Текст книги "Кара для террориста"

Автор книги: Анри Мартен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

– А нельзя ли мне участвовать в шахматных турнирах по переписке?

Никакого положительного ответа он, конечно, не ждал, а просто было интересно посмотреть на ее реакцию, да и ей показать, что совсем он ее не боится, перед ней не стесняется и говорит с ней на равных.

– Нельзя, – ни секунды не колеблясь, отвечала Кимберли. – Слишком легко превратить шахматную переписку в обмен шифрованными посланиями…

«А главное, очень легко убедить в такой возможности Верховный Суд», – додумал за нее Абдула. Конечно, никаких поблажек сверх самого необходимого она ему давать не собирается, но все-таки ответ получился у нее слишком тривиальный. Ободренный успехом, он продолжил атаку:

– А в конкурсах? Решать задачи?..

Кимберли промолчала, только глазами показала: нет.

А кто бы сомневался? Но Абдула решил все-таки завершить атаку:

– Хорошо, но со своими сокамерниками… Или как там, соузниками… могу я хоть иногда в шахматы сыграть? Хотя бы через компьютер?

Высказанная возможность вдруг ударила в сердце Абдулы несказанной радостью: с людьми общаться, со своими, пусть через монитор! И это ведь вполне реально! Действительно, а на каком, собственно, основании могла бы она ему отказать на этот раз? Каждый человек имеет право на общение с себе подобными, и как бы она сумела убедить в обратном Верховный Суд? – Конечно, ни в какой гяурский Верховный Суд Абдула с жалобами, поджав по-гяурски хвост, не потащится, и она это знала не хуже него. Но в принципе ей доказать, что ее действия несправедливы, согласно ее же собственной логике, – она же тут за справедливость, разве нет? – уже была бы замечательная победа!

Охваченный возбуждением Абдула даже не сразу понял, что она говорит ему в ответ:

– Увы, мой дорогой Абдула (а «дорогой» здесь вовсе не метафора, поскольку обходился он ей и вправду очень дорого), но это совершенно невозможно, никаких соузников у тебя здесь нет, ты у меня один!..

«Один»?! – Как «один»?! – Абдула, как только до него дошло, ошеломленно замер, растерянно захлопал глазами, оглянулся: как – «один»? А как же тот придурок-адвокат говорил: «Двенадцать камер»?! Хотя, ну да, конечно! Придурок это я, а не тот адвокат! Уже тогда мне надо было догадаться! Будь в этих камерах народ, как бы они успели обойти их до обеда? Одиннадцать камер, если даже всего по десять минут на камеру, это сто десять минут, почти два часа! А времени там оставалось не больше часа! И про обед он у меня просил! Будь тут еще одиннадцать человек, чего просить: выбирай меню любого, где перца меньше!.. Хотя, если все арабы, то перца у каждого может оказаться много, лучше все-таки попросить у того, которого уже знаешь… – И Абдула, внезапно осознав, что за ерунда ему полезла в голову, подивился этой своей, а в целом, общечеловеческой суетности, способной проявляться даже в такие напряженные моменты…

– Вижу ваше недоумение, – спокойно (а когда она что делает беспокойно?) продолжала директриса, – но, сколько помню, никто ни разу не подавал вам повода думать по-другому… Конечно, нет, не подавал. Впрочем, – пожала она плечами, – положение легко исправить. Вам достаточно назвать своих сообщников, и камеры заполнятся! И тогда хоть в шахматы с ними играйте, хоть в нарды!..

Абдула аж поежился, представив, в какие нарды-шахматы захотят сыграть с ним его «сообщники», если он заполнит ими соседние камеры!

Кимберли тем временем поднялась, но уходить не спешила, раздумчиво поглядывала на Абдулу. Потом произнесла:

– Жаль, что ты больше не играешь в «камушки», Абдула… Персонал делал ставки, кто выиграет, «чай» или «кофе»…

Абдула поперхнулся: что, эти неверные ставили на меня, как на какого-то бегового таракана?! Побагровел, сжал кулаки, еще немного и бросился бы на стекло!

