Текст книги "Кара для террориста"

Автор книги: Анри Мартен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

VI

Послеобеденную группу во вторник Абдула уже не запомнил. Но зато утро среды глубоко впечаталось ему в память.

Прежде всего, в помещении, – на тот момент Абдула не расположен был называть это место «камерой», – стало необычайно темно: сразу после завтрака пригас свет, окно, естественно, тоже закрылось, а черная непроницаемая тьма «зазеркалья» сменилась тусклым зеленовато-желтым свечением, и в этом ненадежном свете замаячили там и сям чуть различимые мерцающие тени, как бы сгущения того же самого свечения. Границ пространства «зазеркалья» в этом неверном свете было не различить, но там, где было можно различить, поближе, этих теней виднелось шесть или семь… нет, восемь… «Э, пусть их шайтан считает!» – Абдула отвернулся было от «стекла», но свет в его камере тем временем окончательно угас, и все знакомые предметы – кушетка, стол, шведская стенка, еле заметная выемка окна – в проникавшем из «зазеркалья» зеленовато-желтом свечении выглядели отталкивающе-уродливо. Абдула поневоле снова повернулся к стеклу.

Ближайшая к нему фигура вдруг стала плотнеть, заметно выделяться из окружающего фона, даже как будто приближаться, как с невольным испугом подумал было Абдула, и скоро перед ним стоял… покойник, самый настоящий труп! Полуистлевший, зеленый трупной зеленью, еще подчеркнутой свечением, пустые запавшие глазницы, впалый рот, щетина на щеках, истертый до лохмотьев саван… И показалось: двигается!

Абдула вздрогнул, отшатнулся: фигура оставалась, однако, неподвижной. Это мерцание неверного свечения создало эффект движения. «Голограмма!» – дошло наконец до Абдулы. «Вот сволочь!» – это уже по поводу Кимберли.

И тут раздался голос – не замогильный, нет, без всяких там «леденящих душу» подвываний, а просто тусклый, приглушенный, как бы издалека. Из-под толщи земли? То есть, выходит, все-таки замогильный?

Голос говорил:

– Я Билл, меня зовут Билл Томпсон, Уильям Томпсон! То, что ты видишь, это как я выгляжу сейчас благодаря твоим стараниям, Абдула! Раньше, до того, как ты меня убил, я выглядел не так, совсем не так. Вот, посмотри!..

И тут в пространстве прямо рядом с «умертвием» засветился экран, а на нем фотография крупного полноватого парня со светлыми волосами, с широкой веселой улыбкой и в темно-красной рубашке.

– Вот, это я за неделю до смерти, – продолжал голос. – Тогда, как ты, наверное, помнишь, стояла очень теплая погода, сразу после дождей, и мы вышли на лужайку перед домом, собирались там пить чай, и Кэт стала меня снимать «без куртки». Кэт – это моя жена, – пояснило «умертвие», – вот она, Кэт… – Фотографию парня сменило изображение бесцветной худосочной блондинки в простом домашнем сером платье и с фотоаппаратом в руках.

Внезапно изображение задвигалось: муж, получается, снимал ее видеокамерой. Женщина улыбалась, подносила фотоаппарат к глазам, приветливо махала рукой, потом камера съехала и уставилась в двух упитанных мальчишек лет шести-семи в серых тренировочных костюмчиках, которые возились на траве с огромной бело-коричневой собакой.

– Это наши мальчики, Дик и Джон, – продолжал спокойно голос, как будто представлял их гостю. – Дику семь, Джону пять, они очень дружные ребята, а собака с ними – это наш Бетховен. Ты видел фильм «Бетховен», Абдула? Тебе нравятся собаки?.. А смотреть кино?.. А вообще что-нибудь тебе нравится, или ты любишь только убивать?..

Абдула уже слышал подобный вопрос от школьниц и тогда не сдержался, что-то проревел в ответ, но сейчас – глупо было бы реветь на голограмму!

Кадры на экране тем временем сменились, вместо мальчишек показался уютный чистенький одноэтажный дом с темно-красными стенами, широкими сверкающими окнами и обширной двухскатной крышей. Впереди – веранда, обсаженная яркими цветами, словом, воплощенная мечта любого представителя минимально-среднего класса!

Абдула раздраженно сплюнул, плевок с легким шипением немедленно всосало в пол. А мертвый голос продолжал свой комментарий как ни в чем не бывало:

– Это наш дом, Абдула. Мы выплатили уже больше половины за него. Я ведь совсем неплохо зарабатывал, особенно с тех пор, как сделался менеджером отдела готового платья в нашем гипермаркете. – Короткая пауза. – Родители Кэт нам тоже помогли с первым взносом, так что дела у нас шли совсем неплохо, пока ты не вмешался. – Голос опять помолчал. – Теперь, конечно, Кэт придется потруднее, но, ничего, она, конечно, справится. Во-первых, моя страховка… Мальчики теперь уже оба ходят в школу, так что она смогла начать работать. Скоро, наверное, встретит хорошего парня, я буду только рад, она ведь у меня сама очень хорошая, Кэт…

Снова пауза. Дом на экране замер: кадр остановился.

– Понимаешь, Абдула, – уже не так глухо заговорил голос, так что стало можно различить доверительные интонации: – Жизнь ведь не остановишь! Всех нас не перебьешь! Мы все равно будем жениться, строить дома, воспитывать детей! А вам и взрывчатки столько не достать, чтобы всех нас взорвать!

Экран погас, «умертвие» умолкло. Зеленоватый труп засветился ярче, потом начал тускнеть, но прежде чем ему окончательно слиться с желто-зеленым фоном, до Абдулы чуть слышно и слегка протяжно донеслось:

– Я не прощаюсь, Абдула! Мы еще увидимся с тобой, не раз увидимся!..

…Вот, значит, какими визитерами она заполнит мои две тысячи шестьсот недель! – в злобном возбуждении Абдула зашагал взад и вперед по камере, стараясь не обращать внимания на остальных «умертвий», сменявших за стеклом друг друга до самого обеда. Одна полусгоревшая старуха все же засела ему в сознание: так жутко выглядела ее наполовину сгоревшая голова, прижатая во время взрыва к загоревшейся пластиковой панели, что, показалось Абдуле, до него донеслась даже смешанная вонь плавящейся пластмассы и горящего человеческого мяса. А на возникшем рядом экране бабуля жизнерадостно позировала на большой семейной фотографии в окружении четырех десятков своих детей, внуков и правнуков, – ее и в гипермаркет занесло за подарком для очередного правнука. К старости Абдула привык относиться уважительно, и теперь его покоробило гораздо больше, чем от жалоб упитанного молодого менеджера отдела готового платья. И то – детишками своими вздумал меня разжалобить? Собакой растрогать? А то, что в наших краях нашим детям в неделю столько еды не достается, сколько ваш пес жрет в один присест, об этом кто-нибудь из вас подумал?!.

Так, то отворачиваясь от «умертвий», то поневоле прислушиваясь к их приглушенным, – потому ему стало казаться, гнусавым, – голосам, то растравляя себя, то стараясь отвлечься, скоротал Абдула время до обеда, и когда зазвучал наконец знакомый ровный, без всякой гнусавости голос мисс Барлоу, Абдула в первый момент ему даже обрадовался. Но, разумеется, зря: не для того она к нему ходила и с ним говорила, чтобы его порадовать. Вот что она ему сказала:

– Ну, что, не слишком ли много впечатлений? Трудно, наверное, удержать все в памяти, мешается одно с другим? Но ты не огорчайся, Абдула, и не слишком напрягайся, чтобы все запомнить: они к тебе не раз еще придут, усвоишь понемногу…

«Ага, – хмыкнул про себя Абдула, – «повторенье – мать ученья»»…

– А чтобы тебе легче было тренировать свою память, не забудь посматривать сюда… – она указала рукою перед собой, – увидишь, когда стекло погаснет…

Свет в камере у Абдулы, кстати, с ее появлением зажегся, как обычно, а «зазеркалье» тоже освещал теперь обычный желтоватый свет.

Кимберли между тем продолжала:

– Посмотришь и, может быть, настолько освежишь свою память, что вспомнишь, – она сняла очки, – зачем ты убил мою маму?

Стекло «погасло», что значит, сменилось непрозрачной стенкой, и Абдула не без робости уставился на нее. Как она сказала – «когда стекло погаснет»? Ну, вот, погасло, дальше что?..

А дальше по салатовой поверхности стены пробежала рябь, стенка заметно посерела, сделалась бесцветной, а потом на ней стали проявляться какие-то контуры, словно на фотобумаге в проявителе. Абдула когда-то занимался фотографией – не цифровой, традиционной.

Контуры оформились быстро, налились цветом, сделались как бы выпуклыми, объемными, как на лучших рекламных панно. И Абдула увидел перед собой два плана, два вида того гипермаркета, снятых как будто с той же самой точки, откуда он тогда смотрел и нажимал кнопку: план слева – до взрыва, целый, нарядный, сверкающий, цветной, зато справа – уродливая черно-белая груда битого стекла, бетона и арматуры. И резкую границу между ними, сверху донизу по стене, образует именно этот цветовой контраст.

– Я решила…

Голос раздался так неожиданно, что Абдула даже подпрыгнул: выходит, она еще здесь?! – а, собственно, почему бы нет?

А Кимберли рассказывала, что она решила:

– …что ты не настолько привязан к семитическому способу письма – справа налево, чтобы нам из-за этого менять привычный нам порядок. Поэтому слева у тебя – до, а справа – после, не возражаешь?..

Голос умолк и больше не раздавался, тем более что никаких возражений от Абдулы, конечно, не последовало. Однако он остался с неприятным чувством, что, оказывается, пока он тут все эти дни наслаждался кажущимся одиночеством, она всегда могла подглядывать за ним из-за стены… Нет, он, конечно, и раньше был уверен, что находится под постоянным наблюдением, но убедиться в этом так откровенно и внезапно…

Так, а это еще что? – На левом плане, том, что цветной, стали появляться там и сям, без всякого порядка, какие-то крупного размера прямоугольники, каждый с квадратный фут: первый, второй… четвертый, пятый… седьмой, восьмой!.. По всей поверхности и как-то косо, под разными углами. Потом прямоугольники начали светлеть, и в каждом из них стали проявляться – ну, да, конечно, фото! Цветные прижизненные фотографии тех, что побывали здесь сегодня в виде своих «умертвий»… А вот и сами «умертвия», милости просим! – симметрично «левым» фотографиям на правой поверхности замаячили другие, с голограммами… Да нет, не слишком симметрично, это сначала, пока не пригляделся, так показалось, а теперь видно, что и эти разбросаны без всякого порядка, – поди теперь, определи, которая которой соответствует…

Фотографии были очень крупные, отчетливые, даже на тех, что находились далеко, детали различались без труда, тем более что Абдула никогда не жаловался на зрение. Вот этот, сверху слева с собакой, – должно быть, справа тот, что третий снизу… А эта женщина, – должно быть, та фигура в центре… Но слишком пристально разглядывать «умертвия» Абдуле сделалось противно: ничего себе занятие перед обедом! И Абдула решительно отвернулся от стенки.

Обед, однако, сегодня в рот не лез, фотографии за спиной не давали покоя… В голове вертелись непрошенные расчеты: «Так, сегодня восемь человек, шестнадцать фотографий… Всего погибших в гипермаркете восемьдесят семь… Понадобится… Понадобится сто семьдесят четыре фотографии… Интересно, поместятся? Если по квадратному футу на каждую?» Но сомневаться не приходилось, безусловно, поместятся! Четыре ярда высота – двенадцать футов, семь ярдов длина – двадцать один, двадцать один умножить на двенадцать получается двести десять и сорок два – двести пятьдесят два квадратных фута, квадратный фут на фотографию – хватает с лихвой! «Вот зачем такую высокую камеру сделала, сволочь!»

Абдула чуть не заплакал от огорчения и досады: ему с такой отчетливостью представилось, как вся стена постепенно, визит за визитом, заполняется фотографиями – слева живые лица, справа «умертвия», – что неожиданно в его сознании возникли совершенно непривычные ему слова и мысли: «А она право имеет? Это же нарушение прав человека!»

Поймав себя на таких мыслях, Абдула даже смутился: ну, вот еще! Теперь не хватало садиться строчить жалобу прокурору… или кому там? – в Гринпис, в Эмнисти Интернешнл? Нелепость таких потуг представилась ему так ясно и так комично, что он приободрился и, усмехнувшись: «Ничего, фотографии тоже выдержим!» – решительно принялся за обед.

В следующей группе, заполнившей «зазеркалье» после обеда, – обычные люди, не голограммы! – обращала на себя внимание сухощавая женщина, до глаз закутанная в черный вдовий хиджаб.

Первая мусульманка за все время, что было даже немного странно: мусульман в эдаком захолустье, конечно, заметно меньше, чем, например, в Нью-Йорке, но все равно, среди тех же работников универсама их было не так уж мало, в этом убедились, еще когда подбирали кандидата на вербовку. Так что наверняка имелись мусульмане и среди погибших, – жаль, конечно, но невинно погибших вознаградит в раю Всевышний!

Может быть, их семьи тоже так считали, а может, эта стерва Кимберли готовила из них особую отдельную мусульманскую группу, – во всяком случае, до нынешнего дня ни одного мусульманина или мусульманки Абдула здесь не видел – и вообще-то, конечно, был этому рад. И вот, пожалуйста, явилась, причем одна, среди неверных, а не в составе особой группы мусульман. «Неужто стерва не догадалась собрать такую группу?» – хмыкнул про себя Абдула.

Как и подобает мусульманке, женщина держалась скромно, не выделялась из толпы, и, пока все они несли свою обычную околесицу: «Зачем ты убил моего Джонни, Абдула?» да: «Что тебе сделала моя Дженни, Абдула?» – она, потупившись, молчала. Но вот все, наконец, выдохлись, умолкли, и только тогда, и то не сразу, а через добрых секунд пятнадцать зазвучал ее голос, тихий, но отчетливый и очень ясно слышимый в наступившей тишине.

– Меня зовут Зейнаб, – сказала женщина, и головы всей группы повернулись в ее сторону: необычным своим обликом и поведением она привлекла внимание не только Абдулы. – Моего мужа звали Мустафа, у нас с ним четверо детей, вон они, там…

Дети – два мальчика, две девочки, от трех до десяти лет примерно, – тихо сидели у дальней стенки, девочки на корточках, мальчики прямо на полу, их было еле видно за остальными заполнявшими пространство людьми.

– Мы жили нелегко, но мы сводили концы с концами…

Женщина говорила как-то странно, без какого-либо явного акцента, но мусульманка в ней угадывалась сразу без всякого хиджаба.

– В тот день им дали премию, большую, тысячу долларов! – продолжала тем временем женщина. – Мы так обрадовались!

«Премия, тысяча долларов! – ударило в мозгу у Абдулы. – Мустафа – тот самый мусорщик! Его же звали Мустафой? – А, наплевать, как там его звали, главное, что вот это – его вдова!»

А вдова тем временем продолжала:

– Я так его уговаривала в тот день не брать с собою денег на работу и вообще, как сердцем чувствовала, просила: может, не пойдешь сегодня на работу, отпросишься, останешься вечером дома, я плов приготовлю, дети так давно не ели плов! Но он сказал: нельзя, надо идти, а завтра я с утра всем накуплю подарки и приду! – и ушел, даже на плов денег не оставил, все с собой унес, всю премию. А потом сгорел, и премия сгорела вместе с ним…

Голос Зейнаб звучал монотонно, без трагических ноток, всю трагедию она уже давно успела выплакать, и непонятно уже было, о чем она теперь больше горюет, о сгоревшем муже или о сгоревшей премии.

Но Абдуле было не до таких загадок, его сверлила другая мысль. Почему она здесь, одна? Что, других мусульманок не нашлось? Неужели раскрыли, догадались, что это именно ее Мустафа подкладывал бомбу?

Так, спокойно, теперь еще самому себя ничем не выдать! Все равно ничего не докажут, если даже догадались: премии-то никакой не было, это-то известно! Ну, а что у Мустафы она была, откуда известно? Может, и у него не было ни копейки, просто наврал жене с три короба, а так вон даже на плов денег в семье не оставил! А потом Мустафа и вовсе сгорел, да так сгорел, что и следов от денег не должно было остаться – во всяком случае, таких, чтобы определить, какие там были купюры, да сколько их всего было. Может, мусорщик носил в кармане десять долларов по одной бумажке! Сгорел, теперь не спросишь!

А Зейнаб все так же монотонно продолжала:

– Он так сгорел, мы его даже не узнали. Доктор узнал – по карте зубов, у него зубы вставные были, два золотых, еще в молодости вставлял, один пластиковый. По ним и узнали…

«Вот именно! – мысленно поздравил себя Абдула. – Хороши бы мы были, если бы просто зарезали, как этот, как его… – Абдула едва успел проглотить едва не выскочившее на поверхность сознания имя, – хм-к… – предлагал… Еще и деньги, того гляди, легавые на теле бы нашли: тому, кто убивает, времени на обыск трупа запросто может не хватить… А там, по номерам купюр, лишнюю дорожку могли бы отследить… Хотя, конечно, это вряд ли: купюры мы подбирали очень тщательно… А Мустафа-то, Мустафа, – ход мыслей Абдулы принял другое направление. – Про вторую тысячу жене ни слова!.. Правда, и про первую не должен был… Зря проболтался, только этим уже смерть свою заслужил!.. Ну, ладно, заслужил – получил, а все же, почему про первую сказал, а про вторую нет? И денег дома даже на плов не оставил? Может, он, того, решил с двумя тысячами дать от нее деру?»

Абдула с удвоенным вниманием стал разглядывать Зейнаб и пришел к выводу, что ничего удивительного, если бы так: тощая, сухая, как коза, а глазищи черные, глубокие, и брови такие густые, что наверняка и усики имеются… Требовательная, наверное! Значит, собрался наш Мустафа дать от нее куда подальше! А попал – дальше не бывает…

Зейнаб все говорила, так же монотонно:

– Я не хотела ехать, зачем?.. Но нам сказали: будет ужин, завтрак, обед, и мы поехали. Ужин был правда очень вкусный. Вчера, – мы вчера вечером приехали, – нам дали очень вкусный ужин и большую чистую комнату, там даже можно было помыться, мы помылись… Где мы живем, помыться негде…

Абдула не слушал, прочие тоже зашевелились, и Зейнаб умолкла, стушевалась, больше уже не выделяясь из толпы.

Специально ли ее сюда прислали, связал ли кто ее мужа с Абдулой, так и не выяснилось. Дни шли за днями, недели за неделями, но более никто ни про Зейнаб, ни про ее мужа Мустафу не вспоминал. Абдула тоже скоро успокоился и больше по этому поводу не тревожился. Собственно, он больше не тревожился ни по какому поводу. Он даже на визитеров перестал обращать внимание – и на живых, и на голографических. Разве что Кимберли порой еще удостаивалась его реакции, да и то чаще в виде ухмылки либо пожатия плеч, нежели слов.

Больше всего внимания и времени уделял Абдула, – нет, не молитве. Порывы к молитве, как мы уже отмечали, возникали у него спонтанно и длились недолго. Гораздо больше сил и времени он уделял забавам, какие только мог изобрести, и часто увлекался ими так, что продолжал и в те шестнадцать часов в сутки, когда мог бы смотреть кино или играть в шахматы на мониторе!

Вот, например, «три камушка»: нужно щелчком прогнать один из них между остальными двумя, словно в ворота. Не долетел, обминул или задел «ворота», и уступаешь ход противнику, а поскольку противника не имеется, то самому себе: Абдула I-й, так сказать, уступает ход Абдуле II-му. Цель игры – из конца в конец пройти весь стол, поэтому, получив ход, противник возвращается к началу, на исходную позицию в конце стола на стороне окна. А если уронишь камешек со стола на боковую сторону, все, кон проигран! Зато если выбьешь, – пройдя между двумя другими, разумеется, – за финишную торцевую, кон выигран! Правила выработались не сразу, поначалу варьировались, а камешками служили хлебные катышки, – не дело, конечно, с хлебом так обращаться, но грех на тех, кто его сюда запер! На этой стерве грех! И с особым удовольствием, как бы множа грех «этой стервы», Абдула щелкал указательным пальцем по катышку, посылая его все вперед и вперед, до самого конца стола.

Выиграв кон, удачливый игрок начинал сначала, и так до тех пор, пока не сделает ошибки. Тогда в игру вступал второй игрок. Поскольку Абдула I и Абдула II не сильно уступали друг другу в талантах, счет у них был всегда примерно равный, а игра получалась напряженной, тем более что счет приходилось вести в уме. Заканчивалась игра, как только кто-то из играющих набирал 100 очков. Победитель получал приз – сдобную булочку с джемом или кремом и чашку горячего чая или кофе. Причем если булочки Абдула I и Абдула II брали вперемешку, как попало, то с напитками скоро установилась строгая зависимость: Абдула I непременно выбирал чай, Абдула II – кофе, так что скоро и самих игроков Абдула перестал величать «Абдула I» и «Абдула II», а попросту стал называть «чай» и «кофе», и счет по ходу игры звучал теперь вот так: «7:5 в пользу кофе!»

Именно призовые булочки и привели Абдулу в конце концов к счастливому решению. Как-то раз то ли в автомате произошел сбой, то ли сам Абдула ткнул пальцем в несложное меню куда-то не туда, но вместо булочки на стол перед Абдулой вылезла пачка тонкого квадратного печенья. Распаковав пачку и повертев в руках печенье, Абдула попытался уловить промелькнувшую смутную мысль… Так, в пачке двенадцать галет, попросим-ка еще… А теперь еще одну… Вот, умница! Вот она! Теперь у меня 36 галет, а значит… А значит, 32 штуки я могу разложить на столе через одну в шахматном порядке, вот так… вот так… И вот вам, у меня шахматная доска! Доска, вы видели?! – За стеклом в этот раз находились «умертвия», так что реакции от них Абдула никакой не ждал и не дождался: он ликовал, и наплевать ему было на все «умертвия» с их фотографиями, которые уже, кстати, довольно плотно покрывали стену по краям, заметно приближаясь к середине…

Доска готова, что теперь, шашки? – Да, пока что шашки, бумажек нарву, смятые против скомканных, то есть, тьфу, конечно, гладкие против скомканных… А потом из хлеба фигурки слеплю, белые можно хоть сейчас, из булочек, а черные – за ужином взять зернового, он как раз достаточно по цвету отличается…

Слегка обидно было, что черные фигурки лепить придется в «собственное» время, после ужина: если до завтра хлеб оставить, может засохнуть, лепиться хорошо не будет, а за завтраком хлеба в меню может вообще не оказаться, разве только в английском, а это с беконом, бр-р!.. И придется тогда ждать обеда, а ждать так долго не хотелось.

Но неожиданно ни ждать, ни тратить собственное время на лепку не пришлось. Перед самым ужином, когда Абдула, вылепив восемь пешек, заканчивал вылепливать белого ферзя: эх, высохнет, растрескается, придется чуть не каждый день заново лепить, эх, клейстеру бы сюда, клейстеру! – за спиной у него внезапно раздался знакомый ровный голос:

– Тебе что, нужны шахматы, Абдула? Что же ты сразу не сказал? Завтра утром получишь!

Абдула обернулся, оторопело заморгал глазами, но все-таки нашелся, спросил:

– А что еще я мог бы получить завтра утром?

– Ну, заранее всего не угадаешь, – пожала она плечами. – Проси, посмотрим!..

«Ага, «проси»! Вон чего захотела! Не буду я тебя ни о чем просить!..»

Но директриса уже выиграла этот раунд, вернее, даже больше: не просто выиграла, а обратила хитроумное изобретение Абдулы себе на пользу. Получалось, что вот он как бы все же попросил, а она выполнила его просьбу. И это придавало их отношениям какой-то новый, неприятный для Абдулы оттенок. Небось довольна, стерва! Вон, встала, утонула в темноте, даже вопроса своего не задала… Впрочем, сегодня уже задавала, перед обедом. Словом, радоваться ли внезапно обретенным шахматам или же злиться на «стерву», Абдула не знал.

Наутро он почему-то ожидал увидеть шахматы лежащими поверх свежей одежды, но, выйдя в ванную, ничего там не обнаружил. И только лишь когда, помывшись, вернулся к себе в камеру, – упорно называл ее сегодня так, – увидел шахматы на обеденном столе перед окошком раздачи: они стояли строем на доске на том же месте, где стоял бы завтрак, на том же «завтрачном» подносе и под такой же прозрачной крышкой.

«Она их что, слепила из печенья и сунула мне вместо завтрака?» – возмутился было Абдула, но, схватившись за крышку и приподняв ее, сразу убедился: не из печенья, а все из той же удивительной бумаги, из которой здесь все, кроме того, что из шайтанской кожи, и коврик для молитвы, и полотенца, и одежда…

Коврик так и лежал сиротливо у окна, где Абдула им пользовался в последний раз, наверное, недели три назад, и Абдулу слегка кольнула совесть, но было теперь, если честно, не до коврика: завтрак-то дадут?

Однако он скоро успокоился: засветилось, как положено, призывное меню, Абдула, не раздумывая, ткнул пальцем во французский завтрак, а получив его без промедления, принялся разглядывать фигуры, не прикасаясь к ним руками, поскольку руки были заняты хрустящим теплым круассаном и чашкой с горячим кофе.

Ну, что ж, фигуры как фигуры, даром что бумажные, выглядят нормально… Доска, конечно, тоже из бумаги… Все бы ничего, но ведь истреплются, заразы, и что же тогда, новые просить? Интересно, их на неделю хотя бы хватит? – с сомнением подумал Абдула. Но хватило их даже не на неделю, а на целых четыре.

Могло бы, конечно, хватить и на дольше, но Абдула, поняв, что без просьбы все равно не обойтись, решил не доводить до края, чтобы не выглядело, – успокоил он себя, – как совсем уж вынужденное, и, повернувшись к стенке после ужина, когда там, ясно, никого видно не было, сдавленно произнес: «Шахматы новые нужны, пришлите завтра, please!» Слова «пожалуйста» он совершенно не собирался прибавлять, без него вся фраза выглядела бы не как просьба, а как распоряжение, но краткое непрошенное please слетело с языка так быстро, так незаметно!.. А, ладно, снявши бороду… или как там у русских? – В любом случае, по волосам не плачут!

Как он и ожидал, его услышали, и шахматы наутро появились (а старые, в виде бессильного протеста, он вместе с доской вместо мусоросборника затолкал в унитаз, – и меньше чем через полчаса от них осталась только желто-бурая жижа).

К удивлению Абдулы, шахматы, во всяком случае поначалу, отвлекали от «зазеркалья» меньше, чем «три камушка». Там, поглощенный расчетами: 57:48 в пользу чая! – он действительно часами не вспоминал ни об «умертвиях», ни о придурках за стеклом, тщетно пытавшихся привлечь его внимание. А с шахматами, погрузившись в партию, он вдруг выныривал в реальность и внезапно с неожиданной и неприятной ясностью замечал все окружающее, включая тех, конечно, что за стеклом… Вздумай они хотя бы комментировать его партии, стало бы, наверное, полегче, но, во-первых, им оттуда было, в общем, не разглядеть позиции на небольшой доске, а во-вторых, не станешь же подсказывать человеку, как ему играть против самого себя! Как-то раз Абдуле пришло в голову предложить поиграть кому-нибудь из придурков: он уселся на кушетке лицом к стеклу, пристроил доску у себя на коленях и с гостеприимным жестом предложил придуркам называть ходы. Но те, как ошпаренные, отпрянули от стекла: забавляться шахматами с убийцей своих близких им не захотелось.

Прямо хоть «умертвиям» партию предлагай! Кстати, что-то давно их не было, вспомнил вдруг Абдула. Их фотографии занимали уже почти всю стенку, оставляя, правда, четко выделявшееся свободное пространство прямо посередине, занимать которое директриса почему-то не спешила.

Прошло еще недели три, и Абдула догадался запасаться шахматными задачами: целую систему разработал!

Задачи в изобилии имелись в компьютере. С вечера Абдула расставлял на доске сразу две-три – на сколько хватало фигур и возможностей отличать фигуры одной задачи от фигур другой. Для первой задачи расставлялись фигуры «голые», для второй – одетые в бумажные накидки, для третьей фигуры ставились на бумажные подстилки, а до четвертой дело, как правило, не доходило. Ферзей и королей, конечно, не хватало, их замещали фигуры, не участвовавшие в данной задаче и как-нибудь еще отмеченные: ферзя Абдула обычно замещал слоном в бумажном воротничке, а короля – ладьей с бумажной же накладкой.

Мороки получалось много, фигуры разных задач, ясное дело, часто путались между собой: ладья-король так и норовил потерять свою накладку, восстановить позицию не удавалось. И хотя время за таким занятием и вправду пролетало довольно быстро, но и нервотрепка бывала изрядная. Поэтому Абдула очень скоро стал выставлять себе всего одну задачу посложнее, многоходовку, и если успевал с ней разобраться до обеда, – а это стало случаться все чаще и чаще, – то после обеда выставлял другую. А когда месяца через два задачи стали щелкаться слишком уж легко, Абдула придумал замену и для них. Теперь он стал разыгрывать партии знаменитых шахматистов, запас которых в компьютере тоже был неисчерпаем, и вот это оказалось и вправду очень увлекательным занятием.

Абдула брал партию с середины, т. е., если, условно говоря, она заканчивалась на сороковом ходу, то Абдула расставлял на доске позицию после двадцатого хода, и дальше пытался воспроизвести ее ход самостоятельно. Он очень правильно решил, что для начала главное – это запомнить исходную позицию, и потому, сделав один-два хода, непременно к ней возвращался, постепенно прибавляя число ходов, пока не обретал уверенность, что сможет вернуться к началу и после десяти, и после тридцати ходов. В этом-то и было все дело! Ведь если партия у него заканчивалась не на сороковом ходу, как было в действительности, а на тридцатом или на пятидесятом, это значило, что он воспроизвел ее неправильно, и надо было начинать сначала. Каждую партию таким образом в принципе можно было бы разыгрывать десятки раз, пока не выйдешь на правильное решение, которое потом можно еще проверить по монитору. Долгое время удача приходила скорее случайно после множества пустых попыток, но постепенно Абдула учился, впитывал логику знаменитостей, все реже ошибался, и вот наступил день его триумфа, когда, разыгрывая классическую партию «Гунсберг – Чигорин» на Гаванском турнире 1890 года, Абдула, не сбившись практически ни разу, уверенно воспроизвел на 42-м ходу блистательный чигоринский мат! Такое даже проверять не было смысла: если сам Чигорин завершил партию как-то по-другому, тем хуже для Чигорина!..

Абдула удовлетворенно потянулся, расслабился. Ага, вот и обед, очень вовремя! Просветлело окно, а за ним – уже поздняя осень! Верхушки деревьев роняют последние буро-багровые листья, в долине все сыро и серо, а озеро скрылось в туманной дымке, которую не в силах рассеять неяркое солнце… Абдулу охватило чувство умиротворения: жизнь идет, миновало полгода, лето сменилось осенью, потом придет зима, но и весна наступит, никуда не денется, жизнь идет, – и чем не жизнь, собственно говоря, здесь, в этой «камере»?

После обеда, чувствуя здоровую усталость, Абдула крепко поспал, потом поднялся, походил-погулял по камере, попрыгал возле стенки, напился чаю… На «придурков» за стеклом он уже вообще не обращал внимания, а когда перед ужином впервые за сегодняшний день за стеклом появилась «она», директриса, Абдула, ощутивший в себе новые силы, с давно забытой уверенностью спросил: