, надеюсь, порадует вас звучанием своего голоса больше, чем я смог бы это сделать когда бы то ни было…

Талантливый юноша, пунцовый, как Альенорино шелковое платье, выступил у него из-за спины, низко поклонился, скрывая лицо. Но все же на краткий миг глаза их – одинаковые, длинные, золотистые – встретились, Кретьен внутренне напрягся… Сколько лет не виделись мать и дочь? Десять? Больше?.. Как бы то ни было, королева Алиенора свое детище не узнала.

– Что же, Гийом, желаю вам успеха в завтрашнем состязании. Не посрамите своего трувора, мой дорогой.

Кретьен взмолился, чтобы у Мари хватило ума не открывать рта раньше времени – и молитвы его были услышаны. Да тут еще и Пейре Овернец взялся откуда-то, и никогда еще трувор не был так рад видеть злоязычного трубадура, как в этот момент.

– Госпожа моя Алиенора… Позвольте сообщить вам, что только что прибыл мой жонглер – тот, что будет подыгрывать мне завтра на жиге. Не поместите ли его вместе со мной, нам нужно сыграться за ночь…

А что, и правда у этого Пейре – необычайно красивый голос. Высокий, но в то же время сильный и чистый. Даже Мари будет трудно его победить…

– «Что поет он лягушкой, ква-ква», – чуть слышно прошептала рядом та, словно прочитав его мысли. – Кретьен… Нелегко нам завтра придется!..

Алиенора, отослав овернца куда-то к своему сенешалу, снова повернулась к ним – все с той же приветливой улыбкой.

– Как ни жаль, сейчас в моем замке осталось мало отдельных покоев, сир мой Кретьен… Но для вас я попрошу Элиаса подыскать что-нибудь, дабы вы хорошо отдохнули ночью. Если вы утомлены дорогой, я прикажу подать вам ужин отдельно ото всех; а жонглера вашего… Что же, я думаю, мальчика можно поместить в людскую. Там, конечно, сегодня тесновато. Но он у вас, наверное, привычный?

Глаза королевы на миг задержались на ее дочке, едва ли не просвечивая худенькую фигурку насквозь. Впрочем, герцогиня нормандская быстро отвела взор.

Взгляд Мари, исполненный самого настоящего панического ужаса, метнулся от лица матери – на Кретьена. Еще чуть-чуть – и она что-нибудь выкинула бы, испортив себе самой всю забаву; но Кретьен предупредил ее порыв.

– Позвольте, госпожа моя Алиенора, мне оставить Гийома при себе. Пусть ночует в той же комнате, где и я: нам нужно повторить многие песни, и я хочу проверить в последний раз, насколько он готов… к состязанию. Если позволите.

– Как вам будет угодно, друг мой, – королева Англии повела плечом совершенно Марииным жестом, нетерпеливо оглянулась. Кажется, губы ее улыбались, кажется, она даже смеялась чему-то, нам неведомому, и потому и отворачивала от собеседника лицо – в манере не совсем вежественной, зато до крайности понятной… – Элиас вас проводит, подождите совсем немного. А сейчас, простите великодушно, но я должна… – и золотоволосая королева (а там есть и серебро, в светлом золоте, как же я раньше не разглядел) – обернулась к новому какому-то трубадуру, бородатому, рыцарственному на вид дядьке в кожаном колете.