Кимберли между тем подняла руку к очкам, но снимать их не торопилась. Напротив, внимательно уставилась на Абдулу, как бы отыскивая признаки чего-то на его лице, а потом продолжила неторопливо, словно бы даже сочувственно:

– Похоже, ты все еще не очень понимаешь свое положение… Партнерских равноправных отношений, пригодных хотя бы для игры в кости, у тебя больше никогда не будет ни с кем, кроме своих сообщников. Для остальных людей ты можешь быть только предметом любопытства, наблюдения, даже ставок, но никак не взаимодействия, для всех и навсегда ты будешь оставаться чем-то посторонним, экспонатом, помещенным за стекло… Ты сам себя вычеркнул из общества живущих, сам выбрал ту сторону стекла, по которую находишься. Места среди нас для тебя больше нет. Вот среди них твое место!..

Кимберли наконец сняла очки и рукой с очками провела перед собой, указывая на стекло. Стекло стало тускнеть, скрывая Кимберли с ее так и не высказанным на этот раз вопросом.

Там, куда указывала ее вытянутая рука с очками, проявились, как обычно, фотографии на фоне панорамных планов гипермаркета: вот уже пара месяцев, как их был полный комплект, все сто семьдесят четыре, – и Кимберли за ними скрылась. Но там, где она только что виднелась, посередине, появился новый прямоугольник, вдвое больше остальных и расположенный необычайно ровно, как ни один из них. Граница между планами делила его точно пополам, и когда он стал яснеть и проявляться, изображение появилось только на левой его половине.

Ну, и кто же это? – Вах, это же я сам!..

В самом центре стены, чуть выше роста Абдулы, так что смотреть ему приходилось, немного задрав голову, улыбался на яркой фотографии Абдула живой, а рядом черный прямоугольник.

Абдула не сразу себя узнал, давно не видел своих фотографий, а вот эту и вовсе прежде никогда не видел: стоит веселый, на солнцепеке, в цветастой легкой рубашке с широко раскрытым воротом, а из-под ворота выглядывает густая черная поросль на груди, которой Абдула всегда гордился… Рубашку он помнил, в колледже носил. Стоп, фото тоже вспомнил: на правах оно было. Права – на имя Абдулы Мехмета, значит, никто до колледжа не добрался, только на правах фотография совсем не такая живая и яркая, потому и не вспомнилась сразу! «А это они его, значит, отреставрировали, да? Восстановили, как я в молодости выглядел?.. Ну и ну!» – покачал Абдула головой. Черный прямоугольник рядом, вверх и вбок от которого сплошь «умертвия», словно бы молча, но весомо свидетельствовал: как бы ты когда ни выглядел, в конце концов останется от тебя одна чернота…

VII

Прошел (пролетел, проплыл, прополз, исчез, растворился) целый год. Америка впервые выбрала себе цветного президента; одновременно на нее обрушился финансовый кризис, но Кимберли Барлоу, похоже, от кризиса нисколько не пострадала. Во всяком случае, меню у Абдулы сделалось даже богаче. Об этом можно было бы судить даже по его фигуре: несмотря на доступность физических упражнений и всевозможные тренажеры, Абдула раздался, обмяк, и если бы не свежая одежда ежедневно по утрам, давно бы ужаснулся, насколько шире делаются каждый месяц его шаровары.

Кимберли, такая же худая, как в первый день, время от времени пыталась обратить его внимание на быстрый рост его объемов, однако репрессивных мер типа ограничения меню не предпринимала: видимо, считала, что предоставлять возможность для долгой жизни, включая стерилизацию продуктов от бактерий, – это одно, а принуждать к ней – совсем другое.

Ну, что ж, по крайней мере, она последовательна в своей идеологии, надо отдать ей должное. Отдавать должное Абдула любил: ислам настаивает на справедливости.

Годовщина пребывания здесь выпадала на день рождения Ленина – или Гитлера? – Нет, тот родился на два дня раньше, 20 апреля, а еще на три дня раньше, 17-го, родился Никита Хрущев. Это инструктор в лагере подчеркивал. Он русский был, этот инструктор, а в Чечне принял ислам. Получалось, что апрель способствует политическим талантам или везению. Сам Абдула родился в ноябре, точную дату по европейскому календарю определить было непросто, сколько ни пытались, всякий раз получались разные числа. Но, в конце концов, какая разница? В американских документах поставили среднее арифметическое – 15-е число, – и ладно!

Минувшим ноябрем, 15-го числа, Абдула и не вспомнил бы про свой условный день рождения, если бы Кимберли, появившись, как всегда, у него перед обедом, не сказала:

– Сегодня можешь заказать себе к обеду какой-нибудь особенный пирог и даже с надписью, если захочешь… – и в ответ на его невысказанный вопрос продолжила: – Ведь у тебя сегодня, можно сказать, день рождения!..

Абдула растерянно кивнул.

– Но поздравлять тебя я воздержусь! – резко добавила Кимберли. – Ведь если бы ты не родился, ты не убил бы мою маму. Зачем ты убил мою маму, Абдула?

Сегодняшнюю дату Абдула помнил гораздо более отчетливо: еще бы, целый год прошел! («Первый из пятидесяти?» – противно что-то пикнуло внутри.) «Прошел, и ничего: я жив, здоров, с ума не сошел!» – подбодрил себя Абдула, а потом даже горделиво выпятил грудь, прошелся шаг-другой по камере, с вызовом поглядывая на стенку, всю в фотографиях «умертвий» и «предумертвий», как он недавно научился их называть: «Ну, кто там ко мне сегодня?»

Он ожидал чего-то необычного, и не ошибся. Ждать, правда, пришлось долго, до десяти с четвертью. Но в десять с четвертью из ванной вдруг донесся звук шагов, хотя была среда, до медосмотра далеко; дверь отворилась, и в помещение Абдулы один за другим вошли целых пять человек в обычных для такого рода посещений светло-зеленых халатах и марлевых респираторах, но ни врача, ни парикмахера среди них не было. Первым шел охранник, – несмотря на респиратор, закрывавший пол-лица, Абдула сразу его узнал, – за ним – мисс Барлоу, которую Абдула тоже почти мгновенно идентифицировал по очкам, а вот идущих следом троих – двое мужчин, одна женщина, – Абдула решительно не узнавал. Ничего, сейчас сами скажут! Хранить достойное молчание у неверных не принято, им надо обязательно представиться; как же, демократия! У них кто старший, называет себя первым, не то, что на Востоке, где старший за всю встречу может вообще ни слова не сказать. Кивнет – и то почет!

Впрочем, старший из новоприбывших представляться не спешил. Абдула сразу определил, который это: невысокий, с Абдулу ростом, полнеющий господин лет шестидесяти, с круглым оживленным, – заметно даже под маской, – лицом, обрамленным кончиками седых кудряшек, выбивавшихся из-под салатовой медицинской шапочки.

Он с озорным любопытством уставился на Абдулу, который встал еще при виде охранника, да так и остался стоять возле своей кушетки, потом обвел глазами помещение: стенка с фотографиями так его заинтересовала, что он шагнул к ней, постоял, повертел головой, но потом повернулся в сторону Абдулы и кивком дал знак директрисе. Первой заговорила, наконец, она:

– Абдула, это сенатор Эдвин Кларк. А это Абдула Мехмет, сенатор!

Правильно сделала, сперва гостя хозяину представила, потом хозяина гостю. Почувствовав себя хозяином, Абдула во второй раз за сегодняшний день приосанился.

– Располагайтесь, сенатор, присаживайтесь, господа, – продолжала мисс Барлоу, напоминая всем, что хозяйка здесь, тем не менее, именно она.

Сенатор тут же воспользовался приглашением, устроился на обедено-компьютерной лавке, вольготно раскинувшись и оперевшись спиной о стол как раз напротив окошка раздачи: Абдула приметил для себя, что стоит попробовать такую позу.

Второму, мужчине помоложе, повыше и постройнее, – очевидно, помощнику, – едва достало места пристойно утроиться по правую руку от сенатора ближе к окну. Вольно раскидываться он не стал, уселся прямо, свой тонкий дорогой «дипломат» поставил на колени и оперся об него локтями: удобно.

Кимберли стала слева от окна, – слева для Абдулы, который держался возле своей лежанки, там, где его застигло это неожиданное вторжение, – охранник занял позицию между гостями и Абдулой. Так, а эта где устроится? – глянул Абдула на третью гостью, женщину средних лет, средней комплекции и среднего выражения лица, в средних очках и с крашеной в средне-соломенный цвет реденькой челкой, свисавшей из-под шапочки на среднего размера лоб. Словом, пресная какая-то, на «эту ведьму» посмотреть и то приятнее… Абдула разочарованно отвернулся: «Пусть хоть на шведской стенке примостится, мне что за дело!»

Но тут охранник вынул из кармана своего халата какую-то штуку вроде дистанционного пульта и стал что-то на ней нажимать, одновременно зорко поглядывая на Абдулу: не вздумай безобразничать! – Абдула и не думал. А охранник уже спрятал пульт в карман, решительно повернулся корпусом к Абдуле, скрестил руки на груди и замер, зато за его спиной началось какое-то движение. Абдула не сразу поверил своим глазам: из пола, да-да, прямо из пола возле двери ванной стал выдуваться какой-то пузырь, скоро он вырос в целый шар высотой с табуретку, даже повыше, и Кимберли, как ни в чем не бывало, показала на него рукой: «Please!»

«Пресная», ничуть не удивляясь, уверенно уселась, сразу устроилась удобно, не ерзая, – шар под нею основательно промялся, – и тут же, вынув из черной сумки, раскрыла у себя на коленях небольшой плоский ноутбук, приготовившись записывать. Откуда же ей было знать, что Абдуле это сиденье в диковину?

Зато кресло-пузырь позабавило сенатора. Поглядев с любопытством, он даже поерзал на своем сиденье: Абдула не удивился бы, если бы оказалось, что у сенатора под задницей тоже что-то такое вздулось, чтобы ему было помягче. И совсем уже не удивился Абдула, когда возле окна у самых ног Кимберли из пола начал вздуваться точно такой же гриб-пузырь, превратившийся во второе сиденье. Кимберли, однако, не садилась, пока сенатор, спохватившись, не произнес:

– Пожалуйста, присаживайтесь, мисс Барлоу! – вспомнив, что главным хозяином здесь на данный момент является все-таки он. – Здорово тут у вас!.. – он одобрительно хмыкнул. – Ну, что ж, приступим? – и, повернувшись к Абдуле: – Вы тоже присаживайтесь, мистер Мехмет, присаживайтесь, не стесняйтесь!

«Не стесняйтесь»?! – Да не будь здесь охранника, я бы не то что присесть не постеснялся, я бы вообще улегся, задом к тебе повернулся, да еще бы воздух в твою сторону испортил, благо, после завтрака расположение имеется!» Но при охраннике… Они же, гады, такие штуки знают! Сенатор и не заметит ничего, а он тебя так ткнет – небо с овчинку покажется! Абдула эти штуки сам тоже знал, хотя, скорее, теоретически, но как раз настолько, чтобы ни капельки не желать испытать их поближе на собственной шкуре. Поэтому он не заставил долго себя упрашивать, уселся на свою кушетку лицом к сенатору, спиною к фотографиям.

С них, с фотографий, и началась беседа.

– Это все ваши… – сенатор запнулся, подбирая подходящее определение; наконец, решил называть вещи своими именами: – ваши жертвы? – и продолжил: – «На дело рук своих он смотрит с довольством».

По его тону Абдула догадался, что это цитата, причем, скорее всего, из Библии [18]18
  Абдула угадал: сенатор Кларк, хоть и не точно, процитировал библейский стих: «На подвиг души Своей Он будет смотреть с довольством» (Ис 53:11).


[Закрыть]. Привычка нечестивцев по всякому поводу цитировать Книгу одновременно и раздражала его, и забавляла: осужденный любит цитировать свой приговор, ну, разве не забавно? А что «с довольством», то почему бы не с довольством? Абдула снова приосанился: «Она, эта стерва, думала, я убиваться буду, глядя на них, а я только радуюсь!» – и он быстрым движением повернул голову к стене, но там ему сразу бросился в глаза черный прямоугольник в центре, обозначавший место для собственного его «умертвия», и Абдула поспешно отвернулся.

Сенатор тем временем спрашивал у директрисы:

– А скажите, мисс Барлоу, как это вам удалось заполучить под свою опеку убийцу вашей матери?

– Лакуна в законодательстве, сенатор, – спокойно, как всегда, проговорила Кимберли. – Будь он моим сыном, близким родственником либо благодетелем, возникли бы препятствия, подозрения в семейственности. А так… Законодателю и в голову не приходило предусмотреть подобную… – Кимберли обвела рукой окружающую обстановку, – ситуацию.

– Что ж, на будущее, возможно, придется что-то в этом роде предусмотреть!..

– Для этого мы здесь, сенатор, – подал впервые голос его помощник, а «пресная» стенографистка за всю встречу ни слова не произнесла.

– Вот именно! – подхватил сенатор. – От нашего решения зависит прецедент. Видите ли, мистер Мехмет, – он повернулся к Абдуле, – я здесь по поручению сенатской комиссии, созданной для рассмотрения вашего дела. Требования раскрыть ваше, как выражается мисс Барлоу, – любезный кивок в ее сторону, – «топографическое инкогнито» становятся все громче. Утверждают также, что вы подвергаетесь бесчеловечному обращению, – он помолчал. – Мне предстоит дать предварительное заключение, от которого зависит, вызовут ли вас на слушания в Вашингтон и состоятся ли вообще такие слушания в случае, если я уже теперь приду к какому-либо определенному выводу и если, конечно, комиссия с этим моим выводом согласится…

И по тому, как уверенно сверкнули его глаза из-под очков и как одобрительно хмыкнул помощник, стало ясно, что стоит сенатору только придти к какому-либо выводу, а уж за комиссией дело не станет!

Абдуле тем самым недвусмысленно давали понять, что сейчас он может попытаться круто изменить свою судьбу. Весь вопрос – в какую сторону, и насколько желательна такая перемена?

«Э, ничего я не изменю!» – оборвал себя Абдула. Пожаловаться на бесчеловечное обращение? Но эта ведьма как дважды два – четыре докажет, что обращение здесь самое человечное: у нее все на этот случай предусмотрено. Начни теперь ершиться, только повод ей подашь покуражиться. Вон, как насмешливо поглядывает из-под своих очков! – Кимберли сидела возле окна боком к свету, стекла очков не отсвечивали, и глаза из-под очков виднелись на этот раз отчетливо.

«Нет уж, такого удовольствия я этой стерве не доставлю!» – и в ответ на незаданный вопрос сенатора Абдула уверенно произнес:

– Со мной здесь обращаются очень хорошо! – и с вызовом повернул голову в сторону Кимберли.

При слове «хорошо» его вдруг охватила мгновенная дрожь: а ведь и вправду – только сравнить, как я тут живу и как пришлось бы в обычной тюрьме! И Абдула внезапно понял, что после здешней жизни в обычной тюрьме он бы уже, пожалуй, не выдержал! От этой мысли ему сделалось страшно: а вдруг они решат, что меня тут содержат чересчур «человечно», да и отправят на баланду? Абдулу передернуло. Но еще больше передернуло от мысли: «До чего же я здесь освинячился!»

– Но послушайте, мистер… э… Мехмет, – сенатор не спешил удовлетвориться кратким ответом Абдулы и еще меньше последовавшим его молчанием. – Если вы опасаетесь негативных последствий своей откровенности… – сенатор перевел взор с Кимберли на охранника и обратно, – то я вам гарантирую, в моем лице Сенат Соединенных Штатов вам гарантирует полную безопасность! Ваше дело под постоянным контролем, никто не посмеет и пальцем вас тронуть!

– Никто и так меня не трогает, – решительно возразил Абдула. – Условия здесь правда очень хорошие! Желаю каждому жить в таких условиях!

И, встав на ноги, Абдула отвесил в сторону Кимберли дурашливый поклон. Та никак не отреагировала.

Сенатор тоже встал, заходил по камере, помощник и охранник тенью двинулись за ним. Он потрогал тренажеры, пощупал шведскую стенку, долго рассматривал фотографии «умертвий» с «предумертвиями», на фото Абдулы задержался, хмыкнул, оглянулся на оригинал… Потрогал кушетку, нажал на кнопку, отстранив помощника, пытавшегося услужливо его опередить: «Не надо, Билли, я хочу сам»… Выползла простыня, сенатор долго вертел ее в руках, потом скомкал и, следуя взгляду Кимберли, отправил в мусоросборник… Осмотр был тщательный и долгий, сенатор переходил с места на место, от предмета к предмету, обмениваясь репликами со своим помощником и с Кимберли, к Абдуле почти не обращаясь; тот лишь вертел головой вслед за движениями сенатора, а охранник при этом неизменно оказывался между сенатором и Абдулой, не сводя с последнего глаз. Особенно долго сенатор задержался у монитора – который был включен! – разглядывал меню, программы, задавал вопросы директрисе, обсуждал что-то со своим помощником: что именно, Абдуле из-за широкой фигуры охранника было не разглядеть, да он и не пытался: очень надо!

И кофе с булочкой сенатор тоже отведал, угостил помощника и предложил «пресной» стенографистке, но та безмолвно отказалась (Абдула, кстати, так и не услышал ее голоса). Разговаривали они все негромко, так, что если не напрягаться, почти не разобрать, о чем, – не потому чтобы таились от Абдулы, а просто – не считались с его присутствием.

«Ну, так а мне и вовсе наплевать!» – и Абдула уселся на своей кушетке, лениво провожая взглядом передвижения сенатора и директрисы. Подол ее длинного платья волочился по полу и непременно запылился бы, будь тут хоть малейшие признаки пыли… При этой мысли сердце Абдулы екнуло: а ну, как все же упекут в обычную тюрьму? Но повлиять на это он никак не мог, поэтому лучше не высовываться, потом хотя бы упрекать себя будет не за что, как бы дело ни повернулось… И он постарался поменять направление мыслей: почему она всегда в этом платье, даже брюк не наденет, что, неужели ноги такие кривые? Но Абдула понимал, что нет, скорее всего, вовсе не кривые, разве что щуплые: кривоножки так не держатся, да и ноги ее мамаши, помнил он по фотографиям, вполне себе ничего… Эта, конечно, покостлявее будет, вон, косточки на горле как выпирают… Эти бы косточки сдавить сейчас! Абдуле ясно представилось, почувствовалось, как бьется у него под пальцами та самая жилка, правильно нажав на которую… А можно и неправильно, можно просто резко сжать и рвануть эти косточки, Абдула точно знал – как: инструктор в лагере показывал неоднократно, и вот вам мисс Кимберли безжизненной куклой валится на пол… Представляя приглушенный стук от падения ее тела, Абдула аж зажмурился от удовольствия, а после глаз приоткрыл: может, и вправду рискнуть? – Всего-то секундочка нужна, а какой бы вышел номер!..

Но нет, не дадут тебе этой секундочки, Абдула, вон, охранник не даст. Он, как заведенный, перемещается по камере, неизменно оказываясь между посетителями и Абдулой, разве что секретарша время от времени оказывается на сторонней траектории, но она и без того слишком далеко сидит, да и кому она нужна!.. Словом, охранник свое дело знает, не зря ему эта сучонка деньги платит, наверняка огромные, небось, самого лучшего нашла… И Абдула обмяк, сидя на своей кушетке.

Тут со стороны обеденного стола донесся легкий шум, все повернулись туда и увидели, что из окошка раздачи выполз накрытый прозрачной крышкой поднос, такой же, как обычно, только вместо обеда на нем теперь лежал большой пухлый желтый конверт.

Помощник подскочил, достал конверт, раскрыл его и вытащил оттуда пачку блестящих фотографий:

– Взгляните, сенатор!

– Ба, наши фотографии! – сенатор выразил голосом радостное изумление. Подойдя, он взял их из рук помощника, разложил веером на столе и принялся разглядывать. – Ага, вот очаровательная мисс Барлоу, вот вид из окна, вот наш… хм… подопечный… (при этом «подопечный», не удержавшись, повел вокруг глазами: где это у них тут объективы запрятаны? – Хотя, чего там, где угодно могут быть!) А вот мы с ним вместе, попали в кадр.

Сенатор поднял со стола один из снимков, повертел так и сяк.

– Может, попросить у него автограф? Есть у него ручка? – вопросительно повернулся он к директрисе, но та решительно повела плечами:

– Заключенному (Абдулу дернуло: давненько он не слышал этого слова!) не позволяется пользоваться авторучкой! Для письма у него имеется клавиатура.

– Но почему? – удивился сенатор. – Какой вред может быть от авторучки?

– Авторучку можно вонзить в глазное яблоко, себе или другому, – невозмутимо объяснила мисс Барлоу. – Длины самой обычной ручки достаточно, чтобы при известной сноровке дослать ее сквозь глаз до головного мозга и вызвать тем самым смерть…

«Ого! – мысленно поразился Абдула. – Во дает, стерва! О таком даже инструктор в лагере не рассказывал!» А сенатор, выронив, словно обжигала, фотографию, с опаской посмотрел на Абдулу и заторопился вон из камеры. До него, как видно, только теперь толком дошло, что перед ним человек, убивший восемьдесят семь и покалечивший еще гораздо больше его сограждан. Следом, собрав со стола и торопливо сунув фотографии в конверт, двинулся помощник, затем, захлопнув ноутбук, поднялась секретарша. На этой юбка была обычная, выше колен, но ничего особо привлекательного ее колени, как и мясистые лодыжки, собой не представляли. Нет, если уж выбирать, Абдула определенно предпочел бы костлявую Кимберли: вон как она движется, как изящно пропускает перед собой эту корову… Замкнул процессию охранник.

Эмили Слоут, секретарша, произведшая на Абдулу столь удручающее впечатление, играла между тем в его судьбе гораздо более значительную роль, нежели он мог себе представить.

В бюро сенатора Кларка она занимала положение, подобное положению экс-рядового первого класса Уинтергрина из знаменитого романа Джозефа Хеллера «Уловка-22».

Состоя в штабе армии на скромной должности писаря, экс-рядовой первого класса Уинтергрин самовластно вмешивался в споры между генералами, обеспечивая победу того из них, стиль докладных которого нравился ему больше: такие докладные он посылал дальше по инстанциям, тогда как докладные оппонента неизменно отправлял в корзину.

Эмили, конечно, действовала не столь радикально и прямо ничего в корзину не отправляла, но проекты всех сколько-нибудь важных документов, исходивших из бюро, готовила именно она, и поскольку сенатор в семи случаях из десяти принимал ее проекты практически без замечаний, – долгий опыт научил его полагаться на ее здравый смысл, – в двух вносил косметическую правку и лишь в одном случае из десяти полностью отвергал проект, просто, чтобы напомнить всем, и себе самому в том числе, кто в доме хозяин, то можно сказать, что политику сенаторского бюро на девять десятых определяла именно она.

Вот и сейчас, через неделю после визита к Абдуле, она заканчивала по поручению сенатора «проект» отчета, который он собирался направить в Сенатскую комиссию, прекрасно понимая, что с его выводами там согласятся почти наверняка, а сам сенатор, как раз недавно «завернувший» предыдущий проект Эмили по совсем другому делу, сейчас навряд ли даже станет читать, что там она напишет, и занятый гораздо более важными для него в данный момент переговорами подмахнет не глядя ее выводы.

Но в том-то и была загвоздка. Легко закончив описательную часть, перед выводами Эмили запнулась. Она была совестливым человеком и не хотела все решать с бухты-барахты, как, может быть, поступил бы на ее месте экс-рядовой первого класса Уинтергрин. Нет, как человек ответственный она хотела во всем досконально разобраться и предложить Комиссии решение, которое сама считала бы справедливым.

Кимберли Барлоу, конечно, невозможно упрекнуть в негуманном отношении к заключенному, как этого хотели бы добиться те, кто инициировал расследование, – кстати, кто именно? (Сенатор держался по этому поводу загадочно, скорее всего, толком и сам не знал, а потому и угождать этим людям не собирался и предоставил Эмили полную свободу: в тех редких случаях, когда он принимал решение заранее, он его четко формулировал, и Эмили тогда оставалось только все оформить, но в этот раз такого и близко не было.) Во всяком случае, относительно возможных злоупотреблений со стороны мисс Барлоу дело представлялось предельно ясным. Все нормы, привилегии, права и правила, какие только можно было бы вообразить, в ее «заведении», как неизменно называют это место все, или «тюрьме», как неизменно называет его она сама, тщательно и досконально соблюдаются. Но что же, однако, так и оставить этого мерзавца, этого людоеда, этого убийцу, по меньшей мере восемьдесят семь раз заслужившего смертную казнь, кататься, как сыр в масле, в своей комфортабельной клетке, – в то время как другие заключенные, куда менее виновные, чем он, едят баланду в тесных и душных камерах?!

Какие там камеры и баланда у «других заключенных», Эмили представляла себе смутно, однако что там – заключенные! Правительственные служащие не живут в таких условиях, как этот Мехмет!

Под «правительственными служащими» Эмили в данном случае разумела самое себя – и вполне справедливо, между прочим, поскольку ее скромную зарплату сенатор ей платил из госбюджета. Сейчас она проедала эту скромную зарплату, сидя в свой обеденный перерыв в дешевом кафетерии недалеко от своей конторы и с грустью разглядывая сыроватые, плохо пропеченные блинчики с творогом и сиропом у себя на тарелке, которые запивала скверным кофе с молоком из большой чашки. Она бы и не знала, до чего он скверный, как не знала этого все годы своей жизни, если бы не тот изумительный напиток, который они пили там, за обедом «у Абдулы», и запах которого, даром, что фантомный, в это самое мгновение, с ощутимой силой, до головокружения, ударил ей в ноздри.

Абдула тогда обедал одновременно с ними, сидя к ним спиной за прозрачной переборкой (ради высокого гостя его лишили обеденного уединения), ел те же яства (Эмили сглотнула, в желудке защемило) и пил такой же кофе, в чем было нетрудно убедиться, поскольку движение всех блюд отлично прослеживалось на горевшем перед ними мониторе. Блюда по четыре порции (Кимберли с ними не ела) выставлялись на невидимом для Абдулы столе, Абдула выбирал, нажимал кнопку меню, и тогда одно отправлялось к нему, а остальные три шли к визитерам. Все делалось автоматически, персонала на мониторе видно не было. Конечно, картинку на мониторе можно и подделать, но проще и дешевле действительно накормить узника, тем более что сенатор время от времени покрикивал: «У нас тут превосходный плов из баранины, а у вас?»

Абдула в ответ неизменно молчал, но что бы ему помешало пожаловаться, будь у него не плов, а какая-нибудь бурда? Правда, насчет плова Эмили немного сомневалась, ей казалось, плов не бывает таким жидким [19]19
  Эмили была совершенно права в своих сомнениях, поскольку, как читатель уже, наверное, догадался, это был вовсе не плов, а шилаплав.


[Закрыть], но поправлять сенатора ей в голову не приходило.

Нет, Абдула не жаловался и не восторгался, он молча поедал свою пищу, угрюмо склонившись над своим столом, – впрочем, насчет «угрюмо» Эмили не стоило бы торопиться с выводами, ведь она видела его только со спины. Кофе, во всяком случае, он выпил с заметным удовольствием: Эмили видела, как расслабилась его спина, когда он глотнул из чашки.

«Ну ничего, скоро ты будешь пить то же, что и я, в обычной тюрьме ничего лучше тебе не дадут!» – Эмили уже практически решилась именно так и поступить с узником мисс Барлоу.

– Дерут, как в хорошем ресторане, а готовят всякую дрянь! – раздался неожиданно голос у нее над ухом.

Эмили вздрогнула, резко повернулась: совсем рядом, за столиком, стоявшим впритык к ее собственному, сидел высокий полный мужчина с округлой лысой головой и тонкими седеющими усиками. Занятая собственными мыслями, Эмили не заметила, как он подсел за этот столик: когда она устраивалась, там никого не было, и Эмили, воспользовавшись этим, протиснулась дальше от прохода, к окну. Мужчина между тем вертел в руках тарелку с такими же, как у Эмили, блинчиками и продолжал возмущаться: