Текст книги "Перепутья"

Автор книги: Антанас Венуолис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

– Боярышня, ты испугалась? – смущенно спросил рыцарь, опуская девушку на землю.

– Да, – прошептали ее губы.

Она еще сильнее зарделась и не знала, куда девать руки.

– А ты не ушиблась?

– Нет, – снова прошептали ее губы, а потом, так и не глянув на Греже, она сказала: – Спасибо тебе, отважный рыцарь.

Тем временем выбралась из трясины и ее лошадь. Боярышня ловко прыгнула в седло, – рыцарь даже не успел помочь девушке, – и, разминая своего коня, поскакала назад. Рыцарь – вслед за ней.

Пока одни рыцари укрощали своих коней, пока другие возвращались из леса на свое место в заслоне, сквозь образовавшуюся брешь в линии бежали туры, зубры, лоси и другие крупные и мелкие звери. И когда охотники заняли места в передней линии и закрыли брешь, многие звери уже успели скрыться, остались только самки, молодняк и старые, разъяренные, неповоротливые самцы. Увидев перед собой охотников, они не хотели вылезать из леса и ожесточенно отбивались от собак, готовые броситься назад в пущу и накинуться на загонщиков. Однако загонщики поднимали такой шум, что звери, словно оглохнув, уходили подальше от этих чудищ; увидев поляну, они пытались быстро миновать открытое пространство и укрыться в болоте. Именно здесь и развернулась самая главная битва.

Лайма Книстаутайте, желая успокоиться и забыть только что пережитое приключение, притворилась разозленной, так как она засмущалась, вспомнив, что никого не было рядом, когда Греже выносил ее из болота на своих сильных руках, а она прижималась к рыцарю, одной рукой обхватив его за шею. Какой позор! Она то и дело дергала уздечку и носилась с одного места на другое. Она первой напала на тура и метко послала стрелу, вонзив ее в шею зверя. Почувствовав боль, тур заревел, напрягся и, готовясь напасть на девушку, принялся передними ногами рыть землю. Книстаутайте не стала ждать: она быстро выхватила у Шарки копье и выставила его перед собой. Тур наклонил голову вниз и стал нападать, собираясь поднять ее на рога вместе с лошадью. Боярышня ударила зверя копьем и так сильно оттолкнулась, что лошадь качнулась и, попятившись, присела на задние ноги. Боярышня вскрикнула, выпустила из рук копье, и, едва не вылетев из седла, обняла коня за шею. Тут подскочил все время наблюдавший за ней рыцарь Греже и изо всех сил ударил тура в бок. Когда зверь повернулся к нему, он мечом перерубил шею тура до самой кости. Тур свалился, еще пытался встать, поднял голову, но она, словно молот, бессильно ударилась о землю. Шарка добил зверя ножом.

– Достопочтенная фройлейн, ты охотишься, как настоящий рыцарь, – как будто ничего не было или все уже забылось, при всех похвалил ее рыцарь Греже.

– Отважный рыцарь, это твое присутствие придало мне столько сил и смелости, – ответила ему Книстаутайте и, глубоко дыша, с благодарностью посмотрела на своего спасителя. Но этот благодарный взгляд был отнюдь не такой, каким она наградила рыцаря на болоте.

– Ты испугалась, доченька? – спросила мать, увидев убитого тура.

– Это не одна я, матушка, это мы вместе с отважным рыцарем.

– В самом деле, достопочтенная фрау, у нас, в Пруссии, только рыцари так смело охотятся на зверя, как ваша достопочтенная дочь.

– О, отважный рыцарь! Когда наши мужчины уходят на войну, мы, женщины, сами охотимся, сами и замок от врага защищаем, – ответила ему боярыня.

Пока они приканчивали одного лесного великана, другой набросился на князя Витаутаса. Князь, подпустив зубра совсем близко, пришпорил коня и, отскочив в сторону, вогнал в бок разъяренного зверя меч. Зубр страшно заревел, повернулся и снова попытался поднять на рога лошадь и всадника, но опытный охотник успел ударить его копьем в другой бок и снова очутился позади зверя. Зубр так разъярился, что уже не знал, на кого бросаться, так как со всех сторон его окружали бояре, крестоносцы, придворные и, не мешая князю бороться со зверем один на один, только следили, чтобы с ним не случилась беда. Зверь бросился на пешего боярина Судимантаса, но боярин так ударил его секирой между рогами, что зубр сразу рухнул на колени. Другого зубра быстро повалили на землю жемайтийцы; повезло и крестоносцам. Радовался и комтур Герман, научившийся бросать жемайтийскую сулицу, и, соскочив с коня, ножом прикончил свою жертву – крупного оленя.

Хотя охота не удалась, но все-таки были убиты два зубра, тур, медведь и много других крупных я мелких зверей. Теперь загонщики лазили по кустам и железными палицами добивали раненых зверей.

Когда все звери были вытащены из кустов и погружены на повозки, охотники вернулись в замок. На обратном пути все оживленно переговаривались, у всех еще были свежи впечатления, и все не столько жалели о неудавшейся охоте, сколько смеялись над теми, которые на перепуганных лошадях вместе с лосями умчались на болото и потом с трудом выбрались из него. Каждый рассказывал о своих приключениях, приукрашивая их. Молчали только рыцарь Греже и Лайма Книстаутайте. Они слушали, расспрашивали других, но сами о своих приключениях ни словом не обмолвились, тем более, что в общей суматохе этого никто даже не заметил. Боярышня и своей матери ничего не сказала. Она старалась не встретиться с рыцарем взглядом, старалась держаться подальше от него, и в то же время в ее юной груди уже не умещалось приятное чувство, вызванное пережитым приключением. Она все еще ощущала на своем стане сильные руки рыцаря, ощущала его мускулистые плечи, крепкую шею, видела перед своими глазами его красивое лицо, чувствовала на своей шее холодное прикосновение его металлических доспехов, к которым она была прижата. Она покраснела, вспомнив, как рыцарь, опуская ее на землю, полусогнутой рукой нечаянно прикоснулся к ее упругой груди. О, какое глубокое и таинственное чувство – прикосновение этой сильной мужской руки! И, казалось, не будет конца этой благодати.

Если, отправляясь на охоту, рыцарь Греже любовался красотой и стройностью Лаймы Книстаутайте, то теперь он был восхищен и ее отвагой, умением управлять конем и владеть копьем. Кроме того, рыцарь почувствовал, что это маленькое происшествие на охоте, это приятное сближение объединило, если не их сердца, то хотя бы мысли. И то счастье, о котором он вчера только мечтал, сегодня, когда он возвращался с охоты, уже как бы становилось явью.

Вечером в честь высокого гостя в замке боярина Книстаутаса был большой пир. Во дворе замка жарили на вертелах самые лучшие куски мяса, пили сладкий хмельной медок, разговаривали, спорили, шутили, и у всех было прекрасное настроение. Рыцарь Греже ловил взгляды Лаймы Книстаутайте, он не мог оторвать от нее глаз. Боярышня казалась веселой, и трудно было отгадать, что творится у нее в душе. За столом она одинаково заботливо ухаживала за всеми гостями, ласково отвечала комтуру Герману, боярину Скерсгаудасу, но лишь с рыцарем Греже ее связывала таинственная мысль, приятное воспоминание.

После пира устроили игрища, на которых жемайтийцы показали свое умение в бросании сулицы, крестоносцы – в поединке на мечах, татары – в стрельбе из лука, а белорусский боярин Пильца из Матаковцев со своими людьми устроил поминки по убиенному медведю-мишутке. Не только крестоносцы и татары, но даже жемайтийцы еще никогда не видели такого представления. Тем более, что белорусы и кланялись убитому зверю, и разговаривали с ним, и пели, и в глаза и в морду его целовали, и разными именами величали.

Еще пели дворовые девки, а потом, подыгрывая себе на канклес ²⁷27
  Канклес – народный струнный музыкальный инструмент, напоминающий гусли.


[Закрыть], – и боярская дочь Лайма.

Завершил пир старый кривис. Взяв в руки канклес, он спел песнь о том, как в темную ночь напали враги на высокий замок отважного боярина, изрубили добрых молодцев, опозорили красных девиц и после себя лишь пепел оставили.

Крестоносцам эта песня очень не понравилась; они слушали ее и морщились.

На другой день князь Витаутас со спутниками уже ехал по жемайтийским пущам в другие замки своих бояр. Сопровождали его еще несколько татар, взятые из замка Книстаутаса, только уже не требовался проводник, так как дорога все время шла вдоль Дубисы к Неману.

В ушах рыцаря Греже все время звучали слова песни дочери боярина Книстаутаса и, словно наяву, стояла перед его глазами она сама. Даже ветерок с той стороны радовал его. Ему было так хорошо и весело, в душе он был так счастлив, что чувство это не вмещалось в груди и вырывалось наружу песней, вздохом, любованием природой. Он слушал щебетание лесных птах, окружающее его со всех сторон, слышал журчание проснувшихся весенних ручейков, жужжание пчелок, смотрел на крылатых муравьев, роями покидающих родные муравейники, видел жизнерадостных веселых бояр и кнехтов и думал о том, как прекрасна жизнь и как хорошо жить. Смотрел рыцарь на величественные развесистые дуплистые дубы, на стройные сосны, разлапистые ели, что вплели в ткань голубого неба свои острые верхушки, и все думал; думал о том счастье, о той радости, которая теперь царствует во всей природе и в людских сердцах. Хотя орден и считал Греже своим верным слугой, но это был еще молодой человек, не раскусивший коварства крестоносцев, не познавший темных сторон жизни; он мог искренне радоваться своей любви и прекрасной природе, которая теперь стала для него еще прелестнее.

По узкой тропинке отряд всадников спустился к самой Дубисе. Вода была быстрая, мутная; посередине русла река несла вырванные с корнями вековые деревья, бурлили водовороты, стремительное течение разрушало берега. В этом буйстве весны были радость, счастье и свобода…

Не существовали уже для рыцаря Греже ни коварные жемайтийцы, с которыми надо было уметь обходиться, ни хитрый их квязь Витаутас, не казались ему фальшивыми и братья крестоносцы, – все добрые, приятные, исполненные радости, правды, любви к своему ближнему, – все братья. Если бы теперь выбежал из пущи тур, волк или косуля, или захлопал бы крыльями величественный глухарь, всех пожалел бы рыцарь Греже и никого не проводил бы стрелой. Милыми, голубыми, влюбленными глазами боярышни Книстаутайте смотрели на рыцаря из-под веток фиалки, улыбались ему невинные анютины глазки. Чижики, дрозды, девятиголосые славки – все пели ему о любви, о счастье и о том, что в высоком замке языческого боярина живет боярская дочь, красавица Лайма-Лаймуте, которая любит его, рыцаря Греже. Что она любит его, что скучает по нему и тоскует, об этом с каждой елки и сосенки говорила-чирикала черноголовая монашка-синичка, заливались возле дороги желтые овсянки и с радостным щебетом, предсказывая прекрасное будущее, провожали юношу длиннохвостые трясогузки. И так много было в сердце рыцаря Греже этой любви, этого счастья, что хотелось с кем-нибудь поделиться им, но делиться было не с кем. Ни непобедимые враги, ни невозможные подвиги, ни смерть, ни болезни не существовали для рыцаря Греже на этом свете, а были лишь любовь, счастье и красота…

 
Пропели третьи петухи,
Заржали кони у реки.
– Вставай, сестрица, вставай, родная,
И братьев проводи… —
 

казалось, принес ветерок из Ужубаляйского замка слова песни боярской дочери.

