Текст книги "Южане куртуазнее северян (СИ)"

Автор книги: Антон Дубинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Балованному псу такое обращение оказалось в новинку. Он слегка взвизгнул, когда сапог впечатался в его мягкое брюхо, и отлетел в сторону кувырком, стукнувшись о торчащий из земли корень. Вскочив на ноги, кобель поднял дыбом шерсть на загривке и зарычал на Анри, низко нагнув узколобую голову. Верхняя губа его, черная, как и положено у злых псов, поднялась, обнажая клыки. Морда пса стала страшновато-курносой.

Анри вскочил.

– Хэй! Пшел! – крикнул он на восставшего пса, нащупывая рукой – по дикой случайности – не собачью плеть, но рукоять меча. Кобель припал на брюхо, глядя снизу вверх красноватыми злыми глазами, и зубы его угрожающе блестели. Он словно бы не узнавал своего хозяина, ласкового и любимого господина, а тот, кто стоял перед ним, явственно казался врагом.

Пелена ярости (на господина, ты посмел ослушаться господина) накатила извне, заливая слух Анри розоватым звоном, и он трясущейся рукой потянул из ножен клинок.

…Дальше на него сошло что-то вроде помрачения, а когда он вновь увидел мир в прежних красках, то три цвета были – зеленый, белый и красный. Белый пес с разрубленным позвоночником корчился, издыхая на траве, а сам Анри стоял и тупо смотрел на алую псиную кровь, щедро окрасившую светлое лезвие.

Остальные собаки сбились в кучу, повизгивая от страха – у них, видно, рушились какие-то мировые устои. Анри повернулся к ним, желая что-то сказать – и увидел четыре пары карих перепуганных глаз и тонкие хвосты, поджатые между ног.

– Ну… вы… – выговорил граф, проводя по вспотевшему лбу рукой, и со стороны услышал свой голос – хриплый и безумный.

Потом он вытер меч, красный от собачьей крови, о траву, и выкопал им в дерне неглубокую ямку. Сложив туда теплые еще останки белого пса (Бог ты мой, сколько крови, разве может быть в одной собаке столько крови), он сапогом заровнял землю, очистил клинок о край синего плаща и убрал его в ножны. Потом хотел откинуть со лба налипшие волосы, поднял руку – и замер: пальцы были красными. И вся трава вокруг, и древесные корни. Тьфу ты, какая дрянь.

Анри больше не мог здесь оставаться. Рядом бил родничок – возле него-то и выстроил охотничий домик еще его отец, граф Тибо, тоже любивший лесное уединение. А еще он в этой избушке летними ночами не раз отдыхал в компании очередной красивой вилланки, стыдливо ахавшей под графским напором… Но сын его об этом ничего, к счастью, не знал. Иначе бы его сейчас стошнило прямо в источник.

…Анри смыл кровь, умылся ледяной водой, и ему слегка полегчало. Перестали везде мерещиться красные пятна, и руки больше не пахли теплой «влагой жизни». Подобрав копье и седельную сумку, он оседлал коня, который уж было решил, что на сегодня его труды закончены и можно спокойно есть траву; свистнул оставшимся псам. Те приблизились неуверенно, глядя так, что Анри подавил в себе желание порубить и этих к чертовой матери; и, сильно ударив коня по бокам, сразу выслал его в рысь.

Граф ехал вечереющим лесом, и свет из белого медленно делался сперва золотым, а потом – оранжеватым. Дневные птицы уже молчали, но голос подавали какие-то закатные – пересвистывались длинными трелями, будто говорили на своем непонятном языке. Особенно неприятна была одна, прямо у графа над головой разразившаяся скрипучим смехом. «Анрр-ии… Анррр-ии…» – подхватила другая. Граф вздрогнул, пробуждаясь от задумчивого забытья.

 
Радость должна быть в любви разлита…
И бежит тех, в чьих сердцах – темнота…
 

Он ехал домой, не в силах более выносить мрак неизвестности и тяжесть собственной души, ехал, чтобы узнать наконец правду. Какой бы она ни оказалась.

