Текст книги "Перепутья"

Автор книги: Антанас Венуолис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

XXVII

После похорон комтур Герман сообщил боярыне, что она с дочерью должна готовиться к путешествию в Мариенбург и что ей разрешается взять с собой служанок и придворных сколько она пожелает. Боярыня выбрала Висиманту, Шарку, несколько придворных, несколько татар и трех служанок. Вместе с ними отправился в свою родную деревню и Кулгайлис. Присматривать за замком и вести хозяйство, насколько это позволят крестоносцы, вместо Висиманты боярыня оставила верного слугу Ругялиса.

Начальником замка взамен убитого брата Ганса Звибака комтур Герман назначил рыцаря брата Макса Линденблата.

На четвертый день, рано утром, отряд крестоносцев и жемайтийцев с благородными заложницами выехал из Ужубаляйского замка в дальний путь, в столицу крестоносцев Мариенбург. Невесело провожали отряд остающиеся в замке люди; и еще большая тоска одолевала их потому, что еще при боярыне начальник замка сообщил, что все они должны будут отречься от своих старых богов, креститься и слушаться новых хозяев замка.

Словно приговоренные остаться навечно в этом замке среди болот и трясин, смотрели со стен на уходящих братьев крестоносцы, поджав губу, хныкал Оскар Фукс и кричали за воротами дворовые девки.

Вел отряд сам комтур Герман.

Утро выдалось холодное; все крыши, луга и земли были покрыты изморозью; под ногами гудела мерзлая земля и шуршала окоченевшая трава. На болоте, в низинах, воду уже сковал тонкий лед, который с треском ломался под копытами лошадей; в более глубоких местах и там, куда не задувал ветерок, словно зеркало сверкало, и трудно было различить, блестит вода или лед.

Боярыня куталась в шубку из шкур куницы; она надела высокую соболью шапку, которую когда-то муж привез ей в подарок из России. Ехала она на приземистой, но крепкой жемайтийской лошадке, ни с кем не разговаривала, а только озиралась вокруг и о чем-то думала. Рядом с ней ехала Лаймуте. Она была в легкой собольей шубке, держала в руках лук, а за плечами у нее висел колчан, наполненный стрелами.

Когда они проезжали мимо того самого болота, из которого рыцарь Греже во время охоты вынес ее на руках, она даже не оглядывалась и смотрела только на гриву лошади. Ее мысли переплетались с мыслями рыцаря, и она боялась поднять глаза, чтобы их взгляды не встретились.

Рядом с боярыней и Лаймуте ехали старый Висиманта, служанки, придворные и татары. Шарка ехал в стороне и выполнял обязанности дозорного и проводника. Он вел отряд не через пущу Падубисиса, а по берегу реки и надеялся до сумерек добраться до ближайшего замка крестоносцев, в котором путники и благородные заложницы могли бы спокойно и удобно переночевать. Комтур Герман не хотел останавливаться в жемайтийских селениях и тоже мечтал о ночлеге в замке, принадлежащем ордену.

Дни были очень короткие, поэтому следовало торопиться, чтобы ночь не застала отряд в лесу, вдали от замка. Все время они ехали спорой рысью, молча; под копытами лошадей грохотала мерзлая земля, и эхо разносилось по лесам и склонам. Кнехты крестоносцев, которые еще были нагружены разным скарбом, с трудом поспевали за всеми, а иногда даже отставали.

Когда зашло солнце, до замка еще было далеко. На западе долго не угасал красный отблеск заката; еще до сумерек на востоке, карабкаясь по веткам деревьев, поднялась луна. Шарка пришпоривал свою неутомимую жемайтийскую лошадку и торопил остальных. Кнехты ругались, злословили и грозились остаться в пуще, но никто не обращал на них внимания.

Вдруг Шарка остановил свою лошадку и тут же развернувшись поскакал к комтуру и рыцарю Греже.

– Жемайтийцы! Жемайтийцы! – таинственно сказал он и, обернувшись назад, показал, где он увидел жемайтийцев.

Тут же через дорогу один за другим, словно волки, прошмыгнули несколько конных жемайтийцев в звериных шкурах и скрылись в лесу.

