Текст книги "Крушение"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

– Для начала, дорогая, ты переедешь сюда, – сказала она.

– Ты думаешь? – тихонько прошептала Франсуаза, признаваясь себе, что надеялась услышать от Мадлен именно такой приказ.

– Конечно, я совершенно в этом уверена!

– Но как же Николя? Я не имею права бросить его. Без меня с ним Бог знает что может произойти. С его задатками, обидно будет, если он пропадет!.. Я должна быть рядом, должна следить, советовать ненавязчиво…

– Так что же? Ты хочешь продолжать жить вместе с ним на рю Сен-Дидье? – спросила Мадлен. – Абсурд!

– Да, ты права, это теперь невозможно…

– Нужно сдать квартиру с мебелью – ты можешь получить приличные деньги. Я этим займусь. А Николя мы подыщем поблизости хорошую комнату, чтобы он оставался под твоим бдительным надзором. Увидишь, тебе здесь будет очень хорошо, дорогая…

– Наедине с папой? О нет!.. Нет, я не смогу, Маду!

– Ты не останешься с ним одна, я решила задержаться в Париже.

Франсуаза ощутила детскую радость. Как странно! Будучи замужем, она чувствовала себя ровесницей Александра, но, стоило ему уехать, снова превратилась в ребенка.

– Раз ты остаешься, это другое дело, – сказала она Мадлен.

Измученная долгим сопротивлением, Франсуаза наслаждалась теперь чувством физического расслабления. Нервы ее были расстроены, мысли разбегались, она спрашивала себя, почему так долго отказывалась переложить на тетку бремя принятия решений. Ничего больше не просчитывать – только подчиняться… Она вздохнула:

– Ах, Маду, если бы ты только знала!

– Я знаю, знаю, – отвечала Мадлен, гладя племянницу по волосам.

Наступила тишина. Франсуаза убрала письмо в сумочку и сказала, отважившись:

– Я все обдумала, Маду. Думаю, ты права: я должна попросить развод.

XXI

Шарль Совло растворил в воде два порошка аспирина, выпил, поставил стакан на ночной столик.

– Что ты там пьешь? – спросила вернувшаяся в комнату Марианна.

– Ничего… – ответил он. – Аспирин.

– Опять!

– У меня ужасно болит голова! Не хочу вторую ночь подряд мучиться бессонницей, думая обо всей этой истории! Я раздавлен, уничтожен, Марианна!

– Я тоже очень расстроена, Шарль. Но мы не можем сказать «нет», сам понимаешь!

Она сбросила пеньюар и легла. Как легко она смиряется с любыми неприятностями и горестями, исходящими от детей! Она в первую голову мать, ее снисходительность объясняется материнским инстинктом. Он же не способен, подобно жене, вечно одобрять их. Шарль закурил, сделал две затяжки, потушил сигарету в пепельнице и пробурчал:

– Но ты же видела эту малышку!.. Она – пустое место… Меньше, чем пустое место!..

– Для тебя – возможно. Но Лоран ее любит. Она ждет от него ребенка! Не это ли главное?

– Не в том случае, когда речь идет о восемнадцатилетнем мальчике!

– Он очень зрелый человек для своего возраста… К тому же, я не так строга к Беатрис, как ты. У нее интересное лицо, милая улыбка, она так просто держится…

Ну все, теперь ее не остановишь! Неужели ей действительно понравилась Беатрис Мурен или она просто притворяется, желая убедить его. Сам он промучился все то время, в течение которого длилось первое свидание с будущей невесткой. Лоран с глупым победным видом, фальшивая застенчивость девушки, то, как она все время передергивала плечами, как подхихикивала потихоньку, напоминая портниху-поденщицу… И вот теперь они будут иметь это «чудо» в своем доме! Став отцом семейства, Лоран наверняка с удовольствием бросит учебу, считая, что получил право забыть об учебниках. Впрочем, тут-то жалеть как раз не о чем. Если Даниэль, как правило, был доволен тем, как выполнил работу, то Лоран не ждал ничего хорошего от проверки и не надеялся заработать проходной балл. Послушать его, так не стоит даже ждать вызова на экзамен – пора искать другое занятие. Конечно, они найдут Лорану грошовое место, и его зарплата вкупе с заработком его будущей жены позволят им премиленько существовать в этой жизни – при условии, конечно, что родители поселят их у себя. Две молодые семьи на содержании. Выдержит ли он такую нагрузку? А ему даже не позволено пожаловаться! Жесткое лицо Марианны заранее не одобряло поведения мужа. Она внимательно взглянула на него и сказала:

– Ты стареешь, Шарль!

Пораженный, он пролепетал:

– С чего это ты так решила?

– А ты взгляни на себя – у тебя такое лицо, как будто случилась катастрофа! На этом свете есть всего две по-настоящему страшные вещи: неизлечимая болезнь и смерть. Это не наш случай, благодарение Господу! Ты осуждаешь своего сына, руководствуясь принципами времен твоих родителей. Абсурд! Нужно пытаться понять молодых, их идеи и устремления!

– Послушать тебя, так мы, родители, должны соглашаться с каждой их безумной затеей?

– Не передергивай, Шарль! Но, если им хочется пожениться в двадцать лет, ты не должен возмущаться только потому, что сам женился в тридцать три!

– У меня был жизненный опыт, профессия…

– A y них зато полно энтузиазма и иллюзий! Может, так даже лучше.

Шарль скользнул в постель, опустил голову на подушку.

– Забавно, – прошептал он минуту спустя, – ты однажды сказала, что все дети Эглетьеров вступали в неудачные браки по той причине, что разведенные родители плохо за ними присматривали. Но наши дети совершают те же самые ошибки, хотя мы с тобой преданы друг другу, уделяем им массу времени и сил, бесконечно добры с ними!

– Хочешь сказать, что правда на стороне родителей Даниэля?

– Нет, я всего лишь имею в виду, что, поступая иначе, мы пришли к тем же результатам. Выходит, неважно – нежен ты или холоден, деспотичен или великодушен в своей семье, потому что характеры, нравы, веяния времени – сильнее любых воспитательных систем, и мы ничего не можем сделать для наших сыновей и дочерей…

– Возможно… – отвечала мужу Марианна. – Мы живем в переходный период. Мир быстро меняется. Нужно приспособиться или умереть. Лично я умирать не собираюсь! Я вовсе не хочу выглядеть в глазах моих детей черствой, вечно их поучающей, придирающейся к мелочам! И тебе следует брать пример с меня, если хочешь, чтобы Дани и Лоран сохранили к тебе уважение и привязанность!

– Привязанность – возможно! Уважение – весьма сомнительно!

– Я великолепно обхожусь без их уважения! – сказала Марианна.

– Я тоже, я тоже… – вздохнул в ответ Шарль. И добавил: – А они?

– О чем ты? – удивилась Марианна.

– А ты не думала, что дети тоже хотели бы уважать нас? Но мы не дали им такой возможности. Мы сказали им: мы – ваши приятели, мы – ровня, мы – не больно-то важные особы, мы вместе с вами смеемся над своими недостатками! Чего же удивляться, что у них в жизни нет никаких ориентиров, никаких целей?

– То есть ты ставишь нам в вину то, что мы перестали ломать комедию?

– Дисциплины без того, что ты называешь «комедией», не бывает! Сними форму – и армия разбежится. Мы – сознательно или из слабости – отказались играть перед нашими детьми роль всеведущих, всемогущих родителей, почти равных Богу существ! И вот тебе результат!

– Сколько сложностей из-за двух молодых людей, которые любят друг друга и собираются пожениться раньше, чем тебе бы того хотелось! – съязвила Марианна. – Нет, Шарль, тебе, и правда, нравится терзать себя по пустякам! Прошу тебя, успокойся и засыпай!

Она погасила свет. Темнота и тишина побуждали к размышлениям. Шарль спрашивал себя, возникнут ли те же проблемы у Дани, Даниэля, Лорана и Беатрис лет этак через двадцать. Как эти четверо станут воспитывать потомство при нынешнем ритме жизни? Какими будут отношения между «отцами и детьми» после сознательного, систематического разрушения родительского авторитета? Будет ли существовать семья? «В тот день, когда Кристина вырастет…» Шарль попытался представить себе этого ребенка кокетливой девушкой, влюбленной, требовательной, отчаявшейся, и ощутил ужасную тяжесть на сердце. А он сам, каким он будет в те неблизкие времена? Ему исполнится шестьдесят пять, семьдесят лет. Много сотен часов, проведенных в конторе, обеды за семейным столом, отпуск на берегу моря, споры, болезни, расчеты, рождения, бессонные ночи, старость, смерть – жизнь не хуже и не лучше, чем у других! Шарль заворочался в темноте. Если бы земное существование было чуть более сладостным, человеку труднее было бы с ним расставаться. Величайшее милосердие Господа именно в том и заключается, чтобы не позволять людям быть счастливыми на Земле. Эта мысль растрогала Шарля и утешила его. А возможно, наконец подействовал аспирин и у него просто перестала болеть голова. «В конечном итоге, – думал он, – Марианна права! Пусть мальчик женится на этой Беатрис! А там будет видно!..» Шарль смежил веки. Но вскоре снова открыл глаза, потому что жена встала с постели. Она прошептала:

– По-моему, Кристина плачет. Пойду взгляну…

У Шарля не было сил отвечать, и он снова уснул.

Вернувшаяся Дани тихонько пояснила:

– Все в порядке, она уже успокоилась. Мама с ней…

– A-а, ну да, – ответил Даниэль.

– Думаю, я все-таки должна плотнее кормить ее на ночь.

– Врач считает иначе!

– Верно…

– Ну, вот и делай, что велено, и ничего сама не изобретай!

– Какой ты противный!

– Вовсе нет! – проворчал Даниэль, испытывая смутное чувство вины.

– А вот и да! Начинаешь злиться по пустякам. Это из-за Лорана?

– Плевать мне на Лорана! – взорвался Даниэль.

Ему казалось, что он вполне искренен. Главное для него не Лоран, не Кристина и даже не Дани, а степень бакалавра. На сей раз дело вроде бы в шляпе. Он уверен в работах по философии и естественным наукам. Особенно по философии, тут уж он продемонстрировал все свои знания. Тема была – просто конфетка: «В какой степени человеческий разум, чтобы познавать, действовать и творить, должен противопоставлять себя чувству?». Он свалил в одну кучу Канта, Платона, Бергсона и Аристотеля – чтобы доказать на десяти страницах, что наука требует подчинения чувства разуму, а искусству необходимо подчинение разума чувству. Коллере-Дюбруссар, которому он утром показал план, очень его одобрил. Даниэль спокойно ждал оглашения результатов – через две или три недели, хотя и не был совершенно уверен в похвальном отзыве.

У Лорана же, напротив, не было никаких шансов, хоть он об этом меньше всего беспокоился. Он сообщил родителям, что собирается жениться сразу после окончания экзаменов. Была дивная семейная сцена со вздохами матери, стенаниями отца и нежным согласием обоих в завершение. А вечером в дом явилась Беатрис Мурен… Дани протянула томным голосом:

– О, Даниэль, обними меня покрепче!

Она была такой теплой. Так чудесно пахла. Она ждала его ласк. Они предались любви. Потом Даниэль закурил сигарету.

– Дрянной мальчишка, зачем ты куришь в постели! – упрекнула его Дани, проваливаясь в сон.

– Ты же не станешь придираться из-за одной сигареты! – возмутился он в ответ.

Даниэль принял решение проявлять характер при любых обстоятельствах. Как он страдал сегодня вечером из-за бесхарактерности тестя! На месте Шарля Совло он бы отказался принимать в своем доме эту девушку, заставил бы сына порвать с ней – в крайнем случае даже урезав содержание… Через сорок восемь часов Лоран разобрался бы с ребенком и вернулся бы под крышу отчего дома – отрезвленный, чувствующий в душе облегчение и благодарность. А теперь вместо этого вся семья будет вынуждена приспосабливаться к трудному и нелепому совместному существованию. Пусть Лоран с женой садятся на шею родителям, если им так нравится! Но сам Даниэль больше не может выносить великодушия разочаровавшегося в жизни Шарля Совло. Он снимет комнату, и они поселятся там с Дани и Кристиной, он начнет работать… Дебюке, чья сестра работает в крупной фирме по строительству дешевого жилья, пообещала устроить его на замену на коммутатор – на три летних месяца. В следующий понедельник он должен явиться в управление по работе с кадрами. Если все получится, они сразу переедут. Даниэль пока ничего не говорил Дани о своем намерении, но он не позволит ей возражать! Слишком часто в последнее время он замечал пагубные последствия слабости, когда человек всегда уступает капризам избалованных детей. Он не превратится в еще одного Шарля Совло, ни за что! Не станет он и новым Филиппом Эглетьером!

Принимая одно из самых серьезных решений в своей жизни, Даниэль был спокоен, голова работала ясно, душа была на месте. Нежность и твердость, вот что им руководило сейчас. Семья должна быть едина, иначе ничего не получится. Жена – на носу корабля, муж – у штурвала. Дани именно та женщина, которая ему нужна в этой жизни.

Он загасил сигарету и обнял жену. Не для того, чтобы снова заняться любовью, а потому, что хотел подтвердить свое право собственника. Она приникла к нему, не открывая глаз. О чем мечтала его жена в те мгновения, когда он сжимал ее в объятиях? Ответить себе Даниэль не успел – Даниэла протянула ему губы.

XXII

Было ли это счастьем? Сидя напротив Филиппа – Даниэль и Дани по правую руку, Франсуаза и Николя по левую, – Мадлен ласкала взглядом этот маленький дорогой ее сердцу мирок, воссоединившийся, несмотря ни на что, под крышей отцовского дома. Недоставало лишь Жан-Марка. Ничего, через день или два он займет свое место за столом. Вместе с Валери. А потом и Франсуаза снова выйдет замуж. Мадлен была в этом совершенно уверена. Вот тогда она сможет отдохнуть. Она свяжет все разорванные нити, заделает все трещины, укрепит полуразрушенное семейное гнездо.

Новая служанка помогала Аньес по хозяйству. Даниэль говорил – естественно! – о своей степени. Филипп делал вид, что разговор его интересует. Он согласился, чтобы дети вернулись в его дом – сначала Франсуаза, а потом и Даниэль с Дани, хотя Даниэль не сразу принял это решение. Мадлен пришлось даже прикрикнуть на племянника, заявив, что глупо ютиться втроем в комнатушке для прислуги и артачиться в тот самый момент, когда отец гостеприимно распахивает перед ними двери родового гнезда. Переезд, состоявшийся накануне, превратился в увеселительное мероприятие. Под громкую музыку молодежь торжественно поместила Кристину в комнату, примыкавшую к бывшей спальне Даниэля. Во второй половине дня явилась Марианна Совло – взглянуть, как устроились на новом месте молодые супруги. Она горевала, что ее так стремительно разлучили с внучкой, понимая, конечно – она сама это признавала! – что предстоящая женитьба Лорана все равно заставила бы ее зятя задуматься о переезде. Даниэль каким-то невероятным образом заставил эту женщину смириться с новой ситуацией, хотя ее собственный муж за всю их совместную жизнь никогда не принимал единолично столь категоричных решений. Марианна – солидная, улыбающаяся – ушла, взяв с детей слово, что они с малышкой станут навещать ее не реже двух раз в неделю. Мадлен сказала себе, что ошибалась в характере племянника. Ее поражала его энергия. Она смотрела, как Даниэль разговаривает с Филиппом, и находила его одновременно волевым и очень наивным, мрачным и нежным, устремленным в будущее. Ах, если бы он научился наконец поступать так всегда, слушаясь веления своего сердца, выбирая прямой, пусть и трудный, путь в жизни… Сейчас он объяснял, почему находит профессию преподавателя философии восхитительной. Его нисколько не заботило, что за эту работу мало платят. Он жаждал продолжать жить в мире идей, разгрызать «фундаментальные проблемы», приобщая к своей страсти молодых интеллектуалов.

Филипп обратился к Николя:

– А как обстоят дела с вашей учебой?

Неужели он забыл, что мальчик вовсе не учится, а готовится стать артистом? Филипп никогда не держал в голове проблемы других людей. Николя, не указывая на досадную ошибку хозяина дома, начал с увлечением рассказывать о счастливом повороте в своей судьбе:

– О, у меня намечается грандиозный проект! Если повезет, меня возьмут в телесериал… Режиссер Мальпуань – знаете его, конечно? – заметил меня у Клебера Бодри…

Он просто сиял от счастья. Переводя взгляд с Николя на Даниэля, Мадлен восхищалась их устремленностью в будущее. Вера была одновременно их силой и слабостью. Все еще было возможно, все было впереди в их жизни, а вот для Мадлен с Филиппом все в прошлом. Напрасно она тешила себя иллюзиями, силилась быть на равных с молодыми, разделяя их заботы и радости: одно слово или случайно брошенный взгляд внезапно напоминали ей, что они еще только на старте, что, даже когда они бегут рядом, их дыхание не сбивается, а она делает последний круг по дорожке на ватных ногах, одним лишь усилием воли. Разговор зашел о будущей женитьбе Лорана, которую Даниэль назвал «глупейшей и невозможной», и тут вдруг Франсуаза упомянула Жан-Марка. Много месяцев никто за семейным столом не заговаривал о нем, так что подобный поступок граничил с вызовом. Мадлен с тревогой взглянула на Филиппа, но он, как ни странно, и глазом не моргнул. А Франсуаза невозмутимо продолжала: она была этим утром у брата, хотела узнать, как прошли экзамены. Жан-Марк не слишком доволен. Разве что за гражданское право не беспокоится…

– А ты вообще когда-нибудь видела Жан-Марка довольным? – спросил Даниэль. – Уверен, он преувеличивает. Но он хотя бы готовится к устной части?

– Не думаю, – ответила Франсуаза. – Говорит, у него нет никаких шансов…

– Что за идиотизм! Надо мне встряхнуть его!

– Ты прав, – вступил в их диалог Филипп. – Даже если надеяться особенно не на что, лучше потратить несколько дней на подготовку, чем потом сожалеть, если его все же допустят до устного экзамена!

Взгляды всех присутствующих обратились на Филиппа. Душу Мадлен переполняло счастье, но она постаралась не выдать своей радости, зная, как сильно ее брат ненавидит любые проявления чувств. Остальные, не сговариваясь, тоже сохраняли бесстрастность, хотя каждый из них – Мадлен была в этом совершенно уверена! – в душе ликовал, поздравляя себя с первыми признаками изменения ситуации. Некоторые люди выходят из себя, когда их хвалишь, – как если бы они находили нелепым поступать так, как ждут от них окружающие.

– Они совершенно переиначили все программы по праву! – продолжал разговор Филипп. – Раньше можно было за три года пройти все то, что они сейчас растянули на четыре! А вот ориентацию на чистое право и экономику я нахожу удачной, как, кстати, и требовательность на семинарах и на практике…

Выходя из-за стола, он отвел Мадлен в сторону и сказал ей:

– Сходи завтра утром к Жан-Марку и пригласи его пообедать или поужинать с нами… дома.

– Конечно, Филипп, – шепнула она.

– Надеюсь, он будет свободен.

– Не беспокойся: он в любом случае освободится!

– Завтра воскресенье, возможно, они условились с Валери… Я бы хотел, для начала, увидеться только с ним.

– Да-да, понимаю…

Филипп выглядел осунувшимся, бледным. Мадлен догадывалась, какое усилие пришлось ему сделать над собой, чтобы обратиться к ней с такой просьбой. Они вернулись к детям и больше до конца вечера о Жан-Марке не заговаривали.

Николя ушел около одиннадцати. Он жил теперь не у Алисии, а на рю Сен-Дидье, дожидаясь, пока Франсуаза сдаст квартиру. Они с Мадлен проводили его до двери, он выскочил на площадку и побежал вниз по лестнице, прыгая по ступенькам, как молодой козленок.

– Ты показала ему второе письмо Александра? – спросила Мадлен, заперев дверь.

– О Боже, конечно, нет! – воскликнула Франсуаза. – Он кинулся бы искать его по всему Парижу, чтобы объясниться! Нет, я только сказала, что Александр уехал, оставив записку в три строчки – ни объяснений, ни адреса.

Мадлен взглянула на племянницу с нежностью и сказала:

– Ты правильно поступила.

– Ну, а с Жан-Марком я была права?

– Тысячу раз права! Кстати, твой отец хочет, чтобы он пришел завтра обедать или ужинать – сюда, домой!

– О, Маду, это чудесно!

Мадлен обняла Франсуазу за плечи, и они вернулись в гостиную.

Разочарованная Мадлен медленно спускалась по лестнице с шестого этажа. Жан-Марка дома не оказалось, хотя она специально явилась рано утром. Возможно, он ушел за покупками? На всякий случай, она постучалась к консьержке и спросила, не видела ли та месье Эглетьера.

– Да-да, – подтвердила женщина, – за ним заехал на машине молодой человек. Они уехали всего десять минут назад.

– Он случайно не сказал, когда вернется?

– Увы, нет…

Мадлен достала из сумки блокнот, вырвала страничку, написала:

«Все устроилось, Жан-Марк! Твой отец ждет тебя сегодня к обеду или к ужину. Как только вернешься, позвони домой.

Маду».

– Не волнуйтесь, я обязательно передам ему записку! – пообещала консьержка, беря из рук Мадлен листок и два франка чаевых. – Месье Эглетьер всегда заходит спросить, есть ли для него сообщения, ведь телефон стоит в моей комнатушке!

Она сопроводила свои слова жестом в сторону аппарата, покивала головой. Успокоенная, Мадлен ушла. Жан-Марка предупредят. Если он занят сегодня, что ж, появится у них завтра. Филипп не передумает. Дорога к примирению открыта.

Стояла прекрасная погода. Маленькие белые пушистые облачка плыли по синему небу. Залюбовавшись зеленью деревьев, Мадлен спустилась вниз по рю д’Ассас и вошла в Люксембургский сад. На аллеях играли дети, студенты, сидя в тени ветвей, готовились к занятиям, какой-то старик грелся на солнышке, целовались парочки, мечтали в одиночестве девушки – и все это смешение возрастов и мыслей придавало окружающей обстановке торжественную серьезность и умиление. Сердце Мадлен сжималось от обуревавших ее чувств. Она села на железный стул на краю аллеи, закурила сигарету. Мимо нее прошла и исчезла вдали молодая очаровательная женщина. Ее образ растаял прежде, чем стих звук ее шагов. Время пролетит незаметно, эта прекрасная незнакомка состарится и будет вот так же, сидя в саду, смотреть сквозь запотевшие стекла очков на другую изящную молодую красавицу. И вся жизнь окажется у нее за плечами. Так же как и воспоминания о дорогом мужчине, разочаровавшем ее, потому что она ошиблась и вознесла его на пьедестал, а он не оправдал ее ожиданий, или покинул ее, или она ему изменила, или из-за отсутствия детей, или потому, что Бог послал им слишком много малышей, или потому, что он умер, а может, и вообще никогда не существовал. Она проживет ту же жизнь, что и Мадлен, и Франсуаза, и все женщины, которые надеялись, ждали и помнили. Мадлен удивилась своей меланхолии, этой тяжести на сердце, такой странной теперь, когда, казалось, будущее всех дорогих ей существ наконец прояснилось. Даже будущее Франсуазы! «Она излечится! Я так хочу! Я ее заставлю! Я уверена, она уже начала забывать Александра. Пройдет несколько месяцев, и она будет свободна…»

Солнце обжигало Мадлен лицо. Она отодвинула стул в тень дерева, вытянула ноги, закрыла глаза. Улыбаясь со смеженными веками, она видела себя снова двадцатилетней, рядом с Юбером, на набережной Сены.

Солнце слепило глаза, и Жан-Марк опустил защитный козырек, Жильбер, сидевший за рулем, последовал его примеру. Машина быстро и ровно катила по Южной автостраде. Встречный ветер, вливаясь через опущенные стекла, обдувал лица. Жильбер расстегнул воротник рубашки. Большие солнечные очки подпрыгивали на его тонкой переносице.

– Обгони этот грузовик, – сказал Жан-Марк.

Жильбер выполнил маневр, вернулся в правый ряд и заметил:

– Ты действительно хороший учитель. Благодаря тебе я почти разобрался с бакалореатом [26]26
  Экзамены в выпускных классах лицея, после успешной сдачи которых выдается диплом, дающий право на поступление в высшее учебное заведение.


[Закрыть], а теперь – с твоей помощью – сдам на права!

