Текст книги "Крушение"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

– Ты с ума сошел?

– Да, Жан-Марк, да – я обезумел! И в этом твоя вина! Говоришь, ты и я вместе – это невозможно? Но и я без тебя – тоже невозможно! Так что же нам остается? Ответь! Да отвечай же! Видишь, ты и сам не знаешь!

Он вдавил в пол акселератор, и машина рванулась вперед. Темный ужас овладел Жан-Марком. Он чувствовал под ложечкой тошнотворную пустоту, одновременно неосознанно призывая на их головы катастрофу. Существует ли иной выход из мучительного положения, в котором они оказались? Стрелка спидометра дрожала у отметки «140». Побелевшие от напряжения руки Жильбера намертво вцепились в руль. Его лицо было прекрасным и жестоким, отчаявшимся и нежным. Обезумевший ангел рассекал воздух, летя прямо на стену.

Жан-Марк услышал собственный задушенный стон:

– Жильбер! Жильбер! Нет!

Приближался поворот, отмеченный красивыми столбиками парапета. Сто шестьдесят.

– Я люблю тебя! – выкрикнул Жильбер. – Люблю!

В то же мгновение автомобиль занесло, раздался яростный скрип шин, бело-зеленые образы, вертясь, надвинулись на Жан-Марка. В последнюю секунду перед его глазами встала картина увиденной им когда-то аварии: два окровавленных тела на обочине дороги близ Пюизо, Кароль, закрывающая лицо руками: «Какой ужас, Жан-Марк! Не могу на это смотреть!» Потом все смешалось в его голове. Его оглушили скрежет железа и визг разлетающихся вдребезги стекол, теплая жидкость наполнила рот. «Как глупо! – подумал он. – Просто идиотизм! Это происходит не со мной!» И потерял сознание.

XXIII

Каждый раз, поднимая голову, Даниэль упирался взглядом в нелепый помост с серебряными галунами под черным креповым покрывалом. Только что служащие похоронного бюро передвинули гроб на катафалк, обложив его по бокам венками. Один венок они поместили на крышку.

Неужели Жан-Марк навсегда заперт в этом ящике? Его брат погиб мгновенно, на месте! Как это случилось? Машина вылетела с дороги безо всяких видимых причин. Наверняка, водитель отвлекся, что-то сделал неправильно. У Жильбера ведь даже не было прав. Жан-Марк, должно быть, рехнулся, раз пустил его за руль! Тела обоих погибших были перевезены в больницу в Немуре. Оттуда Жильбера увезли в Шантийи – убитые горем бабушка и дедушка решили похоронить его в фамильном склепе. Жан-Марка – в Париже.

В церкви Сен-Жермен-де-Пре – практически пустой – было прохладно, несмотря на летнюю жару. Солнечные лучи, проходя сквозь витражи, окрашивались во все цвета спектра. Внезапно присутствующие опустились на колени. Даниэль, сидевший вместе с остальными членами семьи в первом ряду, страдал из-за того, что его горе выставлено на всеобщее обозрение. Он взглянул на отца. Измученный, увядший, с мертвенно-бледным лицом и тусклыми глазами, Филипп как будто беседовал мысленно сам с собой. Франсуаза и Маду следили за ним с такой тревогой, как будто именно он был опаснее всего ранен этой трагедией. Даже Даниэль, в душе жестоко упрекавший отца, не мог не признаться самому себе, что бесконечно жалеет его. Печальные события свели вместе мать и отца. Она пришла в церковь в глубоком трауре – слабая, заплаканная, под руку ее бережно поддерживал второй муж. Валери тоже была здесь, одетая в темный костюм военного покроя: сухие глаза лихорадочно блестели, челюсти закаменели от напряжения. Молящиеся снова расселись по своим местам. Какой смысл в этой нелепой гимнастике – опуститься на колени, подняться, сесть?..