Комтур Герман вытащил из ножен меч и развернул отряд в боевой порядок. Боярыню с дочерью и служанками он поместил в середине, вокруг них выстроил придворных и татар, а все крестоносцы встали в передние ряды.

Жемайтийцев, видать, было много: они мелькали то там, то здесь, перебегали дорогу и окружали отряд крестоносцев со всех сторон.

Чтобы помешать жемайтийцам, рыцарь Греже с несколькими братьями выехал вперед и преградил дорогу. Из леса со свистом вылетела одна тоненькая сулица… другая, третья… Лошадь одного брата свалилась и забила копытами. Рыцарь Греже с братьями крестоносцами бросился в лес и схватился с жемайтийцами.

– Кершис, это ты?! Против своего князя! Против ордена! – воскликнул он, узнав боярина Кершиса, с которым скрестил меч.

– Рыцарь Греже?! Ты ли это или только дух твой? – удивился боярин Кершис и опустил меч.

Узнав друг друга, опустили мечи и другие воины.

– Я это, боярин Кершис, я!

– Ведь мы оставили тебя под Вильнюсом!

– Нет, боярин, маршалок ордена и князь Витаутас еще раньше послали меня вместе с комтуром Германом и своим отрядом в Ужубаляйский замок, и теперь мы провожаем в Мариенбург благородную боярыню Книстаутене с дочерью и ее людьми… А ты куда едешь, боярин?

– Я со своими людьми возвращаюсь из-под Вильнюса домой. Нам еще далеко.

– А не случались ли при отступлении стычки со Скиргайлой? – спросил Греже.

– Больших не было, а маленьких – всю дорогу до Каунаса задом пятились… Ну, а кто теперь хозяин замка, кто владеет поместьем боярина Книстаутаса? – спрашивал удивленный боярин Кершис.

– Теперь орден.

Кершис притих и задумался. Молчали и другие жемайтийцы и крестоносцы; они стояли, опустив свои мечи, но все были готовы ринуться в бой или защищаться.

С боярином Кершисом, как со своим старым знакомым, поздоровались и комтур Герман, и некоторые братья.

– Значит, и боярыня с дочерью здесь?

– Здесь, с нами, если хочешь повидаться с ней – пожалуйста. – И рыцарь Греже вместе с боярином Кершисом поехал к Книстаутене.

– Боярыня, я не хочу верить глазам, но, когда услышу твой голос, поверят и мои глаза: не обман ли это?

– Не обман, боярин: я подчиняюсь приказу нашего государя князя Витаутаса и, сопровождаемая своими верными слугами и воинами крестоносцами, еду в Мариенбург. Там надеюсь увидеться и со своими сыновьями.

– А кто сейчас присматривает за поместьем и замком? – спросил Кершис.

– Об этом спрашивай у них.

Кершис подумал, посмотрел на крестоносцев и сказал:

– Боярыня, я верю и не верю, но если тебе угрожает хоть малейшая опасность, только молви слово, и мы сразу же освободим тебя – нас много, и мы привыкли проливать кровь.

– Спасибо тебе, боярин, но я хочу ехать в Мариенбург и побыстрее увидеться со своими сыновьями. Комтур Герман и отважный рыцарь Греже гарантировали мне безопасное путешествие. Скажи лучше, боярин, от чьей руки погиб под Вильнюсом мой муж?

– От руки Казимира Каригайлы, брата Ягайлы!

– О боги! Свой своего!

– Такова уж сегодня наша судьба, боярыня!

– А вы отомстили ему?

– Его голову, нанизанную на копье, три дня носили вокруг замков!

– О боги! боги! И все это видели наши враги крестоносцы! – наконец не выдержала Лайма Книстаутайте и заломила руки.

– А удачен ли был поход? – спросила боярыня.

– Нет, боярыня: жертв много, а пользы никакой.

– С чьей же стороны больше жертв? – спросила и Лайма.

– С обеих сторон много, боярышня!.. Еду, а кого найду дома – не знаю; может быть, и в моем замке уже крестоносцы хозяйничают, – наконец вздохнул боярин Кершис. – Да хранят тебя боги, боярыня, да хранят боги и тебя, Лаймуте… Когда приедете в Мариенбург, не забудьте и за меня перед князем словечко замолвить: я тоже многих своих воинов потерял… Да хранят вас боги…

Вскоре отряд крестоносцев с благородными заложницами отправился дальше, а жемайтийцы уехали своей дорогой.

И только в полночь отряд добрался до немецкого замка на берегу Дубисы и напросился на ночлег.

На следующий день крестоносцы выехали рано утром и к вечеру добрались до принеманской дороги.

По пути они попрощались с Кулгайлисом; он вернулся в свою деревню.

Вторую ночь отряд провел в одном селении, которое было битком набито возвращающимися из-под Вильнюса крестоносцами, жемайтийцами и чужеземными рыцарями и кнехтами.

XXVIII

Войско крестоносцев, пополнившееся новыми отрядами литовцев, перешедшими на сторону Витаутаса, вернулось в Пруссию значительно увеличившимся, а ряды чужеземных рыцарей и воинов так поредели, что некоторые части не насчитывали и половины своего прежнего состава.

На обратном пути никто ужо не охотился в пущах Панямуне ³⁸38
  Панямуне – район у Немана ниже Каунаса.


[Закрыть] и Судувы ³⁹39
  Судува – историческая область между Неманом и Наревом, населенная балтским племенем – ятвягами.


[Закрыть] и не испытывал желания испробовать свое оружие о шею язычников; все торопились домой и прижимались к Неману. Не пели и святых псалмов, немногие молились, перебирая четки; вылетели из головы храмовые песни и крещение язычников. Набожный герцог Саксонский и закоренелый христианин английский граф Дерби от самого Каунаса спускались по Неману на ладьях и выходили на берег только согреться и переночевать. Отважные рыцари, отдав оруженосцам свои мечи и щиты, ехали по берегу Немана на усталых, измученных лошадях, спрятав руки в рукава и грелись возле разведенных на дороге костров. Когда приближались сумерки, все старались попасть на ночлег в жемайтийские избы. Иногда их набивалось столько, что некоторые, больные и вконец измученные, уже не вставали. Как на грех, ночи стояли очень холодные. Многие крестоносцы, особенно англичане и французы, болели лихорадкой и тифом. Раненых и больных сплавляли по Неману на тех же лодках и судах, на которых прежде везли стенобитные машины и провиант. Другие, лишившиеся лошадей, спускались по течению на поспешно сколоченных плотах. Умерших в пути торопливо и без всяких воинских или церковных обрядов хоронили на островах Немана, в зарослях ивняка, а некоторых измученные кнехты просто выбрасывали ночью на берег и оставляли непохороненными, только забирали их оружие, платье и другие ценные вещи.

Витаутас со своими жемайтийскими полками отступал последним, тем самым как бы охраняя объединенное войско крестоносцев от всадников Скиргайлы. Чтобы не заразиться тифом и другими болезнями, князь запрещал своим воинам ночевать в тех избах, в которых прежде останавливались крестоносцы и чужеземцы. Всех больных или отставших крестоносцев а чужеземцев он приказал доставлять в принеманские немецкие замки, а своих воинов распределял по жемайтийским деревням.

Отряд комтура Германа с благородными заложницами казался в самой гуще возвращающегося княжеского войска. Боярыня Книстаутене тут же узнала от Шарки, где оба ее сына. Комтуру Герману очень хотелось вырваться из окружения княжеских полков и догнать своих, но он не смог этого сделать: утром боярыня нарочно задержалась и выехала лишь тогда, когда тронулись жемайтийцы.

Со своими сыновьями боярыня увиделась в полдень в одном принеманском селении, где Шарка отыскал их полк. Грустной была эта встреча: мать прежде всего спросила о смерти отца, о похоронах; Лайма плакала, обняв братьев, рассказывала о своем плене, о судьбе замка и его людей. Но сыновья Книстаутаса, как истинные воины, не были опечалены. Они шептали матери и сестре про какой-то новый поход на Вильнюс, про жемайтийцев, орден и про то, что сейчас пока не следует сопротивляться крестоносцам, а надо верить в своего князя и выполнять его волю.

– А как же наш замок, наши поместья, состояние, наши люди? – охала боярыня.

– Замок они у нас силой забрали, силой мы его и вернем. А насчет состояния, дорогие мамочка и сестричка, у крестоносцев добра много, – успокоил мать и сестру Кристийонас.

– Кроме того, дорогие мамочка и сестричка, не останемся мы перед ними в долгу и за коварство и обман с лихвой расплатимся: у жемайтийца и меч острее, чем у крестоносца, и сам он хитрее! – Манивидас тоже имел на крестоносцев зуб.

Потом старый Висиманта рассказал им, как идут дела в замке и поместье, про состоявшиеся поединки и о том, какой гарнизон крестоносцев остался в замке.

Рыцарю Греже было очень неудобно общаться с сыновьями Книстаутаса, но под Вильнюсом они настолько подружились, что теперь Кристийонас и Манивидас не вытерпели, чтоб не поздравить его с победой в поединке, и поблагодарили за заботу о матери и сестре. Вежливо поблагодарили они и комтура Германа. Теперь уж они сами взялись сопровождать мать и сестру в Мариенбург. Старому Висиманте и нескольким придворным было приказано возвращаться обратно в замок и не очень-то сопротивляться немцам.

Расставаясь с крестоносцами, боярыня с дочерью тоже поблагодарили комтура Германа и рыцаря Греже за заботу.

Рыцарь Греже был недоволен, что им приходится расставаться, но он ничего не мог изменить. Это путешествие было настолько приятным ему, что он даже во сне видел Лайму. Если в походе, под Вильнюсом, он ни на минуту не мог забыть прекрасную Лайму и страдал, думая, что вряд ли когда-нибудь снова увидит ее, то теперь сама судьба сторицей возместила ему за все эти часы страданий. И на поединок с Гансом Звибаком он пошел главным образом потому, что тот без должного почтения обращался с боярыней и ее дочерью; а теперь в пути он не отрывал от Лаймы глаз. Самым большим удовольствием, самым большим счастьем было для него переброситься с Книстаутайте несколькими, кажется, ничего не значащими словами, подать ей лук, стрелы, подержать ее коня или только притронуться к ее платью. Рано утром, после неудобно проведенной ночи, он встречал ее радостнее, чем восход солнца. За эти дни, прожитые в замке и в пути рядом со своей дамой сердца, рыцарь Греже почувствовал, что телом и душой он ближе к жемайтийцам, чем к крестоносцам. Бесконечно милыми и прекрасными казались ему склоны Падубисиса, даже эти страшно жуткие пущи, которые прежде он так избегал. А когда он увидел братьев Лаймы, они показались ему самыми дорогими и близкими людьми на свете. И как теперь стесняли его комтур Герман и все уставы и обычаи ордена! Но надежда, что все-таки и теперь, в пути, он сможет находиться недалеко от нее, а позже увидит в Мариенбурге, радовала рыцаря Греже и не позволяла унывать.

Правда, в княжеских полках было много красивых молодых литовских и жемайтийских бояр, был там и боярин Скерсгаудас, и, возможно, лишь это одно не позволяло рыцарю Греже без оглядки радоваться настоящему и будущему. Ведь так или иначе он все-таки рыцарь крестоносцев, сообщник Ганса Звибака и враг жемайтийцев. Если бы рыцарь Греже мог добыть счастье оружием, он никого не побоялся бы и вызвал на поединок всех литовских и жемайтийских бояр, лишь бы завоевать сердце Лаймы; но если она отвернется от него, как от крестоносца, и предпочтет какого-нибудь жемайтийца… И рыцарь Греже снова начинал тревожиться и колоть бока своего коня острыми шпорами, желая догнать жемайтийский отряд и хотя бы издали увидеть Лайму. А когда дул с той стороны ветерок, казалось рыцарю, что веет оттуда самой благодатью.

Не радовалась такой перемене и Лайма Книстаутайте. И она то и дело оборачивалась назад и все смотрела, не догоняет ли их рыцарь Греже.

Через три дня войска союзников ступили на землю Пруссии и наконец подошли к Мариенбургу. По пути их встречали толпы любопытных и удивлялись, что в поход отправлялись такие многочисленные полки, а возвращаются совсем поредевшие. Но особенно удивлялись тому, что они привели с собой очень мало пленных и привезли скудную военную добычу.

Жемайтийские полки князя Витаутаса остались возле Немана, в замках крестоносцев, в Караляучюсе, и лишь немногие вместе с самим князем пришли в Мариенбург. С княжескими полками приехала и семья Книстаутаса со своими придворными.

Великий магистр ордена Конрад Зольнер фон Раттенштейн все еще болел. Его заместитель, маршалок Энгельгарт Рабе, стремясь загладить мрачное впечатление от неудавшегося похода, устроил в Мариенбурге рыцарские турниры с дорогими подарками для победителей. В этих турнирах могли участвовать все, более или менее отличившиеся на войне, – крестоносцы и чужеземные рыцари, князья, графы, бароны и крещеные жемайтийцы, награжденные платьем витинга.

Обычай рыцарских поединков еще не успел распространиться среди литовских, жемайтийских и белорусских бояр, хотя в последнее время в Вильнюсском крае, там, где были польские гарнизоны, и возле Немана, в замках крестоносцев, некоторые крещеные литовские и жемайтийские юноши уже успели заразиться этой модой.

Для участия в этих турнирах записались оба сына Книстаутаса, хотя младший, Манивидас, еще исповедовал свою старую веру; записались боярин Скерсгаудас и еще несколько литовских, жемайтийских и белорусских бояр из полков Витаутаса. Записались и многие чужеземцы, крестоносцы, а также рыцарь Греже. Когда он приехал в Мариенбург, его счастье, его Лайма Книстаутайте как бы начала отдаляться от него. Греже, как рыцарь крестоносцев, должен был держаться в стороне от литовцев и только изредка, благодаря счастливой случайности, встречался с Лаймой Книстаутайте. Другие молодые литовские и жемайтийские воины могли видеться с ней каждый день. Особенно тревожился рыцарь Греже насчет боярина Скерсгаудаса и теперь, записавшись на турнир, надеялся вызвать его на единоборство и обломать ему рога. Кроме того, не только литовцы и жемайтийцы вертелись вокруг Лаймы Книстаутайте; интересовались ею также чужеземные рыцари, графы и бароны.

Боярыня Книстаутене с дочерью неплохо чувствовали себя в обществе княгини Анны, но им, детям природы, перенесенным из Ужубаляйских болот и трясин в такой прекрасный город, в такой высокий замок, очутившимся среди такого множества славных рыцарей и знатных особ обоего пола, совсем здесь не нравилось. Да и слишком резкий переход от траура к роскоши и увеселениям подавлял и смущал их.

На тот же день одновременно с рыцарскими турнирами были назначены и другие торжества: крещение всех вновь прибывших в Мариенбург заложников и воинов Витаутаса. Желая показать чужеземцам, какой опорой христианства являются крестоносцы, устроители этих торжеств не поскупились на расходы и устроили все с необыкновенной, еще не виданной жемайтийцами роскошью. Но больше всего интересовало всех, особенно чужеземных рыцарей и вельмож, крещение семьи жемайтийского рыцаря сарацина Книстаутаса, погибшего под Вильнюсом. Многих интересовала его дочь Лайма, о красоте которой уже поговаривал весь Мариенбург. Были рыцари, которые только и ждали крещения сарацинки, чтобы объявить ее дамой сердца и мечом защищать ее красоту и добродетели.

Все эти слухи и приготовления волновали рыцаря Греже. Готовясь к турнирам, он ежедневно упражнялся на полях под Мариенбургом, тренировался с разным видом оружия: секирой, мечом и копьем; конным и пешим. Рыцарь Греже готовился сразиться с крестоносцами и с чужеземцами, со всеми, кто только посмеет посвататься к Книстаутайте или отобрать у него право быть ее рыцарем.

В назначенный день в костеле Мариенбургского замка состоялось крещение жемайтийцев, а позже, после всех торжеств, и турниры в специально огороженном месте.

