Текст книги "Перепутья"

Автор книги: Антанас Венуолис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

XXIV

Был уже конец октября. Период дождей кончился, но зима не торопилась вступить в свои права. Дни стояли хотя и ясные, солнечные, но прохладные и короткие. По вечерам, едва садилось солнце, сразу же опускались сумерки, в небе вспыхивали большие и маленькие звезды, загорались большие и маленькие светильники, и широкий раздвоенный Млечный Путь в недосягаемых высях Праамжюса протягивался с севера на юг. В том же направлении тянулась по земле разветвленная темная бескрайняя пуща Падубисиса. К утру заморозки покрывали белым бархатом крыши замка боярина Книстаутаса, серебрили деревья, луга, на болоте затягивали тоненьким ледком наполненные водой лужицы, и, когда всходило солнышко, капли срывались с веток, покрывались росой травы и тихо-тихо звенели тающие и падающие на землю ледяные свечки. Когда солнце поднималось выше, просыпались и болото, и пуща; поля покрывались голубой шалью тумана. Днем где-то в пуще или на болотах невидимые чародейки, таинственные пряхи, пряли жиденькие тонкие нити, пускали их по ветру и без кросен, без ремизов и без основы ткали прямо на земле тончайшие, трепещущие от прохлады и переливающиеся на солнце полотна лаум. А пуща была жуткая и, словно темная ночь, исполненная тоски. И шумела она, как бы сокрушаясь по пролетевшим летним дням. Деревья уже сбросили листья, и только дубы не хотели смириться с судьбой всех деревьев и своим порыжевшим, высохшим платьем отпугивали зиму, вздрагивали и шумели на ветру. Кизил возле болота, хотя и оголенный, не жаловался на судьбу: глядя на упавшее к корням свое сказочное платье, гордился, что, пусть и недолго, но был он лесным красавцем. Радовались наконец-то наступившему покою осины, отдыхали тонкие ясени, березки. Гроздьями сочных красных ягод издали привлекала птицу и человека рябина…

И звери, и птицы с тревогой ждали наступления зимы. Из лесов на дубы, растущие во дворе замка, прилетали сойки, любительницы желудей; наведывались сюда на разведку крепколобые пестрые дятлы, прибегали белки, куницы, и даже сороки, когда им надоедало галдеть возле болота, прилетали на стены замка, чтобы покривляться тут да своим длинным хвостом предсказать девкам, с какой сторонки ждать сватов.

Уже несколько недель хозяйничали крестоносцы в замке боярина Книстаутаса. Казалось, что они даже не думают убираться отсюда. Тщетно злился английский рыцарь Дранк, тщетно ругался он со своим помощником Гансом Звибаком и рвался в Вильнюс – никто не слушался его. И только очень не скоро понял рыцарь Дранк, что он стал жертвой политики крестоносцев, но делать было нечего: он даже не мог никого вызвать на поединок и защитить свою честь, ибо позволил обмануть себя, пусть и рыцарю, но все-таки своему помощнику. Он, как и боярыня Книстаутене со своей дочерью и всеми людьми замка, чувствовал себя пленником крестоносцев и выжидал случай, чтобы искупить свою вину и освободить из плена обеих благородных, хотя и некрещеных женщин.

Ганс Звибак даже перенял у рыцаря Дранка командование отрядом и крепко держал в своих руках замок, пленных и гарнизон. Он со дня на день ждал из Вильнюса от маршалка ордена вестей и новых указаний, что делать с боярыней и ее дочерью. Теперь посылать их в Пруссию с небольшой горсточкой людей, как было приказано маршалком, Ганс Звибак не решался, ибо по пути на отряд могли напасть жемайтийцы и отбить пленниц; тем более, что сбежавшие Кулгайлис и Шарка, возможно, уже подняли на ноги все окрестные деревни. Проводить женщин с многочисленным отрядом – большая опасность будет угрожать самому замку, потому что с каждым днем ожидалось нападение. К тому же рыцарь Дранк непременно вызвался бы провожать боярыню с дочерью, а он нужен был ордену именно здесь, – чтобы потом оправдаться перед чужеземными рыцарями за невинно вырезанных людей и коварством захваченный личный замок жемайтийского боярина.

Боярыня Книстаутене не падала духом и не чувствовала себя пленницей; она требовала, чтобы захватчики убрались из замка или вернули свободу ей и ее людям.

Однажды утром боярыня с дочерью и служанками пряла в своей горнице; разговаривали о мужчинах, уехавших на войну, в Вильнюс; рассказывали свои сны, делились предчувствиями. Лаймуте сидела возле вынутого окошка горницы, смотрела на залитый осенним солнцем двор замка и мечтала. Думала думы девичьи, думала о храбрых парнях, уехавших на войну. Вспоминала рыцаря Греже и ту охоту, про которую она никак не могла забыть…

На двор замка прилетела из леса сорока и принялась трещать, вертеться и предсказывать гостей. Едва только Лаймуте подумала про рыцаря Греже, как сорока сразу повернула хвост в сторону Вильнюса. Когда она подумала про боярина Скерсгаудаса в платье витинга, сорока вильнула хвостом вверх, вниз, повертелась на заборе и снова начала трещать. Когда Лаймуте вновь вспомнила рыцаря Греже, сорока тут же повернулась хвостом к Вильнюсу.

– Мамочка! Мамочка! Вон, погляди, сорока гостей предсказывает! – воскликнула Лаймуте и, застыдившись, зарделась.

Позванивая колокольчиками, к окошку подбежали служанки.

– А с которой стороны, доченька? – спросила мать.

– Да вот никак хвост не удержит: то ли из Белоруссии, то ли из Пруссии, – солгала Лаймуте.

– Ни из Белоруссии, ни из Пруссии нечего нам, доченька, гостей ждать: если и освободят нас, так только жемайтийцы, если кто-нибудь проведет их через пущу Падубисиса.

– А папочка, а братики, когда возвратятся из Вильнюса? – спрашивала удивленная Лаймуте, оставляя невысказанной еще и другую мысль.

– Если Шарку и его товарища не задрали в пуще хищные звери и если не сгинули они в трясинах, то, возможно, и до Вильнюса, и до князя Витаутаса доберутся, а уж мои-то на крыльях прилетят… Но вряд ли, Праамжюс…

– Почему вряд ли, мамочка? – спросила Лаймуте.

– Боюсь я, как бы Шарку, даже если он и от хищных зверей спасся и трясины обошел, не задушили лесные духи: ведь и он не раз крестился!

– О Праамжюс! – охнули служанки.

– Кто знает, как там на войне мой Вайдевутис, ведь он тоже крещеный, – вздохнула девка Эгле.

– Ну и что, Эгляле, пусть даже крещеный: что крестился, это ничего, лишь бы своих богов не забывал, – утешила ее подруга Будоне.

– Мой не крестился и, уезжая на войну, богу Ковасу двух тетеревов пожертвовал. Обещал золотое кольцо или шелковый платок из Вильнюса привезти, – похвасталась третья девка Рутяле.

– А мне ничего не надо, лишь бы сам живым да здоровым вернулся, – покачала головой Эгле.

– Вернется, Эгляле, вернется, только не сокрушайся так, голубушка, – снова утешала ее Будоне.

– Когда в Пруссии воюют, то наши парни или совсем не возвращаются, или богатые подарки привозят, а уж из Вильнюса не ждите, девушки, ни золотых колец, ни шелковых платков: ведь и аукштайтийцы прусским добром богаты, – поучала своих служанок боярыня. – Если вы будете радоваться, то сестрички-аукштайтийки будут плакать. Это не крестоносцев сестры, а наши; и они, как мы, веночки из руты на голове носят и янтарем украшаются…

– Помню, я еще девчонкой была, когда светлейшая княгиня Бируте по нашим местам проезжала, – дальше рассказывала своим служанкам боярыня, – ни шелковых платков, ни золотых колец – в белом повойнике, в домотканой юбке… А князь тем и отличался от своих бояр, что был самым сильным. Статный был мужчина, стройный. Побывали они и в нашем замке, и в Арёгалу заезжали. По пути все святилища навестили.

– А Витаутас вместе с ними был? – спросила Рутяле.

– Князь Витаутас тогда еще маленький был. Я их обоих с Ягайлой в тот или на другой год, не помню уже, в Тракайском замке видела. Ведь такие хорошенькие мальчики… И кто мог подумать, о Праамжюс!.. – И боярыня глубоко вздохнула.

Помолчав, она продолжала:

– А потом, помню, когда пронеслась молва, что князь Кестутис в Кревском замке… задушен, а Витаутас в подземелье… как заволновался народ, как заволновался… Оседлали бояре коней, и все в Креву Витаутаса вызволять… Поехали в Вильнюс; говорят, Ягайла устроил для них такой пир: немецкое пиво, вино, сладкий медок… Напоил бояр… А похороны, какие похороны Ягайла своему дяде устроил: одних плакальщиц более полусотни было… А потом велел всем боярам домой отправляться.

– А Витаутас как?

– Витаутас?! Разве не знаешь, голубка, как Витаутас сбежал: Мирга, служанка княгини, Витаутаса спасла; переоделся он в ее платье и сбежал… Потом, когда князь из Пруссии вернулся, всему ее роду боярство пожаловал, поместьями одарил…

Девки слушали, вертели свои прялки и вздыхали.

Лаймуте тоже слушала, но в то же время смотрела в окошко на двор, мечтала и ждала, не прилетит ли снова сорока. С тех пор как рыцарь Греже на охоте на руках вынес ее из болота, она не переставала мечтать, думать о нем, и скучно становилось ей в обществе служанок. Боярин Скерсгаудас в платье витинга, правда, был и храбрый, и свой, жемайтиец, и даже покрасивее, но тот, о Перкунас, крестоносец – совсем похитил ее покой.

Для женщины красота мужчины, его слава, его богатство – ничто по сравнению с той прелестью, которая складывается из его внешности и сердечных тайн.

«Ах, почему он крестоносец?! Хотя и не такой жестокий, как Ганс Звибак, но все равно крестоносец, крестоносец…»

– Ну, девушки, спойте что-нибудь, все ж не так скучно прясти будет, – весело заговорила боярыня. – Лаймуте, что ты так засмотрелась? Наверно, крестоносцы упражняются? Иди сюда, нечего смотреть.

– Никого там нет, мамочка, я просто так смотрю, как паутинки летают.

– Ну, девки, пойте. Лаймуте, начинай.

– Запевай, Эгляле.

– Ты запевай, Будоне, я тебе подпою.

– Нет-нет, Эгляле, ты запевай – у тебя голос красивее.

– Ну хорошо, сестрички, только окошко вставьте, чтобы опять не притащился этот крестоносец, Оскар Фукс.

– Мамочка, а ты знаешь, что значит по-немецки «фукс»? – защебетала Лаймуте.

– А что, дорогая?

– Да лиса!

– Ха-ха-ха, – рассмеялись девушки, – он и правда похож на лису.

– А уж трус, какой трус, один в чулан ни за что не пойдет!

– Намедни он сунул голову в чулан, а я как хлобыстну половой тряпкой по роже! Как прыгнет назад – думал, что лаума поцеловала.

– А я, сестрицы, вчера нарочно подвязала козе колокольчик и пустила ее в кусты. Услышал Фукс и побрел следом. Думал, что какая-нибудь из нас за хворостом пошла. Ха-ха-ха…

Все рассмеялись.

– Ну, пойте, девушки.

Лаймуте вставила окошко.

Эгле откашлялась, поправила кудель и запела:

 
О солнышко-матушка, с нами будь, с нами!
А тученька-батюшка, будь с пруссаками!
Горы прусские, как пламя,
Наши – плещутся волнами,
О матушка-солнце!
 

И все женщины особенно бойко и прочувствованно повторили последние три строчки. Эгле пела дальше:

 
О солнышко-матушка, сжалься над нами!
О тученька-батюшка, будь с пруссаками!
Нивы прусские, как пламя,
Наши – плещутся волнами,
О матушка-солнце!
 

– Слышите, уже кто-то шляется вокруг, – кратко заметила Будоне.

– Не обращайте внимания, девушки, пойте, не войдут, – подбодрила боярыня.

 
Посылайте, ветры, на Пруссию тучи!
Проливайтесь, тучи, дождиком могучим!
Непогода нам постыла,
Пусть бы солнце посветило,
О матушка-солнце!
 

Мимо затянутого бычьим пузырем оконца горницы мелькнули две тени, и в сенях кто-то зашевелился.

– Пойте, девчата, – подмигнула боярыня.

 
Полетели тучи на Пруссию стаей!
А над нами солнышко занялось, блистая…
 

Но тут распахнулась дверь горницы, и вошли рыцарь Дранк и Ганс Звибак.

– Слава Иисусу Христу! – сказали оба гостя.

– И мы своих богов славим, – ответила боярыня.

– И мы, и мы, – откликнулись девушки, вставая у своих прялок и позванивая колокольчиками-бубенцами на голове и шее.

– Как здоровье, владычица замка? Как поживает прекрасная Лайма? – остановившись возле порога, спрашивал Ганс Звибак, а рыцарь Дранк старался понять, о чем он разговаривает с боярыней.

– Боги послали мне испытание, чтобы в старости я терпеливо проводила свои дни в плену, отделенная от мужа, от сыновей, только со своей доченькой.

– Боярыня, разве ты в плену? Мы – твои слуги, а ты – наша владычица, – говорил Ганс Звибак, глядя в сторону.

– Если это так, крестоносец, тогда я требую, чтобы вы немедленно убрались из нашего замка!

– Это невозможно, боярыня: на вас тут же нападут сторонники Скиргайлы и уничтожат замок, а вас со всеми людьми уведут в плен.

– В таком случае прикажи выпустить из подземелья моих людей, и мы никого не будем бояться.

– Все ваши люди свободны, боярыня, и работают.

– Они были свободны, но вы сделали их рабами: они тяжко работают в лесу и на стенах замка!.. А где Висиманта?

– Висиманта болен, боярыня, и ему нельзя вставать с постели; его лечит брат монах.

– В таком случае могу ли я вместе с дочкой и моими служанками навестить его, а также увидеть и остальных своих людей, тех, которые работают в лесу и на стенах, и тех, которых вы истязаете в подземелье?

– Боярыня, вместе с Висимантой лежат и другие раненые и больные мужчины, и вам обеим, женщинам знатного рода, не пристало ходить туда… А своих людей вы можете видеть каждый день, когда они возвращаются из леса или работают на стенах замка.

– Но они работают не как свободные люди, а как рабы! Я хочу видеть их свободными!

– Это невозможно, боярыня: такова уж участь побежденных!

– Мы не побежденные, крестоносец! Вы с нами не воевали, вы обманули нас: напросились как гости, как знакомые, а поступили так, как не поступают истинные рыцари!

– Что она говорит? Что она говорит? – забеспокоился рыцарь Дранк, услышав, что боярыня произнесла слово «рыцарь».

– Боярыня говорит, что они обе готовы лучше умереть, чем принять от наших рыцарей святое крещение, – по-английски объяснил ему Ганс Звибак и попятился.

– Господи, какое закаменелое сердце язычников! – сказал рыцарь Дранк и, посмотрев на Лайму, сделал скорбное лицо.

Служанки вертели свои прялки, слюнявили пальцы, подергивали льняную кудель и исподлобья поглядывали то на нагловатого крестоносца, то на расстроившегося миловидного рыцаря.

Но Ганс Звибак не уходил из горницы; он переминался с ноги на ногу, смущался и, видимо, хотел еще что-то сказать. Наконец решился:

– Боярыня, мы вот пришли сообщить тебе, что если ты не примешь крещения по-хорошему, мы сейчас же окрестим тебя, твою дочь и всех служанок силой!

– О Перкунас! О Праамжюс! – закричали служанки и, позванивая колокольчиками-бубенацми, отскочили от своих прялок.

Лаймуте прижалась к матери.

– Что ты сказал? Что ты сказал? – забеспокоился рыцарь Дранк, заметив, что боярыня вся напряглась, вспыхнула и бросила взгляд на стену, где раньше висело оружие.

– Не видать тебе этого, коварный крестоносец! Вон отсюда! – И боярыня замахнулась прялкой…

Но тут в замке послышался какой-то шум. Ганс Звибак растерялся. Когда открыли дверь, от леса за болотом отчетливо донеслись звуки рога.

– Маменька, папочка и братики возвращаются! – первая воскликнула Лаймуте и, втайне радуясь возможному приезду рыцаря Греже, выбежала в дверь. Вслед за ней выбежали служанки и вышла боярыня.

За болотом трубили рог – требовали опустить мостки.

XXV

Крестоносцы в замке всполошились. Одни поднялись на стены, другие встали возле ворот, собрались на дворе.

Некоторое время спустя рыцарь Дранк и десятка три братьев и кнехтов выехали навстречу гостям. Ими оказались посланцы маршалка ордена, прибывшие прямо из Вильнюса: комтур Герман, рыцарь Греже и сотня братьев, братиков и кнехтов.

Быстро были наведены все мосты и мостки через болото и трясины. В воротах замка гостей встретил Ганс Звибак.

Прибывшие крестоносцы и кнехты оказались шумными и разговорчивыми. Едва успев войти в замок, они сразу же принялись рассказывать о событиях под Вильнюсом, о гибели двух братьев княжеского рода и боярина Книстаутаса. Но комтур Герман и рыцарь Греже выглядели суровыми. Когда Ганс Звибак давал объяснение, они не смотрели ему в глаза. Особенно ошарашило Ганса Звибака то, что среди прибывших крестоносцев он увидел свободных Кулгайлиса и Шарку.

– Поставлена ли стража возле горницы боярыни? – стараясь не смотреть Гансу Звибаку в глаза, спросил комтур Герман.

– Да, брат комтур, но не у двери.

– Тогда немедленно снимите стражу и сообщите боярыне, что мы, посланцы благородного маршалка нашего ордена, желаем повидаться и побеседовать с ней.

– Все будет немедленно выполнено, брат комтур, а теперь попрошу вас в избу отдохнуть и перекусить, – приглашал гостей расстроенный начальник замка.

– А как здоровье боярыни? – не выдержав, спросил Греже.

– И боярыня, и ее дочь чувствуют себя прекрасно, они только ради порядка охраняются, – заранее оправдывался Ганс Звибак.

Прибывший отряд крестоносцев еще не вошел в ворота, а в замке уже все знали, что за гости пожаловали к ним. Расстроилась боярыня, побледнела Лаймуте. Когда мать начала сокрушаться, плакаться, на свою долю жаловаться, ее доченька никак не могла выжать слезу из своих голубых глаз, и казалось, что ее околдовали; она без слез плакала, и сухие глаза терла, и к мамочке прижималась, и юбчонку одергивала, бусы на груди поправляла…

– Успокойся, доченька, не бойся, – прижимала ее к груди мать, – может, они и нам хорошую весточку принесли.

– Мамочка, ах, я не знаю… мне страшно, – металась Лаймуте и собиралась то ли плакать, то ли смеяться.

– Не бойся, доченька, успокойся, ведь все-таки люди знакомые – и с папочкой в дружбе, и князю известные… А вдруг прикажут своим собратьям убираться.

– Ах, матушка, пойдем, хотя бы переоденемся… Смотри, и твоя юбка в пакле…

И обе женщины пошли в горницу переодеться.

Только благодаря закалке, выдержке и умению владеть собой, выработанным воспитанием, рыцарь Греже казался спокойным. Глядя на него, никто не смог сказать, что творится в его душе. Он всем своим существом рвался в замок, хотел побыстрее увидеть Лайму или хотя бы узнать, как она там; ему хотелось расспрашивать про нее слуг, кнехтов, хотелось самому бежать в избу боярина и немедленно, хотя бы издали, увидеть ее живой и здоровой. Но он держался спокойно, очень серьезно и только изредка бросал быстрые взгляды в сторону избы боярина, где возле стены стайкой толпились служанки и смотрели на прибывших нежданных гостей. Но Лаймы среди них не было. Однако рыцарь Греже чувствовал, что она здесь. Об этом ему говорили деревья, избы, стены замка; всю дорогу от Вильнюса до Ужубаляй шумела-рассказывала ему про Лайму пуща, переплетались мечты со снами, и когда задувал с той стороны ветерок, рыцарь ловил его открытым ртом, подбадривал своего коня шпорами и все торопился, торопился. Комтур Герман весь путь ехал кислый, недовольный неудачами под Вильнюсом, а рыцарь Греже чувствовал себя так, словно была там только одна жертва – отец Лаймы. О, как он сейчас был бы счастлив, если б мог объявить себя опекуном его семьи!

Пока комтур Герман и рыцарь Греже подкреплялись и отдыхали, слуги узнали от приехавших крестоносцев про неудачи под Вильнюсом, про героическую смерть боярина Книстаутаса и про то, что обоих его сыновей забрали заложниками в Мариенбург. Сказали об этом боярыне и Лаймуте. В замке поднялся страшный крик. Выйдя из горницы на двор, под священные дубы, боярыня с дочерью голосили-причитали, ломали руки, рвали на себе платье и взывали к мести Пикуолиса. А служанки и освобожденные слуги кричали, плакали на весь замок. Их голоса жутко неслись над темной пущей и болотом. Вокруг священных дубов стал собираться гарнизон замка, выбежали из изб и только что прибывшие крестоносцы. Все с ужасом смотрели и слушали, как горюют язычники. Вышел и комтур Герман с рыцарем Греже, и оба, склонив головы и изобразив на лицах скорбь, приблизились к подавленным горестной вестью боярыне с дочерью и, поклонившись, сказали:

– Слава нашему доброму господу богу Иисусу Христу!

Боярыня подняла на них глаза, наполненные слезами, и еще сильнее прижала к своей груди голову Лаймуте, но ничего не ответила. Лаймуте сквозь слезы увидела только богатырскую фигуру рыцаря Греже, затуманенные черты его лица и еще сильнее зарыдала.

– Боярыня, неисповедим промысел божий, а воля его святая – судьба каждого из нас, – не поднимая глаз, заговорил комтур Герман. – Боярыня, поверьте нам, ваш муж, властелин этого замка, погиб как истинный христианин и настоящий рыцарь; он и похоронен в Вильнюсе в освященной земле, как пристало благородному христианину. Боярыня, меня и вот благородного рыцаря Греже послали наместник магистра нашего ордена, маршалок Энгельгард Рабе, и его лучший друг, князь Витаутас, чтобы мы передали от них тебе и твоей дочери и всем вашим людям доброй воли слово утешения и сочувствия…

Комтур говорил через переводчика рыцаря Греже, и после каждого переведенного предложения с новой силой вскрикивали служанки и все люди замка, а боярыня и Лаймуте еще сильнее прижимались друг к дружке.

– Боярыня, – продолжал свою речь комтур Герман, – кроме этой горестной вести, я должен сообщить тебе и радостную новость и надеюсь, что такая милость со стороны нашего благородного магистра и его друга князя Витаутаса поможет тебе перенести удар судьбы; боярыня, наместник благородного магистра нашего ордена, маршалок Энгельгард Рабе, посоветовавшись со своим другом князем Витаутасом, приглашает тебя в Мариенбург, чтобы ты гостила там и прислуживала княгине Анне. Я и благородный рыцарь Греже будем сопровождать тебя с теми твоими людьми, которых ты пожелаешь взять с собой, и постараемся, чтобы ты не испытала никаких неудобств…

– А где мои сыновья? – сквозь слезы спросила боярыня.

– Отважные рыцари, твои сыновья, боярыня, сопровождают князя Витаутаса в Пруссию. Я надеюсь, что мы еще застанем их возле Немана, если выедем отсюда завтра или послезавтра. Я должен добавить к этому, боярыня, что благородный маршалок нашего ордена за военную доблесть и отвагу наградил обоих твоих сыновей: Кристийонаса – серебряными шпорами, а Манивидаса – почетным платьем витинга, которое он наденет в Мариенбурге, когда примет святое крещение.

Казалось, у боярыни кончились слезы. В ее объятиях как будто замерла и Лаймуте. Было ясно, что обе женщины, подавленные горем, теперь должны немедленно обдумать свою судьбу. Комтур и рыцарь Греже поняли это и, раскланявшись, удалились, пообещав завтра снова встретиться с боярыней и вместе все обсудить.

Когда крестоносцы ушли, в ноги боярыне бросился старый Висиманта, только что освобожденный из подземелья; низко поклонились ей и другие бывшие рабы и пленники крестоносцев. Теперь, когда гарнизон замка увеличился, слуги уже не представляли никакой опасности, поэтому крестоносцы не мешали им общаться и разговаривать.

Вскоре собрались плакальщицы, мужчины развели на дворе замка большой костер и возложили на него жертву Перкунасу – лучшего быка. Когда костер разгорелся, бросили в огонь копыта быка, бросили сохранившиеся в замке вещи боярина: оружие, рога, кубки, копья и другую утварь, которая могла понадобиться его душе во время путешествия на небеса, к теням его предков. Тем временем женщины затянули плач.

Крестоносцы и этому не мешали.

На следующий день в Ужубаляйском замке крестоносцы устроили свой суд чести. Рыцарь Дранк обвинил перед комтуром Германом своего бывшего помощника Ганса Звибака в обмане, из-за которого ему пришлось участвовать в жестоком убийстве в деревне Парайсчяй и во взятии замка нечестным путем. Рыцарь Дранк во всем обвинял Ганса Звибака и оправдывался, что сам он не знает ни литовского, ни немецкого, поэтому его обманули и провели. Свидетелями были Кулгайлис, Шарка и несколько членов отряда крестоносцев. Особенно странные показания о схватке в лесу со злым духом дал оруженосец братик Оскар Фукс.

– Сколько вас было?.. – спрашивал комтур.

– Четверо.

– А злых духов сколько?

– Много.

– Как это – много?

– Я не смог сосчитать.

– Ну, около сотни было?

– Больше.

– Около двухсот?

– Больше.

– Ну, сколько же: триста, четыреста?

– О, около четырехсот было.

– И все нападали?

– Нет, не все.

– Ну, а на тебя сколько набросилось?

– Наверно, сотня.

– Каким оружием они на тебя напали?.. мечами?

– Нет, когтями, зубами, клыками…

– А как же ты один от всех защитился?

– Я всех перекрестил, а последнего мечом перерубил пополам.

– Ну и что, он сразу же сдох?

– Нет, из каждой половинки сделался новый дух… и все сбежали.

– Ну, а какой дух пронзил копьем брата Рудольфа?

– О, это был очень страшный дух.

– А почему ты не разрубил его мечом?

– Он не на меня набросился.

– О, Donner Wetter! – выругался комтур Герман и принялся расспрашивать другого участника похода, брата Хенке.

Показания брата Хенке и Ганса Звибака разительно отличались. Так и не удалось выяснить, кем и при каких обстоятельствах был убит брат Рудольф. Все крестоносцы говорили о лесных духах, но о том, сколько их было, как они выглядели – каждый рассказывал иначе.

Показания Кулгайлиса подтвердили и другие члены отряда, только Ганс Звибак старался свалить всю беду на рыцаря Дранка, а рыцарь Дранк во всем обвинял своего бывшего помощника. Также не удалось выяснить, при каких обстоятельствах были ободраны лица нескольких крестоносцев, а на подбородке одного из них до сих пор сохранился след зубов. Сам он говорил, что на болоте поцарапался; подобным образом объясняли это и другие потерпевшие. То, что селяне сжигали распятия, подтвердил даже сам Кулгайлис; такое святотатство и предрешило исход дела.

Даже комтур Герман возмутился этим деянием и, подняв глаза к небесам, сказал:

– Прости им, господи, они не ведали что творят! – этими словами он закончил расследование убийств в деревне Парайсчяй.

Кару виновным, сказал он, определит сам маршалок ордена.

Совсем не так легко было комтуру Герману разобраться в жалобе рыцаря Дранка на своего бывшего помощника рыцаря Ганса Звибака. Если помощник был виноват в искаженном переводе с литовского и немецкого языков, если он неверно информировал рыцаря Дранка, то все-таки неправ был и сам рыцарь Дранк, ибо, будучи командиром, он мог не подчиниться воину своей хоругви и пресечь недостойные поступки, позорящие звание рыцаря. Поэтому комтур Герман, посоветовавшись с рыцарем Греже, поручил им самим решить спор при помощи оружия, чтобы справедливый суд господен покарал грешника мечом праведника.