Текст книги "Крушение"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

– Ну, а у вас как дела? Жан-Марк говорил, что вы живете у родителей жены. Наверно, это ужасно – оказаться в таком семейном общежитии, где под дверьми спальни дежурят надзиратели?

Даниэль едва не вспылил, но сумел совладать с собой. Ему даже показалось, что в этот момент сам Спиноза успокаивающим жестом положил руку ему на плечо.

– К счастью, надзиратели достаточно умны, чтобы оставить нас в покое.

– Они просто затаились, выжидают. Увидите, что будет через несколько месяцев.

– Я думаю, они не изменятся, не те люди.

– Тогда вам здорово повезло!

– Вероятно.

– Если бы я, выйдя замуж, жила со своими родителями, все закончилось бы печально. Я обожаю маму, но одна мысль о том, что она может вмешаться в мои отношения с мужем…

Даниэль понял, что в словах Валери присутствует тонкий расчет и что совсем не случайно завела она при Жан-Марке этот разговор о замужестве. Однако тот, казалось, с интересом слушал Валери и улыбался. Неужели его уже обвели вокруг пальца? Не может же он, в конце концов, свалять такого дурака! А почему нет? Если он, Даниэль, находит Валери несносной, это вовсе не означает, что Жан-Марк должен разделять его мнение. У них всегда были разные вкусы.

– А как ребенок? – спросила Валери.

– Какой ребенок? – не понял Даниэль, все еще пребывавший во власти своих размышлений.

– Ваш! Вы не забыли, что скоро станете отцом?

Слушая Валери, Даниэль вдруг подумал: «А ведь цель ее жизни – оскорблять, нападать, смущать и приводить в отчаяние». Чтобы самоутвердиться, этой девушке необходимы резкие слова и колкости, подобно тому, как другим нужны доброта, очарование и тактичность. Даже взгляд у нее колкий, а голос неприятно резкий.

– Вы кого хотите? – продолжала она допрос. – Девочку или мальчика?

– Мальчика.

– Вот и правильно. Нечего плодить дур. Ваша жена, полагаю, собирается рожать по методике естественного обезболивания?

– Да.

– Мой дядя, профессор Дебюисак, категорически против. Он считает это ловушкой для простаков. Этих несчастных обучают, если можно так выразиться, как правильно дышать, как тужиться, разыгрывают перед ними комедию, а когда подходит время родов и они начинают орать, им говорят: «Вам только кажется, что вам больно!» Все проще простого. И ваша Даниэла во все это верит?

– Да, – процедил Даниэль сквозь зубы.

Ему бы очень хотелось бросить ей в ответ какую-нибудь хлесткую реплику, но, выигрывая в содержании, он наверняка проиграл бы во внешней форме. Почувствовав, что вот-вот окончательно выйдет из себя, он поднялся.

– Уже уходишь? – спросил Жан-Марк.

– Меня ждут дома, – буркнул Даниэль в ответ.

С тяжелым сердцем он вышел на улицу.

– Ну что, как все прошло? – спросила Дани, когда Даниэль вошел в комнату. Она сидела на кровати и разбирала летние фотографии.

– Отлично, – ответил Даниэль, – но мне кажется, что Франсуаза ошибается насчет Кароль. Впрочем, даже если Жан-Марк и был какое-то время к ней неравнодушен, то теперь все кончено. Он по уши влюблен в Валери. Это видно невооруженным глазом.

– Тогда почему он не заходит к отцу?

– Наверно, они поругались из-за чего-нибудь другого. А может, Жан-Марку просто неохота туда идти, вот он и увиливает под разными предлогами. Ты же знаешь, он у нас со странностями. Я пытался с ним поговорить, но его ничто не интересует, он замкнулся в себе. Я даже заметил, что раздражаю его. Мы так с ним толком ни о чем и не поговорили.

Даниэль сел за письменный стол, открыл конспекты и, обернувшись через плечо, спросил:

– А Лоран уже вернулся?

– Да, он у себя в комнате. Вам много задали на завтра?

– Не очень, я полистаю лекции по философии и сделаю кое-что по химии.

В комнате тихо играла музыка. Вначале звучала нежная, протяжная песня на итальянском языке. Потом ее сменила другая, на английском, темпераментная, возбуждающая. Резкий контраст между этими двумя мелодиями был для Даниэля неожиданным, но приятным. Дани хотела выключить проигрыватель.

– Нет-нет, не надо, – остановил ее Даниэль, – оставь, мне нравится…

Покачав головой, он углубился в тетрадь, исписанную его рукой. «Представления – это образы тех предметов, которые когда-то воздействовали на органы чувств человека, а потом восстанавливаются по сохранившимся в мозгу связям. Когда я смотрю на фотографию товарища, мне кажется, что именно снимок порождает у меня представления о нем. На самом же деле, здесь играют роль мои личные ощущения (знакомая личность, воспоминания о прошлом, приятные впечатления). Фотография же сама по себе, являясь неодушевленным предметом, не несет в себе никакой информации».

Даниэль, оторвав взгляд от страницы, посмотрел на Дани, которая в этот момент вставляла «образы предметов» в альбом. Как здорово, что можно вот так, легко проанализировать и объяснить с философской точки зрения все мельчайшие поступки любимого человека. Комната, оклеенная розовыми обоями, погружалась в сумерки. На верхней полке этажерки рядком сидели куклы Дани, полкой ниже стояли учебники Даниэля.

Звук рычащего крана сотряс перегородку. Это Шарль Совло, придя с работы, мыл руки. Вот уже несколько дней он возвращался домой с озабоченным видом. Занимая должность руководителя исследовательских работ в крупной компании, он подрабатывал техническим консультантом в маленькой фирме, специализирующейся на бытовых приборах. С недавних пор эта фирма находилась на грани банкротства. Если худшие опасения подтвердятся, Шарль лишится дополнительного заработка, что наверняка скажется на семейном бюджете. Он несколько раз заводил об этом разговор за столом. Даниэль страдал от того, что ему приходится жить на деньги тестя. Он был бы рад тоже пополнять семейный бюджет. Но как? Его отец, верный своим принципам, не дает ему ни гроша. Даниэль помнил его слова: «Я предупреждаю тебя: хочешь жениться против моей воли, женись. Но тебе придется выкарабкиваться самому, вместе с теми, кто втянул тебя в эту глупую авантюру». Иногда Даниэлю казалось, что отец не только не испытывает к нему никакой нежности, но даже не интересуется его делами. Чем реже он видит своих детей, тем счастливее ему живется. Все, что напоминало Филиппу о семье, раздражало его, выводило из равновесия. Почему Кароль и он никогда не приглашают в гости родителей Дани? Более того, даже когда супруги Совло звали их на обед, они каждый раз находили предлог, чтобы не пойти. Можно было подумать, что они считают родителей Даниэлы недостойными своего посещения. Даниэль знал наверняка, что его тесть и теща были оскорблены подобным отношением к себе.

Дани встала, положила альбом в выдвижной ящик туалетного столика, покрытого вышитой гладью скатеркой, и вышла. Даниэль догадался, что она пошла к матери. Они часто болтали друг с другом в каком-нибудь укромном уголке квартиры. Эти разговоры были почти беспредметны и могли продолжаться часами. Даниэлю очень хотелось узнать, чтоони говорят про него. Одно не вызывало сомнений – вся семья безоговорочно приняла его. Шарль и Марианна Совло обращались с ним, как с сыном. Если бы только он мог зарабатывать! Даниэль погрузился в мечты. Он думал о том, как будет завоевывать себе место в жизни и добывать хлеб насущный. О том, что, может быть, удача ждет его в какой-нибудь экзотической стране, вроде Кот-д’Ивуар. Вот он – владелец лесоразработки вблизи Бондуку. И Дани, конечно же, находится с ним. У них темнокожие преданные слуги. Даниэлю приходится совершать долгие, изнурительные поездки на джипе по неровным дорогам. На его глазах происходит торжественная гибель могучих деревьев, медленно падающих в треске ломающихся веток. Он возвращается в полном изнеможении домой. Обедает на террасе вдвоем с женой при свете керосиновой лампы. Наслаждается сигарой, а вокруг звучат пронзительные крики ночных животных в зарослях рядом с домом. Стоп! Он размечтался, как в детстве. Тот же тип представлений, что и у Декарта. Переживание ощущений вне телесной субстанции. Позитив, выстроенный на небытии. Блестящая формулировка. Надо будет использовать ее как-нибудь в письменном задании по философии… Деньги! Какая ужасная зависимость и унизительная обреченность. Особенно когда ты женат. Даже такой человек, как Козлов, и тот иногда вынужден экономить на всем.

Дверь открылась, и в комнату с хмурым лицом вошел Лоран.

– Пойдешь смотреть телевизор? – пробормотал он.

– Я еще не повторил философию.

– Да ладно, нас завтра не спросят. Он ведь сказал…

Даниэль с легкостью дал себя уговорить. В гостиной никого не было. Молодые люди сели в самые удобные, стоявшие напротив экрана кресла и закурили. Перед их глазами замелькали скучные кадры какой-то передачи для женщин.

– Господи, какая пошлость, – недовольно ворчал Лоран, – это просто поразительно!

– Ну что, выключаем? – предложил Даниэль.

– Нет, подожди. Я хочу посмотреть, до какой степени идиотизма они дойдут.

До недавнего времени Лоран был вполне мирным и сговорчивым юношей, но занятия философией почему-то породили в нем бунтарский дух оппозиционера. Лоран считал, что, находясь в состоянии постоянной конфронтации с окружающим миром, он тем самым демонстрирует свое прогрессивное мышление. Он это называл «стилем жизни». И хотя Даниэль учился лучше Лорана, но, поддаваясь влиянию шурина и друга, иногда соглашался с ним.

– Ты пойми, телевизионные передачи делают в расчете на кретинов, – убеждал друга Даниэль. – Ты же не можешь требовать, чтобы для тебя одного снимали то, что не подходит другим. Если не хочешь противопоставить себя обществу.

Еще долго они обсуждали убийственную альтернативу: следует ли художнику опускаться до уровня масс и творить на потребу публике или, наоборот, необходимо нести высокую культуру в массы, даже рискуя быть непонятым. На этой горячей точке их диспут был прерван появлением в гостиной родителей и Дани. Горничная объявила, что ужин подан.

Даниэлю нравились эти семейные трапезы, но сегодня Шарль Совло выглядел грустным. Понятно, что его огорчала ситуация на фирме. Марианна с шутливым негодованием рассказывала о своих препирательствах с шофером такси – возможно, дело тут было в ее более сильном характере или она была недостаточно осведомлена об истинном положении вещей. Шофер, по ее словам, отказывался брать у нее стофранковую купюру на том основании, что та, видите ли, заклеена скотчем.

– Бесполезно было ему объяснять, что деньги совершенно нормальные. Он все время, как дурак, повторял: «Поставьте себя на мое место».

– И был абсолютно прав! – отрезал Лоран. – Главный порок буржуазии в том, что она не хочет ставить себя на место трудящегося человека.

Все были удивлены этим выпадом. Лоран явно искал повод, чтобы развязать одну из тех политико-социальных дискуссий, которыми он в последнее время так упивался. Видимо, он считал, что участие в бурных дебатах позволит ему самоутвердиться в глазах родственников.

– А ты сам разве не буржуа? – с иронией спросил отец.

– Нет!

– Вот это новость! А как же среда, в которой ты живешь, образование, которое ты получил?

– Но ведь это не я выбирал среду и образование.

– Конечно, но ты извлекаешь из них пользу.

– Ну и что? Можно извлекать пользу, но при этом осуждать.

Лоран ликовал. Наконец-то он добился того, о чем мечтал с самого начала обеда – словесная баталия была в разгаре.

– Не очень красиво. Тебе не кажется? – продолжал Шарль Совло.

– А чтоты хочешь, чтобы мы делали в нашем возрасте? Вы не даете нам действовать, но вы не можете запретить нам судить!

– Интересно, кого и что вы собираетесь судить?

– Общество, – значительно произнес Лоран, – в том виде, в каком вы его сформировали.

Даниэль понимал, что его шурин явно «перегибает палку», но не вмешивался, боясь еще больше обострить ситуацию. Горничная переменила тарелки и поставила на стол запеченный окорок со шпинатом.

Шарль Совло, улыбаясь, подвел итог:

– То есть ты упрекаешь нас, родителей, в том, что мы недостаточно расчистили перед тобой жизненную перспективу?

– Вот-вот, – горячился Лоран, – обустраивая общество, вы только о себе и думаете. И так продолжается безостановочно. Вы занимаете лучшие места, а молодежь вынуждена пробуксовывать.

– Это в порядке вещей, так было всегда.

– Да, но раньше молодежи было меньше.

– И она меньше стремилась мгновенно сделать себе карьеру.

– А что ей оставалось?

– Хорошо, предположим, что завтра мы все уволимся, – продолжал Шарль Совло. – Что вы будете делать?

– Мы отбросим все старое и начнем с чистого листа. Необходимо, чтобы к управлению обществом пришло новое поколение.

– Твое новое поколение столкнется с теми же проблемами, что и мы.

– Но решать оно их будет по-другому!

В этом вопросе Даниэль не мог не согласиться с Лораном. Ему казалось неоспоримым, что молодежь должна обрести более широкие права и что ускорение темпов прогресса во всех областях жизни неизбежно приведет к досрочной отставке старших.

– Наше общество развивается очень быстро, – вступил в разговор Даниэль. – Отношения отцов и детей не могут оставаться прежними. Уже нет ни деспотичного авторитета с одной стороны, ни слепого послушания – с другой. Все строится на взаимной привязанности.

– Не могли бы вы выразиться яснее? – сквозь зубы процедил Шарль Совло.

– Ты что, сомневаешься? – воскликнула его жена. – Нет, это уже слишком! Из-за своих неприятностей ты теперь все видишь в черном цвете.

Как обычно, она приняла сторону молодежи.

После фруктов все перешли в гостиную. Довольный тем, что довел спор до точки кипения, Лоран завел с отцом мирную беседу о технических характеристиках и преимуществах цветного телевидения. Шарль Совло без особого воодушевления высказал свое мнение по этому вопросу. Его внимательно выслушали. Однако он был не такой простак, чтобы поверить в этот внезапный интерес к своей персоне. Он встал и раньше обычного ушел из гостиной. Жена последовала за ним.

Лоран опять включил телевизор и попал на середину какой-то довоенной мелодрамы. Вначале они потешались над смешной женской модой, но вскоре невыразительные диалоги, прилизанные пейзажи и назойливая тошнотворная музыка показались им невыносимыми.

– Надо же, а папа говорил, что у него остались прекрасные воспоминания об этом фильме, – удивленно воскликнула Дани.

– Все относительно, – начал объяснять ей Лоран, – в свое время этот фильм казался хорошим, потому что, кроме него, не было ничего стоящего. С тех пор кино сделало значительный шаг вперед.

Он выключил телевизор.

– Знаешь, ты сегодня переборщил со своим отцом, – заметил Даниэль.

– Да-да. Я как раз тоже хотела сказать тебе об этом, – поддержала его Дани.

– Может быть, – согласился с ними Лоран, – но надо же когда-нибудь высказаться до конца. Понимаешь, папа – чудесный человек, только ему иногда кажется, что на дворе 1938 год. Он как-то абстрагировался от того, что это его сверстники проиграли войну в сороковом и что именно они изобрели атомную бомбу. Он подзабыл, что это его поколение никак не может восстановить мир в Азии и Африке, из-за чего целые народы буквально подыхают с голоду. Он не хочет понять, что это люди его возраста бросают на ветер бешеные деньги, проводя ядерные испытания вместо того, чтобы строить жилье и дороги. И если сейчас мы находимся у края пропасти, то это – их вина! Подобные споры несколько освежат его память и вернут к реальности.

– У него сегодня был такой печальный вид, – вздохнула Дани.

– Ничего, к завтрашнему дню он все это переварит и с моральной точки зрения ему станет только лучше. Пить хочешь?

– Какой же ты все-таки грубый! – возмутилась Дани и пошла на кухню взять три бутылки кока-колы.

Они пили прямо из горлышка. Уютно устроившись в кресле и устремив взгляд на гравюры со сценами псовой охоты, Даниэль пытался представить себе, что он какой-нибудь важный человек. Однако мысли о том, что ему еще только девятнадцать лет, что он еще не зарабатывает на жизнь и вынужден квартировать у родителей жены, мешали ему возвыситься в своих мечтах. Вскоре Дани пожаловалась на усталость и пошла спать. Сидя друг против друга, Даниэль и Лоран еще какое-то время молча курили. Погрузившись в полное безделье, они тем самым продлевали приятный вечер. Какие-то неясные образы бродили в их сознании, не оставляя следов. Наконец Даниэль тоже встал и пошел в свою комнату. Дани только что вернулась из ванной. Сквозь тонкую ткань ночной рубашки ее тело казалось еще более грузным. Неужели в один прекрасный день она вновь обретет былую стройность?!

– Это ужасно, – простонала Дани, – я боюсь взглянуть на себя в зеркало.

Даниэль, тоже удрученный переменами в ее внешности, милосердно возразил:

– С ума сошла! Ты… ты просто потрясающе выглядишь! И потом… В общем, ты скоро об этом забудешь.

У Дани на глазах выступили слезы. Даниэль обнял ее и бережно прижал к своей груди. Как странно: верхняя и нижняя части ее тела остались изящными, лоно же раздулось и выпирает вперед, мешая ему почувствовать желание. Сделав над собой усилие, Даниэль пробормотал:

– Моя Дани, моя дорогая Дани.

Она подставила ему губы. В ее дыхании чувствовался запах зубной пасты. Вдруг она резко высвободилась и быстро легла в постель, натянув одеяло до самого подбородка. Даниэль лег рядом и обнял ее. Дани слабо сопротивлялась, ее смущало, что рядом находилась комната Лорана. Было слышно, как тот ходит за стенкой.

– Моя милая Дани, я люблю тебя, – шептал Даниэль.

– Хорошо, хорошо, только молчи.

– Почему?

– Там же Лоран…

– Ах да…

Они с головой накрылись простыней. Их руки и ноги переплетались, рты жадно искали друг друга под сводом матерчатой пещеры. Они занимались любовью в полной тишине. После этого Дани сразу же уснула, а Даниэль еще долго лежал без сна, заложив руки под голову. Погруженный во мрак, он размышлял о ребенке, который скоро родится, о Спинозе, о Канте, о Бергсоне, об экзаменах на степень бакалавра, о будущем их брака и о профессии, которую он выберет. Эти раздумья вызывали в нем тревогу и страх. Сон не шел к нему, и тогда Даниэль решил, что если он будет повторять про себя лекции по философии, то это поможет ему уснуть.

IV

– Прошу месье следовать за мной, – произнес слуга, – мадам ожидает месье.

Жан-Марк был удивлен, что его ведут к госпоже Крювелье, а не прямо к Жильберу. Неужели она сейчас сообщит ему, что по здравом размышлении передумала и не видит необходимости в частных уроках для своего внука? Девяносто франков в неделю уплывали у него из-под носа. А он на них так рассчитывал! Нет, это невероятно, не может же у нее быть семи пятниц на неделе.

Волнуясь, Жан-Марк переступил порог гостиной, где накануне его принимали госпожа Крювелье с супругом. Это была просторная комната с высокими потолками и стенами, обитыми деревянными панелями с легкой позолотой в стиле Людовика XV. Ковер с пасторальными мотивами, расстеленный под огромной хрустальной люстрой, освежал комнату. Обстановка изобиловала инкрустированной мебелью, старинными картинами, изящными безделушками, китайскими лаковыми ширмами. Всего было в избытке. Дверь открылась, и в комнату вошла элегантная хрупкая женщина с аристократически тонким носом, светло-голубыми глазами и шапкой густых белых волос. Обратившись к Жан-Марку, госпожа Крювелье сказала:

– Жильбер еще не пришел. Но, откровенно говоря, я рада, что могу увидеться с вами наедине прежде, чем он вернется. Вчера в его присутствии я не смогла поговорить с вами так, как мне бы хотелось.

Сев в глубокое кресло и предложив сесть Жан-Марку, госпожа Крювелье со старомодным кокетством продолжила разговор:

– Не скрою, вам достался непростой ученик. Более того, ваша миссия в этом доме будет в достаточной степени деликатной.

Жан-Марк облегченно вздохнул: речь шла не об отказе от уроков.

– Я хочу, чтобы вы меня поняли. Жильбер – очаровательный юноша, но надо найти к нему подход. Трагедия, омрачившая его детство, сделала характер Жильбера ранимым и беспокойным, хотя по натуре он был, скорее, мечтательным ребенком. Вам уже известно, что его мать, моя невестка, погибла у него на глазах в автомобильной катастрофе?

– Да-да, – пробормотал Жан-Марк, – Валери мне рассказывала.

– Ему тогда было шесть лет. Слава Богу, Жильбер отделался всего несколькими царапинами, а ведь он сидел рядом с матерью на переднем сиденье. Его отец – мой сын – очень быстро женился за границей во второй раз, предоставив нам с мужем воспитывать Жильбера. Надо ли объяснять, что внук стал для нас единственным смыслом жизни.

– Он сильно отстает в учебе, мадам?

– Не особенно. Вернее, он учит только то, что его занимает. Что тут можно поделать?! Но, к сожалению, впереди экзамены, и мы должны об этом думать. Честно говоря, Жильбер нуждается не столько в репетиторе, сколько в старшем товарище, с которым он мог бы свободно говорить обо всем. Нам бы хотелось, чтобы молодой человек, взявшийся за эту задачу, просвещал Жильбера, ободрял его, прививал ему вкус к учебе…

– Да-да, я понимаю – отзвался Жан-Марк.

«Меня словно нанимают преподавателем к наследному принцу», – подумал он про себя. Госпожа Крювелье погрузилась в раздумье: ее глаза затуманились, на губах блуждала чуть заметная улыбка. Неподвижная поза и ореол белоснежных волос придавали ей сходство с персонажами старинных полотен XVIII века, которые смотрели на нее со стен гостиной. Только ее короткое платье цвета темной морской волны выглядело анахронизмом. Прошло несколько минут, и госпожа Крювелье продолжила:

– Жильбер у нас немножко дикарь. Насколько я могу судить, у него практически нет друзей. С одноклассниками ему неинтересно…

Она все говорила и говорила, и Жан-Марк с удивлением отметил про себя, что даже столь утонченная женщина может быть болтливой. Похоже, она страдает «недержанием речи», которое он так не любит в пожилых дамах. Забывая о возрасте, они упрямо продолжают играть роль светских кокеток; поблекшие и элегантные, все еще стремятся очаровывать всех вокруг. Возможно ли, что и Кароль тоже со временем сделается похожей на мадам Крювелье? От подобной мысли у него в ужасе замерло сердце.

– Настоящая проблема – это посещаемость! – не умолкала госпожа Крювелье. – Из-за этого мы не хотели зачислять его в лицей. Без сомнения, ему лучше посещать частную школу Магеллана, в этом заведении нет религиозного уклона. Правда, к сожалению, там учатся и девушки. Вероятно, вы считаете меня отсталой?

– Нет-нет, мадам, – поспешил опровергнуть ее Жан-Марк.

Она поблагодарила его теплым взглядом, и синева ее глаз восхитила Жан-Марка. «Наверно, она была хорошенькой», – подумал он.

– Я сразу поняла, месье, что вы не принадлежите к жалким университетским смутьянам, возомнившим себя цветом французской молодежи. Если у вас возникнет малейшая проблема с Жильбером, обращайтесь ко мне – мы решим ее вместе. А вот и он!

Жильбер торопливо вошел в гостиную. Он был небольшого роста, со светлыми волосами, стройный, слегка нервный, с широкими скулами, коротким носом и живыми блестящими глазами. Поцеловав руку бабушке, он обратился к Жан-Марку:

– Извините, что заставил вас ждать, но преподаватель физики задержал нас после урока на десять минут, чтобы вернуть тетради с домашним заданием.

– Ничего страшного, не беспокойтесь, я пришел недавно, – ответил Жан-Марк.

Посмотрев на них с нежностью, госпожа Крювелье мягко проговорила:

– Вот и хорошо, отправляйтесь-ка учиться.

Жан-Марк шел следом за Жильбером по длинной галерее, стены которой украшали картины, причем в таком количестве, что рамы их соприкасались. В просвете между двумя портретами Жан-Марк заметил дверь, прикрытую портьерой.

– Это моя спальня, – сказал Жильбер, приглашая Жан-Марка войти.

Комната больше походила на кабинет: три стены заняты книгами, в одном из стеллажей устроена ниша для дивана. На стене по обе стороны окна под стеклом висели рисунки. Жан-Марк узнал Матисса и Дюфи [1]1
  Дюфи Рауль (1877–1953) – французский живописец, график, театральный художник.


[Закрыть].

– Вам они нравятся? – спросил Жильбер.

– Очень!

– А я видеть их больше не могу! Бессодержательно, поверхностно… Кажется, что художники просто валяют дурака, решив посмеяться над нами.

– Да, вы – сложная личность! – воскликнул Жан-Марк, подумав про себя: «Валери права – противный парень. Может, и неглупый, но уж больно неприятный». Внимательно посмотрев на Жильбера, Жан-Марк уже в который раз усомнился в том, что принял правильное решение, согласившись на эту работу. Его собственные школьные познания четырехлетней давности были порядком подзабыты, и хотя он пытался их освежить, видимых результатов это не принесло.

Сев за письменный стол напротив Жильбера, Жан-Марк решил начать с английского. Здесь он чувствовал себя вполне уверенно. В школе Жильбер проходил шекспировского «Макбета». Жан-Марк взял книгу и прочел седьмую сцену из первого акта. Потом он попросил своего ученика прочесть ее вслух и перевести. Произношение у Жильбера было отвратительное. Пока он мучился над переводом, Жан-Марк разглядывал его лицо. Левую бровь Жильбера пересекал тонкий шрам. Возможно, последствие той аварии, которая стоила жизни его матери? На письменном столе в металлической рамке стояла фотография молодой светловолосой женщины: держа на руках маленькую пушистую собачку, она улыбалась, щурясь от солнечного света. Никакого сходства с Жильбером. И все-таки он, бесспорно, сын этой покойной незнакомки, этой призрачной красавицы. Задумавшегося Жан-Марка вернула к реальности тишина – Жильбер замолчал. Жан-Марк объяснил ему смысл нескольких архаизмов и задал пару вопросов по грамматике. Что дальше? Сознавая, что не силен ни в математике, ни в физике, ни в химии, Жан-Марк выбрал французский. Здесь-то, по крайней мере, он сможет выкрутиться и не ударить в грязь лицом. Жильбер объяснил, какое домашнее задание он должен подготовить. Полный кошмар! «Прочитав поэтическое послание Буало о пользе врагов, напишите, разделяете ли вы утверждение автора. Обоснуйте, почему Расин не был согласен с аргументами Буало». Не зная толком, что отвечать, Жан-Марк, тем не менее, посоветовал Жильберу в первой части задания кратко высказаться о пользе врагов, о том, что они, уязвляя самолюбие писателя, побуждают его превзойти в творчестве самого себя. Во второй же части, более объемной, можно было бы порассуждать о том, что враги Расина, далекие от объективной критики, использовали самые гнусные приемы, чтобы очернить его произведения, так что Расин был прав, не соглашаясь со своим другом Буало.

– Ненавижу Буало! Этот идиот со своими нравоучениями отравил умы французов на целые века вперед, – возмущенно заметил Жильбер.

– Да, меня он тоже ужасно раздражает, – согласился с ним Жан-Марк. – Однако ему ставят в заслугу то, что он сформулировал правила и нормы классицизма.

– Все эти правила и нормы убивают живое искусство. В один прекрасный день ученые-искусствоведы будут плясать на костях Бодлера и Рембо! Вы любите Рембо?

– Конечно!

– «Я помню серебристые мгновения и солнечные лучи, тянущиеся к водам рек, и легкое прикосновение сельской природы к своему плечу, и то, как мы ласкали друг друга, стоя среди пряных лугов», – наизусть прочитал Жильбер.

– Это из книги «Сквозь ад»?

– Нет, это из «Озарений».

– Я не читал «Озарения», – признался Жан-Марк.

– Как?! Это же еще важнее, чем «Сквозь ад»! По этой книжке можно судить, с какой болезненной одержимостью писал Рембо. В «Озарениях» ему приходилось буквально выворачивать душу наизнанку, чтобы лучше выразить свои мысли и чувства. А вам нравятся «Песни Мальдорора» Лотреамона [2]2
  Лотреамон, настоящие имя и фамилия Дюкас Изидор (1846–1870) – французский поэт.


[Закрыть]?

Не дожидаясь ответа, Жильбер вскочил и выхватил со стеллажа одну из книг. Открыв ее наугад, он прочел:

– «Жизнь была брошена мне как оскорбление. Так пусть же Создатель всматривается в ее зияющую пустоту каждый миг своего бесконечного существования!» Интересно, что бы сказал на это старина Буало? – С довольным видом Жильбер положил книгу на стол и, хотя в комнате было очень тепло, зябко потер ладони. – Как вы считаете, есть ли скрытая взаимосвязь между творчеством Рембо и Лотреамона? – продолжил он разговор.

– Честно признаться, я никогда об этом не думал. Но поскольку они оба были антиконформистами…

– Конечно, они – разрушители традиционных форм языка. И если у Лотреамона еще можно найти что-то такое, что напомнило бы нам о Байроне, о Данте, о Бодлере, то Рембо производит впечатление человека, который все придумал сам. Но все-таки Лотреамона я ставлю выше Рембо, я бы назвал его гением темной поры. И подумать только, Верлен не включил его в свою «галерею проклятых поэтов»! Это что, невольное упущение или гнусность по отношению к собрату по профессии?

Возбужденно жестикулируя, Жильбер нервно метался по комнате из угла в угол. Очень скоро Жан-Марку надоели и его красноречие, и непрерывное мелькание перед глазами. Как и во время разговора с госпожой Крювелье, у Жан-Марка возникло ощущение, что перед ним разыгрывается сцена из спектакля или эстрадный номер под названием «юный гений размышляет о литературе».

– А вы знаете, что Андре Бретон [3]3
  Бретон Андре (1896–1966) – французский писатель, один из основоположников сюрреализма.


[Закрыть]считал Лотреамона родоначальником всей сюрреалистической поэзии? – не унимался Жильбер.

– Послушайте, друг мой, – не терпящим возражений тоном произнес Жан-Марк, – я здесь не для того, чтобы готовить доклад об истоках сюрреализма, я призван помочь вам сдать экзамены. Давайте вернемся к Буало, к Расину и к интригам против «Федры».

Ораторский пыл Жильбера угас.

– Извините, просто мне кажется, что Лотреамон настолько значительнее всех остальных… – успокоившись, смущенно пробормотал юноша.

Однако чуть позже, когда Жан-Марк попросил его проанализировать произведения Расина, он опять оживился и стал с горячностью утверждать, что, по словам Поля Валери, Расин скорее внес бы изменения в характер Федры, чем написал некрасивую строфу.

– Об этом упоминает Андре Жид [4]4
  Жид Андре (1869–1951) – французский писатель-символист, лауреат Нобелевской премии (1947).


[Закрыть]у себя в «Дневнике», хотите, я вам покажу?

Не ответив, Жан-Марк продолжал задавать своему ученику вопросы по литературе XVII века. Выяснилось, что у Жильбера нелады с датами, что он не читал половины пьес Мольера, что Лафонтен наводит на него смертельную скуку, что он не уверен в позиции Паскаля относительно янсенизма [5]5
  Паскаль Блез (1623–1662) – известный французский математик, физик, религиозный философ и писатель; сблизившись с представителями янсенизма (течение в католицизме), с 1655 года вел полумонашеский образ жизни.


[Закрыть]и что едва ли он может сказать что-либо определенное относительно спора о «древних и новых авторах» [6]6
  Речь идет о литературной полемике, развернувшейся во Франции в конце XVII века.


[Закрыть]. Было ясно, что Жильбер черпает знания из того, что попадается ему под руку, и что его образование зависит от случайного выбора книг. Но Жан-Марк чувствовал, что, несмотря на эту бессистемность в обучении, его ученик в своих взглядах был разностороннее, оригинальнее и смелее его самого. «Зачем меня сюда занесло?» – подумал Жан-Марк и мужественно перешел к алгебре. Склонившись над параграфом о функции трехчлена, он вполголоса прочел его текст, потом перечитал еще раз и, опираясь на смутные воспоминания, начал объяснять Жильберу. Время от времени Жан-Марк заходил в тупик, и тогда Жильбер, вызывая в памяти недавно пройденное в классе, помогал своему учителю. Покончив с теорией, они перешли к практическим заданиям. С грехом пополам, подсказывая друг другу, продирались они сквозь дебри кривых, касательных и абсцисс.