 
Вставай, сестрица, вставай, родная,
И братьев проводи… —
 

повторил рыцарь Греже и мысленно унесся в оставшийся далеко позади замок боярина Книстаутаса.

Ехал рыцарь Греже, думал-мечтал, а над его головой светило солнце, по голубому небу блуждали небольшие белые тучки. А здесь распрямляли свои переплетенные ветви вековые дубы, разлапистые ели, стройные сосны. Здесь до самого горизонта простирались голубые дали Дубисы, пущи… И повсюду рыцарь видел, чувствовал и слышал любовь, одну лишь любовь и красоту…

 
Вставай, сестрица, вставай, родная,
И братьев проводи…
 

XII

Пока Витаутас навещал своих бояр, убеждался в их верности и собственным примером призывал хотя бы теперь не сопротивляться крестоносцам, которые пока что были такие же хозяева в Жемайтии, как и он, – в Мариенбурге орден затеял большие приготовления к новому военному походу на Литву. Из Мариенбурга во все христианские страны и государства Европы были отправлены гонцы и послы ордена, чтобы пригласить отважных государей, князей и рыцарей в Пруссию, в крестовый поход на языческую Литву.

В Пруссии не только в городах, но и в маленьких и больших замках и на пограничных кордонах все готовились к войне. Крестьяне торопились убрать с полей хлеба, братья и кнехты с утра до вечера практиковались, упражнялись в окрестностях замка; из дальних областей Литвы и Жемайтии торопились домой купцы, и повсюду витал жуткий призрак войны. Ежедневно в Мариенбургский замок приходили хорошие и плохие вести, и новые партии лазутчиков пробирались через границы во вражеские земли, чтобы проверить эти слухи. Хотя и говорилось, что поход намечается против языческой Литвы, но ведь Литва-то большая, и никто, кроме самого великого магистра, точно не знал, куда пойдет войско. Приглашая чужеземных государей и рыцарей, крестоносцы всегда звали их на войну с язычниками, хотя воевали они и с христианами поляками, мазурами или белорусами.

Уже который месяц тяжело болел великий магистр ордена Конрад Зольнер фон Раттенштейн, и во всех костелах Мариенбурга и Караляучюса ²⁸28
  Караляучюс – немецкое название – Кенигсберг. С 1946 года – Калининград


[Закрыть] ежедневно служили за него молебен и умоляли деву Марию вернуть ему здоровье. Поэтому сами мариенбуржцы никак не верили, что теперь, когда болен великий магистр, войско ордена может на кого-то пойти войной – на язычников-литовцев, коварных поляков или Мазуров. Все ждали нападения со стороны литовцев.

Немало волновала всех и задержка князя Витаутаса в замках, расположенных вдоль Немана, где он собирал для себя войско. Тем более, что до Мариенбурга дошел слух, будто жемайтийцы провозгласили его своим королем. Но это подозрение быстро развеялось, как только в Пруссию стали приходить жемайтийские бояре со своими вооруженными отрядами и полки Витаутаса.

Еще не вернулись из-за границы посланные туда гонцы и послы, а из всех стран и государств Европы уже начали прибывать в Мариенбург отборные войска, ведомые своими князьями, рыцарями и опытными военачальниками, закаленными в битвах. С собой они везли новейшие пушки, бриколи, тараны для разрушения каменных стен и другие боевое орудия той поры. Каждый такой военный отряд торжественно встречали у ворот замка маршалки ордена, рыцари, воины-монахи и толпы любознательных мещан. Во всех костелах города трезвонили в колокола, а священники пели псалмы и выносили церковные знамена. Военные отряды тоже приходили с благочестивым пением, они хором читали литанию всех святых, молитвы. Запыленные, закованные в доспехи рыцари и воины вместо мечей держали в руках четки и плели из молитв венок деве Марии.

– Bei Gott! О heilige Maria! Смотри, брат, а что это там? – удивился в толпе молодой немчик, братик ²⁹29
  Братик – так называли в Литве членов ордена, не прошедших посвящения в братья.


[Закрыть] Оскар Фукс, увидев грохочущий по большаку железный «домик» и показав на него своему другу Гансу Звибаку, недавно вернувшемуся из путешествия с князем Витаутасом в Жемайтию, спросил: – Неужели это жилой дом? Весь из железа! И на железных колесах! И крыша железная!

– Это башни английских рыцарей – schirmen. Такую крышу не пробьешь ни камнем, ни мечом, ни секирой, ни копьем. Она вся из чистой стали, – объяснил ему брат Ганс Звибак и в свою очередь спросил: – А знаешь ли ты, для чего она?

– Не знаю.

– Так вот: прикрываясь такими крышами, рыцари приближаются к стенам замка, а потом уж разрушают их.

– О heilige Maria! – удивлялся Оскар Фукс, со страхом разглядывая диковинную машину.

– А знаешь ли ты, для чего эти башни?

– Какие?

– А вон те, которые восьмерка лошадей везет. Вот, что рядом с этой виселицей. Знаешь?

– Нет.

– Из этих башен камни кидают: поднимают огромнейший валун, раскачивают, а потом выпускают в крепостную стену; от удара даже весь замок содрогается.

– А стену сразу пробивают?

– О нет, не сразу. Иногда целую сотню камней в одно и то же место выпускают, и все равно не пробивают.

– О heilige Maria!

– Если даже в одном месте и пробьют, не беда, литовцы сразу же затыкают его чем-нибудь или замуровывают. А вот когда начинают бить по замку хотя бы из сотни таких машин – это уже зрелище!

– Тогда уже пробивают?

– Смотря какие стены… Когда в том году мы с нашим великим магистром Велиуонский замок брали, то, я тебе скажу, больше сотни машин поставили, днем и ночью били, и все равно ничего не вышло.

– Неужели стены такие толстые?

– И стены толстые, и они, эти язычники, умеют очень уж быстро их заделывать. Только пробьешь дыру, глядь, а они уже и заткнули ее чем-нибудь – камнями, дубовыми бревнами или кирпичом заложили.

– А если бы сразу же через эту дыру в замок забраться?

– Жди, так тебе язычники и позволят забраться: или кипящей смолой обольют, или впустят нескольких и тут же прикончат; разве в одну дыру много пролезет!

– А эта виселица зачем? – не переставал удивляться Оскар Фукс.

– И она тоже для разрушения крепостных стен: на ней раскачивают большое толстое дубовое бревно и комлем бьют по стене… А знаешь ли ты, из чего свиты веревки этой виселицы?

– Нет, не знаю.

– Из зубровых жил!

– Bei Gott! Bei Gott! А язычники очень боятся этих машин?

– Сначала, бывало, боялись, а теперь привыкли… Помню, в том году, когда мы с великим магистром и герцогом саксонским шли Каунасский замок брать, язычники, как только увидели тараны, так перепугались, что сами замок сожгли!

– А наши тараны меньше английских?

– Не меньше и наши, но наши не стальные, а дубовые, и только железом окованы… Пойдем, брат Оскар, дальше, а я покажу тебе новые французские пушки, что вчера привезли. Этих пушек язычники боятся как огня; только выстрелят, так они все сразу падают на землю и молятся.

– И молятся?! – удивился Оскар Фукс.

– И молятся: они думают, что это ихний бог Перкунас на небесах грохочет…

– О heilige Maria, какие они глупые, эти язычники!

– А как только они лягут молиться, так мы их мечами по спине, по спине…

– Брат Ганс, возьми ты и меня с собой на войну с язычниками. Ты увидишь, Ганс, как я их рубить стану. Ты не думай, что я такой молодой, я уже мужчина, я своим мечом одним ударом дубки толщиной с палицу словно капусту рублю! Возьми, брат Ганс, я твоим оруженосцем буду.

– Ты не думай, брат Оскар, что язычники такие уж глупые и позволят тебе свои головы словно капусту рубить. Смелые и они, когда разозлятся. И пушек только сначала боятся. А рука у язычников какая сильная! Счастье еще, что мечи у них короткие. А иногда без мечей, без доспехов, одними только металлическими палицами наши полки разбивают. А сулицы как бросают! И все целятся, негодяи, или в глаз, или в прорезь, где доспехами не прикрыто.

– И попадают?

– И попадают. Но сохрани нас, непорочная дева, от встречи с язычниками с глазу на глаз в пуще или даже в поле. Как бешеная рысь набрасываются! Мечом даже не пытайся защищаться – все равно вышибут из рук железной палицей и череп раскрошат!

– О heilige Maria! А что же делать?

– Что делать? Лучше всего с язычником один на один совсем не встречаться, а на войне всем в куче держаться. А если уж встретился, то лучше бросай меч в сторону, падай на колени и проси пощады.

– Они щадят?

– Не всегда.

– А довелось ли тебе, брат Ганс, встретиться с язычником с глазу на глаз?

– Как не довелось, да и не раз… В том году, когда мы с великим магистром…

– Пощадил он тебя?

– Я его пощадил!

– Неужели он палицей меч из рук не вышиб?

– Вышиб.

– И все-таки пощадил?

– Нет. Я и не стал просить у него пощады: сам бросился на него и руками задушил!

– И он не ударил тебя палицей?

– Не успел. В бою я тоже проворен, как рысь.

Оскар Фукс даже рот разинул и смотрел на смельчака Ганса Звибака, не зная, правду тот говорит или лжет.

Наконец подошли они к французским пушкам. И здесь уже толпились любознательные мещане, слуги, служанки, кнехты, несколько братьев и братиков. Все смотрели на новые пушки, удивлялись, охали и качали головой. Возле пушек стояла французская стража. То один, то другой крестоносец пытался заговорить с ними, что-то спрашивал, но французы не знали немецкого. Ганс Звибак, хвастаясь перед братом Оскаром и другими братиками и кнехтами, оттолкнул зевак от одной пушки и, словно великий знаток артиллерии, принялся объяснять, куда порох засыпают, откуда стреляют, какой величины камень или железное ядро в ствол кладут. Французский стражник что-то заметил ему, но Ганс, хотя и ничего не понял, все равно кивнул головой, сказал "ja, ja, javol" **
  Да, да, хорошо. (нем.)


[Закрыть] и продолжал свои объяснения. Вскоре сведения о пушках у него иссякли, и тогда он начал рассказывать о самой войне:

– А в том году, когда мы с великим магистром брали Вильнюсскую крепость, то, бывало, как выпустишь из такой пушки камень, как он ударит в стену, так сразу насквозь обе стены и проходит.

– Насквозь! O sanctus Bonifacius! **
  О святой Бонифаций! (лат.)


[Закрыть] – удивился из толпы кнехт.

– Да, так насквозь обе стены и проходит… Потом, рядом с этой дырой, мы делаем вторую дыру, третью… Но язычники тоже хитрые: пока мы выстрелим, пока пушку почистим, снова зарядим, снова выстрелим, они за это время обе дыры и замуровывают.

– И замуровывают?!

– И замуровывают. И так быстро муруют, так быстро, что даже стрелять не успеваешь.

– А замок вы взяли?

– Первый взяли и стены разрушили, но какой из этого толк, если внутри нашли еще четыре замка, а стены – одна другой толще!

– Получается, так и не взяли Вильнюс?

– Отложили до другого раза… Крепости языческие брать или в чистом поле с ними биться – сущая ерунда, но сохрани, сладчайший Иисус и матерь божия, от схватки с ними в лесах или где-нибудь на болотах! – Брат Ганс перекрестился и махнул рукой.

– А что? – в один голос удивленно спросили зеваки и выпучили глаза.

Брат Ганс как будто даже не расслышал их. Вздохнув, он повернулся к городу и сделал грустное лицо.