Уже с самого утра начали собираться вокруг замка толпы любознательных горожан и селян. В замок и в самый костел пускали только избранных. Лайма Книстаутайте и ее мать приехали в костел в прекрасной коляске, вместе с княгиней Анной и княжной Софией. Их сопровождали верхом на конях князь Витаутас, множество литовских, жемайтийских и белорусских бояр. Витаутас ехал рядом с коляской княжны с левой стороны, а все остальные следовали сзади. И снова в толпе горожан и селян раздался шепот: "Wytowt… Wytowt… Herzog Wytowt", и люди обнажили головы. Всех интересовали княгиня Анна, княжна София и прекрасная сарацинка Книстаутайте. От ворот костельного двора до двери костела и дальше в самом костеле в два ряда стояли рыцари, которые приветствовали княжескую семью. Не маршалок ордена, не герцог Саксонский, не маркграф и не претендент на английский престол граф Дерби были в центре торжеств, а князь Витаутас, еще не имеющий даже постоянного титула. Орден пока что титуловал его только – Herzog Wygand.

Молитвенник княгини Анны в дорогом переплете держала в руках боярыня Книстаутене, четки – уважаемая фрау замка; длинный шлейф княгини несли два пажа, два немецких мальчика в черной одежде. На Книстаутайте было белое платье, а поверх него – шубка из дорогих мехов. Когда при входе в костел сестры монашенки сняли с нее соболей, она, в белом платье, перепоясанном широкой голубой лентой, в белых башмачках, в белом головном уборе, была похожа на мадонну, которая стояла на большом алтаре. Многие знатные рыцари и братья не могли оторвать от нее глаз и сокрушались, что она родилась сарацинкой.

Крестили жемайтийцев торжественно. Крестились все, даже и те, которые уже приняли крещение от белорусов, поляков или от тех же самых крестоносцев. Крестил жемайтийцев сам епископ мариенбургский. Крестной матерью Книстаутайте была княгиня Анна, крестным отцом – сам маршалок ордена. При крещении ее назвали Маргаритой. Ее брат Манивидас был наречен Мартинасом, а мать Барборой. Боярыня, с малых лет поклонявшаяся только силам природы, раньше яростно сопротивлялась крещению своего мужа, но когда после одного похода, завершившегося миром, боярин вернулся из Пруссии христианином и принес с собой оловянное распятие, она несколько дней поплакала, погоревала, а потом сложила жертву своим богам и успокоилась. Убедившись, что крещение не изменяет душу и плоть человека и что боги не наказывают выкрестов, она не стала сильно убиваться, когда ее муж крестился еще и у поляков, а старший сын вернулся из Пруссии уже не Нарвидасом, а Кристийонасом, в платье витинга. Тем более не возражала она ни против своего крещения, ни против крещения своей дочери здесь, в Мариенбурге, где с ними, язычницами, обращались совсем не так, как Ганс Звибак в Ужубаляйском замке.

После обряда крещения во дворце нижнего замка был устроен пир, на котором подавали дорогие кушанья и напитки. На этом торжественном пиру присутствовали вся знать, все рыцари, записавшиеся на турниры, и все вновь обращенные жемайтийцы. Много было выпито вина, пива, много было съедено разной дичи; Витаутасу желали после следующего похода на Литву занять трон великих князей литовских в Вильнюсе, а маршалку ордена и всем братьям – и дальше быть прилежными апостолами Иисуса Христа и продолжать нести на Восток крест, культуру Запада и распространять священную веру римских католиков.

Поднимали кубки и за княгиню Анну, княжну Софию, боярыню Барбору Книстаутене и за ее прекрасную дочь Маргариту. Пир продолжался долго.

Орден торжествовал: что потерял он под Вильнюсом, то приобрел в Мариенбурге, угождая желудкам чужеземных вельмож и рыцарей.

Рыцарь Греже смотрел на прекрасную Книстаутайте, косился на своих соперников и в душе жалел, что не выкрал ее по пути и не сбежал к какому-нибудь европейскому государю, чтобы там крестить Маргариту и жениться на ней. Теперь ему казалось, что кто-нибудь похитит ее у него из-под носа, женится на ней и увезет с собой. Нервничал рыцарь Греже, сокрушался, и у него оставалась единственная надежда – его сильная рука и меч из прочной стали.

Когда рыцарь Греже глазами встречался с Книстаутайте, он словно говорил: «Красавица, за один твой взгляд, за одну твою улыбку я жизни своей не пожалею!»

После торжественного пира все в прекрасном настроении поехали в поля за Мариенбургом, где было приготовлено место для рыцарского турнира. Маршалок ордена, князь Витаутас с княгиней и остальные вельможи обоего пола заняли свои места на специально построенной галерее, откуда было прекрасно видно все поле. Здесь же лежали подарки для тех рыцарей, которые отличатся на сегодняшнем турнире. Среди подарков были дорогие меха, шубы, изящные ткани, доспехи, копья, мечи, латунные бляхи…

Еще не начались турниры, когда один французский рыцарь вышел на середину арены, поклонился галерее, где среди вельмож сидела и только что крещенная Маргарита Книстаутайте, и, объявив ее своей дамой сердца, поклялся мечом защищать ее красоту и добродетели.

– А кто с этим не согласен, – обратился он к рыцарям, – того вызываю на поединок!

Никто не стал возражать ему; но тут из толпы воинов вышел рыцарь Греже и запротестовал, объявив, что он уже давно провозгласил дочь боярина Книстаутаса своей дамой сердца и поклялся мечом защищать ее красоту и добродетели, а поэтому никому не может уступить это право без кровопролития.

Его слова кивком головы подтвердил и князь Витаутас.

– Простите меня, светлейший государь, – поклонился Витаутасу французский рыцарь и, приложив к груди свою руку в металлической перчатке, сказал: – Дочь знатного боярина Книстаутаса только сегодня, на глазах у всех нас, стала христианкой, а поэтому ни вчера, ни раньше до святого крещения никто из христиан не мог провозгласить ее своей дамой сердца и не имел права поклясться мечом защищать ее красоту и добродетели; если рыцарь Греже сделал это, то он нарушил уставы ордена, рыцарские традиции и замарал свое имя!

– Как же так? Разве она не дочь боярина христианина? – вспыхнул рыцарь Греже и, стукнув кончиками пальцев по рукояти своего меча, впился взглядом в своего противника.

– Да, может быть, она дочь христианского боярина, но родилась и росла в язычестве и только сегодня после святого крещения приобрела благодать, получила душу и стала такой же, как и все христиане, – совершенно спокойно ответил французский рыцарь и тоже зло уставился на своего соперника.

Такая выходка французского рыцаря очень не понравилась жемайтийским боярам. Они заволновались и начали переговариваться между собой. Правда, вскоре бояре, не знающие устава ордена и стесненные всяческими рыцарскими условностями, замолчали, но в душе каждого горела месть и ненависть к этим людям, презирающим их, и к этому кресту, который единственный дает право называться человеком. И если бы сейчас крестоносцы стали задирать их, то они забыли бы, что являются гостями, и дружно вступили бы в бой со своими хулителями. Это заметил даже сам Витаутас, но прикинулся, что ничего не видит и не слышит.

Не меньше был возмущен словами французского рыцаря и Греже. Взволнованный, он бросил ему под ноги перчатку. Рыцарь поднял ее.

Среди вельмож и рыцарей на галерее произошло волнение. Маршалок ордена начал что-то оживленно говорить князю Витаутасу, а князь постукивал ладонью по рукояти своего меча и улыбался боярину Рамбаудасу. Что-то горячо доказывая друг дружке, переговаривались рыцари. Загудела и толпа зевак и зрителей. Боярыня Книстаутене что-то сказала своей дочери на ухо.

Наконец маршалок ордена встал, взмахнул рукой и, когда все замолчали, объявил, что он разрешает обоим рыцарям биться только до крови!

Рыцари и толпа зрителей снова загудели, но трудно было понять, понравилось им такое решение маршалка или нет.

Французский рыцарь предпочел драться на мечах на утоптанной земле. Оруженосцы сразу же подали своим рыцарям щиты, подержали мечи, и, когда оба приготовились, с галереи донесся звук трубы. После третьего сигнала оба рыцаря медленно, большими шагами начали приближаться друг к другу. Они сошлись, скрестили мечи и снова разошлись. Все следили за каждым их шагом, за каждым движением. Трудно было предугадать, кто победит. Греже был выше француза, но тоньше; француз – низкорослый, плечистый, шагал вразвалочку. Доспехи у обоих были одинаково дорогие, сверкающие, сработанные лучшими бронниками; щиты – у рыцаря Греже помеченный только черным крестом, а у француза – родовым гербом и со священной реликвией – кусочком дерева от гроба господня.

Мечи скрестились и во второй, и в третий раз, но все это было пока что только разведкой. Сначала казалось, что перевес на стороне толстяка француза, но вскоре выяснилось, что этот рыцарь лучше умеет отражать удары, чем наносить их. После еще нескольких ударов протрубила труба, и поединок закончился: из рукава доспехов француза, у изгиба, где сходятся металлические пластины надлокотника, закапала на землю кровь, и рыцарь опустил меч. Снова поднялся шум. Неясно было, кто кого поддерживал, кто радовался, а кто огорчался.

Отдав щит своему оруженосцу, рыцарь Греже подошел к галерее вельмож, где сидела и Маргарита Книстаутайте, сделал рукой широкий жест и почтительно поклонился. Маршалок ордена взял у Книстаутайте перчатку, положил ее на меч и протянул рыцарю. Греже преклонил колено, взял перчатку и, поцеловав ее, пристегнул к своему шлему. Вельможи и рыцари, а также толпа зевак шумно приветствовали его. Со всех сторон доносились слова похвалы.

Потом уже начались турниры. Бились конные и пешие, секирами, мечами, копьями. Бились английские, саксонские, французские, баварские рыцари, крестоносцы, а также литовские и жемайтийские бояре, одаренные платьем витинга. Самым интересным из всех турниров был поединок между Мартинасом Книстаутасом, которому только что пожаловали платье витинга, и боярином Скерсгаудасом. Для своего поединка они выбрали тупые сулицы. Бились и конными, и пешими. Не только неискушенные зрители, но и знатные рыцари удивлялись их ловкости, изворотливости, умению управлять лошадью и с приличного расстояния попадать сулицей в мчащегося галопом всадника. Особенную ловкость показал Мартинас Книстаутас; уклоняясь от сулицы, он на полном скаку поворачивался на спине коня, мгновенно соскальзывал под его брюхо, прижимался к шее, и на землю соскакивал, и снова оказывался в седле, словом, извивался, словно бесенок, а тем временем тоненькая жемайтийская сулица свистела и свистела – или слишком высоко, или слишком низко, и все пролетала мимо. А когда Книстаутас видел, что уже не сумеет вывернуться, тогда прикрывался щитом, и тупая сулица ударившись падала на землю. Ловко изворачивался от сулицы Мартинас Книстаутас, но меткая рука была и у боярина Скерсгаудаса. И когда потом пожелал с ним биться один бургундский рыцарь, он сделал на своей лошади лишь один круг, а боярин Скерсгаудас уже несколько раз попал в него.

Боярин Скерсгаудас еще собирался было биться с рыцарем Греже из-за Книстаутайте, но потом передумал.

В самом конце показал свою отвагу и обычаи родного края белорусский боярин Пильца из Матаковцев: он боролся с живым медведем! Медведя привели на площадь турниров двое медвежатников. Зверя еще совсем недавно поймали в пущах Жемайтии, и он был совершенно дикий. Чтобы медведь не сбежал или не набросился на кого-нибудь, площадь со всех сторон окружили вооруженные рыцари. Сначала боярин Пильца как следует раздразнил зверя: снимал шапку, кланялся ему до земли, пел, разговаривал с ним и обзывал медведя «братом мишуткой». Когда медведя спустили с цепей, боярин Пильца пошел на зверя с рогатиной и тут показал все свое умение и ловкость.

Потом было награждение отличившихся на турнирах. Подарки вручала княгиня Анна, а кому что давать, кто что заслужил, решали маршалок, князь и знатные рыцари. Завершились турниры уже в сумерках.