Анри было очень тяжело. Если бы ему сейчас предложили – святой Христофор, старик Время или кто там отвечает за такие странствия – вернуться на пятнадцать лет назад, в Святую Землю, в бесплодную пустыню под Атталией, где он ежеминутно страдал от жажды, от ран, от жара тяжелой лихорадки – он бы тут же согласился. Все помянутые невзгоды, казалось ему, не терзали сердце и вполовину так сильно, как этот медленный яд. То была боль тела, дракон известного Анри вида, и воин с ним сражаться. А вот что делать с красным червем, присосавшимся к душе изнутри, он не знал. Внутри груди что-то горело, и так сильно, что рыцарь едва отслеживал окружающий мир, поглощенный этим сосущим чувством. Анри ощущал себя как больной, нуждавшийся в кровопускании.

В кровопускании…

– Если это правда, – сказал он вслух, сам того не поняв, хотя конь его прянул ушами на звук хозяйского голоса – если это правда, то я… не знаю, что я сделаю. Я убью их обоих. Зарублю, как… как собак.

…Собак. Белый пес, красная кровь. Откуда в одной собаке столько крови?.. Как он дергался, издыхая, и сучил лапами, и выворачивал пасть. У него изо рта бежала пена.

Я никогда не смогу убить Мари.

Это явилось столь очевидной истиной, что Анри стиснул кулаки прямо с зажатыми в них поводьями, и ногти глубоко впечатались в ладони. Его короткие, обкусанные ногти (да, Анри грыз ногти в минуты терзаний или размышлений, и если б графа взяли в плен сарацины, связав ему руки за спиной, то он, лишенный возможности укусить себя за ноготь, вдвое быстрее пал бы духом.) Вот такие у тебя руки, Анри. Не то что у… него.

– Я убью его, – сказал Анри поваленному дереву, лежащему поперек дороги. – Ее я убить не смогу никогда, а его… зарублю, как собаку.

Собака, неверная собака, неверный вассал. Он представил, как ударит мечом – наискось, от плеча до пояса, или по этой черной блестящей голове, в изумленный светлый взгляд… Своего лучшего друга.

Он вспомнил его прощальный взгляд – широкие глаза, ясные, чистые, приподнятые в тревоге тонкие брови… «Может, мне поехать с тобой? Нет? Ну… как хочешь». Рука, приподнятая, чтоб лечь ему на плечо, и замершая в воздухе на полпути. Лучший друг, самый любимый из мужчин. Нет, невозможно его так зарубить.

Более того, это было бы бесчестно. Убить врасплох – это не по-рыцарски. Анри должен вызвать его на поединок, и пусть их судьбу решает Господь Бог.

– Ланселот, – замер он, пораженный этой мыслью – внезапной, как блеск молнии. Ланселот, роман о Ланселоте. Роман, посвященный Мари. Донна Оргелуза, рифму на «Ланселот»! Ну конечно же. Как он мог не догадаться… простак. Вот кто на самом-то деле – Наив. Ланселот – рыцарь короля Артура, который спал с его женой.

Вассал короля Артура. Тройственный союз. Неверный вассал.

– Неверный вассал! – крикнул Анри отчаянно, изо всей силы вонзая копье в древесный ствол. Наконечник глубоко вошел в древесину (а человека бы – нАсквозь…), и Анри стоило немалого труда выдрать копье обратно. Разворотил дереву весь ствол. Белая дыра на черной коре зияла, как свежая рана.

…Он – простолюдин. Даже не просто вассал, а простолюдин. Его мать зашнуровывала платье старой графине и прислуживала ей за туалетом, а отец торговал тряпьем. И с таким человеком Анри, граф Шампани, родственник двух королей, собирался драться на поединке, как с равным?..

Давно пора сделать то, что так долго откладывалось. Сбить виллану шпоры на куче дерьма и отправить подлеца на конюшню, где ему самое место. И там – драть плетьми, долго, жестоко, пороть, пороть и пороть…

Ах, какая прелестная история. Юная графиня, суровый и некуртуазный зверюга-граф и веселый, нежный поэт, которого все обожают за его песни… Просто как в Лангедоке, просто как пишет этот… трубадуришка, виллан, которого так любит наш утонченный Кретьен. Ален Талье, вот как его зовут, простолюдина и предателя, который смеет называть своего господина по имени. «Анри, что с тобой?» «Ах, Анри, я так за тебя тревожусь»… Это же надо, до чего дожил граф Шампани, зять короля – собирался драться с этим на поединке!

– Запорю до полусмерти, – хрипло прошептал Анри, ударяя коня хлыстом так, что тот весь вздрогнул. – Запорю прилюдно, а она… она пусть на это смотрит. Буду драть его, пока не спущу подлецу всю поганую шкуру… А то, что останется, вышвырну за ворота… вышвырну из Шампани ко всем чертям.

(Да, Труаская главная площадь, или замковый двор ристалищ, столб – тот, от чучела, которое бьют копьем, у столба – Кретьен, босой, голый по пояс. Черные волосы спутались, свисают жалкими космами. Спина исполосована рубцами, руки – скованы… или связаны… Двое здоровых слуг хлещут его пучками розог так, что в толпу смотрящих летят брызги крови, обрывки кожи… Или лучше – кнутом? Насмерть, насмерть, к чертовой матери! Секи его, ты, мужлан, бей еще сильнее, пусть отведает хоть малую толику той боли, которую причинил своему господину… Так поступают с провинившимися вилланами. С предателями. Капля крови отлетает Мари в лицо, она, наверное, кричит… Можешь ты это сделать с ними, граф Шампанский? Отвечай – можешь?..)

Кретьен, Ален, светлые глаза, перепачканное, сведенное судорогой напряжения лицо, отвесная черная стена Бабадага. Тьма, сумерки, тьма, «Держитесь, монсеньор… Пожалуйста, только держитесь, монсеньор…» Проклятая Гора, щедро выпачканная драгоценной графской кровью, плечо и ладони Алена – тоже в этой крови, он зажимал пальцами рану… Что бы то ни было, друг или предатель, но этот человек спас ему жизнь. И Анри не мог, не мог, хоть убейте, теперь поступить с ним так, вообще представить его себе иначе, нежели равного, отдать его под розги… Не мог.

И тогда, за ужином, разглядывая их соприкоснувшиеся руки, он забыл одно. Одну маленькую подробность – у Кретьена на левой, на указательном пальце, не хватало ногтя, так, сморщенный розовый кончик, застарелый шрам. Это он тогда сорвал.

Там.

О его кольчугу, когда…

– А, кровь Господня… Плевать я хотел. Плевать, что он простолюдин. Я же сам посвятил его в рыцари, он носит шпоры, остального не существует. Я буду драться с ним честно… как рыцарь с рыцарем… и будь что будет, я иначе не могу.

– Анррр-ии, – учтиво согласилась неизвестная ночная птица. Синеватый сумрак заливал лес, но умный конь знал дорогу и следовал обратным путем, не заботясь о том, что всадник на его спине не правил, а безумствовал, говоря сам с собою и от горения сердца пригибаясь низко к луке седла.

Еще никогда Анри не предавали. Да, конечно, там, в Константинополе, много лет назад, их предал император Мануил; подлый грек, старая лиса. Но тогда подлый грек предал не Анри лично, а их всех, все крестоносное воинство, короля Луи и сам Поход; кроме того, Мануил никогда не был графу Шампанскому другом. Никогда не глядел ему в глаза, спрашивая участливо, что случилось, не смеялся с ним вместе над какой-нибудь ерундой, не делил с ним хлеб и кров, не называл его Оргелузом… Каким же надо быть подлецом, чтобы, несмотря на все это, все-таки, все-таки… А вдруг он просто любит ее, не слабее, чем Анри, и сам страдает оттого, что любовь его обернулась предательством?

Анри опять увидел Кретьена глазами памяти – черные волосы, белое лицо, – услышал голос, называющий имя – и ему стало непереносимо больно, и он заплакал. Медленными, злыми слезами, стыдясь их перед лесом, конем, собаками, перед Господом Богом.

Он просто приедет и спросит. Кретьен – человек чести, в этом нельзя сомневаться. На честный вопрос Анри получит честный ответ, и тогда все станет ясно, очень хорошо или очень плохо, но главное – не так мучительно-лживо, как, наверное, бывает в аду. Анри в этот час отчетливо понял, почему дьявола называют Отцом Лжи: потому что ложь – это острая боль, от лжи плачут, как от пламени, ложь разъедает плоть, как проказа, и делает светлое – тьмой (в чьих сердцах – темнота…). Да сгинет ложь во веки веков, аминь.

