Текст книги "Кара для террориста"

Автор книги: Анри Мартен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

– Два с половиной доллара порция, а за что, спрашивается?

Эмили смущенно улыбнулась в ответ и повернулась к своему прибору: разговаривать с незнакомыми она не любила, ей бывало неловко. Мужчина, однако, не успокаивался:

– А в это время какой-нибудь мерзавец-террорист, какой-нибудь Абдула Мехмет, уписывает за обе щеки шилаплав, и в ус не дует!

Эмили вздрогнула еще сильнее и испуганно уставилась на соседа: он что, мысли читает?

Незнакомец тем временем учтиво привстал, что при его комплекции стоило ему труда, и поклонился:

– Миссис Эмили Слоут, если не ошибаюсь?

– Да… – пролепетала Эмили. – Откуда вы меня знаете?

– Э, дорогая миссис Слоут, мэм, – хохотнул незнакомец, – в наше время вездесущей информатики можно знать все про всех, и даже в самых детальных подробностях! Можно знать даже то, чего человек сам о себе не знает!..

Эмили в панике оглянулась: «Кто это, что ему нужно, что мне делать?»

С противоположной стороны их столиков уселась, как на грех, парочка глухонемых индусов в живописных тюрбанах: обменявшись быстрыми знаками на пальцах, которые сопровождались краткой серией по-птичьему писклявых звуков (которых они, очевидно, сами не слышали), они склонились над своими тарелками и больше голов не поднимали, сосредоточенно разделываясь со своими макаронами под буро-красным острым соусом: до Эмили доносился запах чеснока и еще чего-то едкого. Даже на помощь не позовешь, хотя чего ради звать на помощь: он что, ей угрожает? Как всякая женщина, Эмили больше боялась скандала, чем опасности.

Поневоле приходилось слушать, тем более что, оказавшись у окна, она не могла встать и уйти: незнакомец загораживал ей выход. «Никогда больше не буду садиться у окна», – поклялась себе Эмили, а незнакомец тем временем продолжал как ни в чем не бывало:

– Вот например, неделю назад вы ездили с сенатором на встречу с Абдулой Мехметом, а куда, вы и сами не знаете: вас везли в закрытом салоне.

Эмили нехотя кивнула.

– А я – знаю! – возгласил незнакомец. – Хотите, скажу?

– Н-нет!.. – запнувшись, вымолвила Эмили.

– И не надо, все равно завтра это будет во всех газетах!

«Так это журналист! – с облегчением подумала Эмили. – Ну да, конечно!» – и вместе с этой мыслью к ней возвратилась уверенность.

– Извините, мне пора, – сказала она, вставая. – Пропустите меня, пожалуйста!

Незнакомец, однако, не шелохнулся:

– Пора? – спросил он удивленно. – До конца вашего обеденного перерыва еще целых двадцать минут, а вы уже так спешите вернуться на работу? Сколько же сенатор Кларк вам платит за такое рвение?

– Не ваше дело, сколько он мне платит! – бросила Эмили раздраженно.

Сцена становилась все более нелепой: она стоит в неудобной позе, зажатая между столиком и стулом, толстый журналист не шевелится… И сколько он так думает ее держать? Вон, даже индус голову поднял, белозубо улыбнулся и опять склонился над тарелкой. Ага, вот толстяк зашевелился: кажется, и вправду начал подниматься, но медленно-медленно, комплекция, видите ли, не позволяет быстрее. Наклонился, ладонями оперся о столик и говорит при этом:

– Дело, безусловно, не мое. Но все-таки обидно, вкалывать, как каторжная, а в результате даже не иметь возможности устроить сына в приличную школу…

– Что? – выдохнула Эмили.

Ноги у нее подкосились, и она сама собой упала на свой стул. Незнакомец угодил в самую точку: именно эта проблема тревожила Эмили в последние месяцы больше всего.

Эмили Слоут был сорок один год. Пятнадцать лет назад, закончив колледж, – училась она долго, поскольку особыми способностями не блистала, – и поступив на работу в юридическую контору в своем родном городе, она, сама не понимая, как, оказалась в близких отношениях с младшим партнером фирмы, как раз незадолго до того разведенным. Отношения привели к беременности, беременность к свадьбе, а свадьба – к разводу года два спустя. И Эмили осталась одна с Робертом-младшим на руках. Роберт-старший от отцовского долга злостно не уклонялся, алименты платил и поначалу регулярно навещал сына, а потом помог Эмили поступить на работу в бюро к сенатору от их штата Кларку: «сбагрил нас в Вашингтон, округ Колумбия, и доволен», – объясняла себе Эмили его мотивы, но, по сути, жаловаться было особо не на что, ни на какую более успешную карьеру Эмили рассчитывать все равно не приходилось. Она, собственно, и не жаловалась, по крайней мере, до сих пор. Но вот Роберту-младшему незаметно и неожиданно исполнилось тринадцать лет, из тихого покладистого мальчика он превратился в ломаного подростка, а из школы вместо хороших отметок и благодарностей стал приносить замечания и синяки, причем с каждым месяцем все больше.

– Понимаете, Роберт не умеет выстраивать отношения со сверстниками, – объясняла Эмили учительница-куратор класса. – Он уступает там, где стоило бы постоять за себя, и, напротив, лезет на рожон, когда следовало бы уступить…

– То есть ему следовало уступить, когда у него отнимали завтрак?! – напористо переспросила Эмили: последний свой синяк Роберт принес из школы именно из-за этого.

Учительница молчала, и Эмили распалилась еще больше:

– Разве мальчик ходит в школу не для того, чтобы здесь его учили, в частности, выстраивать отношения со сверстниками?.. А если не научить, то хотя бы оградить его от насилия вы могли бы?

– Как? – развела руками учительница. – Приставить к каждому школьнику полисмена? У нас тут по пятьдесят человек в классах, неделя, когда обходится без тяжких телесных повреждений, считается удачной!

Живо себе представив, как ее Роберта увозят из школы с тяжкими телесными повреждениями, Эмили безвольно уронила руки: такая перспектива была более чем реальной.

– Что же нам делать? – горестно проговорила она.

– Муниципальная школа, что вы хотите… – развела руками учительница. – Сейчас все ответственные родители стараются устроить своих детей в частные школы…

Эмили растерянно захлопала ресницами: осознавать себя «безответственным родителем» ей было внове.

– Если надумаете, могу вам порекомендовать, – поставила учительница точку в разговоре.

…Школа, которую Эмили посетила по рекомендации учительницы, произвела на нее неизгладимое впечатление. Не роскошью обстановки: роскошь как раз бы подавляла, отталкивала, а здесь роскоши не было, был комфорт, минимальный, но достаточный. Небольшие на первый взгляд классы, но если на двадцать учеников – столько там стояло столиков, – то вполне просторные, светлые и чистые; такие же светлые и чистые коридоры; обширный двор с цветами и газонами… Но главное – дети… Аккуратные подростки в красивых светло-синих форменных костюмах и белых рубашках весело и оживленно (а не разболтанно и агрессивно!) двигались на перемене по двору и коридорам… Сопровождавший Эмили молодой преподаватель в ответ на ее безмолвный вопрос пояснил:

– Да, здесь у нас одни мальчики. Для девочек есть такая же школа неподалеку, в конце квартала. У нас по меньшей мере два раза в месяц проходят совместные мероприятия: экскурсии, праздники, посещения театров или музеев. Но повседневный учебный процесс… Вы же понимаете, девочкам и мальчикам нужны не совсем одни и те же предметы, не одна и та же физкультура, и даже физика, химия и математика должны преподаваться девочкам и мальчикам несколько по-разному…

Эмили не знала даже, как ей отреагировать на такую идущую в разрез со всеми современными педагогическими принципами «ересь», но она не смогла не поддаться обаянию ее какой-то первозданной правоты и потому попробовала зайти с другой стороны:

– А разве, в отсутствие смягчающего присутствия… – Эмили запнулась: – Ну, в общем, в отсутствие девочек… лиц другого пола… они не делаются слишком агрессивны?

– Что вы, совсем напротив! – заулыбался учитель: – В отсутствие «лиц другого пола», – он чуть заметно подчеркнул тоном ее выражение, – у мальчиков исчезает львиная доля поводов, прямых и косвенных, для проявления агрессии!

«Не перед кем выделываться», – быстро перевела про себя Эмили. И вынуждена была тут же согласиться: ведь и между девочками, как она помнила, ссоры, главным образом, тоже происходили именно из-за мальчиков.

Больше всего Эмили поздравляла себя с тем, что догадалась не брать с собою Роберта для этого ознакомительного визита: его бы после этого от муниципальной школы просто стошнило. Ну, так за чем же дело стало? – А как всегда, за финансами!

Плата за обучение, сама по себе не маленькая, оказалась, правда, не такой астрономической, как опасалась Эмили. Но это ведь далеко не все! Понадобится заказать ребенку школьную форму и вообще одевать его теперь по-другому, покупать другую спортивную одежду, другие принадлежности… Не будет тех же скидок на учебники, что в муниципальной школе, да и самих учебников понадобится больше – и более дорогих изданий. Наконец, машина: до сих пор Эмили как-то обходилась со своим стареньким «фордом», но в ЭТУ школу ребенка на такой машине не повезешь! Не говоря уже о том, что школа нынешняя от них довольно близко, если «форд» закапризничает, а это с ним теперь случается все чаще, то мальчик и пешком добежит, а вот сюда не добежишь, далековато, и к себе в контору рискуешь опоздать, а это уж и вовсе никуда не годится.

Словом, плата за обучение, одежда, учебники, новая машина… кстати, дополнительные траты на бензин: ездить-то дальше… А еще всякие экскурсии, музеи – за них ведь тоже надо платить отдельно, или как? За что-нибудь платить еще придется непременно – праздники, вечеринки, и на карманные расходы ему теперь будет нужно все больше… Как ни крути, а выходило, что требуется дополнительно никак не меньше пятидесяти тысяч в год, что означало бы чуть ли не удвоение ее зарплаты!

Роберт-старший, которому по справедливости следовало бы взять на себя половину этих дополнительных расходов: сын-то его такой же, как и ее! – последнее время все чаще жаловался на застой в делах, задерживал выплату алиментов, так что справедливость справедливостью, но рассчитывать на его помощь получалось проблематично. Ну, ладно, а что тогда? – Завалиться к сенатору Кларку и заявить: «Удвойте мою зарплату!»? Так за это он может и вовсе на улицу выставить и взять на освободившееся место двух стажерок, молодых и энергичных («И симпатичных!» – добавил изнутри противный голос). Так что же делать? – вот над чем Эмили неотступно ломала голову все эти месяцы, и оставалось ей на эту головоломку всего лишь несколько недель: заявление в школу следовало подать до конца текущего семестра.

– Понимаю, как тяжело для вас, а главное, для вашего мальчика переносить все это, – продолжал между тем, доверительно понизив голос, незнакомец. – Да мало того, что тяжело, – воздел он руки. – Это ведь и небезопасно. Разве нет? Вы знаете, какая теперь ужасающая статистика несчастных случаев в муниципальных школах?

Эмили знала. Знала!..

– И ладно бы просто дети между собою дрались… – продолжал, как гвозди, вбивать в ее сознание незнакомец. – Но ведь любой верзила-хулиган может ворваться с улицы, учинить побоище, и поминай как звали!..

Книжный оборот, какого Эмили давненько не слыхивала, заставил ее еще раз пристально взглянуть на незнакомца: тот говорил как по писаному, произнося явно заготовленную речь. Но чего он добивается, чего?

– Что вам нужно? – наконец слабо выдохнула она.

– Мне? – удивленно поднял брови незнакомец. – Мне ничего не нужно, нужно вам! Это вам нужно, просто необходимо устроить сына в приличную, безопасную школу, иначе с ним может случиться все, что угодно!

– Но… как? – растерянно вымолвила Эмили и нервно оглянулась.

Индусы напротив все так же, ни на что не реагируя, хлопотали над своими тарелками; жизнь в кафетерии шла своим торопливым обеденным чередом, никто ни на кого не обращал никакого внимания.

– Сдвиньте вашу тарелку! – резко велел незнакомец.

Эмили рефлекторно повиновалась, и незнакомец, вынув из кармана пиджака большой конверт, раскрыл его и вытряхнул оттуда прямо на освобожденное пространство перед Эмили другой конверт, поменьше, а большой конверт тут же убрал обратно в карман.

– Здесь чек на пятьдесят тысяч долларов, на предъявителя. Он ваш, – и не оставляя Эмили времени даже пискнуть, продолжал: – Однако не спешите получать по нему, он пока ничем не обеспечен. Пока! – подчеркнул, подняв палец, незнакомец. – Деньги поступят на соответствующий счет, как только будет принято справедливое, – подчеркиваю, справедливое, – решение относительно Абдулы Мехмета. Ведь отправить этого негодяя из того санатория, где он сейчас прохлаждается и наслаждается, в обычную тюрьму будет только справедливо. Разве не так?

– Так, но… – слабо запротестовала Эмили, – причем тут я?

– Вы? – снова удивленно поднял брови незнакомец. – Разве я сказал, что вы тут хоть при чем-то? Считайте это, – он махнул ладонью на конверт, – случайным выигрышем в лотерею, если, конечно, случайно или нет, решение об Абдуле окажется справедливым… – незнакомец со значением промолчал. – Ну, а если не окажется, считайте это все своим огромным проигрышем.

Он стремительно поднялся, вопреки всей своей внушительной комплекции, и, не прощаясь, удалился; только индусы радостно покивали ему вслед.

Когда Эмили, все еще едва переводя дух, вошла в свое бюро, из-за полуоткрытой двери в комнату сенатора донесся его зычный рык:

– Эмили! Подите сюда!

Она повиновалась, и сенатор немедленно обрушил на нее свой гнев:

– Вы опоздали на пятнадцать минут! Мне уже пять минут, как следовало знать результат вашего звонка в Ассамблею!..

Таким разгневанным Эмили давно его не видела, но, охваченная собственными переживаниями, она держалась удивительно спокойно. Раскрыв неторопливо свою сумочку, Эмили вынула оттуда конверт, полученный от незнакомца, и протянула его сенатору:

– Мне только что предложили взятку в пятьдесят тысяч долларов, чтобы я повлияла на ваше решение относительно Абдулы Мехмета.

– Что? – изумленно выдохнул сенатор, беря конверт и вынимая оттуда чек: на нем и вправду значилась внушительная сумма в 50 000 долларов! – И что вы собираетесь с этим делать?..

– А вот что! – звонко сказала Эмили, беря чек у него из рук и начиная рвать на мелкие кусочки. – Вот что, вот что, вот! – Кусочки полетели в урну. – Они что, думают, я стану подыгрывать мерзавцам, способным угрожать моему ребенку?!.

Сенатор Кларк взирал на нее с безмолвным изумлением. Про звонок в Ассамблею он больше не вспоминал.

Эмили не ждала продолжения этой истории так скоро, во всяком случае, до тех пор, пока решения об Абдуле не принято никакого, и потому старалась пока что вовсе о ней не думать. Однако в пятницу на следующей неделе, т. е. десять дней спустя, продолжение последовало, причем вовсе не такое, какое она могла бы себе заранее представить хотя бы отдаленно.

Сенатор Кларк позвал ее в свой кабинет в самом начале рабочего дня и указал на стул напротив себя:

– Присаживайтесь, Эмили!

«Присаживаться» здесь Эмили, конечно, и раньше нередко приходилось, но чаще все-таки сенатор отдавал свои распоряжения торопливо, на ходу, присаживаться не предлагал, и Эмили похолодела: увольняет! Уволит!

Сенатор, однако, увольнять не торопился: на столе перед ним лежала газета, и он пододвинул ее к Эмили:

– Вот, репортаж о нашей поездке к Абдуле…

Эмили видела подобные сообщения и прежде; незнакомец не солгал, уже на прошлой неделе в газетах появились шапки: «Местоположение террориста раскрыто!» Но такой, с фотографиями, репортаж появился впервые.

