Текст книги "Избранное. Из гулаговского архива"

Автор книги: Анна Баркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

В. Панов. Обзор архивных следственных дел А. А. Барковой

О жизненном пути и творчестве Анны Александровны Барковой наряду с литературоведами и прочими специалистами, скрупулезно разбирающими книжные и журнальные строчки, эпистолярные находки или дотошно разыскивающими хоть каких-нибудь очевидцев тех или иных событий, связанных с ее именем, дано право говорить и сегодняшним представителям органов государственной безопасности, на долю которых выпала гуманная работа по реабилитации жертв произвола тоталитаризма, необоснованных массовых репрессий, имевших место в мрачные периоды нашей истории. Именно в процессе этой работы родилась идея разыскать и изучить материалы, хранящие следы судьбы Анны Барковой, которые никому до сего времени не были известны.

Обрекая себя на многотрудную работу по реализации задуманного, те, кто взялся за нее, хотели не только попытаться во имя восстановления справедливости раскрыть истинные причины жизненной трагедии нашей землячки-поэтессы, творчеству которой еще в начале 20-х годов видные мастера русской культуры давали самую высокую оценку, но и устранить белые пятна в биографии человека, достойного почитания и памяти.

Такими материалами являются следственные дела, находящиеся в архивах органов госбезопасности в Москве, Калуге и Луганске, где в 1934–1935, 1947–1948 и 1957–1958 гг. вершились неправедные суды над Анной Барковой и откуда она в зарешеченных «столыпинских» вагонах отбывала в места заключения – Казахстан, Инту и Мордовию.

Следственное дело – это средоточие документов, свидетельствующих о времени и основании ареста, доказывании вины обвиняемого: протоколы его допросов, показания свидетелей, вещественные доказательства, выводы экспертиз, результаты других следственных действий, предпринимавшихся проводящими расследование для подтверждения предъявляемого подследственному обвинения в совершении преступления, наконец, обвинительное заключение. В деле находятся в подлиннике и материалы судебного процесса: показания подсудимого, свидетелей, выступления сторон процесса и решение суда в виде приговора о мере наказания. К следственному делу обычно приобщаются и все документы о пересмотре дела, если таковое имело место, последующие решения по нему.

Да будет прощен автору этот профессиональный экскурс, но читателю необходимо иметь представление о том, что может дать исследователям приобщение к упомянутым материалам.

Во всех трех следственных делах в качестве вещественных доказательств оказались рукописи Барковой: в московском деле – блокнот с 59 стихотворениями периода 1922–1934 гг., в калужском – дневниковые записи 1946–1947 гг., в луганским – дневники, письма, 60 произведений в прозе, более 500 стихотворений. Значительная часть стихов, а проза, дневники и письма полностью были, как об этом заявили специалисты, совершенно неизвестны. Их нужно было вернуть тем, кому они предназначались, – читателям. И справедливость восторжествовала: 12 апреля 1991 г. на собрании общественности г. Иванова, посвященном 90-летию со дня рождения А. Барковой и организованном местными отделениями Союза писателей России и общества «Мемориал», все рукописи писательницы долгие годы находившиеся в заточении, разобранные и систематизированные, были официально переданы литературному музею Ивановского государственного университета.

* * *

Конец 1934 года. Политические метаморфозы и драматические события, происходившие в то время в партии и отечестве, обретают после убийства 1 декабря в Ленинграде С. М. Кирова новую окраску. Изданное в этот же день постановление ВЦИК СССР позволяет запустить маховик «чрезвычайки», направленный на выкорчевывание «всех и всяческих оппозиционеров».

25 декабря 1934 г. подошла очередь бывшей сотрудницы журналов «Голос кожевника», «Ударник нефти», а в последнее время нештатницы одного из отделов политпросвета Анны Александровны Барковой. Во 2-м отделе СПО НКВД имелись материалы о «систематическом ведении» ею «антисоветской агитации и высказывании террористических намерений». Им был дан ход, и по ордеру, подписанному заместителем наркома Прокофьевым, Баркова была арестована и препровождена в Бутырский изолятор без получения обычной для этого санкции прокурора. Буквально на следующий день были допрошены два ее близких знакомых – журналист Виктор Г. и художник Абрам П. (подробные сведения о них имеются, но по этическим соображениям здесь и в ряде других случаев приводить их не будем). В кратких протоколах допросов того и другого записано почти слово в слово одно и то же: «…встречались с Барковой в домашней обстановке… судя по разговорам, она не является человеком, стоящим на платформе советской власти… В беседах неоднократно рассказывала анекдоты антисоветского содержания; говорила, что при советской власти, вследствие отсутствия свободы слова и цензуры, более жесткой, чем при царском режиме, писателям нет возможности развернуть творческие силы, а после убийства Кирова оправдывала террор оппозиционеров, вынужденных прибегнуть к этому из-за отчаяния ввиду лишения их возможностей осуществлять свои идеи…»

В последующие дни декабря 34-го проводились допросы Барковой. Из протоколов видно, что следователь, а им был оперуполномоченный Глаголев, настойчиво желал, чтобы та предельно полно очертила круг своих знакомых, с которыми имела постоянное общение, рассчитывая, видимо, впоследствии в ходе их допросов получить как можно больше фактов, подтверждающих выдвинутое ей обвинение. Анна Александровна назвала дюжину фамилий таких лиц, добросовестно выложила следователю, что и когда говорила в обществе того или иного. Она даже конкретно определяла, как каждый из них относился к ее высказываниям, и по этим показаниям получалось, что добрая половина обычно в таких случаях переводила разговоры на другую тему или отмалчивалась, а реагирования других писательница просто не помнит. О себе же Баркова говорила полно и прямо. В протоколах ее допросов зафиксировано: «В 1927–1928 годах сочувствовала идеям троцкизма, считала, что руководители большевистской партии поступили неправильно, не дав оппозиций высказываться в широком масштабе…

В 1931 г. я считала, что партия преждевременно проводит коллективизацию усиленными темпами, зажимает свободу личности и в извращенной форме осуществляет строительство социализма. Эти свои мысли и настроения я выразила в стихах». Не скрывала она и того, что «раза три или четыре высказывала среди своих знакомых одобрение идей оппозиции по вопросам террора в отношении руководителей коммунистической партии, в частности Сталина». Спустя полтора года такого признания вполне хватило бы для самой страшной и безотлагательной кары, но тогда следствие ограничилось предъявлением Барковой 9 января 1935 г. обвинения по ст. 58–10 УК РСФСР.

До 21 января, судя по всему, изучались изъятые у нее при аресте рукописи, поскольку в этот день на допросе ей задавались касающиеся их вопросы. Отвечая на них, Баркова, в частности, говорила: «Обнаруженная у меня рукопись (речь идет о блокноте из 52 листов, исписанных с обеих сторон карандашом, с 57 стихотворениями, помеченными датами с 8 до 20 мая 1931 года. – В. П.) представляет собой черновик моих стихотворений, среди которых имеются стихи контрреволюционного содержания: „Рифмы“, „Спокойной хочу остаться“, „Коридор“ и „Властелинов судим суеверно“».

2 марта Барковой было объявлено об окончании следствия по ее делу. Ознакомившись со всеми материалами, она подтвердила все данные ею показания, отметив, что «изменений и дополнений к ним не имеет».

В этот же день она отправила заявление на имя наркома внутренних дел Ягоды, в котором высказала свое отношение к сложившейся ситуации: «Я привлечена к ответственности по ст. 58 п. 10 за активную антисоветскую агитацию, выражавшуюся в антисоветских разговорах и террористических высказываниях с моими знакомыми.

Разговоры, имевшие контрреволюционный характер, я действительно вела, но вела их в узком кругу, в порядке обмена мнениями, но не с целью агитации.

В этом я сейчас глубоко раскаиваюсь. Этими разговорами я не думала принести какой-либо вред пролетарскому государству.

По профессии я – журналистка, но в последние годы не смогла работать по специальности, мне приходилось заниматься канцелярским трудом, и часто, благодаря своей непрактичности и неумению устраиваться, я оставалась без работы. У меня очень неважное здоровье – бронхиальный туберкулез с постоянно повышенной температурой, малокровие и слабость сердечной деятельности. В силу моего болезненного состояния и моей полной беспомощности в практической жизни наказание в виде ссылки, например, будет для меня медленной смертью. Прошу подвергнуть меня высшей мере наказания. Жить, имея за плечами 58-ю статью и тяжкое обвинение в контрреволюционной деятельности, слишком тяжело. Спокойно работать и вернуться к своей профессии писателя, что было для меня самым важным делом в жизни, будет невозможно».

На следующий день Анна Александровна пожелала объяснить свои взгляды по поводу выдвинутого против нее обвинения и следователю Глаголеву, к которому, судя по всему, она относилась доверительно, ибо в ходе следствия он всегда старался удовлетворить ее просьбы, касалось ли это предоставления нужных для чтения книг или улучшения рациона питания из-за случавшихся ухудшений состояния здоровья. Из этого письма к Глаголеву видно, что ее обращение к наркому было сознательным избранием собственной участи: «В последнее время овладевшая мной нервная депрессия мешает мне сосредоточиться в мыслях, поэтому вчера я не смогла сделать кое-каких пояснений по моему делу. Если не поздно, сделаю это сейчас.

Сочувствие троцкизму было порождено тяжелыми обстоятельствами моей жизни в последние годы. Жить мне было трудно, и внутренняя борьба была большая. Я не знала, куда пойти. По существу, и троцкистские настроения были крайне неоформлены и непостоянны. И, может быть, это усугубляет мою вину. Непродуманные до конца, бесформенные и неправильные выводы я сообщила другим людям, хотя бы и моим друзьям.

Тяжко осложняют мою вину террористические высказывания. Здесь одно могу сказать: эти высказывания – плод минутного настроения, преступного легкомыслия, но не являются моим сознательным убеждением.

Я горько раскаиваюсь, но раскаяние сейчас дешево стоит. Его нужно доказать. Смогу ли я сделать это? Не знаю. Кое-что у меня было, какая-то возможность работать имелась. Я сама погубила все.

Начинать новую жизнь в новых – более тяжелых – условиях мне не по силам. Сейчас я чувствую себя непригодной ни к жизни, ни к работе. Наиболее легким и милостивым наказанием для меня будет то, о каком я прошу в заявлении на имя наркома».

Письмо Барковой дошло до наркома. 9 марта 1935 г. Ягода на препроводительном к нему рапорте собственноручно начертал: «Молчанову (в то время начальнику секретно-политического отдела главного управления госбезопасности НКВД. – В. П.). Не засылайте далеко», – определив этой краткой резолюцией судьбу поэтессы. 26 марта 1935 г. дело в отношении Анны Александровны Барковой было рассмотрено Особым совещанием при НКВД СССР, которое постановило: «За контрреволюционную деятельность – заключить в исправтрудлагерь сроком на шесть лет». Уже через три дня последовало указание «с первым отходящим этапом направить в распоряжение Управления Карлага НКВД г. Караганда». Видимо, Казахстан был тогда одним из тех мест, которые считались не очень далекими; именно там Анна Баркова провела первые пять лет заключения.

В завершение обзора первого следственного дела А. А. Барковой следует сказать о том, что в протоколе обыска, произведенного во время ее ареста, отмечено: «…взяты для доставления в НКВД напечатанная на машинке драма в 4-х действиях „Пятнадцать долларов и 300 рублей“ на 95 страницах, разные стихотворения и переписка…» К великому сожалению, ничего из рукописей Барковой, кроме упоминавшегося блокнота, при деле не оказалось, ибо в то время уже вводилась практика уничтожения по завершении дела всего того изъятого при арестах, что, по мнению оперработников или следователя, не имело значения для обвинительной части и не являлось вещественным ее доказательством. Косвенные данные позволяют судить, что в числе уничтоженного были и письма гимназической учительницы Барковой – Веры Леонидовны Колегаевой.

* * *

После освобождения из Карагандинского лагеря, а затем кратковременного проживания в Таганроге А. А. Баркова предпринимала попытки обосноваться в Москве, но они оказались безуспешными, и с осени 1940 г. она стала жительницей Калуги.

Документы свидетельствуют, что пребывание ее там было несладким. Только в первые военные дни Анна Александровна смогла устроиться в школу (номер, кстати, у той и то оказался тринадцатым), на должность уборщицы. Проработала там до осени 42-го и потом перебивалась кое-как благодаря помощи своих московских знакомых. Далее было двухлетнее бухгалтерство в КОГИЗе, а в 1946–1947 гг. – работа ночным сторожем в «Облсельхозстрое».

Нельзя не упомянуть о том, что сразу после изгнания из Калуги немецких захватчиков Баркова задерживалась органами МГБ, видимо, осуществлявшими фильтрационную «проческу», и в течение нескольких дней проверялась как подозревавшаяся в пособничестве оккупантам. В ходе проверки ничего подтверждающего это найдено не было.

Весь калужский период, как показывают материалы второго следственного дела, был у Барковой временем одержимого чтения: западная и русская классика, «толстые» литературные журналы, мемуары, бюллетени Московской патриархии, материалы о проходившем в те времена Нюрнбергском процессе. Рождались планы работы над историческим романом в «макиавеллевском» духе. О ее внутреннем состоянии узнаем из дневника: «…живу по самому животному инстинкту самосохранения и из любопытства».

Не удалось сохраниться – 27 ноября 1947 г. Баркова была арестована.

На допросе 1 декабря ей задавались вопросы, касающиеся предыдущего ареста. Сразу же после ее рассказа о сути предъявлявшегося тогда обвинения последовал вопрос-утверждение следователя, действительно ли арестованная, будучи враждебно настроенной против существующего в Советском Союзе строя, до самого последнего времени проводила активную антисоветскую работу. На это последовал ответ Барковой: «Я признаю себя виновной в том, что, будучи антисоветски настроенной, я свою озлобленность против существующего в СССР строя фиксировала в заведенном мной дневнике, который изъят у меня при аресте. Однако утверждаю, что свои антисоветские взгляды я среди своего окружения не распространяла». Реакция следователя на такое заявление отражена в протоколе: «Вы говорите неправду, и мы Вас будем изобличать на следствии».

Эти изобличения по сути свелись к показаниям квартирохозяйки, ее дочери и одной их знакомой; из них следствие заключило, что Баркова не скрывала в разговорах своего враждебного отношения к социалистическому строю, клеветала на советскую действительность, нелестно отзывалась о Сталине, говорила об отсутствии в СССР свободы слова.

Сейчас это выглядит как нелепость, а в то время записей в изъятых при обыске дневниках, показаний трех свидетелей, подтверждения их показаний самой обвиняемой да приложенной справки о прежней судимости хватило для предъявления Барковой обвинения по ст. 58–10 части I УК РСФСР. По этой статье 16 февраля 1948 года Анна Александровна и была осуждена Калужским областным судом на 10 лет лишения свободы с отбыванием в ИТЛ и поражением в правах на 5 лет после отбытия наказания.

Направленная в Верховный суд РСФСР кассационная жалоба, в которой Баркова достаточно убедительно показывала несостоятельность свидетельских показаний, искажавших ее высказывания, осталась без удовлетворения. Для отмены решения «смехотворного суда», каковым впоследствии Баркова назвала свой калужский процесс в одном из стихотворений, оснований найдено не было. На сей раз ее лагерным прибежищем стала Инта.

В январе 1955 г. заключенная А. А. Баркова обращается в Прокуратуру РСФСР с заявлением о пересмотре ее дела, в котором оперировала довольно убедительными аргументами, доказывающими несостоятельность ее осуждения, неправедность действий следствия и суда. Однако Калужская областная прокуратура, куда было переслано для рассмотрения это заявление, предложила комиссии по пересмотру дел на лиц, осужденных и отбывающих наказание за контрреволюционные преступления, отказать Барковой в пересмотре приговора. Эта нелепость все-таки была исправлена в декабре 1955 г. Президиумом Верховного суда РСФСР по инициативе-протесту в порядке надзора Прокурора РСФСР: приговор Калужского областного суда в отношении Барковой был изменен, наказание снижено до фактически отбытого с отменой поражения в правах, и в самом начале 1956 года писательница была освобождена из-под стражи со снятием судимости.

Помилование не означало реабилитации, и Баркова направляет заявление в соответствующие инстанции, требуя принятия в отношении нее именно такого акта. После произведенных разбирательств Верховный суд РСФСР, рассмотрев заключение Генерального прокурора республики по калужскому делу в отношении А. А. Барковой, в октябре 1957 г. прекратил его за недоказанностью обвинения. Месяцем раньше постановлением Московского городского суда было отменено и постановление Особого совещания при НКВД СССР от 26 марта 1935 г.

* * *

К моменту реабилитации Анна Александровна жила в поселке Штеровка, близ Луганска, деля кров в чужом маленьком домишке с одной из своих бывших солагерниц Валентиной Семеновной Санагиной. «Домоседы, сторонящиеся людей, постоянно державшие свою дверь на запоре», – так о них говорили, судя по имеющимся материалам, соседи – не удержались в своей крепости: 13 ноября 1957 г. обе были арестованы. В постановлении на арест Барковой указано, что она, «дважды привлекавшаяся к уголовной ответственности за контрреволюционные преступления, не отказалась от своих антисоветских убеждений, осталась на враждебных позициях и является автором ряда рукописей злобного антисоветского содержания». Такая формулировка обвинения в отношении человека, уже дважды прошедшего через Гулаг, не могла предвещать ему ничего хорошего, но – с другой стороны – требовала от грядущего следствия основательного фактического подкрепления.

Неоднократно продлевавшееся следствие в отношении А. А. Барковой и ее «подельницы» было довольно обстоятельным. Материалы этого дела ценны тем, что они проливают свет на многие эпизоды жизни Барковой, относящиеся к воркутинскому (1948–1956) и кемеровскому периодам (1957–1965), дают представление о круге ее знакомых. Список этих людей в общем-то не очень велик, сложился он из показаний Барковой и адресатов изъятой у нее при аресте переписки. Все эти лица были допрошены в местах их проживания, и их показания дают основания для некоторых обобщений, характеризующих личность, образ жизни писательницы, ее отношение к собственному творчеству.

Из этих же материалов мы узнаем, что после второго освобождения Анна Александровна, поскитавшись по столице от одной к другой из своих знакомых, уехала на Украину, оставив у двух из них кое-что из написанного ею в разные годы. Рукописи эти без особых затруднений были впоследствии заполучены следствием и использованы им в полной мере.

Много все-таки в жизни парадоксов: в то время, как Баркова ходатайствовала о своей реабилитации и добилась ее, следственные органы, проделав незамысловатую проверочную работу, получили в свои руки информацию, которая не могла быть оставлена без последствий.

Его величество случай открыл замки затворниц Матрене Пархоменко – соседке, которая, повздорив с мужем, решила наказать его своим уходом. Раздосадованный муж несколько дней подряд порывался заполучить беглянку обратно, предпринимая попытки прорваться за закрытые двери, но всегда получал отпор, слыша вслед резкие эпитеты на свой счет. Вконец обозленный, муж написал в отделение связи анонимку о том, что приютившие его жену Санагина и Баркова приобрели радиоприемник и не зарегистрировали его. Естественно, начались проверки, которые привели к тому, что напугавшаяся жена бежала из своего укрытия и поведала проверявшим о том, что женщины эти, назвавшие своего кота именем руководителя партии и правительства, действительно имеют приемник, купленный специально для того, чтобы, просыпаясь в 6 часов утра, слушать «Голос Америки», и говорят, что только так можно узнать правду. Сказала она и о том, что обе соседки постоянно что-то пишут.

И в самом деле напарница Барковой, видимо, глядя на свою постоянно занимающуюся сочинительством подругу, для коротания вечеров тоже решила что-то написать и в нескольких ученических тетрадях изложила нечто биографическое. А поскольку жизнь ее была далеко не сладкой, этот безграмотно и коряво написанный опус был окрещен в обвинении «антисоветским произведением реакционного характера, в котором автор клевещет на коммунистов, а образ няни-реакционерки показан положительно».

21 ноября 1957 г. начались регулярные допросы Анны Барковой. Она не соглашалась с предъявленным обвинением в проведении антисоветской деятельности и отрицательно отвечала на вопросы следователя Игнатьева, когда тот спрашивал, занималась ли она литературной деятельностью после освобождения из лагеря в 1956 г. Зная, что при аресте у нее не было обнаружено никаких рукописей, Баркова наивно полагала, что следствие не располагает сколько-нибудь изобличающими ее данными, и поэтому заявила, что «писала, но затем, никому не читая, уничтожала, т. к. в них отражались слишком личные взгляды на проблемы, которые не приняты в Советском Союзе». При этом пояснила: «Я считаю, что пройденный советской страной период не является ступенью к коммунизму, в смысле идеологии и демократии Советский Союз шел не вперед, а назад. Такое явление в нашей стране началось, по моему мнению, с 1935–36 годов…» На вопрос следователя «Зачем же писать заведомо непригодное к печати и подлежащее уничтожению?» Баркова отвечала: «Я писала для себя, чтобы дать отчет своим мыслям. Кроме этого я надеялась, что со временем в Советском Союзе будет более демократический режим и тогда мои произведения в несколько переработанном виде будут издаваться».

Расчеты Барковой на неосведомленность следствия по поводу ее рукописей были иллюзорными. Среди изъятых при обыске документов оказались квитанции на отправлявшиеся в Москву посылки, в том числе и на ту, которая не успела еще уйти из Штеровки. С прокурорского ведома она была осмотрена в отделении связи, и в ней, наряду с непримечательным скарбом, были обнаружены рукописи: 5 толстых общих тетрадей, 6 ученических, 3 блокнота и почти 400 разрозненных листов. В их числе и была почти вся никому ни ранее, ни потом не известная проза Барковой, впервые увидевшая свет в настоящем издании. По специальному постановлению посылка была изъята для передачи в Управление КГБ. На допросах в конце декабря Баркова признала своими все предъявленные ей следователем рукописи, факт сокрытия отправки их в Москву объяснила нежеланием причинить получательнице неприятности; сама сказала о том, что хранительницами некоторых ее рукописей в Москве, помимо уже известных следствию В. О. Грубе и Е. С. Филиц, являются Т. Г. Цявловская и Е. А. Дубенская.

Баркова категорически не соглашалась с утверждением следователя, что написанные ею произведения являются «антисоветскими по содержанию, клеветническими по адресу партии, опошляющими советский народ и извращающими в злобной форме советскую действительность». Она официально, под запись в протоколе, говорила, что «ее произведения – только описание событий, имевших место в период режима, созданного Сталиным».

21 декабря Барковой было объявлено о назначении по ее делу научной экспертизы. Она не высказала на этот счет никаких возражений и не дала отводов никому из членов предполагавшейся комиссии специалистов.

Назначенная следствием комиссия в составе кандидата философии, старшего преподавателя одной из кафедр Ворошиловградского педагогического института Ж., заместителя редактора областной газеты «Молодая гвардия» Д. и заведующего одним из отделов областной газеты «Ворошиловградская правда» Б. целых два месяца скрупулезно разбирала рукописи произведений Барковой. На основе детального исследования содержания, характеристик, действий и образа мыслей персонажей, вкладываемых автором в их уста выражений, используемых метафор, сглаживая свои заключения заумной литературоведческой эквилибристикой, комиссия выносила отдельно по каждому представленному на экспертизу произведению свой окончательный вердикт: «Все рукописные материалы Барковой А. А. имеют антисоветский характер, чернят советскую действительность и своим острием направлены против социалистического строя».

В литературном опыте Санагиной комиссия увидела то же «клеветническое, враждебное изображение советской действительности».

С предъявленными выводами экспертов Баркова не согласилась и вновь заявила о том, что ее «произведения не являются антисоветскими, они направлены не против социалистического строя, а против определенной эпохи». Кстати, пока специалисты препарировали творчество Барковой, сама она проходила назначенную следствием судебно-психиатрическую экспертизу в Украинском НИИ психоневрологии. Появившийся в результате месячного исследования акт с довольно широким анамнезом содержал заключение: «…инкриминируемое ей правонарушение Баркова А. А. совершила в состоянии психического здоровья, когда могла отдавать себе отчет в своих действиях и руководить своими поступками».

7 марта 1958 года было вынесено решение о приобщении в качестве вещественных доказательств преступной деятельности Барковой ее рукописей. Свидетельствовать против своего создателя должны были «Восемь глав безумия», «И всюду страсти роковые», «Освобождение Гынгуании», «Как делается луна», «Последние дни Распроединова», «Чужой человек», «Странствования», «Утопия», «Мой сосед по нарам», «Грехи», «Смерть большого человека», «Портрет и рукопись», дневник, стихи «Заупокойная месса», «Верь», «Необыкновенный случай», «Разговор со свахой», «Бернард», «Бог», «Ты дребезжишь, любимая поэма». В этот список вошли, без перечисления по названиям, рукописи стихотворений Анны Александровны, изъятые следствием в Москве у Е. С. Филиц: 40 листов печатного текста, 116 разрозненных листов, девять блокнотов и двадцать три тетради.

13 марта (опять тринадцать!) 1958 г. долгое и объемное следствие по делу Барковой и Санагиной было закончено, и через две недели они предстали в качестве обвиняемых по ст. 54–10 п. I УК УССР перед Луганским областным судом.

На судебном заседании Баркова, не признав себя виновной в инкриминированных ей преступлениях (ее примеру последовала и Санагина), отказалась от услуг защитника, объяснив, что тот некомпетентен в вопросах разбора представленных суду в качестве доказательств обвинения рукописей ее произведений, и суд без особых возражений согласился с этими доводами. Четверо свидетелей в общих словах кратко повторили свои показания, данные на следствии, прокурор в своем немногословном выступлении посчитал обвинение доказанным и высказал свое мнение по поводу меры наказания.

Была кратка в своей защитной речи и Баркова, сказав следующее: «Я не знала, что можно привлекать к ответственности за черновики. Все, что есть в моих рукописях, направлено против прежнего руководства <…> Я считаю, что сейчас руководитель правительства ведет двойственную политику: сначала ругал прежнее руководство, а после стал защищать его. Я знаю, что за три-четыре года трудно изменить прежнюю политику, и мы еще и сейчас боимся говорить всю правду – как и раньше, за все судят. Я раньше печаталась и считаю себя писателем. Свои рукописи я сохраняла для того, чтобы в дальнейшем их переработать. Меня судил Берия, и естественно, что я была недовольна порядками в нашей стране и не была благодарна за то, что меня сажали в тюрьму, сломав мою литературную карьеру».

После того, как Баркова и Санагина отказались от предоставленного им последнего слова, суд удалился на совещание, и уже, менее чем через час прозвучал приговор.

В нем в отношении Барковой записано: «Будучи враждебно настроенной против существующего в СССР строя, являясь заклятым врагом советской власти, написала большое количество произведений резкого антисоветского содержания, в которых клеветала на коммунистическую партию, советское правительство, ленинский комсомол, клеветала на советскую действительность, на жизненные условия трудящихся СССР, клеветнически отзывалась о руководителях коммунистической партии и советского правительства. В ряде писем и дневников опошляла советскую действительность, клеветала на советскую печать и радио».

Отметив, что Баркова виновной себя не признала, суд счел ее вину полностью доказанной и приговорил к 10 годам лишения свободы с последующим поражением в правах на 5 лет. Такая же кара постигла и Санагину.

Сразу же после суда Баркова обратилась с кассационной жалобой в Верховный суд Украины, в которой аргументированно доказывала несостоятельность формулировок приговора Луганского областного суда, утверждая, что она не является заклятым врагом советской власти в демократическом понимании, ставила под сомнение ряд деталей, инкриминировавшихся ей в качестве обвинения следствием и судом, и выражала сомнение в законности ее преследования за изложенные в черновиках беллетристики и дневниках мысли и настроения.

15 мая 1958 г. судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда УССР, рассмотрев кассационную жалобу Барковой, оставила ее без удовлетворения. Гулаг вновь открыл ей свои двери, на этот раз в Мордовии.

Третье следственное дело на А. Баркову проливает свет и на обстоятельства, связанные с завершением ее гулаговской одиссеи. Там есть документы о действиях заместителя Прокурора Украины Симаева, направившего 12 апреля 1965 г. Пленуму Верховного суда УССР протест по делу Барковой – Санагиной. Считая вынесенный в 1958 г. приговор Луганского областного суда чрезмерно суровым, он просил снизить наказание до фактически отбытого. Заслуживает внимания и приложенная к протесту характеристика на заключенную Баркову, полученная от администрации лагеря, где она отбывала наказание, и относящаяся к осени 1964 г. По свидетельству стражей порядка, А. А. Баркова с 1961 г. изменила свое поведение: «ведет себя скромно, не допускает нарушений лагерного режима, посещает все проводящиеся в учреждении культурно-просветительные мероприятия, много читает художественной, политической литературы, газет и журналов, избрана в совет коллектива отряда и тактична в общении с администрацией». Видимо, до 1961 г. Баркова не была дисциплинированным и послушным заключенным, тем более, что в этой же характеристике отмечено, что осужденная «состав своего преступления не признает, в беседах заявляет, что считает свое осуждение незаслуженным, допуская достаточным бы простое предупреждение за неправильные мысли».