– Вот-вот, – подхватил Жан-Марк, – другим помогаю, а сам…

– Да что ты можешь знать? Дождись результатов! Будем надеяться, что ты не нарвешься на слишком придирчивого экзаменатора…

– С тем, что я навалял в работах по гражданскому и торговому праву, самый снисходительный экзаменатор будет просто обязан завалить меня. Нет, все пропало, я это чувствую. Придется пересдавать в октябре, а до тех пор заниматься как проклятому!

– С Валери под боком? – съязвил Жильбер.

Жан-Марк не стал отвечать. Мерный шум мотора отдавался у него в голове. Он вдруг с удивлением осознал, что больше не радуется этой их вылазке, о которой так долго мечтал. Приближение некоей даты меняло все его планы, искажая реальность. Неважно, что они с Жильбером были едины в мнениях касательно многих важных в этой жизни вещей – женитьба-то грозила одному Жан-Марку! Еще три недели! Он тратил последние мгновения свободы с расчетливостью скупца, пребывающего в трагической уверенности скорого и неизбежного разорения. Он не только не чувствовал счастливого нетерпения жениха, но – напротив – воспринимал все происходящее с тоской и ужасом. Наверняка большинству мужчин знакома эта предсвадебная тревога. Он – такой же, как все. И как все, он привыкнет, смирится. Возможно, даже станет, в определенном смысле, испытывать удовлетворение от того, как устроилась его жизнь. А теперь ему предстоит заниматься списком гостей, приглашениями, визитами к портным…

Несколько машин обогнали их автомобиль.

– Все едут быстрее нас, – посетовал Жильбер.

– Вот и хорошо, – отвечал Жан-Марк, – мы ведь никуда не торопимся!

– Ну да! Некоторые люди не торопятся, потому что у них впереди вся жизнь, а нам осталось всего несколько часов.

– Что ты хочешь этим сказать?

– А ты не понимаешь?

Бисеринки пота блестели у корней его белокурых волос. Он снял очки, взглянул на Жан-Марка. Его глаза были мокрыми от слез. Внезапно он пролепетал:

– Умоляю тебя, Жан-Марк, не женись!

Музыка его голоса, блеск его глаз.

– Опомнись! – приказал Жан-Марк. – Смотри на дорогу!

Жильбер ответил, глядя прямо перед собой:

– Не женись! Ты не любишь Валери и не осмеливаешься в этом признаться даже самому себе. Кого ты пытаешься обмануть, ломая комедию? Ее? Себя? Я не дурак! Я знаю, что происходит у тебя в голове! Ты не имеешь права погубить свою жизнь из-за того, что однажды вечером, по слабости, по глупости, предложил этой девушке выйти за тебя замуж! Ты самый чувствительный, самый тонкий, самый глубокий человек из всех, кого я знаю, а она – всего лишь светская идиотка! А ее родители! А друзья! А окружение! Все это фальшиво до омерзения.

На мгновение Жан-Марк разозлился – Жильбер облек в слова его собственные мысли. Нет ничего хуже спора, в котором противники в душе согласны друг с другом! Поборов раздражение, Жан-Марк, не скрывая заливавшей его душу нежности, прошептал:

– Есть вещи, которые ты не способен понять, Жильбер!

– Я все понимаю! – закричал тот в ответ. – И прежде всего то, что ты боишься скандала! Ты слишком хорошо воспитан, чтобы разбить окно, даже если тебе грозит смерть от удушья! А ведь стоит тебе только захотеть, и все будет так просто устроить!

Они замолчали. Сотни машин ехали по этой дороге, и в каждой, возможно, разыгрывалась своя драма. Жильбер увеличил скорость, глядя вдаль, на линию горизонта. После развилки на Фонтенбло он проворчал:

– Посмей только сказать, что тебе нравится ее кожа!

– Заткнись, Жильбер!

– Я молчал много месяцев! Больше – не могу! Жан-Марк, давай сбежим! Другого решения не существует!

– И как ты это себе представляешь?

– У меня есть деньги! Уедем вдвоем в Египет… нет, в Грецию! Увидеть Грецию с тобой! Вообрази – мы увидим эту застывшую под солнцем красоту собственными глазами!

Его возбуждение передалось Жан-Марку.

На долю секунды он тоже поверил в возможность этого безрассудного счастья, чистого и незыблемого, как небо Греции. На память пришли фотографии, сделанные год назад отцом и Кароль во время круиза. Обломки колонн, драгоценные рельефы, Кароль, прислонившаяся к мраморной глыбе, улыбающаяся солнцу. Только она могла бы спасти его от Валери. А возможно, и от Жильбера! Потому что она была больше, чем женщина: в ней присутствовало нечто роковое, неизбежное, она походила на героинь древнегреческих трагедий – Клитемнестру, Электру, Гермиону, Федру… Имена из школьного учебника, оживающие на древней земле Эллады. Орест и Пилад прогуливались рука об руку по улицам Афин. Там все было возможно и прекрасно, потому что солнце освещало пыль веков. «Здесь – неумолимая цепь событий: помолвка, свадьба, прием, контора, деньги, постель… Там – бегство из своего времени. Уехать, уехать… Но ведь однажды придется вернуться…»

Перед глазами Жан-Марка разматывалась бесконечно-монотонная лента шоссе. Время от времени, несмотря на опущенный защитный козырек, в глаза ему попадал солнечный блик. Они остановились у пункта сбора дорожной пошлины. Под пристальным взглядом полицейского мотоциклиста в белом шлеме, стоявшего рядом с застекленной кабинкой, Жильбер заплатил два франка. Машина тронулась с места, мягко заурчав мотором. Жильбер плавно переключил скорость.

– Невозможно! – произнес Жан-Марк.

– Что – невозможно?

– Уехать вдвоем, нам с тобой!

– Но почему? Ответь! Почему? Мы будем так счастливы там!

– Там – возможно!.. Но после, здесь?..

– И здесь, и там, и в любом месте, – отвечал Жильбер.

Их окружал дикий, суровый пейзаж: валуны цвета пепла, врытые в коричневато-желтоватую землю, хрупкие тонкие березы, заросшие, теряющиеся в глубине леса тропинки. Они подъезжали к повороту на Юри.

– Направо? – спросил Жильбер.

– Нет, поедем в Немур. Пообедаем и вернемся в Париж.

– Ты торопишься?

– Хочу быть дома к восьми.

– У тебя встреча с Валери? Да? И ты не смеешь ее надуть?

Жан-Марк не назначал свидания, но внезапно ему стало неуютно от перспективы провести весь вечер с Жильбером. Этот подросток привлекал его так сильно, что он чувствовал головокружение, боялся упасть, как будто стоял на краю пропасти. До его слуха донесся голос Жильбера, приглушаемый свистом ветра и шумом мотора.

– Так ты все еще не понимаешь, Жан-Марк? Я люблю тебя! И ты тоже меня любишь, я знаю, я уверен в этом!

Эти слова потрясли Жан-Марка. Сумасшедшая радость смешивалась в его душе с ужасом. Жильбер словно бы преподнес ему щедрый дар, произнеся именно те слова, которые он больше всего боялся услышать.

– Как я буду жить без тебя, Жан-Марк? – мягко продолжил Жильбер.

– А как бы ты смог жить со мной? Об этом ты подумал? Мы что, похожи на тех жалких типчиков, которые разгуливают под ручку по Сен-Жермен-де-Пре?

– Ты и Ореста с Пиладом считаешь «жалкими типчиками»?

– Возможно, при жизни они такими и были!

– Тогда лучше умереть!

– Не говори глупости! Я просто не хочу, чтобы на нас показывали пальцем, только и всего!

– Зато ты хочешь заниматься каждую ночь любовью с женщиной, которую не любишь! – дерзко возразил Жильбер. – А ведь у тебя есть я! У нас есть мы! Этого я не вынесу, Жан-Марк!

Он нажал на газ: их автомобильчик догнал и перегнал большую американскую машину.

– Теперь прими вправо, – велел Жан-Марк, – и сбрось немного скорость.

Но Жильбер продолжал давить на педаль.

– Зачем ты это делаешь? – спросил Жан-Марк.

– А почему бы и нет? Ты боишься?

– Нет.

Жан-Марк обернулся – «американец» остался далеко позади.

– Сбавь скорость, – снова попросил он.

– Нет, я этого не сделаю! – закричал Жильбер, впадая в неистовство.