Церковные каноны не только не помогали Даниэлю смириться и усмотреть в жестокой гибели брата высший промысел, но и делали случившееся еще более необъяснимым и невыносимым. Почему именно его брат? В силу какого решения Всевышнего, по какому математическому расчету Жан-Марк оказался именно в том месте, где его ждала смерть? И что осталось от Жан-Марка теперь, после того как – по сухой констатации медиков – дыхание его остановилось? Что, душа – всего лишь проявление мозговой деятельности и погибает вместе со смертью мозга, как гаснет лампа, когда шнур выдергивают из розетки? Или же она переживает механическую поломку и продолжает иное существование – эфемерное, напевное, сладостное, законы которого нам недоступны? Перед лицом смерти дорогого сердцу существа Даниэль осознавал всю тщету метафизических теорий, которыми когда-то так восхищался. Перед его мысленным взором вставал Коллере-Дюбруссар, блистательно излагающий аргументы материалистов, спиритуалистов, экзистенциалистов, интуитивистов, а другим уголком сознания он все время видел окровавленный труп Жан-Марка. Если кто и знал наверняка, что есть материя и жизнь, то уж никак не профессор, погруженный в свои книги, а именно он, погибший на дороге. Любой человек по эту сторону бытия имел о душе чисто гипотетические предположения. Но существовала ли «та» сторона? Даниэль все время вспоминал бескровное лицо брата с закрытыми глазами и плотно сомкнутыми ресницами, каким он увидел его в морге больницы. Единственная серьезная вещь в мире – это черный ледяной туннель, замаскированный посмертной восковой маской. Торжественно-мрачная месса продолжалась, вот только Жан-Марк отсутствовал – и в этом тоже есть философия, да к тому же еще замечательная театральная постановка. Даниэлю вдруг захотелось узнать мнение Жан-Марка о церемонии, организованной в его честь. Парадокс… Навалилась такая тоска, что он с трудом сдержал рыдания. Идиотская фраза вертелась на языке: «Кончено, Жан-Марк, кончено, старина!..» Даниэль бросил взгляд налево: Франсуаза, Маду и Дани молились, склонив головы. Священник обошел катафалк, кадя ладаном на свечи и черную пелену. Глаза Даниэля туманились слезами, болела грудь. Из оцепенения его вывели скрип сдвигаемых стульев и шарканье ног по мраморному полу. Служба завершилась. Все члены семьи выстроились в ряд вдоль холодной стены. Даниэля снова испугало бледное окаменевшее от горя лицо отца: в эту минуту он был так похож на своего мертвого сына! Казалось, толкни его – и он рухнет на плиты пола.

Присутствующие задвигались, проявляя одновременно любопытство и соответствующее случаю печальное участие. Время от времени Даниэль различал в толпе знакомые лица – родители Дани, Дидье Коплен, Николя, Лоран… Валери присоединилась к семье, встав по левую руку от Даниэлы. Распорядитель похорон командовал церемонией. Одно лицо сменяло другое. Поцелуи, шепот, рукопожатия, печаль в глазах. Даниэль хотел бы сбежать из церкви, скрыться от толпы, остаться наедине с родными! Увы, это было невозможно. Те же абсурдные правила приличия заставляли чужих, незнакомых ему людей вереницей проходить мимо убитых горем родственников, а его – Даниэля – выдерживать пытку соболезнованиями. К счастью, толпа мучителей редела. Оставалось еще человек тридцать… Внезапно, взглянув поверх голов, Даниэль заметил у колонны женский силуэт: Кароль! В ее появлении было что-то трагичное. Хрупкая, вытянувшаяся в струнку, она с серьезным лицом издалека наблюдала за последним актом трагедии. Осторожно оглядевшись вокруг, Даниэль уверился, что ни отец, ни Франсуаза, ни Маду не видели Кароль. Филипп продолжал бесстрастно пожимать руки, повторял машинально: «Спасибо, благодарю, что пришли!..» Кароль отделилась от колонны. Неужели она подойдет к ним? Даниэль испугался. Нет! Медленно пошла к выходу. Ушла, не обернувшись… Служащие уже шли к катафалку, чтобы нести гроб в машину, ожидавшую у паперти. Начал звонить колокол. Сам не зная как, Даниэль оказался в большом наемном автомобиле – черном с серыми сиденьями – вместе с отцом, сестрой, тетей Маду, Дани и Валери.

– Можно ехать? – спросил шофер.

– Да, – ответил Филипп.

Машина тронулась следом за похоронным лимузином, украшенным привядшими цветами. Прохожие на тротуарах оборачивались вслед – юноши и девушки со счастливыми лицами, обычные обитатели квартала. Они наверняка думали: «Ну вот еще одного старика везут на кладбище…» «Смерть для молодых, – подумал Даниэль, – в мирное время всегда связана исключительно со старостью. Сколько раз Жан-Марк проходил этим маршрутом, останавливался перед витринами магазинчиков!» Катафалк спустился по рю Бонапарт к Сене, проехал мимо дома, где жила семья Эглетьер. В машине все молчали. Даниэль не осмеливался посмотреть на отца. На въезде на набережную Малаке кортеж притормозил на красный свет светофора.

Филипп стоял под холодными острыми струйками душа, испытывая мимолетное чувство блаженства и отдохновения, однако стоило ему закрутить кран и вытереться, и печаль вернулась, сопровождаемая ощущением нечистоты собственного тела. Тягостный, трагический день словно прилип к его коже; казалось, что кладбищенский запах, проникший сквозь поры, останется теперь с ним навечно. Филипп неторопливо надел пижаму, прошел в спальню, сел на край кровати, положив локти на колени, и, разглядывая голые ступни ног, принялся размышлять об абсурдности последних событий, перевернувших всю его жизнь. Мысль о том, что Жан-Марк перед смертью даже не успел узнать о том, что отец простил его, усиливала отчаяние Филиппа. Он усматривал в таком стечении обстоятельств коварство несправедливой судьбы. Теперь у него не только не было сына – собственное нереализованное великодушие оборачивалось против него, душило. Именно Жан-Марк, которого он так долго отказывался видеть, был ему сейчас жизненно необходим. При жизни сына Филипп его ни в грош не ставил, а после смерти мальчика он не может без него обойтись. К чему теперь работать, зарабатывать, обеспечивать будущее? Да, конечно, у него остались Даниэль и Франсуаза. Бледные копии блистательного усопшего. Филипп устыдился своего недоброжелательства. Много раз в течение мучительно-тяжелых часов сегодняшнего дня они выказывали ему любовь и заботу. Они, и малышка Даниэла, и другие… Все прошло очень достойно – и в больнице, и в церкви, и на кладбище. Невыносимо думать, что благопристойность похоронной церемонии способна утешить родных, позволить им пережить в горе своего рода светский успех.

Филипп подумал, что его наверняка ждет бессонная ночь, и принял снотворное. Мягкодействующее лекарство всегда успокаивало нервы, позволяло расслабиться. Но сейчас оно вряд ли поможет. Час ночи. Он вытянулся на спине, безвольно скрестил на груди руки. В голову пришло ужасное сравнение: вот так же лежал на столе в больничном морге Жан-Марк, прикрытый белыми простынями. Филипп никогда не сумеет забыть застывшую маску его мертвого лица. Он взял газеты с ночного столика. Войны, катастрофы, самоубийства, убийства, заседания кабинета министров, угроза забастовок, неудавшиеся государственные перевороты… Ничто не трогало его душу, потому что ничто не имело отношения к Жан-Марку. Он пробегал глазами крупные заголовки, не вдумываясь в их смысл и только мысленно прислушиваясь к течению времени. В памяти то и дело всплывали яркими пятнами света картины прошлого. Вот Жан-Марку семь лет, двенадцать, пятнадцать, он на пляже, в парке Бромей – и везде он с закрытыми глазами… У Филиппа перехватило горло. Он вдавил голову в подушку, сжал зубы. Нет, только не это!.. Рыдание отступило. Он глубоко вздохнул. Приступ прошел, но тоска не уходила. Тишина пустой розовой, такой по-женски кокетливой комнаты была невыносима. От мебели, занавесок, ковра исходило что-то тревожно-зловещее. Словно пытаясь стряхнуть наваждение, Филипп простонал:

– О Боже… Боже мой!..

Он не хотел говорить сам с собой, только вздыхал, чувствуя некоторое облегчение. Внезапно тишину прорезал телефонный звонок. Кто это может быть в такой час? Должно быть, ошиблись номером. Он снял трубку.

Из темной глубины прозвучал голос:

– Это ты, Филипп?

– Кароль!.. – прошептал он в ответ.

Мгновенно им овладели страх и надежда, как если бы этот ночной звонок, раздавшийся именно в тот момент, когда он больше всего нуждался в помощи, был проявлением сверхъестественного.

– Откуда ты звонишь? – спросил он, взяв себя в руки.

– Из Парижа, конечно… Это ужасно!.. До сих пор не могу поверить!.. Сегодня утром я была в церкви…

– Я тебя не видел…

– А я тебя видела… И я понимаю, что ты чувствуешь! Мне кажется, я схожу с ума! Не нахожу себе места!.. Боже мой, Филипп!..

Филиппу показалось, что телефонные провода донесли до него дыхание Кароль, и слезы, которые он так долго сдерживал, наконец пролились. Наступило напряженное молчание, и Филиппу снова почудилось, что Кароль рядом, здесь, в доме. Наконец он сказал:

– Я уничтожен, Кароль!

– Бедный! Мы должны увидеться, если ты в состоянии!

– Но зачем?

– Это необходимо нам обоим.

– Когда?

Поколебавшись мгновение, она прошептала:

– Немедленно.

Филипп испытал ощущение счастья и тут же устыдился этого чувства.

– Немедленно? Сейчас? – запинаясь, пробормотал он. – Но… где же?

– Дома. Я звоню из бистро напротив.

В голове Филиппа с быстротой молнии пронеслась мысль о том, что все спят, и он ничем не рискует, и никому не должен давать отчета в своих действиях, черт побери!

– Приходи, – позвал он. – Я жду тебя.

Повесив трубку, он вернулся в ванную, лихорадочно быстро оделся, отпер входную дверь, чтобы Кароль не пришлось звонить, и перешел в гостиную, снедаемый нежной тревогой. Приглушенный свет лампы освещал тесно придвинутые друг к другу диван и кресла. Внезапно Филипп услышал в прихожей шорох и встрепенулся. Перед ним стояла чудесным образом не изменившаяся Кароль – только в глубине ее глаз Филипп угадывал напряжение и какую-то новую мягкость.

Он долго молча смотрел на нее, словно опасаясь, что принял за явь то, что было всего лишь призрачным порождением его усталости и боли. Кароль тоже не говорила ни слова. Наконец Филипп взял ее за руку и повел в гостиную. Войдя, она обвела комнату рассеянным взором монархини, свергнутой с престола непокорными подданными. Она все еще была здесь хозяйкой, и Филипп почувствовал это с обжигающей остротой. Внезапно она опустила голову ему на плечо. Он обнял ее, задыхаясь от счастья и грусти. Нежность Кароль терзала Филиппа хуже смертной муки. Он не мог забыть, что именно в этой женщине была первопричина случившейся катастрофы, не в силах был и оттолкнуть ее. Неожиданно Филипп начал задыхаться, как будто кто-то изо всей силы ударил его кулаком поддых – раз, другой, третий… Он плакал, кривя рот в гримасе горя. Упав в кресло, простонал:

– Как это нелепо!.. Не обращай внимания!.. Я так несчастен, Кароль!.. Возможно… возможно, если бы я не был так суров с ним, ничего бы не случилось… Если бы он остался жить здесь, со мной, с нами… Если бы чувствовал, что его любят, помогают советом… О Господи! Я не знаю…

Он сгорбился в рыдании, спрятав лицо в ладонях.

– Успокойся! – приказала она. – Не нужно…

Филипп почувствовал ее нежную руку на своем лбу, и эта ласка успокоила его. Темное чувство трусливой благодарности переполняло его, и он почти упрекал себя за то, что чувствует себя счастливым среди развалин прежней жизни. Вместе с Кароль к нему возвращалась жизнь – бурлящая, требовательная, эгоистичная. Он хотел бы заточить себя в смерти сына, но внешний мир оглушал его теплом и шумом, принуждая думать о будущем.

– А что, если я вернусь? – шепотом спросила Кароль.

Он вздрогнул. Что она хочет этим сказать?

– Что, если мы снова будем жить вместе, Филипп? – продолжила Кароль, подчеркивая каждое слово.

Усилием воли подавив волнение, Филипп спросил:

– Почему ты хочешь вернуться? Из жалости?

