Текст книги "Кара для террориста"

Автор книги: Анри Мартен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

IV

Утро пятницы Абдула начал, наконец, с намаза. Он проснулся сам как раз вовремя, в начале шестого, еще до восхода, совершил все предварительные процедуры и включил монитор, подумав при этом, как удачно получилось так проснуться, но впредь лучше не полагаться на случай, наверняка можно будет наладить в мониторе будильник, да еще так, чтобы он будил голосом муэдзина.

С голосом тоже получилось удачно: нашлась опция задержки запуска, так что не пришлось, запустив файл, сломя голову спешить к окну, чтобы успеть до начала. Нет, выбрав «Запуск через минуту», Абдула неторопливо ступил на коврик, принял положенную позу (только что проверил по картинкам), совершил все нужные движения, а затем с удовольствием принялся повторять за льющимся из монитора голосом напевные слова молитвы.

Весь утренний намаз не занял и десяти минут. Даже удивительно: такое легкое правило, – не больше часа все пять намазов вместе за целый день, даже заметно меньше, – и такое полезное: как можно им пренебрегать? – Вчера, однако, Абдула помолиться так и не собрался, за что себя сегодня упрекнул. Но – ладно, прошлого не исправить, в будущее надо смотреть. Сегодня пятница, будем особенно старательно молиться.

В пятницу полагается особый джума-намаз, но совершается он в мечети, и пленники, заключенные от этой обязанности свободны. Абдула подозревал, что в его положении он свободен вообще от всяких обязанностей, но намаз – не просто обязанность, это услада и опора. Нет, молитвой он пренебрегать не собирался.

(Надо заранее сказать, что получаться это будет у него когда как. Да, в известные дни он и вправду ревностно и старательно будет совершать все положенные молитвы и в эти дни будет чувствовать себя заметно лучше и бодрее; но будут и другие дни, когда он как-то даже незаметно станет пропускать намаз: один раз, два раза, – и вот постепенно протекут целые недели без памяти о молитве, и это будут очень гадкие недели, потом их даже вспоминать не захочется.)

До завтрака оставался еще целый час, даже больше, и Абдула сначала почитал Коран, потом прилег и подремал немного. Поднявшись, чувствовал он себя превосходно. Дал себе труд разобраться повнимательнее в сегодняшнем меню, выбрал блинчики с мясом (говядина), большое душистое яблоко и крепкий чай. Кофе оставил на потом: «Кофе днем буду пить, назло этим неверным. Пусть смотрят!»

Но злить неверных сегодня не пришлось. Когда в девять часов монитор погас-умолк, – Абдула, завтракая, наслаждался любимыми песнями популярной арабской группы, – «зазеркалье» не возникло, стена так и осталась непрозрачно-салатовой.

Вместо этого в ней вдруг обнаружилась дверца, с краю с той стороны, где тренажер со шведской стенкой. В дверцу вошли три фигуры: сперва охранник в темном своем комбинезоне, потом человек в зеленом врачебном халате со стетоскопом на шее и потом снова охранник. Войдя, все трое стали спиной ко входу, охранники по бокам, тот, что в зеленом, между ними, и кто-то из них сказал:

– Медосмотр! Подойдите к лежанке, пожалуйста!

Говорил, скорее всего, тот, что в зеленом, но ручаться Абдула не стал бы: у всех троих на лицах были плотные марлевые повязки, и от которого именно доносился голос, было сразу не разобрать. Да и не важно это! Присутствие охранников ясно показывало, что на «пожалуйста» слишком полагаться не следует: не подойдешь – подтащат. Абдула подошел.

Вошедшие двинулись туда же, охранники к изголовьям, а «зеленый», – понятно, что врач, – к центру кушетки со стороны Абдулы. Жестом он велел Абдуле садиться и показал, что надо раздеться до пояса. Ни строптивости, ни бестолковости Абдула демонстрировать не стал: не сядешь – усадят, не разденешься – разденут…

Врач принялся выслушивать, выстукивать, только и произнес два слова: «Дышите» – и следом: «Не дышите». Позволить снова задышать он, видимо, забыл, и Абдула сам себе это позволил, когда врач оставил стетоскоп и, приподнимая веки узника, стал разглядывать его глаза.

Потом Абдуле жестом же велели лечь, охранники пристегнули его в груди вместе с руками, в бедрах и в ногах ниже колен невесть откуда взявшимися резиновыми жгутами к лежанке, а врач потянул из-за двери браслеты-зажимы-присоски на проводах и стал лепить их к Абдуле, к запястьям, щиколоткам и груди: снимал кардиограмму.

Флюорографию Абдула проходил в прежней своей тюрьме не так давно и потому не ожидал, что сейчас к нему в камеру вкатят рентгеновский аппарат. Но в том, что вкатят, если понадобится, он ни секунды не сомневался.

Холодные зажимы и присоски приятно щекотали. Но вот процедура закончилась, все это сняли, а жгуты снимать не торопились. Наклонив голову, Абдула увидел, что врач маленьким шприцем тянется к вене на сгибе правого локтя. В вену он попал очень ловко, Абдула не успел ойкнуть даже мысленно, а шприц уж наполнился темной венозной кровью. «Для анализа, – подумал Абдула. – А кал и мочу, наверное, берут прямо из унитаза, там этого добра хватает!»

Врач вытащил иглу, потер место укола душистой ваткой и произнес последние слова за весь визит:

– Жалобы есть?

Жалоб, конечно, не было, но вроде бы такой вопрос полагается задавать в начале визита, а не в конце… Или он был так уверен, что жалоб не будет?..

Врач, не дождавшись ответа, – а ждал он секунды три, не больше, – поднялся (перед этим он присел к Абдуле на койку для укола), уложил свой шприц в поданную охранником коробочку, сунул коробочку в огромный боковой карман халата и двинулся к выходу. Один из охранников, подобрав провода кардиографа, последовал за ним, и дверь за обоими затворилась, неразличимо слившись со стеной. Второй охранник остался.

Из-за стенки ванной (кстати, тоже непрозрачной) донесся какой-то шум. Охранник махнул рукой в том направлении:

– Бриться! – «Пожалуйста» он не добавил.

В ванной у того входа, через который сюда впервые проник Абдула, имелся выступ вроде стула, на нем еще каждое утро появлялся новый комплект одежды: Абдула все еще не удосужился выяснить, как. Теперь возле этого выступа-стула стоял человек в белом халате и тоже в белой марлевой повязке на лице, очевидно, цирюльник, в одной руке он держал большую белую салфетку, а в другой… – ну да, электробритву! «Они что же, электробритвой собираются голову мне брить?! Да ни за что!» – Абдула возмущенно повернулся назад, к охраннику, но тот, сложив руки на груди, стоял так невозмутимо, что Абдула сразу же сник.

Ну да, сам не усядешься, такой в два счета скрутит, усадит… Да, собственно, и усаживать ему совсем не нужно! Не хочешь бриться? И не надо! Ступай себе, отпускай хоть косицу, хоть шевелюру!.. – от беспомощности Абдуле захотелось завыть. Может, и вправду отказаться, хотя бы на сегодня? – Абдула провел ладонью по голове. Брили его во вторник, сегодня пятница, за три дня волосы толком не отросли, только слегка покалывают. Можно и оставить, но следующее бритье когда, снова в пятницу? – за неделю слишком отрастут… Значит, сперва еще машинкой будут стричь… Э!.. – Абдула в отчаянии махнул рукой: – Пусть бреют, электробритвой так электробритвой (насчет наличия у «этой стервы» мнения «современных богословов» о допустимости ритуального бритья головы электробритвой он даже ни капельки не сомневался).

Бритва оказалась хорошая, почти бесшумная и совершенно не щипала. Снабженная к тому же вакуумным насосом, она всасывала сбритые волоски, значит, колоться ничего совсем не будет. Цирюльник работал быстро, сноровисто и молча. Только закончив, коротко спросил:

– Бороду оставить?

– Да, – кивнул Абдула, – оставить.

– Тогда все, – сказал цирюльник, снял с шеи Абдулы повязанную перед тем салфетку, скомкал ее, обмахнул голову, лицо и шею Абдулы от воображаемых волосков, скомкал салфетку еще больше и ловко, как заправский баскетболист, запустил ею точно в «очко» унитаза. Проводив глазами салфетку и снова повернувшись к парикмахеру, Абдула увидел его спину: тот уже собирался выходить.

– А следующий раз когда? – торопясь и злясь на себя за это, выкрикнул ему вслед Абдула.

– Следующий раз? – обернулся цирюльник. – В пятницу, конечно! Бритье у нас бывает каждую пятницу…

– А до тех пор разве не отрастет? – с сомнением в голосе произнес Абдула и провел ладонью по голове.

– Может, конечно, отрасти… Скорость роста волос у всех индивидуальна. Если хотите, могу оставить вам вот это, – и цирюльник вынул из кармана халата какой-то продолговатый пакет, размером с пачку сигарет «супер сайз».

– Что это? – недоверчиво протянул Абдула, не торопясь принимать пакет у цирюльника из рук.

– Особый депиляторий, очень надежный и совершенно безопасный, – быстро заговорил цирюльник: словно прорвалась долго сдерживаемая профессиональная говорливость. – Вот, здесь все нарисовано! – он повернул пакет к Абдуле и ткнул пальцем в схематический рисунок головы с натянутой на нее нашлепкой. – Натягиваете на голову: она достаточно эластична, растянется по всей нужной вам поверхности, – а нет, скажете, следующий раз подберем размер побольше… Подержите так десять-пятнадцать минут, не больше, потом снимаете – и!.. На голове ни волоска!

Он умолк, словно бы ожидая аплодисментов. Но дождался совсем другого.

– Что?! – возмущенно заорал Абдула. – Ты хочешь, чтобы я натягивал себе на голову то, чем ваши бабы себе ноги бреют?!

Он бы, наверное, даже набросился на цирюльника, забыв про охранника, но цирюльник и сам был росту не меньше, чем охранник, и бросаться на него Абдула поберегся.

– Как угодно! – пожал плечами цирюльник и так же ловко, как только что салфетку, отправил свой пакет туда же, в унитаз.

Сразу за этим он повернулся и вышел вон из ванной и потому глаз охранника не увидел. Их увидел Абдула, проследивший взглядом за полетом пакета, и выражение недовольства, читавшееся в этих глазах, подсказало Абдуле, что, пожалуй, этого цирюльника он больше не увидит. Так и оказалось: со следующей пятницы к Абдуле стал приходить другой цирюльник, постарше и помолчаливее, хотя и не менее рослый. И салфеткой он запускал не в унитаз, а проталкивал ее аккуратно в заслонку мусоросборника возле выступа-стула.

– Можете искупаться, если хотите, – бросил охранник, уходя, и дверь за ним закрылась.

Как «искупаться», а вода разве есть? – Ну да, конечно, есть! И стенки сегодня непрозрачные! «Выходит, пятница у меня действительно особый день?! Как хорошо, слава Аллаху!» – и Абдула, довольный, полез купаться.

Пока купался, на стуле появился свежий комплект одежды: ничего таинственного, выезжал-проталкивался из-под заслонки в спинке стула, она же стенка.

«Ну и механизмов тут понатыкано! – в который раз подумал Абдула со смесью ужаса и восхищения. – А что будет, когда все это начнет ломаться?»

Думать о том, что будет, когда что-нибудь сломается, плескаясь в теплой ванне, было приятно. Когда-нибудь ломается все на свете. Значит, ремонтники придут, новые люди, даже с инструментами… А меня, может, куда-нибудь переведут на это время, опять же новые впечатления… Словом, как ни крути, а существование пока что представлялось сносным.

Искупавшись, Абдула оделся в свежее, вышел в свою… нет, камерой это помещение называть все-таки язык не поворачивался, разве можно говорить «камера» про такое светлое, залитое солнцем, удобное пространство?! Скорее уж, апартаменты! Нет, поистине Всевышний лишил неверных разума!

Время до обеда, час с небольшим, Абдула провел с приятностью: напился кофе, погулял-походил, потом побегал по дорожке, – кстати, в первый раз! – было очень удобно. Поприжимался к датчикам: пульс, давление, – интересно же, что там этот гяур-доктор узнал! А что он мог узнать? – Все хорошо! И пульс, и давление – все в полном порядке!

– Не жалуешься на здоровье, Абдула? – неожиданно раздался знакомый голос.

Абдула вздрогнул, обернулся: ну да, она, конечно. И теперь не в конусе света, а сидит на стуле в полностью освещенном помещении, такое небольшое на этот раз – пещера, то ли будуар, – Абдула путался в таких понятиях, – складками тяжелой ткани того же темно-коричневого цвета огорожено-задрапировано пространство, и платье на ней, – ну да, конечно, то же самое. Она хоть пятьдесят лет будет приходить сюда, и все в таком же самом платье. Да, а чего это она так рано? До обеда вон еще четверть часа! Впрочем, она ведь не обязана придерживаться какого-то расписания… Ладно, пришла – воспользуемся случаем.

– Почему они в масках… ну, в повязках? – хрипло спросил Абдула и сам неприятно поразился хрипоте своего голоса. – Они что, так боятся от меня заразиться?

По-хорошему лучше было бы с ней вообще не разговаривать, но больше ни от кого ни на какие вопросы ответа не дождешься, Абдула это уже очень хорошо понял. А она – хотя бы отвечает. Хоть иногда. Вот, и теперь ответила:

– Нет, Абдула, заразиться от тебя они не боятся. Наоборот, они тебя боятся заразить.

«Как это?» – не понял Абдула, выразил лицом недоумение.

– Ты ведь у нас теперь стерильный!.. Я имею в виду, защищен от всяких вирусов и бактерий… И воздух, и вода, и еда – все, чем ты пользуешься, проходит самую тщательную очистку и обработку…

Вот тебе и раз!

– Пока что ты, конечно, еще вовсе не стерильный, прежний твой запас микробов при тебе остался, но постепенно они все вымрут, выведутся, и ты будешь чистый-чистый! – Кимберли поднялась. – Вот потому они и носят маски, чтобы новых микробов сюда не напустить. Ты хочешь спросить, не опасно ли это?

– Да! – кивнул Абдула.

– Не бойся, совершенно не опасно. Исследования велись многие годы. Установлено, что люди, очищенные таким образом и потребляющие чистые продукты, гораздо здоровее и живут много дольше остальных. Правда, если вдруг они вернутся к обычным условиям существования, они могут очень легко заразиться, заболеть и даже умереть: ведь иммунная система организма у них ослаблена от безделья… Да, такая опасность, вообще говоря, существует. Но тебя она не касается, Абдула. Тебе-то возвращение к обычным условиям существования не грозит!

Она подошла к стеклу вплотную, сняла очки и уставилась в Абдулу глубоко сидящими глазами. Абдула смотрел на нее как завороженный.

– Ты проживешь очень долго, Абдула.

И вопреки прямому смыслу этих слов (что, собственно, плохого в обещании того, что проживешь очень долго?) Абдула похолодел.

А Кимберли тем временем все так же ровно продолжала:

– У тебя будет очень много времени, Абдула. Наверняка найдется время и для того, чтобы подумать и даже, может быть, придумать и ответить: зачем ты убил мою маму?..

Свет, как всегда, постепенно погас, она исчезла в темноте, потом стена вернула свой обычный цвет. На часах – 11.51, меньше десяти минут до обеда. Но Абдуле пока что было не до обеда. Отогнать наваждение, рассеять навеянное этой ведьмой настроение – на это ушло около часа. Абдула долго любовался в окно на солнечный пейзаж, бегал по дорожке, делал приседания, потом включил на мониторе веселое кино: боевиков, как он и подозревал, в огромной фильмотеке разыскать не удалось, пришлось остановиться на комедии, где много пели, много целовались и часто попадали в смешные положения. Так им и надо!..

В душе все постепенно успокоилось: что она знает, эта ведьма, сколько кому жить, сколько кому сидеть? Вообразила себя Всевышним! Богом себя вообразили, сволочи! Ну, погодите, всем вам достанется, всем!..

Остаток пятницы, как оказалось, был отведен еврейской школе (Абдула-то надеялся, что на сегодня его уже оставили в покое: не тут-то было!). После обеда, – как раз кино закончилось, – открылось «зазеркалье», и Абдула с удивлением обнаружил там человек сорок мальчиков лет от семи до десяти, в аккуратных черных костюмчиках, в белых рубашечках, в кипах с черно-белым узором, и многие, конечно же, в очках. Вдоль щек у них свисали забавные прядки волос, у большинства прямые, у некоторых вьющиеся: «Пейсы», – догадался Абдула. У мальчиков постарше, которые явились вслед за этими, минут примерно через двадцать, пейсы были позаметнее и вились уже почти у всех («На бигуди, что ли, накручивают?» – подумал Абдула), а у самых старших, которые пришли последними, это были уже замечательные, артистически ухоженные локоны.

Каждую группу сопровождала одна и та же воспитательница лет пятидесяти, сухощавая, высокая, в строгом темно-сером платье, на глазах очки в металлической оправе, манеры угловатые, суровые. Дети и младшие, и старшие слушались ее беспрекословно. Заполняли помещение и выходили из него они совершенно бесшумно, – как это у них получалось в темноте? – Абдула, впрочем, не мог бы сказать, свет ли гаснет в «зазеркалье», или это просто темнеет у него стекло? – «Наверное, стекло темнеет, иначе как бы они так быстро и без толкотни сменяли там друг друга?» – подумал Абдула уже после первой группы. Гордость сделанным умозаключением какое-то время занимала его, потом он подумал: «А как же «она» тогда в конусе виднеется?» – и решил, что, наверное, иногда стекло темнеет, а иногда и вправду свет гасят. Можно будет сравнить оттенки…

Самые младшие сначала чинно выстроились за стеклом, в полуметре от него, – места как раз на всех хватало, – а воспитательница, стоя чуть позади в центре, что-то недолго, минуты три, говорила им на иврите.

Абдула не думал, что их притащили сюда аж из Израиля, нет. Просто и в Америке в еврейских школах детей обучают родному языку – и правильно делают. Евреи вообще молодцы, не то, что эти гяуры, а по-еврейски гои. Вон, и одевают детей, как положено, а не так, словно с детства готовят их к гей-парадам… Абдула родился далеко от Святой Земли и в отличие от большинства своих соратников никакой ненависти к Израилю не испытывал, скорее, наоборот, немного сожалел, что не выходит с ними договориться и вести борьбу против неверных вместе. Вслух со своими Абдула такими мыслями делиться бы не стал: не поняли бы, а жаль! Каких бы дел мы тогда вместе наворочали! Опять же дети Ибрахима – и они, и мы: они от Исхака, мы от Исмаила (который, кстати, старше), но все равно братья!.. – Абдула не вспоминал, что от Исмаила, собственно, происходят одни арабы: в исламе вера важнее происхождения. Хоть и не араб, он считал себя таким же потомком Исмаила, как и чистокровные арабы. Точно так же христиане числят себя потомками Авраама, хотя и чужие ему по крови…

Выслушав объяснения воспитательницы, дети какое-то время молча переминались с ноги на ногу, потом начали шевелиться резвее, постепенно поднялся самый обычный детский галдеж. Кто-то из мальчишек, из самых маленьких, первым догадался, закричал громко по-английски: «Террорист!» – и, сложив руку пистолетом, выставил ее в сторону Абдулы и начал как бы палить, восклицая: «Паф! Паф!» Остальные, словно ждали сигнала, тут же последовали его примеру, и скоро чинный ряд аккуратных ребятишек превратился в орущую потную группу, жмущуюся к центру, поближе к Абдуле, и с раскрасневшимися лицами ведущую по нему плотный беспорядочный огонь растопыренными пальцами: «Паф! Паф-паф!»

Воспитательница детям не мешала, спокойно стояла и ждала минут десять, а потом, когда положенное время, как видно, истекло, громко захлопала в ладоши, сразу перекрыв многоголосый «Паф! Паф!», и дети на удивление быстро умолкли и снова стали в ряд.

Свет в «зазеркалье» погас (или стекло потемнело), а минут через пять там стояла уже другая группа мальчишек, чуть постарше. Эти вели себя примерно так же, как и предыдущие, тоже довольно скоро от созерцания перешли к стрельбе, и Абдула даже подыграл им, вытянув в их сторону обе руки с растопыренными пистолетом пальцами и открыв ответный огонь: «Бах! Бах!»

Дети пришли в восторг и запалили с удвоенным энтузиазмом: «Паф-паф!» Кто-то из них закричал: «Я тебя убил, Абдула, падай!», – остальные подхватили: «Я тебя тоже убил, падай, падай!». Абдула послушно повалился на пол, картинно перекатился раз, два и замер. Дети, постреляв еще немного, смолкли, прижались к стеклу, глядели на лежащего неподвижно Абдулу, не отрываясь. И тогда Абдула неожиданно вскочил с пола и рывком бросился к стеклу, испуская жуткий рев: «Аа-а-а!!!»

Дети в ужасе отпрянули, свет немедленно погас. Никаких звуков из-за стекла больше не доносилось: очевидно, звук здесь, когда надо, перекрывался. Как там воспитательница наводила порядок, Абдула, следовательно, узнать не мог, но справилась она отлично: следующая группа возникла точно по графику, минуты от силы через полторы.

Этим было лет по тринадцать-четырнадцать, и никакой стрельбы с ними не произошло. Выслушав воспитательницу, они сперва спокойно постояли, негромко переговариваясь и обсуждая скорее обстановку в камере Абдулы, нежели самого Абдулу. Один из них, веснущатый и рыжеватый (и в очках, конечно), сделал было движение в сторону Абдулы, как бы намереваясь о чем-то спросить, но передумал и отступил.

Потом они все сгрудились плотной группкой и стали ходить вдоль стекла, следуя за движениями Абдулы, который в этот момент принялся расхаживать по своей камере. Кроме стекла, Абдулу отделяла от них только невысокая кушетка, так что и он их, и они его видели отлично.

– Абдула! – стали доноситься из-за стекла голоса, – сперва робко, потом погромче: – Абдула!

– Ну, чего вам? – повернулся к ним Абдула, остановившись у окна (теперь закрытого).

– Почему ты убиваешь людей, Абдула? Тебе нравится убивать, Абдула?

Вопросы сыпались вразнобой, скоро они слились в неразличимой перекличке, но один, не самый громкий, кстати, вдруг прозвучал совершенно отчетливо:

– А меня ты убил бы, Абдула?

Абдула посмотрел и увидел, кто спрашивает, – тощий невысокой парень, стоявший ближе всех, вытягивая тонкую свою шею и глядя на Абдулу большими карими глазами: очков он не носил.

– Ты хотел бы убить меня, Абдула? – и шея его вытягивалась все больше, как бы приглашая Абдулу сомкнуть на ней ладони и душить, душить…

К счастью, время этой группы тоже истекло.

Последними пришли самые старшие, частью подростки, частью уже юноши. Очков среди них не носил почти никто: может, носили контактные линзы, а может, кое-кто и вылечился, – с возрастом близорукость иногда проходит, особенно с такими, как у них, врачами… По этим, старшим, было ясно видно, что к слою они относятся не к самому среднему: если младшие мальчишки были одеты просто чисто и аккуратно, то эти – элегантно. И вели они себя сдержано, у стекла не толпились, из воображаемых пистолетов не палили и шеи свои для удушения не протягивали. Нет, они держались солидно, разговаривали меж собой негромко и на Абдулу поглядывали с откровенным презрением.

Один из них, повыше остальных, с широкими спортивными плечами, светлой шевелюрой из-под кипы (пейсов он не носил) и светлыми голубыми глазами без очков, отделился от группы парней, с которой беседовал, и со словами: «Да, я скажу» – подошел и стал за стеклом прямо напротив Абдулы, который сидел на кушетке.

– Абдула, – начал он, – я хочу тебе сказать… Да, нас предупредили, чтобы мы тут не ругались, и потому всего, что я хотел бы тебе сказать, я говорить не буду!

Воспитательница насторожилась, но пока не вмешивалась, а из группы, от которой отделился парень, донеслись одобрительные смешки.

– Так вот, – продолжал парень, – ругаться я не буду, это запрещено. Однако у меня есть мнение, и я, свободный гражданин свободной страны, имею право его высказать, и никто не может мне это запретить! – с оттенком вызова он бросил взгляд в сторону воспитательницы: та по-прежнему молчала.

– Так вот, – повторил парень, – по моему мнению, Абдула, ты самый вонючий говнюк на свете!

– Кевин! – строго подала голос воспитательница.

– Да, мэм! – Кевин поклонился в ее сторону. – Я закончил!

И под одобрительные возгласы товарищей он вернулся к группе, от которой перед этим отделился.

После этого наступила очередь девочек. Одетые в те же цвета, что и мальчики, – черные юбочки, белые блузочки, черные жилетки, – и с такими же, как у мальчиков, кипами-шапочками, из-под которых почти у всех выбивались кудряшки, и черные, и рыжие, и светлые, и просто никакие, они вели себя, конечно, по-другому: пальчики в пистолеты не складывали, «Паф-паф!» не кричали, а стояли в ряд, переминаясь, попрыскивая и перешептываясь. Те, что постарше, держались посвободнее, на Абдулу смотрели посмелее, но все равно вопросов никаких не задавали, по крайней мере, в двух первых группах, и что там у них по его поводу кружилось в головах, было непонятно.

Не ясно было Абдуле и то, из разных ли они школ, мужской и женской, или же из одной, – уж очень совпадала форма одежды, – но с раздельным обучением.

Раздельного обучения Абдула не мог не одобрить – и с точки зрения морали, разумеется: нечего недозрелым подросткам переглядываться, обмениваться записками, да и чем похуже заниматься, – но и с точки зрения учебы: мужчинам и женщинам в жизни надо знать разные вещи, разные предметы проходить, и даже те, что будут у них общие, хоть химия, хоть математика, хоть литература, мальчикам и девочкам надо преподавать по-разному… Сколько мир стоит, так было, но теперь этим придуркам разве что-нибудь втемяшишь? – Равенство! Равенство! Где они взяли это равенство? Не было никогда на свете никакого равенства, и впредь никогда не будет!..

В отличие от мальчиков, девочки, оказалось, были разбиты всего на три группы: то ли в этой школе их училось меньше, то ли просто не каждой захотелось посмотреть на террориста. Самые старшие, уже, собственно, девушки, вели себя совсем свободно. В упор, не стесняясь, разглядывали Абдулу, в голос обсуждали его внешность: «Какой коротышка! Злодеи всегда были коротышки! Ну да, Сталин, Гитлер…»

«Наполеон, Ленин!» – хотел добавить политически грамотный Абдула, но сдержался: не стоило с этими соплячками разговаривать, да и плевать он хотел на Ленина с Наполеоном! Слово «коротышка», однако, его задело: вовсе он не был коротышкой, среди своих считался даже крупным, а маленьким казался только по сравнению с этими дылдами…

Одна из девушек, полненькая, с рыжеватыми кудрями из-под шапочки, с дерзким выражением на круглом лице, отошла от подруг и, глядя прямо на Абдулу, который то расхаживал взад и вперед, заложив руки за спину, то приседал на лавке или на кушетке, но совсем от девушек не отворачивался: молоденькие, приятно… – так вот, став прямо в центре и глядя в упор на Абдулу, она сказала:

– Среди погибших в гипермаркете в большинстве были женщины, пятьдесят три из восьмидесяти семи… Вы не могли не предполагать этого заранее: женщины всегда составляют большинство посетителей и персонала в гипермаркетах. Вы, наверное, ненавидите женщин?

– Ну да, он женоненавистник! – раздались голоса. – Или же просто не знает, для чего нужны женщины! Он женщин любит только убивать!

– Абдула, – спросила еще одна девушка, смуглая, с орлиным носом, – А ты когда-нибудь кого-нибудь любил?..

– Там, откуда ты родом, – снова вмешалась первая, – вообще кого-нибудь любят или только всех убивают?

– Там ваши всех убивают! Ваши! – заорал Абдула и уселся на лавку, повернувшись спиной к этим девчонкам.

Настроение испортилось от глупых вопросов и оттого, что в первый раз признался напрямую в своем неамериканском происхождении. «Там» значит «не тут». Прежде он никогда так не попадался, всегда такие вопросы-ловушки обходил молчанием, а тут вот разорался… Ладно, не велика беда. Из тюрьмы меня за это не выгонят, из Америки не депортируют.

Когда умолкли голоса за спиной, до ужина оставалось еще добрых два часа. Абдула обернулся и увидел, что вместо девушек в «зазеркалье» находится группа взрослых людей, четверо мужчин и трое женщин. По кипам и локонам-пейсам на всех мужчинах Абдула догадался, что это, наверное, преподаватели из той же самой школы или школ.

Эти не шумели, громко между собой не разговаривали, никаких вопросов Абдуле не задавали, а только постояли несколько минут, перекинулись двумя-тремя репликами и скрылись в темноте.

А следом появилась, ну, разумеется, «она», «эта ведьма», «стерва», директриса, словом, Ким Барлоу.

Мисс Барлоу, все в том же неизменном платье, расхаживала по пространству «зазеркалья» широкими шагами, заложив руки за спину, как перед этим Абдула, и молчала. Потом остановилась, повернулась к Абдуле и произнесла:

– Ну, как тебе сегодняшний визит?

Поскольку Абдула не отвечал, она продолжила сама:

– Надо сказать, мне стоило огромного труда убедить их приехать сюда сегодня: они боялись не успеть вернуться до первой звезды, боялись нарушить шабат. Переговоры начались четыре месяца назад, задолго до того, как ты сюда попал… Мне пришлось заранее приготовить все необходимое, транспорт, обед: еду мы заказали в кошерном ресторане, здешняя кухня бы не справилась, – ты представляешь себе, что значит приготовить триста порций?

Абдула как раз представлял и очень даже хорошо: дежурил в свой черед на кухне в учебном лагере. Там людей, конечно, бывало за столом поменьше, но все равно совсем непросто накормить даже сотню человек, а тем более такую вот ораву… «И для чего ей это все надо?» – в который раз недоуменно подумал Абдула.

– А еще помещения для занятий, – продолжала Кимберли, – ведь пока одна группа любовалась на тебя, с остальными занимались, читали Тору, пели псалмы…

«Ну да, не зря же навезли столько преподавателей!» – подумал про себя Абдула.

– В общем, все обошлось, – продолжала мисс Барлоу. – Сейчас их развозят по домам, уже последнюю партию, сначала на вертолетах: у меня два прекрасных пассажирских вертолета, по восемьдесят мест, – а потом каждого до своего порога, так что никто из них не нарушит шабат, все будут дома еще до первой звезды. Как видишь, сегодняшний визит мне стоил немалых средств и усилий! Будет жаль, если ты его не оценишь!

«Да она что, издевается?! – мысленно воскликнул Абдула и тут же с возмущением себя одернул: – А ты думал, она чем тут еще занимается? Она что-нибудь еще делает, кроме издевательства?»

– Когда-нибудь я непременно организую визит сюда студентов медресе, тебе, конечно, будет интересно…

Абдула молчал.

– Ну, ладно, – спокойным тоном заключила мисс Барлоу. – Оставляю тебя наедине с твоими мыслями. Тут кое-кто еще захотел на тебя посмотреть, но не думаю, чтобы они стали тебя сильно отвлекать. Это персонал нашей тюрьмы: охрана, повара, водители транспорта, – большинство из них ведь до сих пор в глаза тебя не видели! Но это люди занятые, работающие, им не до пустых разговоров, так что остаток дня ты проведешь спокойно. И сможешь хорошенько подумать на досуге: зачем же ты все-таки убил мою маму?..

С этими словами Кимберли исчезла в сгустившейся темноте. Потом, минуты через три, тьма за стеклом, как всегда, стала рассеиваться, но в этот раз не до конца, «зазеркалье» так и осталось погруженным в полумрак, так что те, кто там находился, – Абдула даже не мог разглядеть, сколько именно их там было! – видели Абдулу отлично, тогда как сам он видеть их не мог.