От этой мысли стало будто бы легче; тиски, сжимающие сердце, слегка отпустили, и Анри выпрямился в седле, чтобы выслать коня в галоп.

4

В замок он прибыл глубокой ночью, удивив этим всех. Привратник даже не сразу пустил его, не удовлетворившись сигналом явственно графского рожка. И только когда Анри обругал его последними словами, тот, бормоча извинения, заскрежетал засовами малых ворот палисада.

Бросив коня на сонного Аймона, торопливо подвязывавшего спадающие полотняные штаны, Анри зашел на псарню – оставить собак. Псарь, которого уже предупредили о графском прибытии («Мессир Анри приехал… Злющий, как черт, глаза набекрень, – загулял, что ли… Беги скорей, а то как бы беды не случилось…»), был на месте; еще не отошедшие от страха собаки принялись ластиться к нему, как к родной матери, ища утешенья и защиты от страшного хозяина. Не сразу разобравшись в мельканье гладких спин, что число их изменилось, псарь так и замер от короткой фразы, брошенной уходящим господином:

– А белого я зарубил. Да, любимого своего.

Дверь псарни тяжело ухнула за его спиной. Псарь истово перекрестился. Белая сука повизгивала, тыкаясь мордой ему в колени.

Анри даже не стал переодеваться или хотя бы снимать пояс с мечом – сразу пошел к Кретьену. Пошел, чтобы задать вопрос и получить ответ. Но комната его, находящаяся рядом с опочивальней смого Анри, оказалась темной и пустой. Она никогда не запиралась, хотя у Кретьена имелся от нее ключ; не закрывался он никогда и изнутри – красть было тут нечего, слуги просто так к нему не заглядывали, а Анри не входил без стука – кроме того, Кретьен хотел видеть друга в любое время суток.

Анри, вломившийся на этот раз, забыв постучать, не сразу понял, что искомого человека тут нет. Наткнувшись в темноте на твердый угол сундука, Анри чертыхнулся и громко позвал Кретьена, но в ответ отозвалось молчание. Наощупь добравшись до кровати, застеленной лохматой серой шкурой, он ощупал ее, пустую и холодную, и молча пошел прочь. В сердце его начинало твориться что-то очень нехорошее.

Как начиналась эта потешная песенка? Муж уехал на охоту, ночь темна и холодна… Ведь замерзну я одна… Стукни дважды, друг любезный, и я дверку отворю… Муж уехал на охоту…

Анри поспешил на женскую половину замка. Встреться с ним сейчас какое-нибудь фамильное привидение в темном уголке, оно бы со страху стало заикой. Если привидения, конечно, заикаются.

Поднимаясь в спальню жены, он наткнулся на ее служанку Анет, спешившую по лестнице со свечкой в одной руке и с тазиком воды под мышкой. Она в темноте не сразу узнала графа, а когда разглядела перекошенное лицо, тихо взвизгнула. Золотистая щетина торчала на подбородке Анри (за неделю ни разу не побрился, забыл), как иглы ежа.

– Молчи, дуреха, это я, – выдохнул Анри в перепуганное личико, но служанка продолжала жаться к стене. – Ну, что уставилась… Где госпожа? У себя?

Девушка быстро закивала. В первый миг ей показалось, что граф Анри сейчас ее схватит и убьет, а может, и еще что сделает с беззащитной, и она еще не успела оправиться от этого впечатления. Чувства ее к прекрасному графу, зародившиеся три года назад, когда она вместе с госпожой прибыла из Франции в его замок, описывались двумя словами: боязнь и влюбленность. Сейчас первое явно преобладало.

– А… мессир Кретьен? У нее?..

Служанка кивнула еще раз. Ее трясло – на этот раз от возбуждения. Ой, что делается-то! Рассказов на неделю хватит! Главное – ничего не упустить, все увидеть первой…

Как многие юные сплетницы в замке, она считала Мари и Кретьена тайными любовниками – впрочем, чего только не бывает, по ее семнадцатилетнему разумению весь мир был исполнен любовных тайн… Вот только бедного мессира Анри жаль, он такой красивый и храбрый, и иногда смотрит на нее так особенно

… Бедная Анет не знала, что подобными же особенными взглядами граф с похмелья мог одарить и конюха, а насчет ее имени никогда не имел твердой уверенности, пребывая в блаженном заблуждении, что ее зовут Катрин. Впрочем, мессир Кретьен тоже такой интересный!

Про него говорят, что он простолюдин и незаконный сын… кого-то… кажется, прежнего графа. Или самого короля?.. Это так романтично!.. Только он ни на кого не смотрит, кроме госпожи. Увы, увы.

Граф Анри отодвинул Анет с дороги, как ненужный предмет мебели, и рванулся вверх по лестнице.

…Дверь в спальню Мари была приоткрыта. Из щели падала полоска желтого света. Почему не заперта дверь?.. Потому что муж уехал на охоту. Ночь темна и холодна. Потому что муж уехал, а остальные знают все и так.

Из-за толстой дубовой, плохо прикрытой двери донеслись приглушенные голоса.

– Ну, моя госпожа… Уже поздно, вам спать пора. Не пойти ли мне к себе, как вы думаете?..

– Подождите еще, мессир Наив. Пожалуйста… Я хочу еще… Хотя бы совсем немного.

– Разве я могу отказать даме, моя госпожа… Если вам так угодно…

Туман ярости застлал Анри глаза, и сердце загрохотало где-то в горле. Он рванул дверь на себя, задыхаясь и правой рукой нашаривая на боку рукоять.

…Изумленные глаза, светлые глаза. Две пары. Светло-золотисто-карие и серо-зеленые уставились на него одновременно, Мари чуть вскрикнула от неожиданности, приподнимаясь в постели. Кретьен, сидевший у ее изголовья на табурете, вскочил, – белая нижняя рубашка, широкие рукава, черные волосы по плечам, как вороньи перья на снегу – и белые листы с его колен поднялись вихрем, разлетаясь по полу. Листы, исписанные крупным, красивым почерком, сильно наклоненным вправо… Листы, рукопись, «Ланселот».

Анри стоял в дверях, задыхаясь. Обнаженный меч в его руке поймал блик от яркого масляного светильника, горевшего ровным пламенем на сундуке. У Анри было такое лицо, что они все поняли. Все понял и он.

Немая сцена продлилась несколько мгновений, но графу оказалось, что она просто-таки отпечаталась навеки у него в глазах – как Мари прижимает руки к щекам, и грудь ее под белой рубашкой бешено вздымается, а лицо заливает краска. Как Кретьен, белый, словно мертвец, замер с повисшими вдоль туловища руками, и глаза его (– их глаза – ) расширяются еще больше, хотя, казалось бы, больше уже некуда. Как медленно опадают, паря с легким шорохом, на пол белые листки рукописи.

Эти двое читали «Ланселота».

Анри дико посмотрел на меч, словно бы не понимая, откуда эта штука взялась в его ладони, и трясущейся рукой шваркнул его в ножны. Потом развернулся и вылетел из спальни прочь. Он едва не сшиб с ног Анет, шарахнувшуюся от двери, и даже не заметил этого.

Оцепенение кончилось, Мари откинулась на постель и зарыдала. Кретьен, встав на колени, негнущимися пальцами собрал разлетевшиеся листки. Губы его дрожали от оскорбления.

Он обернулся к Мари, желая что-нибудь ей сказать и не зная, что бы это могло быть, но она только глубже зарылась в одеяло, пряча горящее лицо. Кретьен постоял с минуту неподвижно, поклонился ее содрогающейся спине и вышел прочь. Ему хотелось уехать.

Кретьен вошел в свою комнату, неприкаянно огляделся. Надо собрать вещи. Какие вещи? Одежду, наверное. Деньги. Тут он заметил, что все еще держит в руках листы рукописи, и едва ли не с отвращением бросил «Ланселота» на кровать. Роман вдруг стал ему несказанно противен, даже сама бумага, на которой он был написан, жгла руку. Кретьен был смертельно оскорблен, сильнее, чем от пощечины, оскорблен так глубоко, как могут уязвиться только очень благородные люди, если их обвиняют во грехе, который они усилием воли все-таки не совершили. Как если бы апостола Матфия обвинили в малодушии, – что ему все же не хватило сил бросить деньги на дорогу и пойти за Христом. Труднее всего не становиться в позу оскорбленной добродетели, если ты добродетелен и тебя оскорбили.

И даже если бы – не могло того быть, но даже если бы все обстояло так, как думала глупышка Анет, незадолго до вторжения Анри приносившая госпоже воду для умывания, – даже если бы все и случилось так, и в некий день Мари и Кретьен стали бы предателями, первым об этом узнал бы граф Анри. Первый, кому виновник сказал бы о своей вине, прося за нее заслуженной кары… Тогда их «тройственный союз», их общность и взаимная открытость дала бы трещину – но ее можно было бы со временем залечить. А теперь самую связь была уничтожили, выкорчевали, как корень из земли, зарубили, как белого охотничьего пса. И – о, разве вся их дружба, все имена, вся радость оказалась сплошной ложью, что Анри не мог просто прийти и честно спросить, чтобы получить честный ответ?.. Но солгать, уехать и тайно вернуться, чтобы кого-то подловить, застать… О, сейчас Кретьен испытывал то же самое, что некогда под Константинополем – король Луи Седьмой, вспоминая предательскую улыбку черноглазого Мануила и его поцелуй Иуды.

Нет, отсюда нужно уезжать. И немедленно. Самый воздух этого замка теперь был отравлен.

Пока Кретьен стоял в своей комнате, тупо размышляя, что же все-таки ему надлежит взять с собой, граф Анри обежал весь замок по периметру, лечась движением от отчаянного стыда, и наконец явился в спальню жены с повинной. Он обладал слишком порывистым духом, чтобы долго предаваться бездеятельному гневу либо унынию: зарубить кого-нибудь в порыве он мог, а вот долго держать зло, в том числе и на себя самого, не научился. И теперь с несказанным облегчением он покаянно кивал, стоя у кровати супруги на коленях, пока Мари сначала со слезами, а потом уже просто в горячем гневе объясняла мужу, кто он на самом деле такой.

– Он теперь уедет, и ты его не посмеешь удержать, и он будет прав, – всхлипывая, с пылающими щеками говорила она, испытывая бешеное желание схватить за волосы эту повинную голову, которую и меч не сечет, и трясти, трясти… – Ты его оскорбил смертельно, про себя я уже и не говорю… Он – великий поэт! Первый поэт всей земли! А ты – идиот и мужлан… И повел себя, просто как…

(Как отвратительный король Марк, хотела сказать она, но вовремя удержала свой язычок, вспомнив, что у того были некие причины чинить козни бедняжке Изольде. Вместо этого она подобрала иное, менее литературное выражение):

– Как грубый виллан из простонародных песенок! Как лавочник, всех вокруг подозревающий, или… как ревнивый иудей!..

Вконец заруганный, Анри опустил светлую голову еще ниже. Мари посмотрела на мужа со странной смесью любви и презрения:

– Ну, Анри… Перестаньте, мессир… Ведите себя достойно. Лучше ступайте сейчас и найдите своего друга, просите его остаться, если он и впрямь решился уезжать… Ведь я знаю его, помяните мое слово – он, должно быть, сейчас уже собирается в дорогу!

Мари, конечно же, не ошиблась. Да граф и сам знал довольно хорошо своего друга и вассала, чтобы признать ее правоту. Поцеловав не успевшую увернуться супругу, он в очередной раз вылетел из ее опочивальни, на этот раз здорово стукнув тяжкой дверью девушку Анет (Ах, люди добрые, что за дела! Какие новости, люди добрые!), но по-прежнему, на ее счастье, не обратив на нее внимания. Впрочем, на этот раз у служанки был благовидный предлог за дверью находиться – она несла госпоже глиняную чашу для умыванья после долгих рыданий.

Анри спешил к своему другу, и теперь хотел только одного – успеть вовремя. И он успел.

Кретьен при свете единственной свечи запихивал в кожаную сумку какие-то письма, прямо так, комком, не рассматривая. Но вот увидел на одном из них знакомый почерк и развернул смятую бумагу, пробежал глазами строчки.

«…По этому поводу, выражая искреннее восхищение вашим талантом, я и моя супруга нижайше просим вас посетить наши края, как только случится у вас на это время, и порадовать своими новыми творениями, а также своим обществом, все вежественное и почитающее вас дворянство нашего графства…»

Это из Фландрии, от тамошнего молодого графа, который недавно вступил в права наследования. Женат он был на даме Изабель де Вермандуа, известной почитательнице литературы. Донна Изабель, помнится, блистала еще в Пуатье, при дворе у Алиеноры, приходившейся ей тетушкой; а став графинею Фландрской, возжелала завести собственный куртуазный двор с собственными знаменитостями… А что, почему бы и нет. Юный Филипп, сын Тьерри, кажется, весьма достойный рыцарь. Кроме того, все равно куда – лишь бы отсюда.

В эту минуту в дверь постучал Анри.

Кретьен сразу понял, кто это стучит, и весь окаменел. Потом отозвался через силу:

– Да, мессир, я здесь.

Анри вошел, огромный, болезненно неловкий от смущения, постоял в дверном проеме, кусая ноготь. Потом затворил за собою дверь, зачем-то задвинул засов. Кретьен смотрел на него с болью сердечной, ощущая всей кожей боль друга и понимая, что все равно любит его. Никогда не перестанет любить.

– Послушай, Наив… – заговорил Анри, глядя в сторону, и это дружеское прозвище прозвучало до крайности неуместно. Анри и сам это почувствовал, изменил обращение:

– Кретьен… Ты что, уезжать собрался?..

– Да, мессир. Если вы позволите, мессир.

Анри даже не спросил, куда ж ему ехать: ведь кроме него, у Кретьена никого нет! Но он достаточно хорошо разбирался в своем друге, чтобы знать – тот всегда уезжает не куда, а откуда. Алену Талье с детских лет было неважно, есть ли у него тыл во время войны, просто он никогда не оставался там, где земля горела у него под ногами.

Обращение «Мессир» – вот что Анри особенно ненавидел в ссорах с Кретьеном. Чтобы не дай Бог не подпустить собеседника к себе поближе, тот сознательно спускался на ступеньку ниже по сословной лестнице и уже оттуда, холодный и твердый, как статуя, вел переговоры – не со своим другом Анри, а со своим сеньором, графом де Шампань. Анри туда к нему спуститься не мог, а как его вытащить обратно, на уровень равенства – не знал, и ему оставалось только бессильно злиться, стуча в закрытую дверь. Вот странно: этот человек, всегда и со всеми говоривший учтиво и на равных (поэт – существо другой породы… Для него нет стен и границ, он король – с королями, ибо далеко в своей стране правит так же, как они, и нищий – с нищими, ибо все мы – нищие у Храма Господа нашего), этот человек вспоминал о земной иерархии, только когда ему делалось очень плохо.

– Кретьен, прекрати. Пожалуйста.

– Простите, мессир. Что прекратить, мессир?

– Прекрати это, – с нажимом сказал Анри, приближаясь, чтобы заглянуть ему в лицо. – Знаешь, я был не прав, послушал клеветника. Я свалял дурака, Кретьен. Я… хочу, чтобы ты остался.

– Как прикажете, мессир. Но я хотел бы уехать.

– И Мари тебя просит, – продолжил Анри с напором, решив игнорировать стеклянную стену, через которую с ним общался его друг. – Ты нам нужен здесь. Забудь обо всем, прошу тебя, оставайся.

– Я сделаю, как вы прикажете, мессир, – голос Кретьена звучал безучастно, пальцы теребили листочек письма. Анри озверел.

– Да брось ты этот тон, Бога ради! Я тебе ничего не приказываю, я тебя прошу, понимаешь ты, упрямый пустоголовый гордец! Останься. Пожалуйста.

– Хорошо, мессир… Анри. Против вашей воли я не могу пойти.

Анри испытал что-то вроде приступа сдавленного смеха – от отчаяния.

– Ну что мне сделать, скажи… Кретьен! Ну я же извинился, черт побери!.. Ну, хочешь, я… на колени встану?..

Кретьена наконец проняло. Он обернулся с испуганным, уже вполне человеческим выражением лица.

– Нет, не хочу! И не пробуй… пожалуйста!

Анри сделал некое мимолетное движение, будто и правда хотел опуститься на колени перед своим вассалом. Кретьен бы этого просто не пережил; в мгновение ока, отбросив письмо, он очутился возле графа, и двое мужчин сжали друг друга в объятиях. Это были объятья Ореста и Пилада, Роланда и Оливье перед последней битвой. Стеклянная стена обрушилась со звоном.

– Наив… – на сей раз прозвище прозвучало естественно и просто, – Вот веришь, я в самом деле не хотел. Тебя оговорил клеветник, с которым я… еще разберусь. Завтра. Ведь ты… остаешься?

– Да, – отвечал Кретьен, сжимая руку друга в своей, – конечно. На самом деле… куда ж я от вас?.. У меня же больше никого нет на целом свете. Но зачем было, Анри… Разве ты не мог просто спросить?

– Да я хотел! Видит Бог, хотел! Затем и приехал… Но на меня находит иногда что-то, ты же знаешь. Я становлюсь как бешеный, ничего вокруг себя не вижу… А тут еще эта дуреха на лестнице, как ее, – Катрин… Все перемешалось, то одно, то другое, я стал как слепой совсем… Да, – вспомнил светловолосый «асассин», – я же пса зарубил. В лесу. Он ластился, а я и рубанул… Вот это самое накатило, стыдно теперь ужасно.

– Какого еще пса?..

– Белого, двухлетнего… Жалко бедолагу, а главное, – ну не собирался я этого делать! Просто в глазах потемнело, раз, просыпаюсь – а он уже того… лапами сучит, помирает. Кровища везде, меч испачкал…

– Ты безумец, – с любовью, горечью, сердитой нежностью Кретьен потряс друга за плечи. – Нет, монсеньор, тебя оставить на тебя самого – все равно что ребенка неосмысленного на войну отправить… Тебе кормилица нужна. Я буду тебе доброй матерью, Анри. Иначе ты тут всех собак перекалечишь, а уж коней…

Чувствительный граф сдавил его со всей своей медвежьей силой, так что ребра поэта затрещали.

– Ну вот и хорошо… Значит, теперь все будет, как раньше?..

– Ничего уже не будет как раньше, – тихо сказал Кретьен, глядя в сторону. Знать бы, как он прав – не говорил бы так, просто слова сами вырвались из каких-то пророческих глубин, которые есть у каждого человека.

– Почему? – дернулся Анри, заглядывая ему в лицо. Тот только усмехнулся:

– А, пустое… Само сказалось, не обращай внимания. Я же остаюсь.

– Ну, это главное. Ты пошел бы тогда, сказал Мари, что все в порядке, – Анри отстранился, радостно хлопая друга по плечу. – А то наша Оргелуза переживает…

Кретьен ответил ему легким тычком в ребра:

– Может, лучше ты сходишь?.. Ты ее муж все-таки! Может, она спит уже давно…

Почему-то, безо всякой видимой причины, ему очень не хотелось сейчас идти к Мари. Будто бы ангел-хранитель хватал его за плечи, отчаянно мотая головой: нет, нет, не ходи!..

– Да не спит она… Я точно знаю. Иди, иди, она из-за тебя расстраивается, ты и утешай.

– Ну, хорошо. На минутку загляну.

Ангел-хранитель за его спиной беззвучно заломил руки, но он был невидим, а Кретьен – нечувствителен сейчас к колебаниям воздуха. Он улыбнулся другу – впервые нормальной, не замороженной улыбкой – и взял со стола подсвечник.

5

…Когда он пришел к Мари, масло в лампе уже наполовину прогорело. Фитилек дергался и слегка чадил, плясал маленький язычок пламени. Мари лежала на кровати лицом вниз, и не ответила, когда в дверь постучали. Тогда Кретьен, поразмыслив не более мига, потянул дверь на себя – тяжеленную, дубовую, с досками внахлест (мой дом – моя крепость… а моя спальня – мой последний крепостной оплот…) и вошел.

Сначала ему показалось, что госпожа плачет. Но когда Кретьен окликнул ее по имени, она резко воспрянула и села в постели, и он увидел глаза Мари – совершенно сухие, возбужденно-яркие.

– Это ты… Ты не уезжаешь? Скажи, что ты не уезжаешь!

– Конечно, нет, госпожа моя, – улыбнулся он, присаживаясь на край постели. Толстоногий табурет, опрокинутый им, когда ворвался Анри, был теперь поднят служанкой Анет и отставлен к стене – слишком далеко, и придвигать его не хотелось. Светильник на сундуке тихо потрескивал, двоился в зеркале – дорогая игрушка, подарок мужа на прошлое Рождество…