Текст книги "Кара для террориста"

Автор книги: Анри Мартен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

III

Абдула выдержал два года и четыре месяца. Первый день из этих примерно восьмисот пятидесяти закончился у Абдулы легко: поужинав и досмотрев кино, он постоял под теплым душем: дневное стремительное купание оставляло чувство незавершенности, – поискав, где бы взять новую одежду, не нашел и остерегся выбрасывать «пижаму» в унитаз: ничего, завтра, наверное, найдется, успокоил он себя, насухо вытерся, натянул трусы с майкой, вышел из ванной, завернулся в простыню, как показала ведущая, и улегся, не беспокоясь о свете: в той, прежней камере свет на ночь тоже не выключали, к тому же здесь он был гораздо мягче. Поэтому, растянувшись поудобнее и мысленно повторив неприличный жест в сторону мисс Барлоу, Абдула спокойно уснул.

Наутро Абдула проснулся вовсе не от самолета, а просто потому, что выспался. Часы показывали 07.45 АМ, а тело – что прекрасно отдохнуло. Не слишком мягкая на первый взгляд кушетка оказалась куда удобнее слежавшегося матраса из прежней камеры, а свежий воздух всю ночь и превосходная пища накануне наполняли организм энергией и бодростью. Стремительно вскочив с кушетки, Абдула расправился с простыней, мимоходом двинул руку в неприличном жесте в сторону «этой стервы», т. е. в сторону прямой стены, по-прежнему салатовой, и направился в ванную. На «стуле», там же, где вчера, лежала свежая стопка одежды. «Вот это да!» – присвистнул Абдула и, завершив свои дела с унитазом, не без удовольствия полез под душ. Быть все время чистым было непривычно, но очень приятно. Когда, помытый и одетый в чистое, – носков на этот раз решил не надевать, – Абдула выходил из ванной, на часах было уже 08.20, но Абдула не беспокоился: он так понимал, что завтрак до девяти надо только успеть получить, а съесть совсем не обязательно: ведь не отнимут же! Впрочем, слегка и беспокоился: отнять, конечно, не отнимут, но вдруг поднос назад не протолкнется, и тогда что, могут обеда не дать? – Подвергать риску свой желудок не хотелось. Ну, ладно, время все равно есть, посмотрим, что там? – А там на мониторе пульсировала надпись в четыре строки: «Американский завтрак – Английский завтрак – Французский завтрак – По выбору».

«По выбору» – жаль, разбираться времени нет. «Американский» завтрак, – небось, оладьи с кленовым сиропом и жутким кофе: спасибо; «Английский» – это что, яичница с беконом? – Абдулу передернуло. Оставался только завтрак по-французски, что значит круассан, немного джема, может быть, кусочек плавленого сыра, стаканчик сока и, наверняка, приличный кофе. Немного, но в такую рань есть все равно не хочется.

Поднос с французским завтраком Абдулу не разочаровал, таким и был, как ожидалось, только еще наряду с кофейником имелся там и чайничек на выбор.

Прежде чем приступить к еде, Абдула покопался в меню на мониторе: нет ли каких-нибудь новостей? И, не слишком удивившись, нашел: информационных каналов там имелось множество. Включив сначала Си-эн-эн – никаких терактов нигде сегодня не было, – потом спортивную программу, Абдула принялся за круассан. Ел не торопясь, с удовольствием, но все равно уложился в срок и протиснул поднос под заслонку, когда часы показывали без одной минуты девять. Так, и что теперь?

…Да, самолеты за это время пролетали – раз или два, и Абдула с приятным удивлением подумал, что почти не обращает на них внимания: привык, наверное, а может, звукоизоляцию включили… – Как бы там ни было, но солнечное утро, вымытое тело, чистая одежда и вкусный завтрак внушали бодрость, да еще эти придурки, «Чикаго Криденс», кажется, наконец-то побеждают! – Ну вот, смотри-ка, вот еще один рывок… – монитор неожиданно погас, рев болельщиков и голос комментатора исчезли.

Словно в каком-то неимоверно отчетливом «дежавю» Абдула уже знал, что за этим последует. И не ошибся. В наступившей, от внезапности глубокой, тишине прозвучал спокойный, знакомый, но оттого ничуть не менее противный голос:

– Абдула! Абдула! Почему ты убил мою маму?

Абдула оглянулся почти против воли. Да, все как вчера. Вместо салатовой стены – черная поверхность, а за ней, в конусе желтоватого света, только в этот раз стоя, но в том же темно-коричневом платье она, Ким Барлоу. Смотрит, не мигая, на Абдулу и повторяет свой вопрос:

– Почему ты убил мою маму?

Свет гаснет, конус исчезает, но Абдула не успевает перевести дух, как тут же в другой части «зазеркалья» (дурацкое слово из их дурацкой сказки, но подходит!) зажегся новый конус, а в нем – парнишка в ковбойке и в коротких штанишках, невысокий, щуплый. Он смотрит на Абдулу и говорит:

– Я – Джонни, Абдула, Джонни Карр. В тот день мне исполнялось десять лет, и мама хотела мне купить… – мальчик сглотнул. – Но она ничего мне не купила, потому что ты убил ее. Абдула, почему ты убил мою маму?

Абдула не знал, что отвечать, да он и не успел бы ответить, если бы даже знал: конус погас, и Джонни исчез, как исчезла перед этим Ким Барлоу, но тут же зажегся следующий, и оттуда раздался такой же вопрос: «Абдула, почему ты убил…» И снова, и снова: конусы гасли и вспыхивали один за другим в разных концах «зазеркалья». Абдула, как завороженный, еле успевал вращать головой из стороны в сторону, и отовсюду доносились одни и те же вопросы: «Абдула, почему ты убил мою маму… мою девушку… моего мужа… брата… жену?..»

Сколько времени это будет продолжаться? – Абдула отвернулся: не буду, не буду смотреть! – А куда еще смотреть? – монитор погас, окно наружу стало непрозрачным, и только индикатор обещанных напитков с булочками продолжал успокоительно светиться. Абдула, сам не зная, что делает, нажал: приподнялась заслонка, возник стаканчик с кофе, Абдула схватился за него и тут же услыхал:

– Что, вкусный кофе, Абдула?.. Моему Билли кофе по-турецки тоже очень нравился… Только он больше никогда не выпьет кофе по-турецки, потому что ты его убил. Почему ты убил моего Билли, Абдула?

Не дослушав, Абдула швырнул свой кофе на пол, кофе разлился, и тут же пол, со всхрюком-всхлипом, всосал в себя всю жидкость без остатка, и только стаканчик остался лежать на салатовой поверхности. «Точно, как в ванной!» – почему-то с ужасом подумал Абдула и посмотрел в ту сторону: стенки у ванной не было! То есть она была, но стала вся, вместе с дверцей, совершенно прозрачной! – и значит, там не спрятаться, подумал обреченно Абдула. Недоступным взору оставался только унитаз, который заслоняла оставшаяся непрозрачной часть стены. Но сколько можно проторчать на унитазе? – целый день не просидишь (а что-то очень определенно произнесло у Абдулы в душе: «Не целый день. Всю жизнь»).

Абдула сел напротив погасшего монитора спиной к «зазеркалью», зажал голову в ладонях и постарался ничего не слышать.

«Значит, вот она что придумала, эта ведьма! Так и будут день и ночь жужжать мне в уши: Абдула! Зачем ты убил моего Джонни, Абдула!..» – Абдуле пришла на память история, которую рассказывал когда-то грузин Гизо.

Грузин Гизо работал на карьере, где добывали камень для строительства, кладовщиком: выдавал Абдуле заряды аммонала для взрывных работ, поскольку Абдула устроился туда подрывником в надежде раздобыть побольше взрывчатки.

Аммонал, конечно, барахло по сравнению с той, например, взрывчаткой, которую они использовали для взрыва гипермаркета. Но если его будет много, целый грузовик, то сгодится и аммонал. Можно подорвать, к примеру, развязку автострады в часы пик: Абдула даже место тогда присмотрел, на выезде из… – имя города по привычке проглотил, незачем говорить, даже мысленно, может, еще когда пригодится, – там пересекалось сразу четыре крупных автострады, многоуровневая развязка на плане лепестками расходилась во все стороны, а в самом низу – как раз возле опор – можно съехать на аварийную полосу, включить аварийную сигнализацию, постоять минутки три, поголосовать: якобы надо по спецтелефону техпомощь вызвать, – потом кто-то – свои, естественно, – подберет, отъехали на километр, нажали кнопку, и!.. – Абдула так живо представлял себе огненный цветок взрыва, падающие опоры и как проваливается дорожное полотно, да не одно, четыре уровня! – и десятки, сотни машин, не успевая затормозить, толкают одна другую и срываются в это бушующее пламя пополам с черным облаком дыма и пыли, потом, конечно, это будут многократно повторять по всем каналам: найдется непременно какой-нибудь любитель, который совершенно случайно окажется на просто замечательной позиции с готовой видеокамерой и успеет все заснять. Ха, знаем мы таких любителей! Да, мы хорошо их знаем… Но снято будет замечательно: паника на лицах сквозь лобовые стекла, ревут клаксоны, – это гораздо лучше просто взрыва, когда большинство гибнет, не успев даже понять, что происходит: нет, большинство здесь очень хорошо будет понимать, что с ними происходит!.. Welcome to ад, гяуры!

Но разжиться грузовиком с аммоналом на карьере не получилось, – обычно безалаберных американцев после 11 сентября как подменили, и ни о малейшем доступе к запасам аммонала не приходилось и мечтать: грузину Гизо привозили на карьер ежедневно ровно столько зарядов, сколько необходимо для сегодняшних работ, что значит полтора-два десятка, и ни одним зарядом больше. А где находится центральный склад, откуда это привозили, не полагалось даже спрашивать. Поэтому Абдула, поработав три месяца, уволился оттуда, но с грузином Гизо успел сойтись.

Они там все жили в общежитии при карьере и душными вечерами собирались на террасе маленького карьерного кафе-буфета. Завтраки-обеды тоже происходили тут. Это был единственный центр досуга и развлечений на двадцать миль вокруг, и те, кому было лень тащиться за двадцать миль в ближайший городок, сидели тут, пили пиво, играли в дартс, смотрели телевизор… Абдула тоже пил холодное пиво со всеми: во-первых, не стоит выделяться, во-вторых, очень уж хотелось, а главное, пива Коран не запрещает, это же ячмень, а не виноградный сок! (Насчет Корана и ячменя Абдула, конечно, биться об заклад не стал бы, но большой необходимости в углубленных богословских изысканиях по данному поводу не видел.)

Грузин Гизо, круглолицый полноватый курчавый брюнет лет пятидесяти, английским владел неплохо, хотя и со страшным акцентом, но поговорить любил, и акцент ему не мешал, как не мешал и собеседникам: никто ведь особо к его разговорам не прислушивался! По словам Гизо, прежде, при коммунистах, и потом, при Шеварднадзе, он занимал у себя в Грузии очень неплохое положение, но дальше у него там что-то не сложилось, и вот пришлось перебираться в Штаты, а здесь он застрял на должности кладовщика: карьера не ахти, но все же сыт, одет, и работа не пыльная… – Гизо слегка прокашлялся: «не пыльной» в буквальном смысле слова здесь, на карьере, никакая работа не была. – Конечно, здесь не Грузия, но что поделаешь!..

– Так ты откуда, говоришь? – переспросил кто-то из ребят за столом.

– Из Грузии! – с гордостью отвечал Гизо. – I’m from Georgia!

– Hay, boy! – радостно осклабился огромный негр, недавно поступивший на работу, и полез обниматься с Гизо: – I’m from Georgia too!

Гизо вытаращил глаза: не сразу до него дошло, что негр не претендует на грузинское происхождение, а имеет в виду американский штат Джорджия, который по-английски пишется и произносится точно так же: Georgia – «Джорджа».

Гизо стал торопливо объяснять, что он не из американской Джорджии, а из настоящей, которая на Кавказе, но почти никто из работников карьера ни про какую другую «Джорджию», кроме американской, и слыхом не слыхал, и потому Гизо с этой минуты превратился для ребят в какого-то «человека ниоткуда»… Абдула, в отличие от американцев, про Грузию слыхал, его страна располагалась не слишком далеко оттуда, и пару-тройку веков назад его предкам случалось даже воевать с грузинами, так что при нынешнем раскладе они с Гизо получались почти что земляки. К тому же перспектива грузовика с аммоналом тогда еще не растворилась окончательно, и Абдула сошелся с оказавшимся в своеобразной изоляции кладовщиком поближе. Гизо и до того вообще-то находился в каком-то промежуточном положении: ни работяга, ни начальник. Немногочисленное начальство начиная с мастера по вечерам на карьере не задерживалось, разъезжалось по окрестным городкам. А кладовщик, хотя и оставался: своего жилья в окрестностях у него не было, – однако, что ни говори, но слиться с кланом работяг окончательно не мог, тем более сейчас, когда вдруг всплыло его какое-то непонятное происхождение. Поэтому Абдула оказался для него желанной отдушиной. Что ни вечер, они встречались за холодным пивом, и Гизо, изрядный говорун, рассказывал смешные анекдоты и разные потешные истории из своей прежней грузинской жизни. В частности, вот эту, которая сейчас пришла на память Абдуле.

Благодаря своему «очень неплохому положению» Гизо нередко приходилось ездить по Грузии в служебные командировки, где принимали его, в силу того же «положения», тоже весьма неплохо. Грузины, впрочем, и вообще славятся своим гостеприимством, Абдула об этом знал и сообщить о том не преминул, чем вызвал радостную улыбку у Гизо, но все равно, человека «с положением» всюду принимали с особенным почетом.

– Of course! – кивнул согласно Абдула, еле удержавшись, чтобы не сказать: «Канешна!»: выдавать свое хотя бы шапочное знакомство с русским языком не годилось.

После короткой паузы, во время которой, очевидно, посмаковал воспоминания о своем прежнем «положении», Гизо продолжил свой рассказ.

В тот раз он приехал в отдаленную область Грузии, в Хевсуретию: отдаленную не потому, что далеко, от столицы там едва за сотню километров, но потому, что туда дорога трудная: «Там такие горы высокие, знаешь?» – и Гизо показал руками, какие там высокие горы. Строительный карьер, вообще-то, тоже располагался практически в горах, и Абдула обвел глазами открывавшийся с террасы горизонт, но Гизо, проследив за его взглядом, только пожал плечами: понятно, что эти отовсюду обступившие карьер невысокие, желтоватые, скалистые, почти лишенные растительности горы по сравнению с Кавказскими горами все равно, что табуретка.

Так вот, там, на Кавказских горах, Гизо оказался свидетелем необычайнейшего происшествия, впечатление от которого не изгладилось у него и по сей день. Случилось там убийство, а надо признать, при коммунистах убийства случались не так уж часто, подчеркнул Гизо: будучи при коммунистах «человеком с положением», Гизо и сам, несомненно, состоял в коммунистической партии, но заострять на этом внимания не стал. В конце концов, тогда все состояли… – Абдула понимающе кивнул: говори дальше!

В убийстве заподозрили «кровника» убитого, что значит человека, находившегося с ним в кровной вражде, все еще тлевшей кое-где в этих отдаленных районах.

«Кровник», однако, не признавался; милиция его задержала, но скоро отпустила: «допрос с пристрастием» он выдержал, а никаких улик против него не было.

И вот тогда его решили подвергнуть особому испытанию. Имелось там у них святилище, – Гизо описал, полуразрушенная часовенка на вершине горы, даже креста на ней не сохранилось, только люди приносили свечки и зажигали, прилепив прямо к каменной стене, кто внутри часовенки, а кто и снаружи, с подветренной стороны. Два раза в год там справлялся также местный религиозный праздник в честь святого Георгия: известное дело, Грузия – Георгия! [14]14
  Не только два, но даже три праздника в году в честь св. Георгия в Грузии не редкость: во-первых, справляется общецерковный праздник св. Георгия 23 апреля по старому стилю, затем общегрузинский праздник – колесование святого великомученика Георгия 10 ноября по старому стилю, и наконец, во многих святилищах, посвященных св. Георгию, справляются местные престольные праздники. (В Католической Церкви память св. великомученика Георгия справляется 23 апреля по старому либо по новому стилю, в зависимости от принятого в данной поместной Церкви календаря.) Какие именно два праздника справлялись в Хевсуретии, Гизо не сообщил, поскольку, очевидно, сам не знал (слишком пристально интересоваться религиозными делами людям «с положением» в те времена не полагалось). Можно предположить, что это были общецерковный (по новому стилю – 6 мая) и какой-то местный, поскольку в конце ноября (23 число по новому стилю) в горах уже довольно холодно для празднования под открытым небом.


[Закрыть]Праздник заключался в том, что все собирались на полянке у подножия часовни, резали быков и баранов – столько, что там пониже речка вся красная была от крови! – Гизо взмахнул руками. – Люди собирались со всей округи, и даже из Тбилиси приезжали. Потом жарили шашлыки, пили местную водку «жипитаури» и пиво: виноград в Хевсуретии, понятно, не растет, высоко, вина нет, зато ячмень растет, и пиво у них очень хорошее, из ячменя, – и Гизо с Абдулой чокнулись баночками: здесь пиво тоже неплохое.

– А священника нет? – спросил Абдула.

– Ты что! – воскликнул Гизо. – Священников там при коммунистах три поколения людей в глаза не видело! Сейчас, наверное, появились…

Гизо приумолк, призадумавшись над сравнительными достоинствами и недостатками коммунистической власти и нынешней. Общий вердикт, очевидно, он все-таки вынес в пользу коммунистов. «Все равно, народ веру не забывал, жертву приносил!» – почему-то зарезать и съесть быка или барана у них считалось «жертвой». Впрочем, на родине Абдулы тоже справлялись сходные обычаи, только что пива при этом не пили.

– А зачем целого быка резать? – поменял тему Абдула: священники его, в конце концов, не очень интересовали. – Мяса же много останется.

– Ну, бычок молодой, небольшой… – объяснил Гизо. – И потом хевсуры, знаешь, как едят? Одного бычка вчетвером съедают! Горцы, они же великаны!..

Абдула спорить не стал, плечами пожал: великаны так великаны. Кто его знает, может, и великаны.

– Да ты слушай, слушай! – горячо продолжал Гизо. – Я же не про праздник тебе рассказываю!

– Да я слушаю! – подтвердил Абдула и открыл новую баночку пива.

– Вот часовня, да? («It’s the chapel, yes?») На вершине горы стоит. – Гизо изобразил руками гору. – И туда тропинка ведет, прямо по гребню горы, – вот так, видишь?.. – он провел правой рукой вдоль продолжавшей изображать склон левой. – И там вдоль тропинки, по краям, люди стоят, вся деревня, много людей!..

– Что, все время стоят? – не понял Абдула.

– Почему «все время»? – в свою очередь не понял Гизо. – Не все время, когда надо, тогда стоят. Потому что это не простая часовня. Там каждый человек правду говорит!

– «Детектор лжи», да? – усмехнулся Абдула.

– Не веришь? – возмутился Гизо. – Я сам видел, вот послушай!

– Да я слушаю! – повторил Абдула и пододвинул к Гизо новую баночку пива: платили они обычно по очереди, но Гизо все же чаще. Баночку он взял, но тут же, не открывая, отставил: не до пива пока что.

– Вот смотри, люди вдоль дороги стоят, а этого человека привели, и он должен среди них пойти, до часовни подняться.

– Что, насильно привели?

– Нет, почему насильно! Он же говорит, что ни в чем не виноват! Вот пусть пойдет и докажет!

– Значит, он согласился?

– Конечно, согласился! Ему же с этими людьми жить, как не согласишься?

Ну да, кивнул Абдула. На «детектор лжи» тоже многие соглашаются. По сходным причинам.

– Значит, чтобы себя обелить, достаточно подняться к часовне по тропинке и ни в чем не признаться?

– Вот именно! Только медленно надо идти, таким медленным шагом, а люди вокруг, пока идешь, говорят тебе: «Признавайся! Признавайся! Сними с себя кровь! Признавайся!»

– И вот, – я сам это видел, меня тоже позвали… Он идет, медленно так, но как будто спокойно, а люди вокруг: «Признавайся! Скажи! Сними с себя кровь! Сними! Сними!» – Гизо, заметно волнуясь, даже произнес несколько слов по-грузински: «сисхли моихсен, сисхли, сисхли!» – потом схватился за банку, но тут же выпустил. – «Скажи, признайся, скажи!» Там все стояли, старики, женщины, мужчины, и дети тоже, и все говорили: «Скажи, признайся! Скажи, скажи!» – Гизо перевел дыхание, затем продолжил: – И вот, я говорю, я сам это видел, другие бы рассказали, не поверил: он шел сперва так спокойно, да? А потом все тише, тише, все медленнее… И вот, даже до часовни не дошел, прошел только половину дороги, ну, может, немного больше половины, но до часовни не дошел – и вдруг как остановился! Как упал на колени! И как закричит: «Да, я убил! Я!» – Гизо откинулся на стуле, в упор посмотрел на Абдулу: – Представляешь? – и схватился за пиво.

Выдув почти всю банку зараз, он опустил руку с пивом и снова уставился на Абдулу. От волнения и от пива его глаза заблестели.

– И что потом? – спросил Абдула.

– Ну, что потом… Потом его милиция забрала, увезла.

«Потом» Гизо уже не слишком интересовало, про «потом» он рассказал равнодушным голосом.

– Нет, ты понимаешь? – снова встрепенулся Гизо. – Он же знал, что его арестуют, посадят на пятнадцать лет, вообще хорошо, если не расстреляют! И все-таки признался! Я сам видел… – Заметно было, что делится Гизо одним из самых сильных впечатлений жизни. – Он же милицейский допрос выдержал! А тут признался…

«Э, какой там был в деревенской милиции «допрос»! – хмыкнул про себя Абдула. – Ну, поколотили по ребрам сапогами, ну, разве что еще слегка по почкам… А потом устали и отстали. Небось, даже на бутылку посадить не догадались… Они же там к тому же все родственники в этих деревнях. Кто там захочет «кровника» нажить? Нет, настоящего допроса он не видел, настоящего допроса не выдержит никто…» – со знанием дела заключил Абдула.

«Но все-таки признался ведь, даже без настоящего допроса?» – неприятно шевельнулось что-то в голове уже у нынешнего Абдулы. «Э, слабак он был, вот и признался! – чуть не вслух воскликнул Абдула. – Я не слабак, да мне и прятать нечего: конечно, я убил! И еще убью!»

Он соскочил со своего сиденья и свирепо повернулся к прозрачной стенке. За ней стояла тьма: «завоспоминавшись», он даже не заметил, когда там смолкли голоса, и самолет как будто пролетал, а он не обратил внимания.

Стоило Абдуле повернуться, как тьма стала наполнятся все тем же желтоватым светом, и вскоре он, становясь постепенно все ярче, заполнил помещение. Там находилось двадцать или тридцать человек, – Абдула не стал считать. Они все стояли там и сям, поодиночке и группками, и молча смотрели в его сторону.

– Да, я убил, я! – закричал Абдула и погрозил в их направлении кулаком. – Убил и еще убью! Всех убью! Всех!!! – Люди за стеной молчали.

Вскоре Абдула почувствовал себя глупо. Кричать все время невозможно, глотку надорвешь. «Эти» все стоят, молчат. До двенадцати, до обеда, еще далеко: часы никуда не делись, время отсчитывают исправно, только очень медленно. До обеда, понятное дело, «эти» не уберутся, так и будут торчать, разглядывать… – И что теперь делать? Монитора нет, окно, и то закрыто. Абдула подошел к беговой дорожке – тоже не бежит, отключена… За брусья стенки ухватился, попытался потянуться и тут же бросил: что я им, обезьяна? – выкрутасы показывать!

В ванной не спрячешься, ну, хоть на унитазе посидеть… – Абдула уселся. Непрозрачная стенка укрывала неплохо, только светился самый край «зазеркалья». «Если вытянуть шею, можно туда заглянуть, а с той стороны, если в угол зажаться, тоже можно подглядеть кусочек моей задницы, – выставить им, что ли, задницу? Пусть полюбуются!»

На унитазе тоже не сиделось. Завершив процедуру, Абдула вышел из ванной, насвистывая. Все так же насвистывая, походил взад и вперед по своей камере, благо, было просторно, в сторону «зазеркалья» особо не смотрел, хотя и трудно было удержаться, бросал туда время от времени короткие взгляды. «Те» по-прежнему молчали. Походив минут пятнадцать, Абдула уселся на лавку, потом растянулся на ней, потом соскочил и бросился на кушетку. Полежал, повернувшись спиной к «зазеркалью», пять минут и вдруг неожиданным резким рывком подскочил, растопырив руки, разинул рот и, сделав страшные глаза, заревел-зарычал, как зверь: «А-а-а!..»

«Те» в «зазеркалье» от неожиданности дрогнули, а мальчик, стоявший ближе всех, наверное, тот, что спрашивал про маму, даже отпрянул. «Ну то-то же!» – удовлетворенно хмыкнул про себя Абдула. «Заперли, а все равно боитесь! И правильно делаете, что боитесь. Абдула еще своего последнего слова не сказал…» – Что за последнее слово и каким оно будет, Абдула, естественно, точно себе представить не мог. Но твердо знал: из любой тюрьмы люди выходят. «Мало ли, что эта стерва задумала! Неизвестно еще, как что повернется и сколько мне тут на самом деле сидеть!» – Абдула понимал, что только такими мыслями может себя удержать от уныния, да что от уныния: от отчаяния!

Так и прошли часы, остававшиеся до обеда: Абдула то ходил взад и вперед, то ложился на кушетку, то вскакивал с нее, но ревел уже не каждый раз, а то бы привыкли и не пугались, и не так громко: связки надо поберечь.

Шагая, Абдула размышлял о том, что надо придумать себе какое-то занятие: для начала, может, полотенец нарвать, на стекло налепить хлебным мякишем? – Но, вспомнив, как в одно мгновение исчезли с пола капли кофе, понял: не выйдет, не прилипнет хлебный мякиш, смоет его… Даже пробовать не стал, чтобы эту стерву не радовать. Наверняка уж это-то она предусмотрела…

Что еще? – Можно ночью не спать, когда их нет, а спать днем. Пусть себе кричат: «Абдула! Ты спишь, Абдула? Проснись, отвечай, почему ты убил мою маму?» – а я буду себе спать! – Правда, в это не очень верилось: кричать-то могут громко! И самолеты, кстати, вот, опять! – проревел-пролетел истребитель. Но посмотрим, посмотрим…

Ну, еще что? – «Думай, Абдула, думай! А не то эта стерва тебя вообще с ума сведет, она этого хочет!» – Абдула сердито пнул ногой ставшую прозрачной дверку ванной. Та закачалась на петлях, Абдула отскочил, чтобы не стукнула по лбу. Да что это, ни одного предмета нет, чтобы в руки взять, швырнуть!

– Абдула! – раздался негромкий женский голос, нет, не этой стервы: – Тебе плохо, Абдула?

Он не поворачивался, не смотрел, а голос продолжал:

– А ведь ты живой, Абдула, ты можешь ходить, тебе просторно, ты можешь разводить руками, махать руками во все стороны… А ты представляешь, каково лежать в тесном гробу, твердые стенки не дают шевельнуться, сыро, нечем дышать… Ты представляешь, каково это, быть мертвым, Абдула?

Нет, Абдула не представлял, а вот сейчас и впрямь представил, каково это – лежать закованным в гробу, ни шевельнуться, ни вздохнуть… Но тут же спохватился.

– Мертвецы ничего не чувствуют, дура! – заорал он.

– Да? – так же спокойно и негромко отвечал голос. – Ты в этом так уверен?

Абдула сейчас больше ни в чем не был уверен: действительно, откуда кто что может знать? – «Э, как откуда? А Коран? В Коране что написано?» – спохватился он. Но что написано в Коране, Абдула толком тоже не знал: читать священную книгу по-английски ему представлялось кощунством, а по-арабски он не умел. Поэтому ни в прежней камере, ни вообще в прежней жизни Корана у него не было.

Конечно, можно было бы раздобыть перевод на родной язык Абдулы: читать Коран на этом языке Абдула кощунством не считал. Но, во-первых, выдавать неверным, какой язык для него родной, Абдула не собирался, но еще вся беда, что и на своем родном языке читать Абдула считай что не умел. Пока был маленький, было не до школы, такие шли дела, потом пришлось кочевать из страны в страну – какой язык учить? Наконец, попали сюда, в Штаты, и здесь, по образовательной программе для иммигрантов, Абдула наконец-то научился грамоте, и неплохо научился: всегда был смышленым, – но грамоте, ясное дело, английской.

Сейчас, представляя себе, как было бы здорово утешаться священными сурами Корана, да и просто – иметь возможность уткнуться в книгу, отвернувшись от этих придурков за стеклом, Абдула решил, что при данных обстоятельствах читать святую книгу по-английски кощунством не является. «Мусульманин всегда вправе применяться к обстоятельствам», – напомнил себе Абдула.

«Значит, при первой же возможности потребовать Коран. Конечно, не у этих придурков за стеклом… Какая-то возможность подавать жалобы, требования, здесь, конечно, предусмотрена? Это же Америка, они же тут помешаны на праве и правах! В конце концов, этой стерве скажу, когда появится», – что «стерва» появится, Абдула ни минуты не сомневался: а чего сомневаться, сама же сказала: «Каждый день»! – «Коран, конечно, даст, – уверял себя Абдула, – не сможет отказать…»

За этими мыслями подошло наконец время обеда. Увидев на часах 11.55 АМ, Абдула сам себя поздравил с окончанием первого испытания. Почему он был так уверен, что на время обеда его оставят в покое? Однако так и вышло, он не ошибся.

Зазеркалье погрузилось во тьму, но ровно через минуту, в 11.56 АМ, свет загорелся снова, на этот раз конусом, и в конусе сидела, конечно же, она, «эта стерва», мисс Кимберли Барлоу, директриса.

– Ну, вот, Абдула, теперь ты знаешь, как будет проходить вся твоя оставшаяся жизнь. – Голос ее звучал, как всегда, ровно, спокойно, без каких-либо эмоций. – Да, стаканчик с пола убери, отправь, куда положено, а то следующего не будет.

Абдула послушно обернулся: а где стаканчик? А, вот он куда откатился, видно, ногой отпихнул, когда расхаживал. Спорить не стал, убрал: запомнил, где заслонка, телеведущая показывала…

Мисс Барлоу молча следила за его движениями, потом спросила:

– Какие-нибудь жалобы, пожелания?

11.58 на часах, в 12.00 она, ясное дело, исчезнет, и жди потом до семи вечера! И Абдула, чуть более настойчиво и торопливо, чем подобало бы, произнес:

– Коран хочу!..

– Коран? – переспросила директриса, приподняв брови. – Там, в библиотеке, имеется Коран! – Она указала глазами на монитор. – И даже, сколько помню, на всех возможных языках, включая твой родной!

«Откуда она знает, который мой родной? – встрепенулся Абдула. – Да нет, не может знать, блефует!» – и зло сказал:

– Книгу хочу! На бумаге хочу! Коран на мониторе читать нельзя!

– С чего ты взял? (А может, «с чего вы взяли?» – ведь это говорила директриса, а не Ким Барлоу: Абдула запутался.) Там, в самом начале, помещено мнение ваших авторитетных современных богословов, которые утверждают, что ничего неподобающего в чтении Корана в электронном виде нет. Особенно, когда у человека нет другой возможности…

Она умолкла с таким видом, словно бы говорила Абдуле: «Ты можешь в грош не ставить мнение современных богословов, но для меня его в данном случае вполне достаточно. И для Верховного Суда Соединенных Штатов тоже».

– Тогда коврик хочу! Для молитвы! – торопливо выкрикнул Абдула и тут же себя выругал за это «тогда»: «Что «тогда», почему «тогда»? Если бы не «тогда», что, не хотел бы?» – но было уже поздно ругаться: слово вылетело.

– Коврик? – переспросила мисс Барлоу и почему-то продолжила стихами:

 
 Вхожу в мечеть. Час поздний и глухой.
 Не в жажде чуда я и не с мольбой:
 Отсюда коврик я стянул когда-то,
 А он истерся; надо бы другой!
 

Это Омар Хайям, – пояснила она, – тоже весьма авторитетный исламский мыслитель, поэт и богослов [15]15
  Русский перевод Г. Плисецкого. Кимберли читала, очевидно, в каком-то английском переводе, может быть, своего отца, который, в частности, увлекался переводами с восточных языков.


[Закрыть]. Тем более, не современный… Ты не читал Хайяма, Абдула?

Абдула Хайяма не читал, хотя слыхал когда-то от кого-то что-то вроде: «Вода не утоляет жажды, – Я как-то пил ее однажды…» Богослов?! Разве бывают такие богословы? Может, это он для гяуров богослов, а для нас просто еретик?

– Если захочешь, почитай, – продолжала тем временем Кимберли, – Омар Хайям там тоже есть… – Она снова повела глазами в сторону монитора. – А еще там есть инструкция, из которой ты можешь узнать и про то, где взять коврик, и про много других небесполезных для тебя вещей…

Конус света медленно погас, мисс Барлоу скрылась в темноте, а через мгновение перед глазами Абдулы вместо «зазеркалья» появилась непрозрачная стена.