– Что, брат, рассказывай, что же? – наперебой просили зеваки.

– Даже рассказывать страшно.

– Ну а что же?

– Лучше вам даже не знать об этом.

– Ну?

Брат Ганс повернулся к костелу, снова поспешно перекрестился и, нагнувшись к уху старого кнехта, шепотом сказал:

– В лесах и на болотах им помогают сами ихние боги, черти, ведьмы, духи и души дохлых язычников!!!

Все отпрянули от брата Ганса и, повернувшись к костелу, начали креститься. Другие сотворили молитву. Ганс рассказывал дальше, но так, чтобы слышали и новые зеваки, которых собиралось вокруг него все больше и больше.

– В тот год, когда мы с великим магистром возвращались из похода, смотрим, на опушке отдыхают несколько язычников. Все в медвежьи и волчьи шкуры одеты. Отдыхают, костер себе развели и даже не думают ни на нас нападать, ни убегать… Во имя отца, сына и святого духа! «Братья рыцари, мечами их!» – крикнул великий магистр… И мы двинулись на них…

– А много их было? – раздался голос из толпы.

– Погоди, не мешай, – одернули его.

– Совсем немного, всего лишь горсточка. А нас несколько хоругвий ³⁰30
  Хоругвь – организационно-тактическая единица в рыцарском войске, состоявшая из 25–80 копий.


[Закрыть]… И знаете ли, братья, как пойдем мы на них, как пойдем! А они, пока мы на сотню шагов не приблизились, даже с места не тронулись. Только когда увидели, что мы уже и мечи из ножен выхватили, быстро вскочили на коней – и в лес.

– В лес?! Сбежали!..

– На коней и в лес!.. Но в этом-то и была наша погибель! Как только они в лес, мы – вслед за ними… Погнался я за одним, гонюсь, уже почти мечом достаю, вот, раз-два-три – и сниму язычнику голову, только, о господи! О дева милосердная: да передо мной бревно, а на бревне черт!!!

– O heilige Maria! – дружно вздохнули слушатели.

– А на бревне рогатый черт! И такой омерзительный, такой уж страшный, что сохрани господи такого в смертный час увидеть… И как бросится на меня с бревном! С ужасным треском, с грохотом…

– O heilige Maria!.. Sanctus, sanctus, sanctus dominus deus…**
  Святой, святой, святой господь бог…(лат.)


[Закрыть]

– С ужасным треском, с гро-охо-том! Я швырнул меч, выхватил четки и еле-еле успел перекрестить этого черта. Когда перекрестил, скажу я вам, черт – в бревно, а бревно так и взорвалось прямо у меня под ногами; даже плащ сорвало… Смотрю – некоторые наши братья, деревьями придавленные, уже извиваются; других уже ведьмы душат, черти мучают, и визг, повсюду только визг стоит, как в аду, а из-под каждого пня какая-нибудь мерзость лезет и христианскую кровь сосет!

– Sanctus, sanctus, sanctus dominus deus, – снова начал молиться один брат, а тем временем некоторые схватились за сердце, другие за голову; и у всех шевелились губы, шепча молитву…

– Много тогда наших братьев полегло. Сам великий магистр только потому убежал, что была у него щепотка священной земли с гроба господня. Другие, что успели гадин перекрестить, еще кое-как удрали, а храбрецы, которые пытались мечом защититься, погибли все до единого. Много в этой рощице и наших и чужеземных рыцарей осталось. И каких отважных рыцарей!.. Потом, когда мы убежали, всю ночь слышали позади визг духов и чертей. Гнались они за нами до самой границы; лишь когда мы прибежали на освященную землю ордена, тогда только перевели дух и панихиду за упокой души погибших отслужили…

– Если бы великий магистр сначала перекрестил рощицу, а потом уж повел вас в битву… – заметил кто-то из толпы.

– Да, если бы догадался, но кто мог знать. И рощица, кажется, деревья пересчитать можно, а, смотри, несколько хоругвей потеряли; а нашего добра сколько там осталось, сколько добра, какие прекрасные кони. – И брат Ганс, глубоко вздохнув, замолчал, но долго молчать он не мог. После паузы снова заговорил: – Если просто так входишь в пущу, то еще ничего, но если человек случайно очутится в священной роще язычников, то такие гадости увидит, какие даже самому великому грешнику в его смертный час не являются.

– Но почему эти лесные духи их самих не трогают? – удивлялись любознательные.

– Зачем они станут их трогать, если все равно они им принадлежат: подохнет какой-нибудь язычник – опять же им достанется… Однажды порубил я в священной роще ихнего кривиса, так вот, если б вы знали, голова на землю, а из горла уж вылез и под пень шмыгнул!

– Это душа язычника! – сказал бледный как полотно кнехт.

– У язычника души нет, – заметил брат.

– Да нет, душа-то есть, только она еще в теле проклята! – отрезал кнехт.

Ганс Звибак прервал их спор и продолжил свой рассказ:

– У себя в замках они тоже смелые, бьются до последнего. А как увидят, что уже все равно не продержаться, складывают посередине замка костер, забираются вместе с детьми, женами и сжигают себя. А если на поле битвы язычника свалишь, то он до тех пор будет над тобой насмехаться, пока ты ему голову не размозжишь. А живучие, что змеи…

Раздался пушечный выстрел. Толпа всколыхнулась, все повернулись в ту сторону, откуда донесся звук. Из-за холма поднимались клубы пыли, и тут же появился новый отряд войск. Любопытные, оставив пушки и рассказчика брата Ганса, бросились к большаку, поближе к городским воротам. И Оскар Фукс с братом Гансом тоже поспешили с ними. Уже издали было слышно, как приближающиеся войска глухо, но стройно распевают псалмы. Когда отряд подъехал ближе, все узнали саксонского маркграфа Фридриха.

– Это маркграф Фридрих, Фридрих, – зашептали любопытные и загодя сняли шапки.

Постепенно авангард войска приблизился к стенам замка. Впереди ехали несколько священников и пели литанию всех святых. За ними следовали на прекрасных конях графы, бароны, рыцари, а посередине, на богато украшенном скакуне, сверкая доспехами, сам маркграф. Все – и графы, и бароны, и рыцари, и простые кнехты, и сам маркграф – держали в руках четки и дружно вторили священникам одно и то же – "Ora pro nobis!.. Orate pro nobis!" **
  Молись за нас! Молитесь за нас! (лат.)


[Закрыть]

Когда головные части войска приблизились к стенам замка, из городских ворот под перезвон колоколов всех костелов выехал маршалок ордена Энгельгард Рабе, окруженный священнослужителями, братьями и рыцарями, и приветствовал почтенных гостей именем Христа и девы Марии. Набожный маркграф тут же поручил себя и свое войско деве Марии и поклялся всеми силами вместе со своим войском плести для нее вечный венок чести и славы и в ее честь и славу безжалостно бить, уничтожать язычников, не жалея ни своего добра, ни жизни своей, ни своих воинов.

Когда было покончено со всеми церемониями, маркграф и его вельможи сняли доспехи и как гости вступили в город. А толпа любопытных все не расходилась и громогласными криками и похвалой встречала каждый новый отряд войска маркграфа. Но больше всего интересовали и удивляли мариенбуржцев еще не виданные ими необыкновенной величины тараны, стенобитные и камнеметательные машины и новые пушки.

Некоторые подвижные башни были настолько велики, что не могли пройти в городские ворота; их оставили за стенами замка.

Толпе все не расходилась в ожидании подхода новых и новых отрядов войск. Наконец, когда пришли рыцари Бургундии и баварское войско и когда в городе стало не хватать квартир, другие отряды были направлены прямо в Караляучюс и в пограничные замки.

Теперь все ждали только возвращения князя Витаутаса, чтобы вместе с ним начать большой поход на Литву, в сердце Литвы – Вильнюс.