Текст книги "Крушение"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

– Знаешь, кого я видел в церкви, тогда, на службе? Кароль!

Франсуаза резко обернулась к брату. Лицо ее закаменело.

– Что ты сказал? И она посмела?!

– А почему бы и нет? Кароль выглядела такой потерянной! Смерть Жан-Марка наверняка стала для нее ужасным ударом!

– Ну еще бы!

– Не думаю, что папа ее видел. Ему было бы приятно узнать, что она приходила. В душе он все еще ее любит. Да и она его тоже… Иначе не явилась бы на похороны. По-моему, она легко даст уговорить себя вернуться!

– Да о чем ты говоришь? – пролепетала Франсуаза. – Ты хочешь, чтобы она вернулась сюда, чтобы жила с нами?

– Ну… да… а что такого?

– Ты просто рехнулся.

Возмущение сестры внезапно взбесило Даниэля. Она всегда терпеть не могла Кароль. Давняя, ни на миг не угасающая женская ревность, когда из-за каждой промашки и мелочи вспыхивает опустошительное пламя!

– Ну, ты-то, конечно, против! – ехидно заметил он. – Не выносишь ее! Почему, кстати? Так вот, на сей раз я обойдусь и без твоего одобрения! Пойду к ней один!

– К ней? Ты? – закричала Франсуаза. – Нет, Даниэль, ты не имеешь права! Это будет… недостойно!.. После того, что она сделала!..

– Нас не касается, чтоона сделала! Раз папа с ней счастлив…

– Речь не о папе, а о Жан-Марке!

– Да знаю я, знаю, ты мне говорила, что у Кароль и Жан-Марка был легкий флирт. И что теперь? Ничего страшного!

Франсуаза одним прыжком подскочила к брату, застывшему в кресле.

– Жан-Марк погиб по вине Кароль.

– Это уж слишком, Франсуаза! – запротестовал Даниэль.

– Нет, нисколько! Она принесла в нашу жизнь грязь, порок и ложь! Она развлечения ради разрушала все, к чему прикасалась! Она была любовницей Жан-Марка!

– Неправда! – в ужасе прошептал Даниэль.

– Правда, мой дорогой, правда!

– Но почему ты мне ничего не говорила раньше?

– Я не имела права. И потом, ты был так молод!

– Молод?! Слишком молод?! Да что за чушь? Неужели Жан-Марк мог… как он?.. Какая низость!

– Не обвиняй его, Даниэль. Он был так похож на отца… Так слаб… Кароль завладела им, сбила с толку, вскружила голову!.. Он ведь так и не оправился от этой истории… Его женитьба на Валери была бы всего лишь бессмысленным, диким вызовом!.. Он ее не любил!.. – Франсуаза замолчала, сотрясаясь от рыданий. Потом, взяв себя в руки, спросила: – А ты собирался просить Кароль вернуться?

Даниэль хлопнул себя ладонью по лбу.

– Хорош бы я был, идиот чертов! Невероятно! Мы сидели по уши в дерьме, а я ни о чем не подозревал!

Он встал и начал вышагивать по комнате, сжав кулаки, кидая вокруг себя мстительные взгляды, как будто выискивая затаившегося врага.

– Если бы я только знал, прижал бы ее к стенке, эту мерзавку, и тряс бы до тех пор, пока она не запросила бы пощады! Я бы все объяснил отцу, заставил бы его выставить гадину за дверь!.. Она бы убралась отсюда, а не Жан-Марк, клянусь тебе!..

Наступила тишина. За окном, перебивая друг друга, щебетали птицы. Даниэль снова повалился в кресло.

– Прошу тебя, не рассказывай ничего Даниэле, – прошептала Франсуаза. – Так будет лучше для нее. И папе ничего не говори. Он уже настрадался! К чему теперь ворошить эту грязь? Все кончено…

У Даниэля перехватило горло, и он молча кивнул.

Аньес тяжко вздохнула, передавая Мадлен костюм из серой фланели.

– Какой он был красивый в этом костюме! Помните, мадам?

Не отвечая, Мадлен сложила одежду и убрала ее в чемодан. Так, теперь рубашки. Аньес передавала ей их по одной, будто желая продлить пытку, смотрела, как побитая собака, и под этим взглядом Мадлен слабела от тоски и нетерпения. Она схватила в охапку все так хорошо знакомые ей пестрые галстуки и кинула их на белье, как клубок змей. Решив освободить комнату Жан-Марка, она не сомневалась, что ее ждет тяжкое испытание. И все-таки дело придется довести до конца. Никто в их растерявшейся от боли утраты семье не способен ее заменить. Мадлен приняла решение одна, ни с кем не советуясь. Здесь поселится Николя, а квартиру на рю Сен-Дидье сдадут, она стала ненужной. Мадлен все решала за детей сама, ни с кем не советуясь, понимая, что сейчас они нуждаются в ней, как никогда прежде! Только это обстоятельство извиняло ее, давало силы действовать.

– В шкафу ничего не осталось? – спросила она.

– Нет, мадам! – воскликнула Аньес. – Только… только бумаги…

Мадлен попыталась закрыть чемодан, но он был слишком набит. Присев на корточки, она нажала на крышку коленом. Ощущение загнанности, печать смерти сдавили ей сердце. Как будто приходилось снова хоронить Жан-Марка… Наконец ей удалось защелкнуть замки. Наружу из щели торчал край полосатой пижамы, но у Мадлен не хватило мужества снова открывать чемодан.

– Мне начать уборку, мадам? – спросила Аньес.

Мадлен почувствовала, что не вынесет вздохов служанки за спиной, когда начнет разбирать бумаги и книги Жан-Марка.

– Нет, благодарю вас, Аньес. Вы мне больше не нужны. Возьмите чемодан и отправляйтесь. Убрать здесь сможете и завтра, во второй половине дня.

– Знаете, мадам, я не осмелюсь прийти сюда одна! – с опаской пробормотала старая женщина.

– Что ж, милая, я приду с вами…

Как только Аньес ушла, Мадлен почудилось, что она сейчас очутится лицом к лицу наедине с Жан-Марком. В этом месте, где он страдал, любил и мечтал, прежде чем исчезнуть навсегда, еще присутствовала, бесспорно, какая-то его частичка. На стене над кроватью была приколота фотография античной скульптуры: двое подростков – Орест и Пилад. В ней не было ничего особенного. Почему же Жан-Марк отвел ей столь почетное место? Кровать оставалась неубранной. Смятые простыни еще помнили о теле, лежавшем здесь в последнюю ночь своей жизни. На стуле стоял стакан с водой: Жан-Марк, вероятно, хотел пить ночью. На столе – книги по юриспруденции, конспекты с пометками красным карандашом на полях – скорее всего, на том месте, где Жан-Марк остановился, собираясь вскоре вернуться к чтению.

В коридоре раздались шаги. Мадлен повернула голову на звук. Открылась, а потом со стуком захлопнулась дверь соседней комнаты.

Тишина, пустота и отсутствие создавали ощущение клетки. Нервы Мадлен были на пределе. Сев за стол, она начала опустошать содержимое ящиков в матерчатую сумку, захваченную из дома. Среди бумаг она нашла свое собственное письмо, которое написала Жан-Марку четыре года назад: ничего примечательного – просто описание ее жизни в Туке и вопросы о его учебе… Почему он сохранил его? А еще Мадлен увидела в ящике свою давнюю фотографию – молодая, худенькая, в вышедшем из моды костюме; снимок Франсуазы и Даниэля на берегу моря, сделанный во время каникул, и еще одну – гораздо большего размера. На ней был изображен мальчик с грустной улыбкой – Мадлен его не сразу узнала. Внезапно она вспомнила – ну конечно, это Жильбер! На обороте карандашом была написана строчка из Бодлера, из «Цветов зла»: «О, освежающие сумерки!» И дата – «17 апреля». В этой юношеской дружбе Мадлен почудилась какая-то тайна, и она продолжила поиски. Ни одной фотографии Валери, ни письма, ни записки, ни хоть самого крошечного подарка на память любимому. Словно невеста ничего не значила для Жан-Марка – даже накануне свадьбы… Это обстоятельство делало еще более странной поездку двух молодых людей в воскресенье по шоссе на юг. Почему они оказались вдвоем в машине Жильбера в тот момент, когда Жан-Марку по всем правилам полагалось находиться рядом с невестой? Мадлен вспомнила тот вечер, когда она ужинала вдвоем со своим племянником в ресторане и там появился Жильбер – элегантный и непосредственный. У Жан-Марка был такой странный вид – требовательный взгляд собственника, причем встревоженного собственника! Несколько слов, которыми молодые люди обменялись при Мадлен, свидетельствовали об удивительной общности вкусов. Внезапно она почувствовала, что оказалась на краю бездны, и отшатнулась, словно сам Жан-Марк запретил ей идти дальше.

Он и Жильбер тогда смеялись, говорили громко и быстро, были молоды, читали стихи, принимали самих себя всерьез. Она пригласила их в Тук. Они с восторгом согласились. А сегодня и тот и другой были мертвы. Погибли в одно и то же мгновение. У Жан-Марка – перелом основания черепа. У Жильбера – раздавлена грудная клетка. Врач-патологоанатом решительно заявил: они не страдали. Смерть не идет молодым. Как одежда, украденная у старика. Но что сталось бы с Жан-Марком, не погибни он в той нелепой аварии? Женился бы на Валери и потом сожалел об этом, угнетенный светскими обязанностями, оторванный от истинных своих устремлений, а возможно, и от подлинной любви?.. «Кто знает, возможно, на весах истинных человеческих ценностей несколько минут безрассудного счастья значат больше, чем годы так называемого преуспеяния…» Мадлен испугалась направления, в котором потекли ее мысли. Она была словно околдована. Как стена, нагревшаяся за день на солнце, отдает тепло после наступления ночи, так и комната, в которой жил Жан-Марк, источала его мысли из потустороннего мира.

Мадлен встала, отколола от стены фотографию скульптуры Ореста и Пилада. Пока не окончена уборка, нужно запретить себе думать. Она уничтожала следы – как пылесос, как ластик. Поспешно убрала в сумку фотографии, дневники, тетради, отдельные листки бумаги, письма. Возможно, разгадка причин случившейся драмы находится в этих бумагах? Мадлен не хотела ее знать.

Когда она все закончила, комната больше никому не принадлежала, как будто Жан-Марк никогда здесь не жил. Николя может переезжать. Мадлен открыла окно. Шум города оглушил ее. Почему она здесь, она – пятидесятилетняя женщина со своим домом в Туке, со своими безделушками, лисичкой, со своими больными ногами, одышкой, жалким счетом в банке и бесконечным одиночеством, – в то время как Жан-Марк?.. У Мадлен сбилось дыхание – как в тот день в Трувиле, когда она плавала и огромная волна ударила ее в грудь.

Когда потрясение прошло, Мадлен почувствовала себя лучше. Она закрыла окно и вынесла набитую сумку на лестничную площадку. Поворот ключа в замке. Что теперь происходит за закрытой дверью? Сумка была ужасно тяжелой. Она с трудом снесла ее вниз и взяла такси, чтобы вернуться на рю Бонапарт.

После обеда семья собралась в гостиной. Даниэла разливала кофе. Франсуаза смотрела на брата, на Маду и уговаривала себя быть мужественной. Филипп взял два куска сахара. Он стоял у камина, держа чашку в руке. Ложечка звякнула о блюдце. Этот звук стал для Франсуазы сигналом. Подняв голову, она взглянула отцу в глаза и прошептала:

– Я забыла тебе сказать, папа: сегодня утром, после твоего ухода, звонила Кароль. Я посоветовала ей позвонить тебе в контору…

– Да-да, – ответил Филипп, – мы разговаривали. Спасибо…

Он бросил на присутствующих властный взгляд. Все лица казались ему враждебными. А ведь еще сегодня утром Франсуаза была так нежна с ним, Даниэль с жаром сообщал о своем намерении изучать право, чтобы подставить отцу плечо! Что случилось за эти несколько часов? Неважно! Плевать он хотел на их настроение. Голос Кароль звал его издалека, очаровывал, соблазнял, укрепляя в намерении поступить по-своему. В тот момент, когда он готов был поддаться отчаянию, она подтвердила ему – так деликатно, так нежно! – что намерения ее не изменились. Она скучает в Мюнхене, хочет вернуться раньше, чем предполагала. Они разговаривали так минут двадцать. А может, и дольше! Как в самом начале их романа!..

– У меня как раз важная новость для вас, – сказал он. – Мы с Кароль приняли решение снова жить вместе.

Ни Мадлен, ни дети не сказали в ответ ни слова. Ждали они этого решения или не понимали его истинного значения? Филипп допил кофе, поставил чашку на каминную полку и продолжил:

– Вот почему я полагаю, что нам не стоит оставаться всем вместе под одной крышей. У каждого поколения собственное восприятие жизни, свои привычки…

Именно эти слова сказала ему совсем недавно Кароль, когда они обсуждали по телефону условия ее возвращения. Филипп сделал паузу, закурил и сказал, выдохнув дым:

– Разумеется, будет правильнее и приятнее для всех, если вы, молодые, оставите нас и поселитесь на рю Сен-Дидье, в твоей квартире, Франсуаза. При таком варианте тебе не придется сдавать ее в аренду. Я буду платить за коммунальные услуги и назначу каждому из вас небольшое ежемесячное пособие…

Филипп видел, как бледнеет и вытягивается лицо Франсуазы, как жестко смотрит на него Даниэль. Мадлен казалась оглушенной от изумления. Даниэла подошла к мужу, как будто хотела спросить у него совета. Наступило долгое молчание.

– Это все, что ты хотел сказать нам, папа? – бесцветным голосом произнес Даниэль.

– Да, – ответил Филипп.

Даниэль пошел к двери.

– Куда ты? – спросил Филипп.

– В свою комнату! У меня дела. Ты со мной, Дани?

И они вышли – Даниэль, а за ним Дани, перепуганная, с опущенными глазами.

– Когда мы должны освободить квартиру для Кароль? – спросила Франсуаза.

Дочь в этот момент показалась Филиппу категоричной, чем напомнила свою мать в моменты их споров. Но он был слишком счастлив звонком Кароль, чтобы позволить кому-то разрушить его радость.

– Твой вопрос не особенно деликатен, Франсуаза, – сдержанно ответил он. – Кароль вовсе не собирается переезжать сюда завтра. Мы с ней просто хотим составить планы на будущее. Кстати, она будет совершенно счастлива принимать вас в этом доме, когда вернется, через месяц или два. Организуйте свой переезд не торопясь. Ты не находишь, что это удачное решение?

– Конечно, папа. Другого просто не существует! – Глаза Франсуазы горели холодным огнем. – Единственный пункт, в котором я с тобой не согласна, – продолжила она, – касается даты нашего отъезда. По-моему, чем раньше это произойдет, тем будет лучше для всех. Не беспокойся, мы недолго будем тебе надоедать!

Высказавшись, Франсуаза развернулась на каблуках и исчезла. Ее резкая тирада прозвучала, как пощечина. Филипп воскликнул:

– Да что это с ней? Она просто рехнулась!

– Нет, Филипп, – покачала головой Мадлен. – Ты только что причинил своим детям неимоверную боль!

– Невероятно! Какой эгоизм! Я лезу из кожи вон, чтобы обеспечить им достойное будущее, а они ни во что меня не ставят!

– Жизнь – не одно только комфортное существование. В дни ужасного горя они обрели то, что не имеет цены, – дом, семью…

– Да, но в этой семье кое-кого не хватало – Кароль!

– Ее не хватало тебе, Филипп, – но не им!

– Отчего же? Кароль их любит, можно сказать, что она их воспитала…

– К превеликому несчастью, Кароль занималась не только воспитанием!

– Что ты хочешь этим сказать?

– Твои дети знают все.

Филипп смотрел на сестру с недоверием, постепенно перераставшим в ярость.

– Все? Я не понимаю!

– Напротив, Филипп. Очень хорошо понимаешь! Детям все известно, и у них, в отличие от тебя, нет причин прощать Кароль…

Филипп сжал зубы. Гнев овладел им так стремительно, что он с трудом сдерживал дрожь.

– Вот и прекрасно! – проорал он. – Пусть убираются ко всем чертям! Скатертью дорога! И побыстрее! Никто не смеет судить меня в собственном доме!

Он вышел из квартиры, хлопнув дверью, оставив потрясенную Мадлен в одиночестве.

Он долго шел по улице безо всякой цели, пытаясь приглушить бешеное биение сердца, успокоить беспорядочно метавшиеся в голове мысли. И в конце концов решил отправиться в контору. На улице Франциска I он зашел в цветочный магазин и заказал двадцать пять красных роз для мадам Эглетьер, поручив доставить их в гостиницу «Vier Yahreszeiten» в Мюнхене.

XXV

– Ты неважно себя чувствуешь? – спросил Филипп, садясь возле кровати.

– Я просто немного устала! – ответила Кароль. – Думаю, что сегодня не буду ужинать. Аньес подаст мне чай. Но ты…

– Я тоже выпью чаю, – перебил жену Филипп. – Значит, в театр мы не пойдем?

Она послала ему один из своих знаменитых отточено ласковых взглядов, вздохнула:

– Трудно со мной, да?

Уходя с работы, Филипп взял с собой билеты и вернулся домой раньше обычного, чтобы переодеться. И все-таки отказ Кароль вызвал у него чувство неожиданного облегчения.

– Нет-нет, – пробурчал он. – Все хорошо. Я тоже не слишком расположен идти.

Вошедшая Аньес поставила на колени Кароль поднос с чаем.

– Поставьте чашку и для меня, – приказал Филипп.

– Месье не будет ужинать?

– Нет, Аньес.

– Стоило стараться, готовить для вас! – проворчала Аньес.

Она молча вышла, пылая праведным гневом и осуждением. Аньес дулась с момента возвращения в дом Кароль. Через несколько минут она вернулась со второй чашкой. Когда за ней закрылась дверь, Кароль прошептала:

– Несчастная становится невыносимой! В ближайшие дни я ее рассчитаю.

Филипп почувствовал смутную досаду, но не возразил жене. Кароль взяла дом в свои руки, и это было совершенно естественно. Он смотрел, как жена пьет чай, намазывает сухарик маслом… Насколько отточены и изящны ее движения! Белая ночная кофточка с розовыми лентами, прозрачная ночная рубашка, губы, едва тронутые помадой… Этот образ в точности соответствовал тому воображаемому, созданному им в фантазиях, когда он страстно желал воссоединиться с женой, но теперь, когда Кароль вернулась, он чувствовал в ее присутствии разве что легкое волнение. Они ни разу не говорили о Жан-Марке. Филипп испытывал неловкость при одной только мысли о том, чтобы вспоминать вместе с Кароль погибшего сына. Но она – из осторожности или заботясь о благопристойности – избегала любых разговоров, которые могли бы ранить их обоих. Это установившееся, по негласному уговору, умолчание отягощало их отношения. Но они не обсуждали и дела Даниэля и Франсуазы. Кароль полагала, что рано или поздно дети осознают свою ошибку и покаются. Родители ни в коем случае, ни под каким видом, говорила она, не должны первыми делать шаги к примирению – чтобы не потерять лицо. Она была, конечно, права! Но Филипп страдал из-за этого раздора с детьми. Прожив большую часть жизнь в сутолоке большой семьи, теперь он оказался один на один с женой на необитаемом острове. Словно жертва кораблекрушения с карманами, набитыми золотом. Пустота и тишина, царившие вокруг, делали его богатство бессмысленным. Обремененный тем, чего так страстно желал, Филипп уже едва ли не сожалел о том времени, когда жил надеждой и ожиданием.

Он выпил чай, показавшийся ему безвкусным. Когда он ставил чашку на стол, их руки соприкоснулись, взгляды встретились. Филиппу показался невыносимым блеск этих серо-голубых, с крошечным черным зрачком глаз. Через открытое окно в комнату вливалась дневная жара. Кароль сжала ему руку, но он, не в силах выносить этот телесный контакт, легонько отстранился. Догадывалась ли она, что он чувствует? На губах Кароль появилась грустная улыбка.

– Париж и правда невозможен в июле, – проговорила она.

– Ждать осталось недолго!

– Ты полагаешь? До четвертого августа! Еще почти три недели. А потом еще и Югославия! Не слишком отрадная перспектива!..

– Ничего не могу поделать, Кароль. Я обязательно должен быть по делам в Загребе…

– А что, если мы для начала отправимся на юг? Провести две недели в Канне было бы замечательно! Уверена, ты смог бы все уладить, повесив дела на Блондо…

– Блондо, Блондо! – буркнул с раздражением Филипп. – Текущие дела он еще потянет… Но в остальном…

Сказав это, Филипп взглянул на жену, и внезапно в предложении Кароль, отвергнутом им по причине абсурдности, ему почудилось спасение. Солнце и море рассеют тьму в его душе. Не в Париже, населенном воспоминаниями, а там, на ярком свету лета, он обретет равновесие. Один тот факт, что его заинтересовал этот план, был признаком выздоровления. Филипп уже думал о выборе гостиницы, о билетах на самолет, о покупках, которые необходимо сделать…

– Если бы не дело «Мейсак – Буле»! – сказал он. – Ладно, я пройдусь по нему с Блондо. Возможно, если я оставлю точные инструкции…

– Вот увидишь, как хорошо нам будет в Канне! – пообещала Кароль.

Наверняка она тоже думала об этой поездке как о лечении. Они были больны одной болезнью, хоть и не осмеливались в том друг другу признаться.

Филипп мягко взял руку жены, поднес к губам, поцеловал. Рука была теплой и гладкой, но в ней не было тайны. «Скоро все это изменится, – сказал он себе. – Скоро я стану прежним».

Мягкий размеренный рокот волн и вечная синева неба расслабляли мозг, подобно повторенной бессчетное число раз молитве. Филипп лежал на пляже – голова под зонтиком, торс и ноги выставлены под палящее солнце. Он пребывал в состоянии животного оцепенения, медленно, но верно перетекавшего в отвращение. В двух шагах от него лежала Кароль – почти целиком обнаженная, намазанная кремом для загара, она замерла в неподвижности на узком матрасе, прикрытом белым махровым полотенцем. К счастью, на этом роскошном гостиничном пляже все посетители принадлежали к высшему обществу и умели хранить тайны. За неделю, проведенную в Канне, Филипп отлично изучил привычки и телосложение каждого. По сути своей, эта роскошная жизнь была однообразна и скучна. Пляж, купание в море, солнечные ванны, овощные и фруктовые салаты на обед, розовое вино, послеобеденная сиеста, концерты в «Палм-Бич»; аперитив время от времени на яхте в открытом море или вблизи какого-нибудь острова; дорогие рестораны на манер «провансальской харчевни», зубатка под фенхелем, уха по-домашнему, омар по-американски, чересчур сдобренный вином, и бесконечные жаркие ночи. Филипп мог спать, только приняв снотворное, причем приходилось все время менять препараты. Утром у него постоянно была тяжелая голова и отвратительный вкус во рту. А вот Кароль, судя по всему, наслаждалась отдыхом. Она очень похорошела. Загар подчеркивал тонкость ее черт, гладкость кожи. Филипп же краснел от солнца и толстел от ресторанной еды. Ему было плевать на жалкую благопристойность…

На небе ни облачка. Идеальное утро. За спиной отдыхающих по бульвару де ля Круазетт бесконечным потоком ехали машины. На общественных пляжах, должно быть, полно детишек. Даже здесь, в относительном покое, чувствуется близость толпы. «Канн в июле непереносим! – решил он. – Никогда больше не поеду сюда!» Кароль приподнялась на локте, спустила бретельки лифчика, вытащила вкопанный в песок флакон масла, натерла лицо, шею и руки коричневатой жидкостью, улыбнулась Филиппу и спросила:

– Ты хорошо себя чувствуешь?

– Конечно…

– Пить не хочешь?

– Нет. А ты?

– Постараюсь удержаться до обеда.

– Понятно…

Кароль снова улеглась, закрыла глаза и превратилась в манекен, отдающий глупостью и довольством. Моргая и щурясь на солнечном свету, отражавшемся от волн, Филипп смотрел на тело жены, надеясь, что в душе проснется хоть какое-нибудь чувство. Он видел едва прикрытую тканью купальника грудь, пухлые подбритые подмышки, выступающие кости таза и детский пупок в самом центре мягкого женского живота. Ничто не пробуждало в нем желания. Вчера, в номере гостиницы, сжав Кароль в объятиях, он почувствовал могильный холод. Занятия любовью превратились для него в отчаянную, жестокую борьбу со страхом смерти. Достанет ли у него сил начать все сначала?.. Впрочем, Кароль его ни о чем не попросит! Она не хочет его так же, как он не хочет ее. Возвращаясь к семейному очагу, она не подчинялась велению сердца, но искала безопасного существования. В сложившейся ситуации ей выгоднее было носить фамилию Эглетьер, а не Раух. Все остальное оставалось не более чем представлением, вернее – проявлением вежливости. Врожденное кокетство побуждало ее соблазнять мужа. Это было одним из негласных условий их союза. Завтра, или послезавтра, или через неделю она снова начнет его обманывать. Возможно, тогда он снова возжелает ее? Да нет, его это больше не волнует. Рихард Раух мог возвращаться – Филипп не станет оспаривать у него жену.

Охлаждение было столь очевидным, что Филипп внезапно спросил себя, почему он не заводит интрижку с другой женщиной. Даже на этом пляже был богатейший выбор. Красивые, здоровые, доступные, свободные от обязательств молодые женщины… Кароль не станет возражать против его легкого романчика. А может, даже подтолкнет к связи на стороне – просто так, забавы ради, или чтобы тоже чувствовать себя свободной. Филипп оглядел соседок по пляжу и с грустью вынужден был признать, что эта демонстрация молодой упругой плоти больше не возбуждает его. Что-то в нем сломалось. У смысла его жизни не могло быть женского лица. Он почувствовал, что вот-вот поймет нечто крайне важное, но не знал, с какого конца подобраться. Свечение неба ослепляло его. Он так любил солнце – и вот теперь почти ненавидит его. Желтый отвесный свет размывал краски окружающего мира и растапливал мозг. Тело горело, бронзовело, истекало потом, горизонт разлетался на тысячи и тысячи слюдяных чешуек, и даже находившиеся поблизости предметы расплывались, сливались воедино: стекла очков, страницы иллюстрированной газеты, бутылки содовой воды… Как Кароль может выносить пляж?

Рядом с понтоном несколько молодых ребят садились в моторку. Они отъехали, с шумом и грохотом, таща за собой на канате воднолыжника, исполнявшего изящные пируэты и виражи. Несколько голов приподнялись с ленцой, чтобы взглянуть на спортсмена. Белые паруса вдали. Торговец газетами с ногами, утопающими в песке, и с кучей дурных новостей – никто у него ничего не купил. «Главное – не знать, что происходит во внешнем мире, – думал Филипп. – Пустяк способен погубить главное».

Сегодня вечером снова придется одеваться к ужину. Они присоединятся к чете Ашезонов в том замечательном ресторане в горах над Ниццей, где нет электрического освещения и клиенты едят при свечах мясо, поджаренное на костре из сухой виноградной лозы, и картошку, испеченную в золе. Вернувшись в номер, он примет висмут и снотворное, упадет на кровать и будет со злой завистью и бессилием смотреть, как Кароль прогуливается в прозрачном пеньюаре перед открытым окном, выходящим на набережную Круазетт. От тоски у него перехватило горло. Филипп надеялся обрести в Канне успокоение, но еще нигде он не чувствовал такой растерянности, как в этом многолюдном, знойном и праздном городе. В Париже у него хотя бы была его работа, а самодисциплина помогала ему держаться. Здесь же он день и ночь находился во власти изматывающих душу воспоминаний. Кароль и Жан-Марк поочередно возникали в его мыслях. Его больше не интересовало то, что он вновь обрел, а то, что утратил, казалось невосполнимым. Классический парадокс. Но он не попадется. Противоядие где-то существует, он это точно знает! Но не на этом пляже, не под этим безжалостным солнцем, не на берегу этого незыблемо-синего моря.

– Пойдешь купаться?

Кароль встала. Филипп посмотрел на нее снизу вверх, не двигаясь, и нашел, что ее ноги, пожалуй, немного слишком худы. Прежде он не замечал этого недостатка. Даже когда она стояла, между бедрами оставался зазор. Теперь Филипп видел только его, эту смешную дыру, слабое место тела, которое он всегда считал совершенным. «Да что мне до этого?» – сказал он себе. Кароль легко побежала к воде. Мужчины провожали ее глазами. Филипп позавидовал их аппетиту и встал.

Соприкосновение с холодной водой было неприятным; он проплыл несколько метров брассом, вернулся на берег и растянулся на матрасе – мокрый, со следами соли на коже. Капельки воды блестели на его волосатых ногах. С неба обрушивалась адская жара, так что секунду спустя он уже обсох. Кароль все еще плавала – крошечная фигурка качалась на ласковых волнах. А что, если она не вернется?.. Но вот Кароль доплыла до небольшого плотика на четырех красных бочонках, влезла на него и улеглась, подставив лицо солнцу. Мимо пронеслась моторная лодка с воднолыжником. Интересно, это тот же, что недавно отправился на прогулку с пирса?

«Надо обязательно позвонить в Париж!» – подумал вдруг Филипп. У него не было никаких причин делать это – они с Блондо условились, что тот свяжется с шефом при первом же затруднении, – но внезапно Филипп осознал, что никому больше не доверяет. Ему необходимо было убедить себя, что хотя бы там без него не смогут обойтись…

Воспользовавшись отсутствием Кароль, Филипп отправился в бар на пляже и попросил вызвать для него Париж. В дощатой телефонной кабине пахло корабельным лаком и маслом для загара. Стоя в плавках в тесной будке, Филипп представил себе собеседника – в ботинках, костюме и галстуке – и на мгновение ему стало смешно.

– Все идет хорошо, – заверил его Блондо. – Я составил проект компромиссного соглашения, следуя вашим указаниям. Послезавтра они придут, чтобы все подписать…

– Почему так быстро?

– Господин Мейсак в начале следующего месяца уезжает в Соединенные Штаты. Он попросил меня ускорить дело…

Филипп прищелкнул языком от досады. Дело было из числа архисложных, и он не мог допустить, чтобы документы были подписаны в его отсутствие. Этот столь кстати обнаружившийся факт подарил ему прилив энергии. Обманывая самого себя, он делал вид, что раздражен помехой, но в душе бурлила радость. В щель между досками проникал солнечный луч. Рядом с кабиной звучали восклицания и смех игроков в пинг-понг.

– Слушайте, Блондо, – наконец сказал он. – Это слишком важно… Я приеду… Да, да… Прыгну в самолет… Предпочитаю…

Филипп вышел из кабины, чувствуя облегчение и удовлетворение, он дышал полной грудью, как человек, получивший отпущение грехов. Кароль уже вернулась с плота и лежала на своем матрасе. Сняв темные очки, она посмотрела на Филиппа и спросила:

– Где ты был?

С озабоченным видом он стал объяснять, что вынужден завтра лететь в Париж:

– Я пробуду там два-три дня, не больше, только доведу дело до конца. Досадно, но что ты хочешь? Дело есть дело…

Она не стала возражать, снова надела очки и молча упала в объятия солнца.