Фотографий было немного, всего четыре и не очень качественные, однако все равно и сенатор, и мисс Барлоу, и Абдула легко на них узнавались. Ни Эмили, ни Джонни (так звали сенаторского помощника) на фотографиях видно не было.

– У вас была с собою фотокамера, Эмили? – спросил сенатор. – Или мобильник?

– Что? – не сразу поняла Эмили. – Нет, сенатор, конечно, нет! Нас ведь предупредили!

– Ну да, предупредили! Ни фотокамер, ни мобильников брать в заведение мисс Барлоу не дозволяется, но для нас как для представителей Сената сделали исключение: мобильники были и у меня, и у Джонни. Так может, и у вас?..

– У меня? Нет, у меня не было! – решительно замотала головой Эмили.

– Конечно, не было, – согласился сенатор, – да я бы и заметил… А вот Джонни звонил по мобильному, правда?

– Да, раза три-четыре! – подтвердила Эмили.

– Значит, тогда и снимал… – сделал вывод сенатор и добавил: – Кроме того, по звонкам с мобильного, если за ним особым образом следить, можно определить место, откуда звонят: вот вам и местоположение!

– Как, Джонни?! – пораженно выдохнула Эмили.

Не то чтобы она была о Джонни какого-то особо хорошего мнения, но все равно, от человека, которого видишь каждый день и как будто бы неплохо знаешь, предательства не ожидаешь.

– Ну да, Джонни! – раздраженно воскликнул сенатор. – Ему, очевидно, предложили побольше, чем пятьдесят тысяч!.. – сенатор умолк.

Пауза затягивалась. Эмили не знала, что ей говорить, что делать: попроситься уйти, дальше сидеть?.. Она стала подниматься:

– Так я пойду, сенатор?..

Но тот остановил ее жестом руки:

– Постойте!.. Мне тут пришло в голову, что мы вполне можем сэкономить на вашей зарплате!

– На моей зарплате! – не сдержала Эмили восклицания.

Ноги ее подкосились, и она снова плюхнулась на сиденье: все-таки увольняет!

– Ну да! – продолжал сенатор как ни в чем не бывало. – Поскольку вы теперь будете получать зарплату Джонни, то вашу мы спокойно можем вернуть в бюджет!

У Эмили перехватило дыхание: посылая ведомости в банк, она прекрасно знала, какова чья зарплата, – зарплата Джонни превышала ее собственную более чем вдвое!

Абдула, впрочем, обо всем об этом ничего не знал. О результатах визита сенатора Кларка он узнал только то, что ничего в его собственном положении меняться не будет. Кимберли сказала:

– Сенатской комиссии не будет. Сенатор Кларк не нашел для этого ни малейших оснований: права заключенного соблюдаются досконально, сам заключенный ни на что не жалуется… Так что все у нас будет по-прежнему, уж не знаю, радует это тебя или огорчает…

Абдула толком и сам не знал.

– Впрочем, – продолжала Кимберли, – я вообще мало что о тебе знаю. Я даже не знаю до сих пор, – она сняла очки, – зачем ты убил мою маму?

VIII

Абдуле хватило мудрости понять, что как ни ломай голову, к лучшему все вышло или нет, ясно только одно: при любом обороте ему придется только жалеть. Это как в притче про Насреддина, у которого кто-то спросил совета, жениться или нет. Насреддин отвечал: «Что бы я ни посоветовал, ты поступишь по-своему. Но как бы ты ни поступил, ты об этом пожалеешь!»

Ну, а если жалеть все равно придется, то лучше не думать об этом, а стараться побольше развлекаться!

От посетителей, конечно, в этом смысле толку немного: как ни старается мисс Барлоу, а получается однообразно, ко всем категориям Абдула уже привык, знает, чего от какой ждать, как с какой себя вести… Так может, ей самой скоро все это надоест и она его отправит куда-нибудь? – Но нет, такой, как она, не надоест, и никуда она его не отправит, даже в Пакистан!..

Про Пакистан он вспомнил, потому что Кимберли сама недавно о нем упомянула, сказала, там захотели последовать ее примеру, парня, взорвавшего пригородный поезд, выставили вот так же на всеобщее обозрение. Только защита там была, конечно, совсем не та, что здесь, так что парень даже одного дня не просидел: толпа разъяренных родственников погибших сразу же до него добралась и растерзала буквально на мелкие кусочки.

– Ты рад, что ты не в Пакистане, Абдула, а здесь, у нас, в Нью-Айленде? – спросила она и следом, разумеется, сняла свои очки: – Зачем же ты убил мою маму, Абдула?

Раскрытие «топографического инкогнито», как она выражалась, тоже ни к каким заметным переменам в его положении не привело. Если с посетителями и стали обращаться как-то по-другому, строже подбирать, тщательнее обыскивать, здесь, в здешнем «зазеркалье», этого не ощущалось.

Кимберли, правда, как-то намекнула, что теперь можно ждать всяких сюрпризов, но каких именно, не уточнила, а очередной сюрприз преподнесла, как всегда, сама.

– Тут у тебя появились деньги, Абдула, две тысячи долларов, – как-то раз заявила она без всяких предисловий. – При аресте у тебя нашли сто сорок семь долларов в бумажнике, их зачислили тебе на тюремный счет, и ты потратил их в киоске, помнишь?

Абдула, конечно, помнил: деньги ушли на холодную кока-колу, – Абдуле она очень нравилась, особенно в жару, – на булочки для того старика, который говорил, что в жизни не ел ничего слаще, и на сигареты для того парня-палестинца, который курил так много, что тюремного пайка ему не хватало, а свой паек Абдула уже пообещал другому старику, афганцу. Что делать, Коран настаивает, чтобы мы не забывали о милосердии, а те соображения, что никакое это не милосердие, дескать, покупать человеку сигареты, от которых один вред, Абдула с раздражением отметал. Про вред на свободе надо думать, а здесь человеку нельзя отказывать ни в чем, что хоть как-то может скрасить его существование!.. Да, так что там она про две тысячи долларов-то?

– Но кроме того, при тебе нашли еще две тысячи долларов в конверте, – продолжала Кимберли. – Тогда решили, что они могут иметь отношение к делу и хотели включить в число вещественных доказательств, но потом в суматохе оформить это забыли, деньги так и провалялись на полке, а недавно на них наткнулись и теперь не знают, что с ними делать. Дело закрыто, поднимать его снова, чтобы, к примеру, законно зачислить эти деньги в бюджет, обойдется в пять раз дороже, так что решено, что проще всего признать их твоими. И ты можешь распорядиться ими по собственному усмотрению.

Кимберли умолкла. Абдула тоже молчал: как он может ими тут распорядиться? Ведь даже кока-колу покупать тут незачем, вон ее сколько дают, хоть залейся! А может, сигареты? Столько лет не курил, так может, начать, ей назло? Как она тогда: «Такой возможности у Вас не будет…» – а вот и появилась! – Но нет, ясно вдруг представился вонючий табачный дым, в глотке запершило, чуть не закашлялся: «Ну его! И жизнь к тому же сокращает, а мне еще эту стерву пережить надо!» Мысль пережить «эту стерву» вдруг показалась вовсе не безнадежной и придала ему энтузиазма. А та, зная уже, что никакой реакции от него не дождется, продолжала сама:

– Нет, на «джихад» их перечислить тебе, конечно, не позволят… Но ты можешь, например, заказать себе какие-нибудь особенные шахматы с мягкими фигурами, или завещать эти деньги, кому хочешь, подарить их или пожертвовать на благотворительность.

«Благотворительностью» они называют милосердие, то есть упор со внутреннего сердечного расположения переносят на внешние поступки: – творительность. И так у них во всем, одно слово – неверные!..

А Кимберли все говорила, необычайно долго для нее, кстати:

– Тут вот девочка была, с металлической рукой, помнишь, конечно? – Ей уже сделали пластмассовую. Но девочка быстро растет, протезы ей придется делать новые чуть ли не каждый год, так что твои деньги пришлись бы ей очень кстати!

– Нет! – Абдула помотал головой.

– Что «нет»? – вскинула брови Кимберли.

– Не пришлись бы! Такие протезы дорого стоят, две тысячи долларов ничем не помогут.

– Ну, допустим, – согласилась Кимберли. – А что ты предлагаешь?

– Тут женщина была, Зейнаб ее зовут, год назад… – Абдула вспомнил, когда, и сам удивился, что вспомнил так точно: год? Ну да, уже год. – У нее муж погиб, там, и все деньги при нем были, у нее с детьми ни гроша не осталось. Ей отдайте…

– Вот как! – сказала Кимберли странным голосом, сняла очки и внимательно посмотрела на Абдулу, не задав ему своего вопроса.

У худощавой, даже сухощавой Кимберли всегда отчетливо выделялись две вертикальные косточки на горле. Обычно, глядя на эти косточки или вспоминая их, Абдула с удовольствием представлял, как сжимает их пальцами, давит на них, сильно, глубоко, до хруста… С лица «этой стервы» падают очки, глаза закатываются, она хрипит, высовывается язык, Абдула резко отпускает, даже отталкивает ее, она безжизненно падает… Всё! Конец тебе, Кимберли Барлоу!

Сегодня ночью он увидел во сне свои руки у нее на горле с удивительной отчетливостью, ощутил биение прожилок, тех самых, которые так хотел сдавить и разорвать, но – удивительное дело: его пальцы скользили по ее горлу нежно, слегка, биение прожилок наполняло его руки неизъяснимым наслаждением, а ее лицо, которое никогда не казалось ему привлекательным, сейчас источало такую нежность и так влекло к себе… Знакомое теплое чувство охватило его… Абдула тут же, чертыхаясь, проснулся: поллюции! Это же надо: именно с этой стервой!

Свои поллюции Абдула очень ценил как естественный способ снятия полового напряжения. При здешней сытости и комфорте они с первых же дней происходили довольно регулярно: не так часто, как бы, может, хотелось, но организму виднее, с ним не поспоришь, – когда надо, тогда и будет.

Прибегать к онанизму Абдуле мешали три препятствия: вера, стыд и благоразумие.

Во-первых, вера: онанизм в исламе считается грехом, и его следует всячески избегать. Правда, по правилу «меньшего зла» можно прибегнуть к онанизму, если иначе существует риск совершить прелюбодеяние – большее зло; но к Абдуле это правило вряд ли приложимо, поскольку никакому риску совершить прелюбодеяние он, при всем желании, подвергнуться не мог.

Второе препятствие, это, конечно, стыд: сознавая, что день и ночь находишься под неусыпным наблюдением, не станешь «развлекаться» таким образом; тем более, смешно и думать прятаться для этого за занавеску над унитазом…

И наконец, благоразумие. Инструктор по выживанию настойчиво учил: оказавшись в руках врагов, ни в коем случае не делать ничего такого, что подрывает к тебе уважение. Поскольку уважение врага – главная, а часто и единственная твоя защита. Да и не только в защите дело: стоило себе представить, какими глазами станет смотреть на него «эта стерва», прояви он такую слабость, – и тут же всякие поползновения в эту сторону как рукой снимало!

А было еще и то неоспоримое соображение, что ежели начать «драчить» [20]20
  Напоминаю читателю, что указанный глагол относится к нормативной лексике (ср. «драчевый напильник») и присутствует в «Толковом словаре» Даля.


[Закрыть], поллюции исчезнут, а ведь они куда приятнее! – «Были приятнее, до сегодняшнего разу!» – бурчал Абдула, поднимаясь с постели и двигаясь в ванную: предстояло омыться и утопить трусы в унитазе, – новых до утра не получишь, придется спать в пижамных брюках… Обычно это неудобство с лихвой окупалось предшествовавшим удовольствием, не то, что сегодня! – Хотя, что сегодня? Разве не было приятно? – И Абдуле пришлось признать, что да, приятно ему очень даже было…

– Должна перед тобой извиниться, Абдула! – неожиданной фразой начала как-то Кимберли утреннюю встречу. (Вообще-то первой по утрам она приходила нечасто, обычно сразу возникала какая-нибудь группа, а сама она являлась уже перед обедом. Но тут, поди ж ты, извиняться вздумала! Небось, такое приготовила… – Абдула заранее поежился.) – Я обещала тебе визит студентов медресе, но, представляешь, до сих пор не смогла найти ни одного желающего: все как один заявляют, что не хотят иметь ничего общего с террористами! – Кимберли развела руками. – Зато нашлась целая группа твоих друзей… – Абдула вздрогнул. – Они так и называют себя: «Общество друзей Абдулы», – хочешь взглянуть? Их кампус там, возле озера, кусочек можно увидеть из твоего окна… – Она повела подбородком в сторону окна. – Просятся к тебе, – пустить?

Абдула оторопело молчал, потом с трудом выговорил:

– К-каких друзей, откуда?..

– Откуда? – Из разных мест! – невозмутимо отвечала мисс Барлоу. – А друзья самые настоящие, можешь не сомневаться! Одна даже недавно родила дочь от донора… – Абдула не сразу вспомнил, что значит «родила от донора», а когда вспомнил, его передернуло от отвращения. – И назвала эту дочь «Абдула-Мехмет»! В твою честь, Абдула!

– Что ты мне голову морочишь? – возмутился Абдула. – «Абдула-Мехмет» – мужское имя!

– Что за беда? – пожала Кимберли плечами. – В газетах писали, после 11 сентября одна женщина на Украине поменяла свое имя на «Усама бен Ладен»…

Действительно, писали, вспомнил Абдула. Он тоже об этом слышал. Нет, мало, мало мы вас взрываем! – и показалось Абдуле, что в этот раз Кимберли даже чуточку с его невысказанной мыслью согласилась.

– Словом, она хочет, чтобы ты ей эту дочку благословил… Так что их, пустить?..

– Да пошли они все в ж…! – возмущенно воскликнул Абдула.

– Хорошо, я передам им твое пожелание, – спокойно кивнула головой Кимберли. – Врагов себе ты уже выбрал – сам, раз и навсегда, до конца жизни. Но вряд ли будет справедливо лишать тебя права самому выбирать себе друзей…

С этими словами Кимберли пристально поглядела на него, сняла очки, но ни слова не добавив, скрылась в сгустившейся темноте.

Больше до обеда Абдулу сегодня никто не беспокоил.

…А что же журналисты? Неужто пресса совершенно Абдулу забыла? Нет, почему забыла? После решения сенатской комиссии ничего не менять и раскрытия «топографического инкогнито» репортеры к Абдуле приходили два или три раза – сверкали фотовспышками, снимали на видеокамеры, задавали свои дурацкие вопросы… Кое на какие Абдула даже отвечал, чтобы не подумали, что он лишился дара речи. Потом Кимберли сказала, что следующие придут не раньше будущего года: будущего по счету Абдулы, который начинался 22 апреля… Ей удалось утвердить этот пункт тюремного распорядка в суде штата: посещение прессы один раз в год.

Абдула пожал плечами: один так один. А когда фотовспышки засверкали в следующий раз, он было вздрогнул от удивления: сказали же, что через год! – и лишь потом оторопело вспомнил: так ведь и вправду год! Сегодня 23 апреля 2010 года!

Год, целый год пролетел снова, а Абдула и не заметил! Куда же он девался? – Куда-куда!.. На посетителей дурацких разошелся, на шахматы дурацкие, на бумажных голубей дурацких… Но тут же понял, до чего ему это безразлично, и даже слегка обеспокоился: когда-то он встречал бы журналистов пламенными лозунгами, угрозами, постарался бы в завуалированной форме передать весть товарищам на свободе… Сейчас все это почти совершенно его не волновало, скользило мимо сознания, которое словно бы заплыло жиром. Настолько, что даже этот самый факт обеспокоил его самую чуточку, слегка.

И это год всего прошел, вернее, два, а что будет еще через два, через пять, через пятьдесят лет?

Абдула понимал, что следовало бы ужаснуться такому вопросу, но ужаса не было, была только лень. Вот час остался до обеда, вот два часа до ужина… Даже кино смотреть теперь нередко бывало лень. Абдула включал какое-нибудь бессмысленное шоу и часами следил за ним глазами, не сознанием… Про шахматы он и вовсе давно забыл. Забыл и о молитве. Кимберли даже как-то спросила его: