Текст книги "(не)вернуть. Цена искупления (СИ)"

Автор книги: Анна Гранина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

– Ты мужик, Рома, – подвожу итог уверенно. – Настоящий. Вырос.

Он кивает, молча, смотрит на меня, и я вижу в его глазах облегчение, но он не отводит взгляд.

Высказался, мы оба сказали очень много друг другу.

– И ты теперь знаешь всё, – добавляю я, сжимая его плечо крепче.

– Знаю, – отвечает он твердо и уверенно. – И, может, мне всё ещё больно. Но теперь я хотя бы понимаю.

Он встаёт, подходит к раковине, открывает воду. Стакан наполняется, он пьёт медленно, будто тянет время, будто собирает себя по кусочкам. Разворачивается ко мне, прислоняется к столешнице, скрещивает руки на груди.

– Я не знаю, смогу ли снова поверить женщине, – говорит он тихо, глядя в пол. – Мне страшно. Мне кажется, что я уже никогда не смогу довериться.

– Сможешь, – отвечаю я, и голос мой звучит увереннее, чем я чувствую. – Когда встретишь ту, которая не попросит от тебя ничего. Просто будет рядом. Молча. До конца. Как твоя мать.

Он хмыкает, уголок рта тянется в улыбке, но она выходит грустной. Вспоминаю, как Вика стояла рядом со мной, когда всё рушилось, как она молчала, но её присутствие было сильнее любых слов. Она была моим домом, моим якорем, и я не уберёг её. Но теперь я сделаю всё, чтобы вернуть её, чтобы вернуть нас.

– Ты знаешь, пап… – начинает он, и голос его становится мягче. – Я всегда мечтал, чтобы мои отношения были как ваши. Чтобы я мог смотреть на неё и понимать – это навсегда. Чтобы я мог доверять ей, как себе.

Я улыбаюсь, чувствую, как тепло разливается в груди, несмотря на боль. Вспоминаю, как Вика смеялась, когда мы танцевали на кухне, как она ворчала, когда я забывал выключить свет, как она плакала, когда узнала о Ромке. Эти моменты – как звёзды, что светят даже в самой тёмной ночи.

– Ромка, – говорю я тихо, – у нас с твоей мамой было столько хороших моментов. И, надеюсь, будет ещё больше. Она – мой дом. Всегда была. И Надюшка… она станет нашим светом.

Он кивает, смотрит на меня, и я вижу, как его лицо смягчается.

– Я верю, – шепчет он. – И… спасибо, что рассказал.

Я встаю, подхожу к нему, кладу руку на затылок, как делал, когда он был маленьким. Он не отстраняется, только опускает голову, и я чувствую, как его дыхание дрожит.

– Мы справимся, – говорю я тихо. – Вместе.

Он кивает, и в этой тишине – всё.

Девочки, дальше по графику, надеюсь, что форс-мажоров больше не будет. Но... мы тоже живые люди и у нас бывает всякое. Причина почему я резко пропала – веская. Всех обнимаю, Ваша Анна. Берегите себя и своих близких.

Глава 20.

Виктория.

Я просыпаюсь раньше, чем обычно. Палата всё та же – стерильный полумрак, гул аппаратуры, равномерное пиканье монитора. Сегодня десятый день, как я здесь. Реанимация больше не пугает – я свыклась с её ритмами, её тишиной, её странной торжественной важностью. Здесь иначе течёт время. Оно вязкое, как мёд, и плотное, как воздух перед грозой. Но внутри, где-то под ребрами, в лёгких, наконец становится легче. Как будто я снова могу дышать.

Дверь скрипит, и я узнаю его ещё до того, как он входит. Мой врач, к которому я привыкла. Седые волосы аккуратно зачёсаны назад, очки на переносице, в движениях – ни суеты, ни спешки. Он будто несёт в себе всё спокойствие этой больницы. Я не знаю, как его зовут – не запомнила – но понимаю: он здесь главный. И я ему верю. Безоговорочно.

Он подходит к моей кровати, смотрит на меня поверх очков и мягко улыбается:

– Доброе утро, Виктория Алексеевна. Сегодня с новостями.

Я вздрагиваю. Не от страха – от ожидания.

– Хорошими? – спрашиваю, глядя на него внимательно.

Он кивает, проверяя показатели на мониторе.

– Очень хорошими. Утром прошёл консилиум. Мы посмотрели на вашу динамику: восстановление идёт устойчиво, все ключевые показатели в пределах нормы. Особенно радует, что вы стали спокойнее – это сразу видно и по сердцу, и по дыханию. А значит, можно сказать одно: вы своё тут уже отлежали.

Я не сразу понимаю.

– В смысле?..

Он опускает очки на кончик носа и смотрит прямо в глаза.

– Вас сегодня переводят в обычную палату.

Я чувствую, как в груди будто что-то раскрывается. Словно я действительно впервые за эти десять дней вдыхаю по-настоящему.

– Спасибо, – шепчу, и слёзы сами подступают к глазам. Не от боли. От облегчения.

Он чуть сжимает моё запястье – жест старомодный, но в нём так много человеческого, так много поддержки, что я почти улыбаюсь.

– Вы хорошо держались, Виктория Алексеевна. Вы умница. А дальше – только вверх.

Я улыбаюсь. Накатывает благодарность. Даже не столько врачу – самой жизни. За этот шанс.

Когда он уходит, я остаюсь одна. С головой, полной мыслей. Я думала, что в реанимации не думают – выживают. Но оказалось, что именно здесь, в этой белой тишине, ум работает яснее, чем когда-либо.

Вообще я каждый день вижу своих мужчин, поэтому понятие “одна” относительно временное. Правда, приходят ненадолго. По очереди: Рома или Макс. И по одному. Пару раз вдвоем заходили. Навещают, сидят, болтают. Осторожно, будто боятся меня растревожить, но искренне и тепло. Сначала было неловко. Я ещё лежала вся в проводах, бледная, слабая. А потом – будто щёлкнуло. И стало привычным. Я стала ждать этих визитов.

Рома приходит чаще – у него сейчас свободный график, как он говорит. Хотя Макс утверждает, что сын уже вовсю работает. Вернулся в офис, включился в дела, в команде снова словно нашёл себя. И я верю, потому что Ромка теперь говорит совсем иначе. В нём какая-то уверенность появилась, осознанность. Взрослость. Но он по-прежнему – мой мальчик. Иногда сядет, положит мне руку на ладонь – тёплую, крепкую – и начнёт рассказывать о мелочах. О том, как вчера в магазине покупал мандарины и вспомнил, как я в детстве не разрешала ему их есть больше трёх подряд. О том, как они с Максом когда-то забыли меня на заправке – я вспоминаю и смеюсь. А он улыбается и говорит: «Ты не представляешь, как папа тогда кричал. Реально испугался».

Такие разговоры – как спасательный круг. Они возвращают меня в живое. В настоящее. В тёплое, домашнее, безопасное. Они будто строят между нами мост – из памяти, из любви, из доверия.

Макс тоже приходит. И приносит с собой запах улицы, чуть холодный, будто ветер в волосах. Сидит рядом, держит меня за руку. Спокойный. Иногда просто молчит со мной. Иногда вспоминает, как мы когда-то ездили в Крым дикарями – с палаткой, с вечными банками тушёнки и гитарой, на которой никто так и не умел играть. Как в Греции я потерялась в старом городе, а он искал меня, а потом мы вдвоём на набережной ели фрукты и смеялись до слёз. Эти воспоминания пахнут морем. Солнцем. Радостью. Я закрываю глаза и почти чувствую – тепло его ладони и вкус апельсина на губах.

Но есть темы, которые Макс упорно обходит стороной.

– Как там ателье? – спрашиваю как-то раз, стараясь, чтобы голос звучал спокойно.

Он смотрит на меня, чуть улыбается, но сразу уводит разговор в сторону.

– Да всё потихоньку, Вика. Главное – ты поправляйся. Всё остальное – наладим.

Я слышу, как меняется его тон. Как напрягается. И я понимаю: что-то не так. Но не давлю. Тогда не давлю.

Потом пробую иначе.

– А ты… Политика твоя? Какие планы?

Он тут же переключается.

– Ты не представляешь, что сегодня Ромка с утра оладьи стряпал. Помнишь, в последний раз после его готовки, всю кухню отмывать пришлось?

И мы смеёмся. Но внутри у меня – тревога. Я чувствую, как в нём зреет что-то, о чём он не говорит. И от этого неспокойно. Потому что знаю Макса. Он может скрывать боль, тревогу, беду – до последнего. Чтобы не волновать. Чтобы «беречь меня». Но я всё равно чувствую. Мы слишком давно вместе, чтобы обманываться.

Сегодня я лежу и думаю: я должна его расспросить. Всё. Не дать уйти от темы. Ни о политике, ни об ателье. Я должна знать, что происходит. Потому что это не просто дела – это моя жизнь. И если я была слаба раньше – теперь я дышу. Я готова.

И ещё… Я хочу снова быть частью их мира. Не из палаты с маленьким окошком и кучей непонятных приборов. А рядом. С Максом. С Ромой. С малышкой, которая шевелится внутри, будто говорит: «Я здесь, мама. Держись».

Я держусь.

И жду следующего визита. И переезда в обычную палату, там хотя бы не так страшно и одиноко, и время бежит быстрее. А еще мне так надоела эта безвкусная еда… я так хочу чего-то вкусного и аппетитного. И олю хочу услышать, позвонить ей и все разузнать. Может быть она меня уже потеряла, хотя… нет. Она бы уже из Волкова всю душу вытрясла.

Я так глубоко ушла в свои мысли, что не заметила, что в палате уже не одна.

Дорогие мои, От всей души поздравляю вас со Светлой Пасхой Христовой! 🌿✨ Пусть в этот день сердца наполняются добром, душа – светом, а дом – теплом и любовью. Пусть всё тревожное отступит, а рядом всегда будут близкие, поддержка и вера в лучшее. Мира вам, радости, настоящих чудес и крепкого здоровья.

Христос Воскресе! 💛 С любовью и теплом, Ваша Анна.

Глава 21.

Вика.

Я сижу на больничной кровати, подложив под спину две подушки, и впервые за долгое время чувствую себя не пациентом, а просто Викой. Обычная палата – это совсем другая жизнь по сравнению с реанимацией. Там было всё стерильное, холодное, с гулом аппаратов и бесконечным пиканьем, от которого время казалось вязким, как патока. А здесь – светло, чисто, почти уютно. Словно в отеле или санатории.

Постель свежая, с хрустящими простынями, которые пахнут стиральным порошком. Окно большое, чуть приоткрытое, и через него в палату врывается осенний воздух – прохладный, с лёгким запахом опавших листьев.

За стеклом виден больничный двор, где деревья покрыты золотисто-рыжим ковром, и я невольно улыбаюсь, глядя на эту простую, живую красоту. На стене висит телевизор, маленький, старенький, но его присутствие делает палату ещё более человеческой. Даже занавески здесь не больнично-белые, а бежевые, с ненавязчивым узором, который я разглядываю, когда мысли уносят слишком далеко.

На прикроватной тумбочке стоит огромный букет пионов – розовые и белые, пышные, нежные, будто только что срезаны с клумбы. Их тонкий аромат заполняет палату, смешиваясь с запахом осени из окна, и я вдыхаю его, закрывая глаза.

Макс привёз эти цветы утром. Забежал на десять минут, как всегда торопясь, с влажными от дождя волосами и запахом улицы на пиджаке. Поставил букет в вазу, которую, похоже, выпросил у медсестёр, поцеловал меня в висок и сказал: «Вика, ты сегодня красивая. Поправляйся, ладно?». А потом умчался на работу, оставив после себя тепло и лёгкую тревогу, которая грызёт меня, как мышь старую ткань. Он что-то скрывает, я чувствую. Его глаза, всегда такие открытые для меня, сегодня были чуть отстранёнными, будто он боится, что я увижу в них слишком много. Но я не хочу думать об этом сейчас.

Хочу просто любоваться пионами, их мягкими лепестками, которые дрожат от сквозняка, и радоваться, что он помнит. Всегда помнил. Даже такие мелочи, как мои любимые цветы.

Сегодня я впервые почувствовала настоящий аппетит. Обед, который принесли час назад, был простым – гречка с кусочком курицы, овощной салат, компот из сухофруктов, – но я ела с таким удовольствием, будто это был ужин в ресторане.

Впервые за эти почти три недели я не просто проглотила еду, чтобы выжить, а почувствовала вкус, тепло, жизнь. Я аккуратно отодвинула пустую тарелку и подумала: надо попросить Макса принести что-нибудь сладкое. Пирожное с кремом. Или шоколадку с орехами. Или, чёрт возьми, целый торт. Я улыбаюсь, представляя, как он закатит глаза и скажет: «Вика, ты же потом будешь ворчать, что поправилась». Но принесёт. Обязательно.

Самое большое счастье дня – мне вернули телефон. Медсестра отдала его с таким серьёзным видом, будто вручала ядерный чемоданчик, и прочитала целую лекцию: не нервничать, не лезть в новости, не читать мусор и прочий спам. И самое главное – не гуглить свои симптомы и диагнозы! Я кивнула, стараясь не улыбаться слишком широко, и пообещала быть паинькой.

Ага, конечно.

Как только она вышла, я включила телефон, и экран засветился, будто вернув мне кусочек свободы.

Первые сообщения, которые я открыла, были от Оли – моей сумасшедшей, неугомонной подруги, которая, кажется, даже в гипсе живёт ярче, чем половина мира. Она уже дома, и её новости, её юмор, её неиссякаемая харизма – как глоток воздуха в этой больничной тишине. Я хохочу, читая её сообщения, прикрывая рот ладонью, чтобы не привлечь внимание медсестёр.

Я открываю нашу переписку, и пальцы сами бегают по экрану, пока я пишу и читаю её слова. Вот что она мне прислала за последние полчаса:

Оля [13:43]:

Ну всё, Вика, готовься! Гипс снимают в пятницу, и я скоро приковыляю к тебе. Хоть с костылями, хоть на метле, но буду рядом. Палата готова к моему триумфальному возвращению?

Я [13:44]:

😂 Идиотка, ты же ещё не ходишь нормально! Не упади по дороге, мне тебя потом не поднять.

Оля [13:44]:

Зато я умею драматично вваливаться в палаты! Мы ж обе театралки в душе. Вот устрою тебе шоу – с шариками, баянистом и фейерверком. Готовь аплодисменты!

Я [13:45]:

Не забудь балалайку. И цыган для антуража.

Оля [13:45]:

Хаха, договорились! Если серьёзно – скучаю, подруга. Как ты там? Тебя хоть кормят по-человечески?

Я [13:46]:

Представь себе, у меня аппетит проснулся! Сегодня съела весь обед. Даже суп. До последней ложки.

Оля [13:46]:

Вау, срочно занести в Книгу Чудес! Виктория Алексеевна одолела больничный суп! Что дальше? Йога на кровати? Или марафон по коридору?

Я [13:47]:

Хаха, не накаркай! Жду тебя, серьёзно. Ты мне как батарейка. Без тебя тут тоска.

Оля [13:47]:

И я по тебе скучаю. Ты там не реви, держи телефон ближе, будем трещать, пока медсёстры не отберут. А Макс с Ромкой как, паиньки по часам вахту держат?

Я хохочу вслух, и смех выходит таким чистым, звонким, что я сама удивляюсь. Впервые за долгое время он идёт от сердца, разливается теплом по груди, как будто я снова живая, настоящая, а не тень себя в реанимации.

Оля – это ураган, который сметает всё плохое. Моя родная, сумасшедшая, незаменимая подруга. Без неё жизнь – как еда без соли, как утро без кофе. Её сообщения – как кислород, как напоминание, что мир за этими стенами всё ещё яркий, шумный, живой. Я представляю, как она, с её растрёпанными волосами и заразительным смехом, «ковыляет» ко мне в палату, таская за собой пакет с какими-нибудь вкусностями и миллион историй.

Она всегда была такой – неунывающей, готовой поднять настроение одним своим присутствием. Даже когда у неё самой всё рушилось, она находила силы шутить, обнимать, быть рядом. И я благодарна за неё, за эту дружбу, которая пережила столько лет, столько слёз и столько смеха.

Я пишу ей в ответ, улыбаясь во все тридцать два зуба:

Я [13:48]:

Паиньки, но с оговорками. 😄 Ромка обещал вечером заехать, а Макс утром забегал, но что-то он недоговаривает. Чую, там с его делами что-то не так. Но я пока молчу, пусть думает, что я слабая, больная, немощная женщина и ничего не замечаю. 😏 Расскажи лучше, как ты там с соседями воюешь!

Я отправляю сообщение и откидываюсь на подушку, всё ещё посмеиваясь. Телефон тёплый в руках, экран светится, и я чувствую, как жизнь возвращается ко мне – через Олин юмор, через пионы, через ожидание Ромкиного визита.

Но тревога, что грызёт меня из-за Макса, никуда не девается. Он всегда так делает – скрывает, чтобы не волновать меня, чтобы «беречь». Я вспоминаю, как он уклонялся от разговоров о проблемах на работе. Боже, да он однажды чуть не обанкротился! А я узнала постафактум.Но в те моменты его голос становился натянутым, глаза отводились в сторону, и я прекрасно знаю этот взгляд – он прячет что-то тяжёлое. Но я не та Вика, что лежала в реанимации, окружённая проводами. И даже не так, что была полгода назад.

Я дышу, я ем, я смеюсь. И я хочу знать, что происходит в нашем мире – в его делах, в ателье, в политике, в чём угодно. Потому что это не просто его жизнь. Это наша.

Я смотрю на пионы, их лепестки чуть дрожат от сквозняка, и вспоминаю, как Макс впервые подарил мне такие же цветы. Мы были молодые, только начинали встречаться, и он, весь такой серьёзный, с горящими глазами, вручил мне букет, будто это было сокровище. Я тогда засмеялась, а он смутился и сказал: «Ну, я думал, тебе понравится». И мне понравилось. Тогда и всегда. Эти цветы – как его обещание, что он рядом, даже когда молчит, даже когда что-то скрывает. Но я все из него вытрясу.

Знаю, умею, практикую.

Ромка обещал заехать к вечеру, и я уже предвкушаю его визит. Он сказал, что привезёт «сюрприз», и, зная его, это может быть что угодно – от плюшевого енота до конфет с чили, которые он однажды купил «для эксперимента» и потом кашлял полчаса. Я улыбаюсь, вспоминая, как он приходит, садится рядом, кладёт свою тёплую, крепкую ладонь на мою руку и начинает рассказывать. Вчера он поведал, как пытался вновь готовить ужин и чуть не спалил кухню, а Макс, вместо того чтобы ругаться, просто сидел и хохотал, пока дым не заполнил всю квартиру.

Я представляю эту картину – мой взрослый сын, который в двадцать лет всё ещё путает соль с сахаром, и Макс, который, несмотря на усталость, находит в этом что-то смешное.

Эти истории – как мост, который связывает меня с домом, с ними, с жизнью, которая ждёт меня за этими стенами.

Ромка стал другим. Я вижу это в его глазах, в его голосе, в том, как он говорит о работе, о делах, о жизни. Он больше не тот мальчик, который прятался за мной, когда что-то шло не так. Он взрослый, уверенный, с какой-то новой, осознанной силой. Но для меня он всё ещё мой мальчик, который смеётся над своими провалами. Все воспоминания о нас в прошлом– как тёплый плед, который укрывает меня здесь, в этой палате. И Надюшку нашу.

Я беру телефон, чтобы написать Оле ещё одно сообщение, но замираю, услышав шаги за дверью. Осторожные и тихие, не как у медсестёр с их легкой и быстрой походкой. Сердце стучит чуть быстрее. Ромка? Или Макс решил вернуться? Или, чёрт возьми, Оля уже сбежала из дома, несмотря на гипс? Я кладу телефон на тумбочку, поправляю волосы и жду, улыбаясь.

Глава 22.

Вика.

Дверь медленно открывается, и в палату входит мужчина в белом халате. На нём медицинская маска, закрывающая нижнюю половину лица, и шапочка, из-под которой виднеются тёмные волосы. Он высокий, худощавый, с подносом в руках, на котором лежат какие-то медицинские принадлежности. Его глаза – серые, холодные – смотрят на меня с профессиональной вежливостью, но в них нет тепла, как у моего обычного врача. Я сглатываю, чувствуя, как тревога сжимает грудь. Что-то не так.

– Добрый день, Виктория Алексеевна, – говорит абсолютно спокойным и будничным тоном.. – Как вы себя чувствуете?

Он подходит к кровати, ставит поднос на тумбочку, а остальной персонал ставит свои подносы на комод…

Новенький?

Я сжимаю телефон сильнее, стараясь держать голос ровным.

– Нормально, – отвечаю кратко, не вдаваясь в детали. – Аппетит появился, сплю лучше. А вы кто? Где мой врач?

Он не отвечает сразу, садится на стул рядом с кроватью, и я вижу, как его глаза чуть сужаются. Маска всё ещё на лице, и это кажется странным – медсёстры иногда снимают маски, когда говорят, а врачи тем более. Но он даже не шевелится, чтобы её спустить на подбородок.

Мой взгляд падает на его руки – длинные пальцы, без перчаток, с аккуратными ногтями. и маленькой тату на тыльной стороне левой ладони.Подозрения вгрызаются, как ржавчина в металл – медленно, но беспощадно.

– Ваш врач занят, я его заменяю, – говорит он, и в его голосе появляется что-то, что заставляет меня напрячься ещё больше. – Расскажите подробнее, как вы себя чувствуете. Боли есть? Слабость?

– Всё в порядке, – отрезаю я, не глядя ему в глаза. Мой большой палец лежит на кнопке телефона, готовая в любой момент открыть вызов. – Просто жду выписки.

Он кивает, но никуда не смотрит – ни в карту, ни в планшет. Просто сидит и будто изучает меня. Вместо этого он наклоняется чуть ближе, и я чувствую, как воздух между нами становится тяжёлым.

– Виктория Алексеевна, – говорит он, и его голос становится тише, почти вкрадчивым, – вы уверены, что сможете доносить этого долгожданного ребёнка? Вы уже не девочка. И где гарантия, что, выйдя из больницы, вы не споткнётесь на ровном месте и не… сами понимаете.

По спине ползёт холодок, пальцы на руках немеют, и я чувствую, как кровь стынет в жилах.

Что он несет?

Это не забота. И точно не врач. Это угроза.

Я сжимаю телефон так, что костяшки белеют, и смотрю на него, пытаясь разглядеть хоть что-то за этой маской. Но его глаза неподвижны, холодные, как лёд.

– Что вам надо? – спрашиваю я дрожащим голосом.

Он не отвечает, только чуть наклоняет голову, будто оценивая меня. Потом продолжает, и каждое слово – как тонкая длинная игла, впивающаяся в кожу.

– Вы всем доверяете в своём окружении? – говорит он, и его голос становится ещё тише, почти шёпотом. – Вы точно уверены в том персонале, что приходит к вам, ставит капельницы, делает уколы, приносит таблеточки в стаканчике? И еду…

Он замолкает, и мерзкая тягучая пауза повисает. Я чувствую, как сердце колотится, как паника захлёстывает, но я не могу отвести взгляд. Он знает. Он знает про Надюшку, про Макса, про всё. Но откуда? И зачем? Моя рука тянется к кнопке вызова персонала, но он замечает это и поднимает ладонь.

– Не спешите жать на кнопку, – говорит он, и в его голосе появляется сталь. – Дайте мне договорить. Я всё равно скажу, что надо. Если вы хотите родить здорового ребёнка в срок, скажите своему мужу, чтобы прекратил заниматься тем, куда он полез. Пусть сидит в своём офисе и не лезет, куда не нужно. Это нравится не всем. Вы же понимаете, Виктория?

Я задыхаюсь, горло стягивает, будто внутри завязывается огромный узел. Макс. Это связано с ним. С его делами, с тем, что он скрывает. Но что он делает? И почему это угрожает мне, Надюшке, нам всем? Я хочу кричать, но голос пропал. А “врач” продолжает, не отводя глаз.

– И привет передавайте Роману, – добавляет с ядовито-опасной насмешкой. – Пока что из него руководитель так себе. Пусть папа придёт к нему на помощь. Иначе его детище пойдет ко дну.

Я вздрагиваю.

Это не случайность. Это…

Моя рука дрожит, но я сжимаю телефон, как оружие, и наконец нахожу в себе силы.

– Убирайтесь, – шепчу дрожащим от эмоций голосом. – Сейчас же.

Он смотрит на меня ещё секунду, потом встаёт, медленно, будто наслаждаясь моим страхом.

– Подумайте, Виктория, – говорит он напоследок. – Ради такого долгожданного и уже очень любимого ребёнка. Подумайте… и не советую говорить о моем приходе…