Текст книги "(не)вернуть. Цена искупления (СИ)"

Автор книги: Анна Гранина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Глава 17.

Макс.

Утро выдалось не из лёгких. Обычно я начинаю день с кофе, с больничных коридоров, где лежит Вика, или с дел в министерстве. Но сегодня всё иначе.

Телефон звонит в семь утра, и голос моего начбеза звучит как выстрел:

– У нас проблемы. Я уже в офисе. Жду, Максим Сергеевич.

И я уже знаю: день пойдёт наперекосяк.

В офисе непривычная тишина. Никаких лишних слов – только короткие фразы в динамике рации, щёлканье клавиш и шорох бумаг. Мои люди работают молча и быстро – привыкли, что я не терплю суеты.

Отчёты о поджоге лежат на столе: стопка чёрно-белых снимков и сухие строчки текста, но ясности они не дают.

Я беру верхний лист, читаю: «Неустановленные лица, предположительно местные, следы отсутствуют».

Пальцы сжимаются, бумага мнётся в руке.

– Исполнители – наёмники, – говорит Денис, стоя у окна, спиной ко мне. Его голос ровный, как всегда, но я слышу в нём напряжение. – Местные, с низкой социальной. Работали чисто. Следов почти нет. Камеры слепли ровно на пять минут – как по таймеру.

– Кто заказчик? – отрезаю я, глядя ему в затылок.

Он поворачивается, разводит руками. И я вижу в его глазах то, что ненавижу больше всего – отсутствие нужного мне ответа.

– Нет нитки. Или она оборвана. Не первый раз работают – это точно. Деньги – наличка, телефоны – одноразовые. Глухо.

Я молчу. Откидываюсь на спинку кресла, смотрю на фотографии обгоревшего фасада – чёрные стены, выжженные окна, пепел вместо того, что Вика строила своими руками.

В груди вскипает ярость. Холодная, тяжёлая, как свинец.

Это не просто поджог – это удар по ней. По мне. По всему, что я пытаюсь защитить.

Мысль одна: найти. Неважно, сколько времени уйдёт, сколько это будет стоить, сколько голов придётся разбить.

– Найдите, – говорю я тихо, но голос режет, как сталь. – Неважно как. Найдите.

Денис кивает коротко, без лишних слов. Он знает: «неважно как» – это карт-бланш на любые методы.

Его люди расходятся, и я остаюсь один, глядя на снимки.

Вика в больнице. А я даже не знаю, как ей сказать, что её ателье – сгорело. И что я не уберёг.

Еду на встречу с Ковалёвым, и раздражение глушит всё остальное. Он позвонил утром, сказал: «Важный разговор», и я знаю – если Ковалёв так говорит, значит, что-то назревает.

Машина режет московские улицы, пробки раздражают ещё больше, и я стискиваю руль, чтобы не сорваться на первого попавшегося.

В голове крутится поджог. Вика. Больница.

И я понимаю, что это только начало.

Чувствую это на каком-то подсознательном уровне. Или, не знаю… чуйка человека, что много лет в большом бизнесе.

Но я… я умею ломать хребты.

Ковалёв ждёт меня в своей мастерской. Но сегодня тут не привычный хаос, а порядок: аккуратно разложенные папки с яркими закладками, кипа распечаток, запах свежей бумаги.

Он сидит за столом, смотрит на меня поверх очков, и я вижу в его глазах искры – те самые, что появляются, когда он затевает что-то большое.

– Выглядишь так, будто мир собрался ломать, – говорю я, переступая порог.

Он смеётся коротко, не вставая с места:

– С тобой – легко!

Я сажусь напротив, бросаю взгляд на папки.

– Покажи, что у тебя.

Он тянется к одной из них, разворачивает, и я вижу таблицы, графики, строчки текста, выделенные маркером.

– Это будет пиздец… – потирает руки от предвкушения. – Законопроект. Новый. Сенсация будет, реально, – говорит он, и голос его звенит от возбуждения. – Поддержка малого бизнеса: субсидии, налоговые льготы, защита от рейдеров.

Если это пройдёт – у нас вырастет целый класс предпринимателей, которые не будут бояться давления, вымогательства.

Я беру папку, листаю страницы. Цифры, прогнозы, пункты закона – всё чётко, продумано. Это то, ради чего я пошёл в министерство.

– Это хорошо, – говорю я, не отрывая глаз от текста. – Но кому-то очень не понравится.

– Вот именно, – кивает он, откидываясь на спинку стула. – Макс, ты готов к грязи? Поджог – это только разминка. Против тебя поднимутся. Медийно, по бизнесу, по семье. Журналюги, купленные активисты – всё начнётся.

Я поднимаю взгляд, встречаюсь с его глазами.

– Я знаю, – отвечаю тихо, но твёрдо. – Но я уже в игре. И выходить не собираюсь.

Тех, кто этим занимается, пора прикрывать.

Он задерживает на мне взгляд, кивает медленно, будто взвешивает мои слова.

– Тогда держись. Это будет война.

Я молчу. Кладу папку обратно на стол.

Война? Пусть.

Я не отступлю – ни перед поджогами, ни перед угрозами, ни перед кем угодно. Ради Вики. Ради Наденьки. Ради Ромы. Ради тех, кто строит своё дело и не хочет его терять.

Домой возвращаюсь ближе к ночи.

День тянется как натянутая струна, каждый час – как удар по нервам. Но теперь, переступая порог квартиры, я чувствую, как напряжение отпускает.

Внутри – тихо. Только лёгкий звон посуды с кухни и запах чего-то тёплого, домашнего.

Рома стоит у плиты, спиной ко мне, помешивает что-то в сковороде.

Я снимаю пиджак, бросаю его на стул.

– Поесть хочешь? – спрашивает он, не оборачиваясь.

– Хочу, – отвечаю честно, чувствуя, как желудок сводит от голода. – Весь день не ел.

Он кивает, накладывает еду на тарелки – что-то простое, яичница с овощами, но пахнет так, что слюнки текут.

Мы садимся друг напротив друга. Тишина между нами уже не колючая, как раньше, а плотная. Спокойная.

Словно мы оба готовы говорить по-взрослому, но ждём, кто начнёт первым.

– Слушай, – говорит он вдруг, отодвигая тарелку и глядя мне в глаза. – Я хочу всё знать. Всё, о чём не знал и не знаю.

Я замираю, вилка повисает в воздухе.

– Ты о чём? – переспрашиваю, хотя понимаю.

– Про развод и Алису, – голос его ровный, но я вижу, как пальцы сжимают край стола. – Про маму. Про вас вообще. И мой стартап.

Ты ведь всегда всех удерживал. А тут – отпустил.

Я опускаю вилку. Смотрю на него. Ответ у меня есть давно, но проговорить его вслух – как ножом по горлу.

– Потому что думал, что если держать силой – сломаю окончательно, – говорю я медленно, подбирая слова. – Мы тогда все были на грани.

Он кивает. Медленно. Смотрит в тарелку, потом снова на меня.

– Понимаю, – говорит он тихо. И я вижу, как его плечи расслабляются.

Мы слишком похожи. Он унаследовал от меня эту упрямую молчаливость, эту привычку держать всё в себе, пока не рванёт.

Но он лучше меня – он спрашивает. А я тогда молчал.

– Мне сейчас нужна помощь, – говорю я вдруг. Сам удивляясь, как легко это вырывается. – В компании. Я всё один уже не вытягиваю.

Он смотрит в упор. Глаза сужаются.

– Ты серьёзно? – голос его чуть дрожит. Но не от раздражения – от чего-то другого.

– Серьёзнее некуда, – киваю я. – Рома, ты можешь отказаться – твоё право. Но я хочу, чтобы ты вошёл в дело. Ты уже многому научился. Разобрался.

Если не для меня – так для себя. Я не вечный. А всё это – не игрушка.

Он молчит. Жуёт губу, смотрит мимо. Я жду. Не давлю, но внутри всё сжимается от надежды.

– Я подумаю, – говорит он наконец. Голос твёрже, чем я ожидал. – Но если войду – то по-настоящему. Не на правах сына. А как партнёр.

Я улыбаюсь – впервые за этот день, впервые за долгое время.

– Вот и договорились, – говорю, поднимая бокал с водой.

Он кивает. Чокается со мной.

– Но про Алису ты мне всё расскажешь. Сейчас. Я хочу знать всё.

Глава 18.

Максим.

Я откидываюсь на спинку кухонного стула, сжимаю холодный бокал с водой. Горло пересохло – не от жажды, от слов, что рвутся наружу, но не находят выхода. Кухня тонет в полумраке, только свет над столом выхватывает наши лица, тени ложатся на стены, как свидетели того, что сейчас произойдёт. За окном Москва гудит, но здесь, внутри, тишина такая густая, что её можно резать ножом. Только часы где-то в гостиной тикают, отсчитывая секунды до правды.

Рома сидит напротив, чуть сгорбившись, плечи напряжены, пальцы подрагивают на краю стола. Его взгляд прямой, твёрдый, как у человека, который больше не хочет полуправды. Он ждёт. И я знаю: этот разговор – как мост. Либо мы перейдём его вместе, либо он рухнет, и мы останемся по разные стороны. У меня есть выбор, как всегда – промолчать, уйти, надавить, перевести всё в шутку. Но я смотрю на сына, на его глаза, такие же, как у Вики, и понимаю: молчание – это слабость. А я не слабый. Не перед ним.

Я ставлю бокал на стол, стекло звякает, нарушая тишину. Смотрю на Рому, ловлю его взгляд.

– Ты хочешь знать всё, – начинаю я медленно, голос садится от напряжения. – Хорошо. Я расскажу. Но ты должен понять: правда – не всегда красивая. И не всегда справедливая. Она не сделает меня лучше. Но я никогда не был трусом – ни в жизни, ни перед собой, ни перед кем бы то ни было.

Он кивает – коротко, без слов. В этом движении – его взросление, его готовность слушать. Я вижу в нём себя – того, кем я был когда-то: голодного, упрямого, с огнём в груди. И, может, именно поэтому мне так трудно говорить. Потому что он – моё зеркало, и я не хочу видеть в нём разочарование.

Я вздыхаю, опираюсь локтями о стол, переплетаю пальцы, чтобы унять дрожь.

– Всё началось не с Алисы, – говорю я, и голос мой звучит тяжелее, чем я ожидал. – И даже не с Вики. Всё началось задолго до этого. С одной девушки. Дарьи. Той, чья тень, чёрт бы её побрал, до сих пор висит над нами. Двадцать лет висит.

Рома хмурится, брови сдвигаются, и я улавливаю, как в нём шевелится что-то – любопытство, недоумение, может, тревога. Он наклоняется чуть ближе, пальцы сжимают край стола.

– Я был тогда молодой. Вот как ты сейчас, – продолжаю я, глядя куда-то мимо него, в воспоминания. – Голодный, амбициозный, только планирую строить бизнес. Денег почти нет – только идеи, ярость и цель: вырваться наверх. Дарья... Красивая, как чёртова картина. Дерзкая. Не просила – требовала. Не умоляла – приказывала одним только взмахом ресниц. И я… сходил по ней с ума. Она была наваждением и болезнью.

Я усмехаюсь – криво, без радости – и чувствую, как горло сжимается.

– Она не любила меня, – говорю я тише. – Я это понимал, даже тогда. Но мне казалось, что я смогу её обуздать. Перевоспитать. Подчинить. Глупый был. Ошибался. Любое моё действие не по «её» – она уходит. С громкими скандалами и обидами. Ультиматумами. Я долго терпел, а потом в один миг понял: нам не по пути.

Я уже с твоей мамой был знаком. Мы просто дружили и общались. Она была для меня всем: другом, партнёром, единомышленником, тылом, моим светом в темноте и той, ради которой мне захотелось горы сворачивать. У нас не было пылких ссор и скандалов. Твоя мама всегда умела мягко решить любой вопрос и недопонимание. Мы поженились. Потом у нас ты появился. И я стал абсолютно счастливым человеком.

А через некоторое время я узнаю, что Даша умерла. Одна, в нищете, с дочерью на руках. С девочкой, которую потом воспитывала её сестра – Маша. А девочку зовут…

– Алиса, – шепчет Рома, и голос его дрожит, как натянутая струна.

Я киваю, смотрю ему в глаза.

– Да. Алиса. Вот только я этого тогда ещё не знал. Не знал, что Маша, сестра Дарьи, вынашивает план. Годы. Что она растила племянницу как оружие. Против меня. Против моей семьи. Я вообще никогда не знал, что у Даши была сестра.

Рома сглатывает, его пальцы сильнее сжимают стол, костяшки белеют. Я вижу, как он борется с собой – хочет спросить, но ждёт, даёт мне говорить. Я делаю паузу, беру бокал, отпиваю воды, чтобы смочить горло, но вкус пресный, не помогает.

– Месть... она у некоторых как кислота, – говорю я, и голос мой становится глухим. – Медленно разъедает изнутри, а потом вырывается наружу и сжигает всё.

– Алиса подстраивает ваше знакомство. Случайные встречи. Появляется в твоей жизни, в нашей. Сначала я не понимал. Думал – совпадение. Девочка, похожая на Дарью. Та же харизма, уверенность, улыбка. Но потом… она становится частью семьи. Твоей невестой, Рома.

Он сжимает челюсти, глаза темнеют, и я вижу, как в нём всё дрожит – гнев, боль, что-то ещё, чему нет имени. Я опускаю взгляд, потому что смотреть на это слишком тяжело.

– В тот день, когда ты с Викой застали нас… – я замолкаю, сглатываю ком в горле. – Всё выглядело как предательство. И ты имеешь право думать именно так. Постель. Алиса. Я. И я выгляжу как последний ублюдок. Но правда в том, что я тогда… был не в себе.

Рома наклоняется ближе, брови сужаются.

– О чём ты? – голос его резкий, но в нём больше растерянности, чем злости.

Я выдыхаю, чувствую, как потеют ладони, и сжимаю пальцы крепче.

– Они травили меня, – говорю я тихо, почти шёпотом. – Препаратами. Постепенно. Ничего тяжёлого – только то, что влияет на память, на восприятие. Я не сразу понял, что со мной что-то не так. Сначала – бессонница, потом – спутанность, провалы. Да я себя мужиком не чувствовал. Во всех смыслах, сын. Я думал, что схожу с ума… но с ума меня сводят специально.

Он замирает, дыхание становится резче, глаза расширяются. Я вижу, как он пытается уложить это в голове, и мне хочется встать, обнять его, но я сижу, потому что знаю – он не примет этого сейчас.

– Я просыпаюсь – голый, в той спальне, – продолжаю я, и голос мой звучит устало, надломленно. – И ничего не помню. Ни как там оказался. Ни почему. Она рядом, и всё выглядит… очевидно. Как будто я сам этого хотел.

Я отвожу взгляд, смотрю на бокал, где вода дрожит от лёгкой вибрации.

– Вика в слезах. Ты бьёшь меня, – говорю я тише. – И я принимаю это. Потому что знаю: ты видишь то, что видишь. Как и она. А я… нихрена не помню.

Рома подаётся вперёд, кулаки сжимаются.

– Почему не сказал? – голос его дрожит, но в нём – сталь. – Почему не объяснил сразу?

Я поднимаю глаза, встречаюсь с его взглядом.

– Потому что я мужчина, – говорю я просто, без пафоса. – И считаю, что если проиграл – надо решать проблему. Искать выход. Анализировать. Без нытья, без оправданий. Я тогда не знал всей правды, только догадывался. И не хотел выглядеть жалко. Особенно перед вами.

Тишина падает на кухню, как занавес. Часы тикают громче, свет лампы кажется резче. Я чувствую, как пот стекает по виску, но не вытираю – пусть. Рома смотрит на меня, и я вижу, как в нём борются гнев, боль, желание верить. Он откидывается на спинку стула, скрещивает руки на груди.

– И что дальше? – спрашивает он глухо.

– Потом я начал копать, – говорю я, и голос мой становится твёрже. – Своими силами, через людей, которым доверяю. Вскрывается всё не так быстро: откуда у Алисы были препараты и нужные знания, вся информация – кто её учил. Всё спланировано. Маша – кукловод. А Алиса… она и жертва, и оружие. Её вырастили с одной мыслью: разрушить того, кто разрушил её мать. Меня.

Рома сглатывает, смотрит в сторону, будто не хочет, чтобы я видел его глаза.

– А ты разрушил? – спрашивает он тихо, но в голосе его – как лезвие.

Я отвечаю, не отводя взгляда:

– Я не дал Дарье того, чего она хотела. Не любил так, как она мечтала. Не стал тем, кого она хотела рядом. Да, я разрушил её надежды. Но я не убивал её. Я не знал о ребёнке. Об Алисе я узнал слишком поздно.

Он кивает медленно, будто взвешивая мои слова. Понимает? Не знаю. Но слушает – это точно. Я делаю ещё глоток воды – горло всё равно горит.

– Маша арестована, – продолжаю я. – Алиса – в клинике, под наблюдением. Не знаю, выйдет ли она. И если выйдет – станет ли прежней. Но для нас… это конец. Я сделал всё, чтобы остановить их. Чтобы очистить мою семью и защитить. Моё. Вернуть то, что можно вернуть.

Я замолкаю, чувствую, как усталость наваливается на плечи. Рома смотрит в стол, пальцы теребят край скатерти. Потом он встаёт, проходит к окну, останавливается, глядя на ночную Москву. Фары машин отражаются в стекле, лицо его скрыто тенью.

– А мама знает? – спрашивает он глухо, не оборачиваясь.

– Сейчас – нет, – отвечаю я, выпрямляясь. – Я не успел ей рассказать. Знаешь ли… Надюшка все мои планы сместила. Фокус. А сейчас маме нельзя волноваться. Но когда она будет готова, когда я увижу, что это ей поможет – я расскажу. Обязательно. Если это будет нужно ей. Когда-нибудь.

Он оборачивается, смотрит на меня. Шаг ближе, садится обратно. Его глаза блестят – от слёз или от света, не разобрать.

– Ты хочешь, чтобы я тебе поверил? – голос его твёрдый, но в нём дрожь.

– Я хочу, чтобы ты сам решил, – говорю я, глядя ему в глаза. – Не потому, что я твой отец. А потому что правда – важнее всего. Даже если она ломает.

Мы смотрим друг на друга долго. Мужчина и мужчина. Без фальши. Без прикрас. Его лицо смягчается, и я вижу, как он делает выбор.

– Поверю, – говорит он тихо. – Но если соврал – больше не прощу.

Я протягиваю руку. Он жмёт – сильно, как взрослый, как равный. И в этом рукопожатии – всё. Новый мост, который мы всё-таки перешли.

ГЛАВА 19.

Максим.

Кухня погружена в полумрак, только тусклый свет лампы над столом выхватывает нас с Ромой из темноты, оставляя углы в тени. Запах крепкого чая витает в воздухе, смешиваясь с чем-то тёплым, домашним – может, от старой деревянной столешницы, что хранит следы наших разговоров, ссор, молчаливых вечеров. За окном Москва живёт своей жизнью: фары машин мелькают, как далёкие звёзды, гул улиц доносится приглушённо, словно из другого мира. Но здесь, внутри, тишина такая плотная, что её можно потрогать. Только старые часы в гостиной тикают, медленно, как сердцебиение, отсчитывая секунды до слов, которые я боялся произнести. Но, произнес.

Рома откидывается на спинку стула, проводит рукой по лицу, будто хочет стереть всё, что я только что вывалил на него – правду, что жжёт, как кислота. Его пальцы дрожат, он вздыхает – резко, почти срываясь, как будто лёгкие отказываются держать воздух. Он смотрит на меня, и в его глазах – хаос: шок, боль, растерянность, что-то ещё, чему нет имени. Он открывает рот, закрывает, потом выдавливает, и голос его дрожит, как натянутая струна:

– Охренеть, пап. Прости за такие слова, но… мне курить вдруг захотелось.

Я хмыкаю, уголок рта тянется в улыбке, но она выходит усталой, почти горькой. В груди жжёт, как от старой раны, но я стараюсь держать голос лёгким, чтобы не спугнуть этот момент, эту хрупкую нить между нами.

– Курить не начни, – говорю я, – лучше воды налей. Или чай завари.

– Не поможет, – мотает он головой, и в его голосе – смесь усталости и чего-то колючего, что он ещё не готов выпустить. Но он встаёт, шаги тяжёлые, будто пол под ним качается. Подходит к раковине, открывает кран, вода плещется в стакан, звякает стекло о столешницу. Он делает глоток, возвращается, садится, и я вижу, как его пальцы сжимают стакан так, будто это единственное, что держит его здесь, в реальности.

– Как ты вообще это всё… вытащил? Пережил? Ты как, блин, вывез?

Я смотрю на него, и в груди что-то ломается, как сухая ветка. Не мальчик. Мужик. Двадцать лет, а в голосе – не жалость, не упрёк, а настоящий, взрослый вопрос. Он хочет понять, как жить с такой правдой, как не утонуть в ней. Я ставлю свой бокал на стол, опираюсь локтями, переплетаю пальцы, чтобы унять дрожь, что пробегает по рукам.

– А как, Ром? – говорю тихо, и голос мой садится, как будто слова весят слишком много. – Мне было ради кого.

Пауза повисает между нами, тяжёлая, как прогорклый дым. Рома смотрит на меня, и я вижу, как его глаза темнеют, будто он ищет в моих словах что-то, за что можно зацепиться. Я чувствую, как внутри всё сжимается, но намеренно продолжаю:

– Хотелось тебе и маме доказать, что я… – я сглатываю, слово застревает в горле, как кость, – не виновен. Или виновен, но не так, как вы думали. Да, я что-то проглядел, где-то дал слабину. Но сознательно – нет. Никогда бы не предал.

Он кивает, медленно, будто взвешивает каждое слово. Не спорит, не перебивает, и я вижу, как его плечи чуть расслабляются, как будто груз, что он нёс, стал чуть легче.

Я делаю глубокий вдох, потому что говорить с сыном о таком – как идти по тонкому льду, где каждый шаг может быть последним.

Вспоминаю Вику – как она смотрела на меня в больнице, бледная, с трубками, и как я стоял у стекла, боясь, что потеряю её, что потеряю Надюшку.

Вспоминаю Рому – как он рос, как я учил его завязывать шнурки, как он впервые назвал меня «пап», и как потом бил меня, когда думал, что я предал.

Эти воспоминания – как ножи, но я не отворачиваюсь от них.

– Мне хотелось доказать вам, – продолжаю я хрипло, – не оправдаться, нет. А показать, что я всё ещё ваш. Что я… что я не тот, за кого вы меня приняли.

Рома смотрит на меня, и в его глазах мелькает что-то тёплое, почти забытое, как тень тех дней, когда он был ребёнком, а я – его героем.

Я откидываюсь на спинку стула, смотрю на тёмное окно, где отражается свет лампы, и вижу там себя – не того, кто сидит здесь, а того, кто двадцать лет назад держал Вику на руках, смеялся, мечтал о будущем. Тогда всё было проще, чище, но я не уберёг это. Не уберёг её. Не уберёг его.

– Вика задала мне один вопрос тогда, – говорю я тише, и в груди жжёт, как от раскалённого угля. – Спросила: вижу ли я в Алисе Дарью?

Я улыбаюсь, но улыбка выходит горькой, почти болезненной. Вспоминаю её глаза, полные страха и боли, когда она задала этот вопрос. Она боялась, что я вижу в той девчонке прошлое, что я возвращаюсь к нему, что я выбираю его вместо неё.

– Я понял её страх, Ром. Конечно, понял, —уверенно продолжаю. – Она боялась, что я вижу в Алисе что-то, чего нет. Но я в Алисе не видел Дарью. Не видел. Это была просто тень, похожая на мою ошибку, на боль, которую я давно похоронил. И всё. Не больше.

Я замолкаю, смотрю на стол, на тёмные разводы дубовой столешницы, что видела наши ссоры, наш смех, наше молчание. Пальцы сжимаются, костяшки белеют, и я чувствую, как горло сдавливает.

Рома молчит, но его дыхание становится тяжелее, будто он борется с чем-то внутри. Я поднимаю взгляд, встречаюсь с его глазами.

– А твою мать… – голос мой ломается, и я отвожу взгляд, вглубь дома, туда, где, кажется, Вика вот-вот появится, как раньше, с её тёплой улыбкой и лёгким ворчанием. – Я твою мать всегда любил. Люблю. И буду любить. Она – единственная, кому я позволяю всё. Всё, Ром. Без условий. Без оговорок.

Рома смотрит на меня, и его лицо меняется – будто он впервые видит не отца, а мужчину, который стоит перед ним, раздетый до костей. Эмоции захлёстывают, и я не пытаюсь их спрятать.

Вспоминаю, как Вика смеялась, когда мы танцевали на этой самой кухне, как она ворчала, когда я забывал выключить свет, как она плакала после очередной неудачи. Эти моменты – как якоря, что держат меня на плаву, даже когда кажется, что всё рушится.

– И сейчас… – я делаю паузу, чтобы не захлебнуться, – она носит нашу Надюшку. Маленькую девчушку, там, под сердцем. Ещё одну женщину, которой я всё позволю. Пусть капризничает, пусть требует – лишь бы только они были живы, лишь бы я мог их защитить.

Я опускаю голову, смотрю на стол, на этот крепкий дубовый край, что был свидетелем стольких наших моментов. Пальцы сжимаются, костяшки белеют, и я чувствую, как горло сдавливает.

Вспоминаю, как я вёз Вику в больницу, как кричал на врачей, как молился, чтобы она выжила, чтобы Надюшка выжила. Вспоминаю, как стоял у её кровати, боясь, что она не откроет глаза, что я снова всё потеряю. Эти страхи – как демоны, что до сих пор шепчут мне, что я не достоин её, не достоин Ромы, не достоин этой семьи.

– Единственное, о чём я жалею, – выдыхаю я, и голос мой дрожит, – что отпустил вас тогда. Что не удержал. Что не присмотрел, как умею.

Тишина падает на кухню, как занавес. Часы тикают громче, свет лампы режет глаза.

Я вспоминаю, как Вика ушла, как её шаги эхом отдавались в пустоте, как Рома смотрел на меня с ненавистью, и я не нашёл слов, чтобы остановить их. Я был слишком горд, слишком сломлен, чтобы бороться. И эта слабость – моя самая большая ошибка. Я поднимаю глаза, смотрю на сына.

– Я пропустил столько, – шепчу, – её беременность. Не был рядом, когда она узнала, когда плакала, когда радовалась. Когда ей было страшно. И это… не прощу себе. Никогда.

Рома долго молчит, потом медленно опускается на стул, будто силы его покидают. Смотрит перед собой, шепчет, и голос его дрожит, но в нём есть что-то тёплое, почти примиряющее:

– Пап, ты мудак. Но… настоящий.

Он усмехается – впервые за вечер, и я вижу в его глазах тень тепла, почти облегчения. Я поднимаю взгляд, и мы смотрим друг на друга. По-мужски. По-честному.

В этой тишине – больше, чем в тысяче слов. Я чувствую, как что-то внутри меня отпускает, как будто часть того груза, что я нёс, наконец-то упала. Но я знаю, что это только начало – для него, для меня, для нас.

Рома крутит в пальцах пустой бокал, смотрит в него, будто там спрятаны ответы. Потом ставит его на стол с лёгким стуком, опускает руки, и я вижу, как его плечи дрожат – не от холода, от чего-то глубже. Он делает глубокий вдох, будто решается, и говорит – тихо, глухо, будто издалека:

– Я её любил.

Пауза. Он поджимает губы, взгляд уходит в сторону, в тёмный угол кухни, где тени гуще.

Я молчу, даю ему говорить, потому что знаю – ему нужно вылить эту боль, как яд из раны.

Вспоминаю, как он смотрел на Алису, как его глаза горели, когда он говорил о ней, как он защищал её, даже когда я пытался предостеречь.

Я видел в нём себя – молодого, влюблённого, готового ради женщины перевернуть мир. И я не остановил его. Не защитил. Эта вина – ещё одна тень, что следует за мной.

– Правда любил, понимаешь? – голос его дрожит, но он не прячет глаз. – Не просто был рядом. Я думал, она моя. Моя судьба. Моё «наконец-то». Я видел с ней всё – дом, детей, старость на веранде, с этими чёртовыми качелями, о которых она мечтала.

Он вздыхает, и звук выходит тяжёлым, как стон. Вспоминаю, как он рассказывал мне о её мечтах, как его голос дрожал от восторга, когда он говорил о будущем. Тогда я не видел в этом опасности. Как я ошибался.

– Мне казалось, она читает меня, – продолжает он, и голос его становится тише, почти шёпот. – Смотрит – и знает, что у меня внутри, даже если я молчу. Я верил, пап. Это и есть самое страшное – я верил.

Я киваю, не перебивая. Его боль – как открытая рана, и я чувствую её, как свою.

Он проводит ладонью по лицу, будто хочет стереть эти воспоминания, но они не уходят.

Я вспоминаю, как сам верил когда-то, как Дарья смотрела на меня, и я думал, что смогу изменить её, смогу сделать её своей.

А потом появилась Вика, и всё изменилось. Она стала моим домом, моим светом, но я не уберёг её. Не уберёг Рому.

– Я думал, сойду с ума, – шепчет он, и голос его срывается на хрип. – Когда ты и Алиса… когда я увидел вас. Будто земля ушла из-под ног. И я падаю, падаю, и не могу остановиться. Всё рушится, а я даже не могу закричать, потому что голос пропал. Просто стою и вижу, как вы оба – самые близкие мне люди – предаёте меня.

Он замолкает, смотрит в стол, пальцы сжимают край скатерти, костяшки белеют. Я чувствую, как моё сердце сжимается, как вина давит на грудь, как хочется встать, обнять его, но я сижу, потому что знаю – он не примет этого сейчас.

Вспоминаю тот день, его глаза, полные ненависти, его кулак, что врезался мне в лицо. Я не сопротивлялся, потому что знал – он имеет право. Но я не знал тогда всей правды, не знал, как объяснить весь тот пиздец.

– Я был как в прострации, – продолжает он, и голос его дрожит, как натянутая струна. – Не ел, не спал. Ходил, смотрел в потолок, в стену. Мне казалось, что если я хоть что-то почувствую, это меня убьёт. Я уехал в Англию не потому, что хотел сбежать. Просто тут, рядом с вами, я задыхался. Мне было тесно и больно так, что невозможно терпеть.

Я киваю, чувствуя, как его слова бьют по мне, как ножи.

Мой сын. Ему было так же больно, как мне, только он не мог сказать, не мог признаться, не мог попросить помощи. Потому что думал, что я его предал.

Вспоминаю, как он уехал, как не отвечал на звонки. Я не знал тогда, как его вернуть, как сказать, что я не тот, за кого он меня принял.

– Я не отдыхать ехал, – шепчет он. – Я уезжал, чтобы выжить.

Он улыбается, криво, с болью, и я вижу, как он борется с собой, чтобы не сорваться. Я вспоминаю, как сам бежал от боли, как зарывался в работу, чтобы не думать, как пил ночами, чтобы заглушить пустоту. Он мой сын, и эта боль – наша общая, но его она режет острее, потому что он молод, потому что он ещё не знает, как зарастают такие раны.

– Но знаешь, что было хуже всего? – голос его становится резче, почти злым. – Не то, что она предала. А то, что ты предал. Я её защищал, пап. Перед тобой, перед мамой, перед каждым, кто хоть слово против сказал. Морды за неё бил!

Его голос ломается, глаза горят эмоциями, и он сжимает кулаки.

Я молчу, потому что знаю – любое моё слово сейчас будет лишним.

– И теперь… – он делает паузу, сглатывает, – я не верю. Ни одной. Ни одной женщине. И сам себе не верю, когда что-то чувствую. Как будто внутри всё выжгло. Сломалось. Сдохло.

Он опускает голову, упирается локтями в колени, смотрит в пол. Я чувствую, как горло сжимается, как хочется встать, обнять его, сказать, что всё будет хорошо, но я сижу, потому что знаю – он должен сам пройти через это.

Его слова – как эхо моей собственной боли, той, что я прятал годами, той, что я не решался высказать даже себе.

Он молод, ему двадцать лет, и сейчас он говорит так, словно за его плечами – целая жизнь.

– Меня работа спасла, – шепчет он, и голос его становится тише, почти безжизненным. – Правда. С утра до ночи, а порой ночами. Пахал, падал в кровать без снов, без мыслей. Я так уставал, что уже не мог думать о ней, о тебе, о маме… ни о ком. Просто засыпал.

Пауза. Я вспоминаю, как сам зарывался в дела, чтобы не думать, как подписывал контракты, пил кофе литрами, чтобы заглушить пустоту.

Он мой сын, и эта боль – наша общая, но его она режет острее, потому что он ещё не знает, как жить с ней.

Я хочу сказать ему, что время лечит, что он найдёт того, кто вернёт ему веру, но я молчу, потому что знаю – сейчас он не услышит.

– А потом… – голос его дрожит, он громко сглатывает, – мама в больнице. Я лечу, как ошпаренный, не понимая, что произошло. И такой страх… я столько всего надумал.

Он поднимает глаза, и в них – всё сразу: боль, счастье, испуг. Я вижу, как его лицо меняется, как тень надежды пробивается сквозь боль.

– Я стоял у стекла, как мальчишка, – шепчет он. – Смотрел на неё. На эти трубки, на бледную кожу. И… пап, я руку ей на живот положил…

Он вскидывает взгляд, и я вижу, как его глаза загораются, несмотря на слёзы.

– А там – толчок. Маленький. Живой. Как будто Надя мне сказала: «Эй, я здесь».

Я чувствую, как в груди горит, как сердце колотится, будто хочет вырваться. Вспоминаю, как сам чувствовал этот толчок, как Вика улыбалась, когда Надюшка шевелилась, как я понял, что это – моё всё. Рома замолкает, и мы сидим в тишине, только часы тикают, «тик-так», отсчитывая время, которого у нас было так мало. Я протягиваю руку, кладу ему на плечо. Он не отстраняется.