Текст книги "Крушение"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

– Да-да, конечно, – согласился Жан-Марк.

– А значит, нам пора наконец определиться.

– Но мы вроде бы все решили.

– Возможно, только никто, кроме нас, об этом не знает. Так дальше продолжаться не может. Мама меня измучила, а отец делает вид, будто его все это не касается. С меня хватит!

Жан-Марк сделал глоток вина и промокнул губы бумажной салфеткой. Живительно, но подобного рода разговоры возникали между ними как раз в те моменты, когда он меньше всего этого ждал. Только что небо было ясным, горизонт чистым и ничто не предвещало грозы, но вдруг, в одно мгновение, со всех сторон набегали облака и слышались раскаты грома. Необходимость оправдываться вызывала у Жан-Марка отвращение – скорее всего потому, что совесть была нечиста. Не так давно смирившись с идеей женитьбы, он стал воспринимать ее как очередной этап, как пункт программы по достижению цели.

– Ты же сама говорила, что лучше подождать до весны, чтобы можно было устроить помолвку в Шантийи [10]10
  Городок к северу от Парижа, знаменитый своим замком, музеем, конными скачками.


[Закрыть], – пробормотал он.

– Вот именно! И весна уже не за горами! Можно было бы назначить помолвку на апрель, сразу после Пасхи, а свадьбу сыграть в мае.

– Как хочешь!

– Можно подумать, что я заставляю тебя жениться силком! – смеясь, заметила Валери.

Какое-то время они продолжали есть молча, потом Жан-Марк вдруг спросил:

– А на моем месте ты бы думала о свадьбе?

– Ну уж нет! – ответила Валери. – Я не такая дура! Но у меня другой характер. Если бы я была мужчиной, независимость была бы для меня превыше всего! А с тобой всегда кто-то должен быть рядом, иначе ты пропадешь. Нравится тебе это или нет, но ты из породы мужей! Успокойся, в нашем с тобой браке все будет очень демократично.

– Вот это мило!

– А разве ты сам не этого хочешь?

– Этого.

– Понимаешь, я выхожу замуж, чтобы освободиться. У нас с тобой будет что-то вроде свободного союза.

Валери положила вилку поперек тарелки, в которой еще оставалась добрая половина макарон, и вздохнула:

– Я больше не могу.

Потом она взяла ломтик хлеба и, намазав его горчицей, с жадностью откусила.

– Как ты можешь есть такую гадость? – удивился Жан-Марк.

– Это божественно!

Валери ужасно раздражала Жан-Марка, но, что удивительно, несмотря на все ее недостатки, он уже не мог без нее обходиться. Ему не удавалось припомнить, в какой точно момент он окончательно смирился с перспективой женитьбы. Все происходило постепенно, изо дня в день, от встречи к встрече. В нужную минуту Валери всегда оказывалась рядом, всегда под рукой. Жан-Марк и не подозревал, что она опутывает его своими сетями. Опутывает нежно, медленно, но очень крепко. В один прекрасный день он вдруг осознал, что не может больше ни пошевелиться, ни вздохнуть. При этом он был, скорее, пленником привычек, чем данных обещаний. Жениться Жан-Марк совершенно не хотел. Он просто подчинился обстоятельствам, отдавая себе отчет в том, что свадьба, видимо, должна стать логическим завершением их дружбы. Но мысль о выгоде, которую влекло за собой это решение, тоже была ему не чужда, хотя оттого, что он принимает во внимание и материальную сторону дела, Жан-Марку становилось как-то не по себе. С другой стороны, что ему делать? Не может же он отказаться от Валери только потому, что у нее состоятельные родители. Она говорила, что ее отец не прочь взять его к себе на фирму, в юридический отдел. В этом случае Жан-Марк имел бы возможность полдня работать в бюро, а все остальное время готовиться к экзаменам. Со временем можно было бы подумать и о диссертации: вначале – на степень лиценциата [11]11
  Присуждаемая университетом ученая степень, предшествующая степеням магистра и доктора.


[Закрыть], потом – докторской. Он словно стоял со связанными ногами на краю пропасти, а внутренний голос нашептывал ему: «Ну, давай, прыгай! Прыгай! Вот увидишь, ты не разобьешься, ты полетишь!» Жан-Марк с удовольствием доел остатки своих спагетти.

– Ну, что? Надо решаться, дорогой мой! Когда ты поговоришь с моими родителями?

Жан-Марка охватила паника, он не знал, что ответить.

– Какой же ты можешь быть занудой, – вздыхая, выдавил он из себя.

– Занудой?! – воскликнула Валери, насупив брови. – Это уж слишком! Объяснись-ка!

Жан-Марк разозлился, его пробирала дрожь. Пойманный в ловушку, он высоко поднял голову. Это было восстание раба.

– Я сам решу, когда и что мне делать, – проговорил он. – А если ты будешь мне надоедать, то я вообще не пойду к ним.

Валери вытянула сигарету из лежащей на столе пачки Жан-Марка и взглядом попросила дать ей прикурить. Он щелкнул зажигалкой. Это Валери ему ее подарила. Позолоченная, с тонкой гравировкой. Из зажигалки вырвался язычок пламени. Валери на секунду склонилась к огню и выпрямилась. Ее лицо было спокойным и строгим.

– На этот раз, мой дружочек, ты перешел все границы. Ты что думаешь, я долго буду терпеть все эти выкрутасы? Шаг вперед, два шага назад. Может быть, тебя это и забавляет, но меня-то уж точно нет!

– Ладно, не сердись, – внезапно смягчившись, сказал Жан-Марк. – Вполне естественно, что я раздумываю. Для меня это очень важное решение.

– А для меня что, не важное?

– Ну, не такое.

– Потому что ты считаешь себя блестящей партией, а меня – так себе, второсортным товаром!

– Не говори глупостей. Я имел в виду, что для девушек брак – это цель жизни.

– А для юношей средство?

– Нет, но молодые люди не строят все свое будущее на браке.

– Будь спокоен, девушки тоже не строят.

– Но в какой-то мере все-таки…

– Не в наше время, дорогой мой. Ты отстал от жизни!

Официантка принесла им меню. Все еще злясь, Валери заказала себе апельсиновый десерт. Жан-Марк взял чашку кофе «эспрессо». Эта ссора утомила его. Будучи от природы мягким и покладистым, он терпеть не мог сложных ситуаций, громких жалоб и упреков. Он предпочитал недосказанность, намеки, полутона. Неужели своими дурацкими капризами Валери испортит ему сегодняшний вечер?

А ведь он уже заранее предвкушал удовольствие, которое получит от концерта. Бетховен, Бах… Валери продолжала есть свой апельсиновый десерт, зачерпывая его самым кончиком чайной ложки.

– Ну как, вкусно? – спросил Жан-Марк.

– Тебе-то какое дело? – надменно ответила Валери.

Он взял ее за руку и сказал:

– Я поговорю с твоим отцом в следующую субботу. Ты довольна?

– Мне наплевать!

Какое-то время они холодно смотрели друг на друга, а потом, чуть поколебавшись, дружно расхохотались.

Поток звуков словно покрывалом накрыл Жан-Марка и, подхватив, унес в такую невероятную высь, что на глазах у него выступили слезы. Он мельком взглянул на Валери. Под аллегро из Тройного концерта до мажор Бетховена она, должно быть, размышляла об их будущем. Они сидели на самой верхотуре, где места были дешевле.

Раньше, когда Жан-Марк бывал здесь вместе с Кароль, он всегда брал билеты только в партер. Она ни за что не согласилась бы сидеть на плохих местах. Он вспомнил тот день, когда она заставила его уйти в начале антракта, потому что у нее якобы разыгралась мигрень. Валери никогда так не поступит, можно не опасаться! У каждой из них была своя манера слушать. Музыка обволакивала Кароль. Казалось, проникая сквозь поры ее кожи, звуки пронизывают все ее существо, и от этого Кароль становится еще более таинственной и женственной. Что же до Валери, то лившаяся со сцены мелодия как бы наталкивалась на нее и, не задерживаясь, обтекала, точно кусок прекрасного белого мрамора. Она слушала старательно, но равнодушно. Вслед за оркестром основную тему по очереди подхватывали и с изысканной утонченностью развивали солирующие инструменты: фортепьяно, скрипка и виолончель. Каждый раз, когда вновь слышался лейтмотив, у Жан-Марка сладко щемило сердце.

Он не виделся с Кароль с того дня, когда они случайно встретились в саду клиники. На ней тогда был серо-бежевый плащ с воротником из выдры. И все вокруг тоже было серым: и небо, и земля, и деревья, и старая каменная стена. Она улыбнулась ему: «Здравствуй, Жан-Марк». Взгляд ее серых, цвета мокрого асфальта, глаз был ласковым и грустным. В этом взгляде читалась напрасная мольба, прощание с прошлым и в нем, как в зеркале, отразились все бессонные ночи Жан-Марка. Ночи, когда он не мог уснуть, представляя себе ее немного увядшее, печальное лицо с приоткрытым чувственным ртом. Какой элегантный плащ! А как прелестно ее короткое синее пальто! И меховой жакет из оцелота, и костюм цвета увядшей листвы. Жан-Марк помнил все ее платья. Он мог бы с закрытыми глазами описать содержимое ее шкафов, шкатулки для драгоценностей. И в то же время ему случалось забыть, во что днем раньше была одета Валери. Ну и что? Это ничего не значит! Ведь женщину любят не за ее туалеты.

Жан-Марк постарался вновь сосредоточиться на музыке. Обычно на концерте он забывал обо всем на свете. Почему же сегодня ему это никак не удается? Каждую долю секунды в его мозгу возникали посторонние мысли, которые мешали получать удовольствие. Жан-Марк посмотрел вниз, на темные спрессованные ряды публики, сидевшей в партере. А вдруг, подумал он, Кароль тоже там, с подругой или с каким-нибудь мужчиной… Кароль всегда заявляла, что обожает Бетховена, хотя Жан-Марк подозревал, что она при этом совершает над собой некоторое насилие. Несколько раз ему казалось, что он видит ее, и он был поражен волнением, которое его при этом охватывало. И все же он ни за что на свете не согласился бы опять вернуться к Кароль. Если сегодня он решился воскресить ее в своей памяти, то только потому, что рядом с Валери был абсолютно уверен в себе.

Скрипка, издав пронзительный и чистый звук, утвердила его в мысли, что он любит только Валери и никого другого. В ее ярко-зеленом свитере и черной плиссированной юбке. Похвальная скромность! Она послала ему свою улыбку. Такая молоденькая, такая золотоволосая! И к чему только эта молодость, эти светлые волосы? Со сцены плавно и широко разливалось ларго. Словно глубокий вздох оживил музыкальное повествование. Кароль, наверно, очень взволнована. Ерунда! Ее нет в зале. Валери склонила голову набок. Кого она ему напомнила этой прилежной позой? Ах, да, Жильбера, когда тот пытается разобраться в алгебраической задаче. Хотя они совершенно не похожи. Фамильные гены, вероятно. Интересно, а любит ли музыку Жильбер? За те два месяца, что Жан-Марк давал ему уроки, у них ни разу не заходила речь о музыке. Завтра надо его об этом спросить. Во многом их вкусы совпадали.

Жан-Марк вспомнил об игре, которую они придумали, – время от времени во время разговора надо было вставлять фразы из Лотреамона. Идея принадлежала Жильберу. Эффект превосходит все ожидания, только нужно старательно подбирать цитаты. В запасе у Жан-Марка не осталось ни одной. Дома, после концерта, он полистает «Песни Мальдорора».

Казалось, что в мощную музыку Бетховена вплетались произведения Лотреамона. Ах, как чудесно звучит фортепьяно. А может ли Валери оценить изящество этих арпеджио? А почему бы и нет? Конечно, может, как и Кароль. Каким высказыванием Лотреамона так упивался Жильбер? «Жизнь была брошена мне, как оскорбление!» Потрясающе. Ужасно и все-таки потрясающе. «Жизнь была брошена мне, как оскорбление!» Жан-Марк подумал, что эта фраза могла бы стать его девизом. Или эпитафией. И вот опять мысли отвлекают его от музыки. Невыносимо! Вновь загремел оркестр. Гордость, нежность, печаль, насмешку – все несли в себе накатывающиеся одна за другой на зал сверкающие волны. Внезапно Жан-Марк почувствовал, что он свободен, спасен. Музыка свежей, могучей струей вымыла из его головы все ненужные мысли. Не было больше проблем с деньгами, не было экзаменов по гражданскому праву, женитьбы. Вместо этого его мозг стал средоточием льющихся со сцены чистых и прекрасных звуков. Он был абсолютно счастлив, находясь между небом и землей. Потом зал взорвался аплодисментами. Дирижер и солисты раскланялись перед публикой.

Валери, не переставая хлопать в ладоши, спросила:

– Здорово, правда?

Жан-Марк посмотрел на нее с удивлением. Что она делает здесь, рядом с ним?

VIII

Никогда еще занятия не были такими скучными! Вот уже три четверти часа Жильбер пытался по рисунку из учебника определить направление тока в электроцепи. Каждый раз, когда он ошибался, Жан-Марк поправлял его:

– Да нет же, старик, подумай! Если мы отодвигаем северный полюс магнита от цепи, то магнитное поле уменьшается…

– Мне это все осточертело! – отпихивая учебник, недовольно проворчал Жильбер.

– Ну, давай, наберись терпения. Еще немного, и мы закончим.

– Немного – это сколько?

– Немного – это время, «необходимое для того, чтобы размозжить ударом молотка женскую голову!», – ответил Жан-Марк.

Вчера вечером он выудил эту цитату из «Песен Мальдорора». Жильбер рассмеялся:

– Потрясающая фраза, я ее обязательно запомню! – пообещал он и, взбодренный этой литературной отсылкой, мужественно вернулся к физике.

Ровно в пять часов раздался стук в дверь. В комнату, держа двумя руками поднос, вошла горничная. На подносе стояли чашки, заварной чайник и несколько небольших горшочков. Подобные чаепития стали у них традицией. Китайский чай – Жильбер не пил другого – с сухариками и горьковатым апельсиновым джемом. Пока горничная устанавливала на столе поднос, Жильбер, подняв вверх указательный палец, произнес:

– «Сова несет в клюве крысу или лягушку, так как живой корм сладок для малышей».

Это было смешно еще и потому, что горничная со своим крючковатым носом и круглыми глазами действительно была похожа на сову. Жан-Марк напрягся и сжал челюсти, чтобы не прыснуть со смеху. Горничная покинула комнату с мрачным достоинством ночной птицы.

– Один – ноль в твою пользу! – воскликнул Жан-Марк.

Уже на втором уроке он решил, что они будут на «ты». Поначалу Жильберу было как-то неловко, но теперь, подружившись с Жан-Марком, он чувствовал себя совершенно естественно. Сидя за столом, на котором царил школярский кавардак, они маленькими глоточками пили горячий душистый чай. Им предстояло заниматься еще целый час. Жильберу хотелось, чтобы это время было посвящено литературе, но его слабым местом была физика, и Жан-Марк, повинуясь долгу, хотел подтянуть его именно по этому предмету. Откусив кусочек сухарика, Жан-Марк сообщил об этом ученику.

– Ты принимаешь мои успехи слишком близко к сердцу, – заметил тот.

– А как же иначе! Я дал себе слово, что ты сдашь философию.

– Скажи, занятия со мной отнимают у тебя не слишком много времени?

– О чем ты говоришь!

– А твои лекции по праву? Тебе же столько всего надо пройти на четвертом курсе! Что ты рассчитываешь делать дальше, получив степень лиценциата?

– Поступлю в докторантуру. При этом я, естественно, буду работать юристом.

– У своего отца?

По телу Жан-Марка пробежала дрожь. Кто мог ему рассказать? Валери? Нет, похоже, Жильбер ничего не знает.

– Я поссорился с отцом, – сказал Жан-Марк, – мы с ним никогда не встречаемся.

– Я тоже со своим не встречаюсь, – признался Жильбер, – хотя мы, в общем-то, и не ссорились. Просто ему нет до меня никакого дела и мне до него тоже. А тебе не кажется, что можно прекрасно обходиться и без родителей?

– Согласен, – ответил Жан-Марк, невольно бросив взгляд на угол письменного стола. Оттуда, со снимка в металлической рамке, за ними наблюдала молодая светловолосая женщина. Жильбер, заметив, что он смотрит на фотографию, сказал:

– Это моя мама.

– Красивая, – смущенно проговорил Жан-Марк.

– Ты так считаешь? Это изображение убило во мне все воспоминания. Я теперь не могу представить себе маму иначе, как неподвижной, немой, с белой кожей и черными губами. Правда, иногда я вспоминаю момент аварии.

– Ты был слишком маленьким.

– И все-таки я помню. Причем с годами все отчетливее и отчетливее! Знаешь, что меня особенно поразило сразу же после удара? Маму выбросило из машины. Она лежала на откосе. Юбка задралась ей на лицо, и было видно ее нижнее белье. Я ужасно стыдился этого, потому что вокруг собрались люди. Последнее, что я помню о маме, это раскинутые в сторону ноги и маленькие трусики посередине.

По лицу Жильбера пробежала слабая, вымученная улыбка, и он добавил:

– Наверно, я очень тебе доверяю, раз решился рассказать об этом.

В комнату вновь вошла горничная, на этот раз, чтобы забрать поднос.

– Ну что же, пора вернуться к электромагнитной индукции. Напомни мне правило Ленца, – попросил Жан-Марк.

Жильбер откинулся на спинку стула. Лицо у него было странным: подчеркнуто плоское, с раскосым разрезом глаз. Вьетнамец-блондин, подумал Жан-Марк.

– «Направление наведенного тока всегда таково, что его магнитное поле противодействует тем процессам, которые вызывают индукцию», – наизусть отчеканил Жильбер и, подняв палец, добавил: – «Скарабей трепещет от страха перед этими неожиданными речами».

На этот раз Жан-Марк запретил себе смеяться. Нельзя, чтобы урок превращался в цирк. С самым серьезным видом он пустился в объяснения, которые на него самого наводили скуку. Жильбер, ерзая на стуле, тяжело вздыхал: «Да я уже во всем разобрался!», хотя на самом деле не понимал и половины. Постепенно Жан-Марком овладевала какая-то истома. Горячий ароматный чай, апельсиновый джем, сухое тепло батарей притупляли его умственные способности. Ему было так хорошо в этом кабинете, среди множества книг, что он мог бы проводить в нем дни. В шесть тридцать Жильбер решительным жестом захлопнул тетрадь. Они взяли по сигарете, закурили и, сидя друг против друга, оба одинаково радовались тому, что покончили с науками.

– Вчера я был на концерте, – сообщил Жан-Марк, – дирижировал Барнович. Это было что-то необыкновенное!

– Ты ходил с Валери? – спросил Жильбер.

Жан-Марк посмотрел на него с удивлением.

– Это она тебе сказала?

– Нет, но я догадался. Ты ведь часто ее приглашаешь.

– В общем, да.

– А я редко с ней вижусь. Она меня терпеть не может. Не могу понять, почему?

– Мне кажется, ты выдумываешь, – не очень уверенно возразил Жан-Марк.

– Есть такие признаки, по которым сразу все понимаешь. Ошибиться невозможно. Я ощущаю ее враждебность, как холодный ветер, который дует прямо в лицо.

– Успокойся, она мне ничего такого про тебя не говорила…

– Я знаю, она злая. Красивая, умная, но злая.

– Ты находишь ее красивой?

– Да, а ты разве нет?

– Я тоже.

В наступившей тишине Жан-Марку вдруг представилась Валери. С плотно сжатыми губами, леденящим взглядом. «Мой тупица братец…»

– Ну, а что, концерт действительно был хороший? – поинтересовался Жильбер.

– Да, это был очень красивый концерт Бетховена. Называется «Тройной концерт для фортепьяно, скрипки и виолончели». Ты его знаешь?

– Я не меломан. Живопись и поэзия для меня действительно много значат, а вот музыка… Но, думаю, у бабушки есть пластинка. Хочешь, пойдем в гостиную, посмотрим.

Жильбер уже направлялся к двери. Жан-Марк последовал за ним, удивляясь порывистости его движений. Быстрым шагом они миновали галерею, увешанную помпезными полотнами, вряд ли способными привлечь чей-либо взгляд, и попали в гостиную. Жильбер зажег полный свет. Выдвинувшись из тени, со стен на них смотрели другие картины. Дурачась, Жильбер с напускной важностью сообщал их названия: «Похищение Деяниры», «Диана и Актеон», «Маленькая рыбачья гавань», «Амур, разоружающий воина»…

Повернувшись вокруг себя на каблуках, Жильбер продолжал:

– Они такие прилизанные, меня от них тошнит! Но мои старики без ума от французской школы восемнадцатого века, поэтому я вынужден дышать этим веком с утра до вечера. Смешно! Ну, что ж, вперед, на взятие Бастилии!

Один из секретеров служил дискотекой. Жильбер вытащил оттуда толстый альбом.

– Концерты Бетховена. Посмотри, есть ли там твой?

Он там оказался. Жильбер подошел к громоздкой старомодной тумбе из темного дерева и открыл дверцы. Внутри был спрятан проигрыватель. Жильбер поставил диск и нажал на пуск. Потом он прямо в костюме сел на ковер и потыкал пальцем рядом с собой:

– Молодой человек, «наклоните коленные чашечки ближе к полу»!

Это, вероятно, снова был Лотреамон.

– А не сменить ли нам автора? – предложил Жан-Марк.

– Согласен. Кого выберем?

– Может, Бодлера?

– Будет не так смешно.

– Тогда Рембо.

– Отлично!

В этот момент по комнате поплыли первые такты «Тройного концерта». Чистые, плавные, величавые. У древнего проигрывателя было удивительное звучание. Сосредоточившись, Жан-Марк испытал те же эмоции, что и накануне. Другие солисты, другой дирижер, но замысел Бетховена был выше этих различий. Первая сторона закончилась прямо перед началом ларго.

– Ставить вторую сторону? – спросил Жильбер.

– Да, но если тебе не нравится…

– Нравится… нравится… – отозвался Жильбер. Он нерешительно повертел в руках пластинку и вдруг спросил: – А почему ты никогда не рассказываешь мне о своей матери?

От неожиданности Жан-Марк смутился, но потом ответил:

– В молодости она, по всей видимости, была дурой. Затем развелась с отцом, чтобы выйти замуж за дурака. Так что теперь она дура вдвойне! Вот и все.

– Как ты жесток к ней! – прошептал Жильбер.

Жан-Марк преисполнился гордости. Впервые он кому-то показался жестоким. Ведь изо дня в день он корил себя за мягкотелость, чувствительность, нерешительность. Жильбер поставил вторую сторону пластинки и, сев на ковер и скрестив под собой ноги, вернулся к своей позе будды.

– Если тебе надоело, можно выключить, – несколько минут спустя предложил Жан-Марк.

– Нет, мне не надоело, но музыка меня трогает меньше, чем поэзия. В музыке есть нечто такое, что воздействует прямо на подкорку, тогда как в поэзии все иначе, более тонко, что ли. Я не вижу ничего удивительного в том, что звуковые волны заставляют вибрировать мои нервы и я получаю от этого большее или меньшее удовольствие. Но… поразительный факт, старик! Самые простые и обыденные слова, соединенные определенным образом, доставляют мне величайшее наслаждение! Взять, хотя бы, самые избитые – «дождь», «крыша», «земля»… В чистом виде в них нет эмоциональной нагрузки. Твоя консьержка употребляет их сплошь и рядом. Потом ты даешь их Верлену. Он пишет: «Тихий шелест дождя по крышам и влажной земле…» И дальше над этой фразой можно размышлять всю жизнь!

– Мне кажется, ты несколько упрощаешь. Не стоит сравнивать с музыкой ни поэзию, ни живопись, – сказал Жан-Марк.

В этот момент в исполнении оркестра зазвучала прекрасная грустная мелодия. Жан-Марк прикрыл глаза.

– Согласен, это красиво. Даже очень красиво, – тихо сказал Жильбер. – Но я не знаю, как истолковать язык музыки.

– Потому что ты задаешься вопросом, какие чувства он выражает. Но ты должен понять, что музыка не выражает никаких уже существующих чувств, она создает новые эмоции. Попробуй вообразить, что музыка не задается целью поведать тебе что-то или в чем-то тебя убедить. Она призвана увлекать за собой, переносить в мир, совершенно отличный от реального. Музыка предлагает не твое отражение или отражение твоего окружения, она дарит тебе озарение, луч света. Представь, наконец, что ты стоишь не перед зеркалом, а перед окном.

Замолчав, они не проронили ни слова, пока не закончился музыкальный отрывок. Потом Жан-Марк спросил:

– Вот ты так любишь поэзию, а сам не пробовал сочинять?

– Еще бы! – отозвался Жильбер. – Как и все!

– Ты мне покажешь?

– Ну уж нет! Они отвратительные!

– Уверен, что это не так!

Жильбер бросил на него благодарный взгляд и проворчал:

– Ты говоришь это потому, что я много распространяюсь о поэзии? Но разве ты не знаешь, что истинные художники гораздо меньше других рассуждают об искусстве, которому служат.

Произнося эту фразу, Жильбер сцепил пальцы, вытянул вперед обе руки и, вывернув кисти ладонями наружу, потянулся.

– Уже двадцать минут восьмого! – констатировал Жан-Марк, взглянув на часы. – Мне пора идти.

В тот момент, когда он вставал, в гостиную вошла госпожа Крювелье. Не дав ему возможности попрощаться, она сразу же пригласила его остаться на ужин.

– Мы просто поставим еще один прибор.

Жан-Марк принял приглашение и сделал это с легкостью, которой способствовали два обстоятельства. Во-первых, он был голоден, а во-вторых, в его памяти всплыло содержимое шкафчика для провизии: остатки печеночного паштета и небольшой кусочек швейцарского сыра. На лице Жильбера Жан-Марк прочел неподдельную радость, и это было ему приятно. С тех пор как дом отца оказался для него закрытым, он стал как-то особенно нуждаться в человеческом тепле. В гостиную вошел и господин Крювелье. Жан-Марк видел его во второй раз. Серебристые волосы, кожа цвета слоновой кости, тонкая полоска темных усов над верхней губой. Он был очень бодр для своего возраста, ведь ему, должно быть, никак не меньше шестидесяти пяти! Господин Крювелье положил руку на плечо Жильбера, было заметно, что он гордится внуком. Вся его успешная финансовая деятельность была оправдана присутствием под крышей его дома этого утонченного юноши. Крювелье расспросил Жан-Марка о его учебе, о планах на будущее, сообщил, что в свое время у него были деловые контакты с его отцом и тот дал ему весьма ценные советы. Потом он посетовал на новые тенденции в экономической политике Франции. Дал отрицательную оценку постоянно возрастающему влиянию государства на процессы развития рынка и убедительно доказал, что все это мешает созданию равных условий, необходимых, по его мнению, для конкурентной борьбы.

Все перешли в ротонду, где располагалась небольшая столовая с обшитыми светлым деревом стенами и обтянутыми кожей оливкового оттенка старинными стульями. Жан-Марк оценил и дорогое вино, и изысканные легкие блюда, и бесшумную прислугу. Напрасно он, из принципиальных соображений, осуждал стяжание земных богатств, теперь приходилось признать, что для счастья необходима некоторая роскошь. Жан-Марк подумал, что, женившись на Валери, он сможет вновь обрести достойную жизнь. Поначалу эта мысль ужаснула его, но он все-таки задержался на ней. Не странно ли, что атмосфера этого дома каким-то образом склоняла его к браку? Возможно, ностальгия по комфорту мучила бы его не так сильно, если бы он не приходил сюда?

Жан-Марк старался участвовать в общем разговоре, но отвлекался и думал о своем. Жильбер тоже казался рассеянным. В присутствии деда и бабки он несколько стушевался, стал менее раскованным и опять превратился в задумчивого, послушного мальчика, который не перебивает взрослых. После ужина все присутствующие перешли в гостиную. Кофе или травяной чай? По совету госпожи Крювелье Жан-Марк выбрал второе. У напитка был непередаваемый букет, в котором перемешались запахи множества сухих растений. В десять часов Жан-Марк решил, что теперь уже вполне прилично попрощаться и уйти. Господин Крювелье предложил отправить его домой на машине. Жан-Марк не нашел в себе сил отказаться.

Восседая один на заднем сиденье огромного черного «мерседеса», он видел перед собой мясистый затылок шофера, его коротко остриженные волосы под форменной фуражкой. Забавляясь, Жан-Марк по очереди представлял себя банкиром, богатым промышленником, министром, известным адвокатом… Интересно, станет ли когда-нибудь эта игра воображения явью? Жан-Марк не мог в это поверить. С другой стороны, разве все сильные мира сего не были в свои двадцать лет такими же, как сейчас он, переживающий за свое будущее? Шофер, привыкший возить стариков, вел машину медленно и осторожно. Жан-Марк перенесся во времена Первой мировой войны. Вот он кавалер ордена Почетного легиона, член нескольких административных советов, личный друг премьер-министра, потерявший в последние годы многих своих товарищей. Коллекция табакерок, два шедевра Ренуара, один – Утрилло и один – Пикассо. Вполне насыщенная жизнь. Кошмар! Жан-Марк откинулся на спинку сиденья. За стеклом, то погружаясь во мрак, то взрываясь фейерверками огней, неспешно проплывал Париж. На Елисейских полях, не доезжая до площади Согласия, Жан-Марк неожиданно попросил:

– Остановите здесь, пожалуйста.

Он вылез из машины, поблагодарил грузного мужчину с красным лицом, который тщетно попытался успеть открыть ему дверцу, и легким шагом направился в сторону дома.

Рефлектор алым пятном светился в углу комнаты. Ночью волна холодного воздуха опустилась на город. Окна покрылись изморозью. Сквозь щели в двери внутрь пробирался ледяной воздух. Жан-Марк, чтобы было теплее, занимался в постели. На пижаму он натянул свитер. Его окоченевшие пальцы перелистывали отпечатанный на ротапринте курс по политэкономии. У соседей громко играло радио. Ничего не поделаешь – воскресное утро, имеют право. Перейдя к новой главе, Жан-Марк услышал приближающиеся шаги.

– Господин Эглетьер! Господин Эглетьер!

Он узнал задыхающийся голос консьержки. Встав, он открыл дверь и спросил:

– Что случилось?

– Вас к телефону!

Меньше месяца назад владелец дома установил у консьержки телефон, но если принимать сообщения та в исключительных случаях еще соглашалась, то подзывать жильцов к телефону отказывалась категорически. Видимо, сегодня у нее были веские причины изменить своим правилам.

– Иду! – сказал Жан-Марк, накидывая домашний халат. – Кто меня спрашивает?

– Откуда я знаю, но это срочно. Очень срочно. Похоже, это вопрос жизни и смерти.

Ужас сковал Жан-Марка. Он подумал об отце, о Франсуазе, Даниэле, Маду, обо всех, кого любил.

Проскочив мимо консьержки, которая после подъема на пятый этаж все еще никак не могла отдышаться, он дрожащим голосом пробормотал «Спасибо, мадам» и выбежал на лестницу. Внизу он схватил трубку и с трудом выдохнул.

– Да, я слушаю…

Искаженный мужской голос откуда-то издалека продекламировал:

– «Разве можно быть серьезным, когда тебе семнадцать и когда на бульваре шумят зеленые липы?»

– Кто говорит? Что случилось? – прошептал Жан-Марк.

– Ничего серьезного, – ответил Жильбер.

– Тогда почему же ты сказал?..

– Она не хотела подниматься к тебе. Чтобы она согласилась, я придумал чрезвычайные обстоятельства.

Успокоившись, Жан-Марк тут же разозлился.

– Тебе не кажется, что это слишком?!

Он не мог припомнить, чтобы вообще давал Жильберу свой телефон.

– Ну как, вчера вечером ты нормально добрался? – спросил Жильбер.

– Превосходно!

– А сегодня во второй половине дня ты, случайно, не свободен?

– К сожалению, нет, старина.

– Жаль, а то у меня какая-то хандра.

– Что-нибудь случилось?

– Да нет, ничего особенного. Просто тоскливо, скучно, неинтересно, ничего не хочется делать, словно навалился тяжелый груз. С тобой когда-нибудь так бывает?

– Бывает, – ответил Жан-Марк, – но я пытаюсь как-то с этим бороться, предпринимаю усилия… – Подумав, он добавил: – Сегодня в два часа я встречаюсь с Валери. Мы собирались пойти в Лувр. Хочешь, пойдем с нами.

– Ну уж нет! – воскликнул Жильбер.

– Почему?

– Не хочу вам мешать.

– Если я тебе это предлагаю, значит, считаю, что ты нам не помешаешь.

– Хорошо! – с неожиданной радостью согласился Жильбер. – Тогда как мы договоримся?

– Я встречаюсь с Валери в два пятнадцать у входа в крыло «Денон», рядом с кассой. Тебе это удобно?