– Брось, Филипп, ты прекрасно знаешь, что это не так!

– Тогда отчего же? Ты несчастлива с этим человеком?

Она покачала головой.

– Нет, Филипп! Теперь… теперь я не смогу!.. Но не будем об этом… Позже, потом я объясню тебе…

Внезапно Филипп подумал, что Кароль узнала, насколько плачевно финансовое положение Рихарда Рауха, и потому решила дать задний ход. Мысль о том, что она отступилась от любовника из сугубо меркантильных соображений, должна была бы уязвить Филиппа, но он слишком долго жаждал ее возвращения, чтобы теперь, когда его мечта исполнилась, становиться в позу оскорбленной невинности. Главное – она здесь, пусть даже в основе всего лежит обман. Какое странное стечение обстоятельств: он потерял сына, но обрел жену! Ужасный размен фигур! Филипп трепетал от радости на краю небытия.

– Ты не ответил мне, Филипп! – Голос Кароль вернул его к реальности.

Он молчал, все еще пребывая во власти сомнений. Мысль его работала стремительно. А вдруг Кароль вполне искренна? Неужели она все еще любит его? К чему искать мерзости жизни за прекрасным фасадом ее лица?

– Ты хорошо все обдумала? – наконец заговорил он. – Я не хочу, чтобы ты принимала решение вот так легко, из-за того, что вы поссорились или в чем-то не сошлись. Если ты вернешься – это должно быть навсегда.

– Именно так, Филипп.

– Нам придется кое-что уладить, Кароль.

– Что именно?

– Я должен предупредить Мадлен, детей… Они теперь снова живут здесь…

Кароль взглянула на мужа с удивлением.

– Конечно, ты не знала… Франсуаза разошлась с мужем, Даниэль перестал ладить с родителями жены… Я всех их взял к себе. Мадлен тоже задержится на некоторое время в Париже.

Кароль задумчиво покачала головой.

– Это несколько меняет дело, Филипп…

– Но почему? Дети будут в восторге!

– Сомневаюсь. Они и раньше не слишком-то меня жаловали, а мой уход, должно быть, стал последней каплей. Они хотят владеть тобой полностью, и это так понятно. Если я снова появлюсь, они станут относиться ко мне, как к чужой, к захватчице…

Филипп впал в отчаяние.

– Но ты же не передумаешь из-за… из-за всего этого?

– Конечно, нет! – попыталась успокоить его Кароль. – Но теперь еще слишком рано для нас возвращаться к прежней жизни… особенно когда рядом с тобой твои дети… Мне будет неловко за нас… и с ними… Пойми меня, прошу! Подождем месяц-другой… Пусть затянутся раны, успокоятся души… Мадлен ведь в конце концов уедет к себе, в Тук… И тогда все будет проще…

Несмотря на разочарование, Филипп не мог не признать, что она права: сейчас не время склеивать разрушенный брак. Необходима отсрочка. Но ждать два месяца!..

– И что же теперь? – спросил он.

– Увидим… мы сможем встречаться вне дома… Если ты захочешь, конечно… Завтра я улечу в Мюнхен – мне нужно уладить кое-какие дела, а через две недели вернусь в Париж.

– Одна?

– Конечно!

– Сейчас ты тоже одна?

Кароль посмотрела Филиппу прямо в глаза и ответила:

– Нет.

Ее откровенность восхитила его. Раз уж она искренне отвечает на такой вопрос, значит, не лукавит и в остальном. Он встал, взял руки жены в ладони, поцеловал. Нежный, едва уловимый аромат пробудил в душе бурю красноречивых воспоминаний. Подняв глаза, Филипп увидел перед собой лицо Кароль с тонким носом, красиво очерченным подбородком и огромными светло-серыми глазами с неподвижными точками черных зрачков. Как она хороша! И он крадет ее у другого мужчины, одерживая победу над более молодым соперником!

– Мне пора, – сказала Кароль, направляясь к двери.

На пороге, задержав ее на мгновение, Филипп сказал со значением:

– Не больше двух недель!

– Не больше, – подтвердила она.

Дверь за Кароль захлопнулась. Филипп вернулся в спальню. За несколько минут он стал другим человеком. Неужели довольно одного взгляда женщины, чтобы мир снова пришел в движение? Лежа в темноте, Филипп предавался размышлениям, в которых печаль смешивалась с оптимизмом. Всякий раз, когда воображение уносило его слишком далеко в будущее, он испытывал желание попросить прощения у Жан-Марка. Филипп закрыл глаза, уснул и увидел ужасный сон о смерти Кароль.

XXIV

Взгляды всех присутствующих обратились на Филиппа, когда он вошел в столовую. Семья села завтракать, не дожидаясь его появления. Он поцеловал Даниэля, Франсуазу, Мадлен, тяжело опустился на стул, протянул чашку, чтобы ему налили чаю, подвинул к себе тарелку с сухариками и варенье. Как только Кароль вернется, они, как прежде, будут завтракать в спальне, вдвоем. При этой мысли сердце его сжалось от радости. Он не мог целиком отдаться предвкушению будущего воссоединения и оставался сдержанным в выражении чувств. Лицо Филиппа было хмурым, он медленно сделал глоток чая, съел сухарик, намазанный маслом. Лица людей, сидевших вокруг него, напоминали часы, остановившиеся в одно и то же мгновение под воздействием ужасного удара. Они чувствовали странное единение – каждый из них думал об одном и том же, но никто не осмеливался заговорить, боясь разбередить рану. Прошла неделя со дня похорон Жан-Марка, но он все еще не мог отойти от них, и эта невозможность забыть о случившемся холодила душу, не допуская забвения. Решив прервать молчание, Филипп принялся расспрашивать Даниэля о том, когда тот окончательно определится с экзаменом на степень бакалавра. Есть ли возможность узнать результат до официального объявления? Нет, это исключено.

– Но ты можешь не беспокоиться, папа, – сказал Даниэль. – Меня примут. Главное, чтобы отзыв был похвальным!

Вошла Даниэла с ребенком на руках. Поздоровавшись, она села, устроила Кристину на коленях, дала ей бутылочку. Филипп отметил, что лица всех присутствующих просветлели и оживились. Один он не умилялся при виде этого маленького, пухленького и прожорливого существа. Глядя, как девочка жадно сосет, он по неведомой причине испытывал страдание из-за ее животного аппетита, жажды жизни, неосознанного отрицания смерти. Мадлен, Даниэль, Дани и Франсуаза, словно обрадовавшись возможности развеять печаль, начали говорить о Кристине. Только о ней. О ней одной. Когда бутылочка опустела, Дани поставила дочку на ножки в ожидании традиционного срыгивания. Филипп отвернулся. Через широко распахнутые окна комнату заливало солнце. В саду, в густой листве деревьев, перекрикивались, задирая друг друга, птицы. Над пробудившимся городом поднимался глухой гул.

– Нужно бы опустить шторы, – сказал Филипп.

Даниэль тут же вскочил со своего места. Секунду спустя комната погрузилась в золотой сумрак.

– Скоро будет совсем жарко, – заметила Мадлен.

Она закурила, и Филипп машинально последовал ее примеру, мысленно спрашивая себя, что он здесь делает – ведь у него нет ничего общего ни с сестрой, ни с детьми. А ведь это из-за них Кароль до сих пор не вернулась в дом! Став жертвой собственной снисходительности, Филипп вынужден был жертвовать счастьем во имя покоя и удобства остальных. Он перестал быть хозяином в своем доме. Абсурд! Будет удачей, если Кароль не передумает! Ее наверняка не радовала перспектива воссоединения с шумным семейным выводком, а теперь еще с невесткой и малышкой. Может, она надеется, что через неделю, с отъездом Мадлен, атмосфера разрядится? Или же, осознав ожидающие ее трудности, Кароль решила не подавать признаков жизни? Она уехала в Мюнхен шесть дней назад и с тех пор ни звонка, ни письма – ни разу. Плохое предзнаменование. Филипп потушил сигарету. Если его опасения подтвердятся, он обвинит Мадлен и детей в этом повторном крахе своей жизни. Поднявшись, он сказал:

– Я вас оставляю!

– Ты идешь в контору? – спросила Мадлен.

– Да. Я даже решил прогуляться пешком, погода прекрасная!

Филипп пошел к двери, и тут в спину ему прозвучал голос Даниэля:

– Я тебя провожу, папа!

Филипп взглянул на сына с раздраженным недоумением. Он бы предпочел пройтись по улицам в одиночестве, отдавшись своим мыслям. Но как откажешь Даниэлю?..

– Что ж, тогда пошли, – буркнул он.

Улица приняла их в шумные, залитые солнцем объятия. Они выбрали тенистую сторону. Мимо них, в жарком облаке выхлопных газов, тянулся плотный поток машин. На набережной движение ускорялось. Они перешли на противоположную сторону и пошли вдоль парапета, нависавшего над Сеной. У воды прохожие мгновенно превращались в праздных гуляк. Юноши в рубашках с расстегнутым воротом, девушки в светлых нарядах – какими же радостно-дерзкими выглядели эти существа в легкой летней одежде! Филиппа поражала их молодость и беззаботность. Чудовищное безразличие всех к несчастью каждого отдельно взятого человека, думал он, вот необходимое условие выживания в этом мире. Впрочем, сам он как раз предпочитал подобную природную бесчувственность фальшивому состраданию некоторых своих знакомых. Придя на работу на следующий день после похорон, он отказался принимать посетителей, чтобы избежать выражения соболезнований, и сидел в кабинете один, изучая дела и делая пометки. Только работа способна излечить его от изнуряющего душу отчаяния. А еще, может быть, Кароль.

Как всегда, вспомнив о жене, Филипп ощутил мгновенную легкость. Если бы только она дала о себе знать! Ну почему он не попросил ее мюнхенский адрес! А ведь знал, как она необязательна, как не любит писать… Ему всегда приходилось брать на себя инициативу, тормошить ее… Да, в ее молчании есть что-то ненормальное. Рихард Раух наверняка пытается удержать ее в Германии. Обхаживает вовсю, расточает обещания, используя ситуацию и то, как падка Кароль на комплименты и внимание. А он, Филипп, заперт в Париже и не может противостоять соблазнителю – ни словом, ни хотя бы букетом цветов! Нет, невозможно! Кароль – разумная женщина. Не он ее позвал, она сама пришла к нему! Он должен верить, завтра, конечно же, придет письмо!

Филипп непроизвольно распрямил плечи, выпятил грудь. Город – светлый, радостный, продуваемый легким свежим ветерком, сметавшим пыль, шелестевшим в листве, – укреплял его в решении жить дальше. Он зашагал быстрее, плечом к плечу с сыном. Ну почему рядом с ним сейчас Даниэль, а не Жан-Марк? Он хотел бы любить их одинаково сильно, но это было невозможно. Особенно теперь! Все в Даниэле раздражало Филиппа – симпатичное, славное лицо, прямодушие, благородная наивность. За десять минут они не нашли, что сказать друг другу. С Жан-Марком все было бы иначе. Какими долгими бывали когда-то их беседы! Все было интересно Жан-Марку – искусство, литература, политика, юриспруденция… Он был особенным, его мальчик, ему была уготована исключительная судьба. «Я не сумел его понять, – с горечью думал Филипп. – Выходил из себя по пустякам. Даже эта история с Кароль!.. Какой банальной она кажется сейчас, перед страшным холодом утраты! Ничто, кроме смерти, не должно было развести отца с сыном. А я прогнал Жан-Марка, отрекся от него из гордыни. Он был жив, а я обращался с ним, как с мертвым. Похоронил его прежде времени. Единственное утешение теперь – говорить о нем. Но с кем? С самим собой!.. Как ничтожна жалкая круговерть жизни!»

Они остановились перед мостом у площади Согласия. Машины тормозили на красный сигнал светофора. Филипп и Даниэль перешли проезжую часть. Поодаль, на мосту Александра III, статуи сверкали сквозь листву деревьев, как золотые самородки.

– Хочу сказать тебе кое-что, папа, – тихо проговорил Даниэль.

– Да?.. – рассеянно отвечал Филипп.

– О том, что буду делать в будущем… Я много думал… И решил бросить философию…

– И чем же ты займешься?

– Буду сдавать на юриста.

Филипп с удрученным видом покачал головой.

– Меняешь планы, как сорочки! Я думал, ты обожаешь философию!

– Это так и есть.

– Полагаешь, придется слишком долго учиться?

– Нет, дело не в этом…

– Тогда в чем же?

– Ну, как тебе объяснить? Философия – игра ума. Она совершенно оторвана от реальной жизни. И потом, Жан-Марк учился на юридическом… Ты собирался взять его в дело… Теперь это невозможно, и вот я подумал, что должен… ну, что так будет правильнее… – Его голос срывался. Он замолчал, нахмурился.

Филипп заговорил, преодолевая неожиданное волнение:

– Прекрасно, – вздохнул он. – Как ты понимаешь, я возражать не стану!

Он думал про себя: «Какой он безвольный! И слишком чувствительный! Чтобы угодить мне, отказывается от того, что любит, рискуя испортить свое будущее. На его месте, даже если бы отец умолял меня выбрать другую профессию, я бы не уступил!»

Они пошли дальше в молчании. Филипп говорил себе, что должен поблагодарить сына, показать, как он тронут его вниманием, но не мог. В его глазах подобная доброта граничила с глупостью. Дойдя до площади Франциска I и остановившись перед дверями конторы, он проговорил наконец:

– Я рад твоему решению, Даниэль. Ты скоро поймешь, что юриспруденция – живое, захватывающее дело… И в ней полно философии!

Он дружески похлопал сына по плечу. Сияющий Даниэль схватил руку отца, с силой пожал, глядя ему прямо в глаза, – словно приносил присягу.

Расставшись с Филиппом, он с гордостью прочел на медной табличке справа от входа название «Юридическая контора Эглетьера» и с чувством выполненного долга зашагал прочь. Принесенная жертва доставляла радость. Мечтая стать преподавателем философии, он думал лишь о том, чтобы продлить наслаждение туманными умствованиями, не заботясь о процветании близких. Манкировал обязанностями мужа, главы семьи, забывал о каждодневной жизни. С этим покончено! Отныне на него можно полностью положиться! Даниэль ощущал себя чистым, надежным и полезным существом. Отец, конечно, все еще слишком потрясен гибелью Жан-Марка, чтобы до конца оценить обязательство, взятое на себя его младшим сыном. Позже он поблагодарит Даниэля за то, как сдержанно и вовремя он пришел на смену старшему брату.

Легкое облачко закрыло солнце, но настроение Даниэля осталось радужным. В раненой насмерть семье он один был в состоянии перебороть наваждение несчастья. Он вернет им всем вкус к жизни. И прежде всего – отцу. Внезапно Даниэль вспомнил о Кароль, о том, как она стояла в церкви, за колонной. Он никому ничего не сказал тогда. Возможно, то был добрый знак? Раз Кароль захотела прийти на службу, значит, она все еще ощущает себя членом семьи. И сожалеет об уходе из дома. При создавшемся положении лучше будет, если она вернется. Как бы там ни было, они счастливо жили в пору ее «царствования». Даниэль был совершенно убежден, что отец страдает из-за этого разрыва. Некоторые люди предпочитают плохие отношения полному отсутствию таковых. Освободившись от цепей зависимости, они падают в пустоту. Размышляя таким образом о важной роли женщины, дающей мужчине полноту ощущения жизни, Даниэль оказался перед собственным домом, не заметив, что прошагал пол-Парижа пешком. Между тем в голову ему пришла захватывающая мысль: он отправится к Кароль – с Франсуазой или с Маду, опишет ей, в каком ужасном состоянии находится отец, и приведет ее обратно на рю Бонапарт. Это будет высокая дипломатия.

До крайности воодушевленный своим планом, Даниэль, как на крыльях, влетел в свою комнату. Даниэлы с Кристиной не было. Он постучал в дверь Мадлен – никого. Его внимание привлек стук пишущей машинки в гостиной. Франсуаза работала за журнальным столиком, сидя лицом к открытому окну.

– Куда все подевались? – спросил Даниэль.

– Дани отправилась на прогулку с Кристиной. Мадлен ушла вместе с Аньес.

– С Аньес? Зачем это?

– За покупками, наверно.

Он рухнул в кресло, расстегнул ворот рубашки и ринулся в бой: