Текст книги "Избранное. Из гулаговского архива"

Автор книги: Анна Баркова

«Меня терзает беспокойство…»

 
Меня терзает беспокойство,
Утраты, тягость перемен.
Есть в отступлении геройство,
В победе – рабство, стыд и плен.
   Но отступать уж слишком поздно,
   Я в чуждый новый мир вошла.
   Все незнакомо, странно, грозно,
   Полно волнующего зла.
 

9 июня 1954

«Ты опять стоишь на перепутье…»

 
Ты опять стоишь на перепутье,
Мой пророческий печальный дух,
Перед чем-то с новой властной жутью
Напрягаешь зрение и слух.
   Не родилось, но оно родится,
   Не пришло, но с торжеством идет.
   Ожиданье непрерывно длится,
   Ожиданье длится и растет.
И последняя минута грянет,
Полыхнет ее последний миг,
И земля смятенная восстанет,
Изменяя свой звериный лик.
 

9 июня 1954

«Могли прийти любовь и слава…»

 
Могли прийти любовь и слава,
Пришли неверие и мгла.
Быть может, я была неправой,
Себя напрасно берегла,
 
 
Напрасно всем чужим стихиям
Вставала я наперекор.
Но все ж глаза мои сухие
Встречали ужасы в упор,
 
 
Но все ж с опасностью любою
Единоборствовала я,
Я не склонялась пред тобою,
Судьба неверная моя.
 
 
Тебя сама я создавала,
Тобой я создана сама.
Тобой подарено немало:
И роскошь мысли, и тюрьма,
 
 
И это темное стремленье
К чужому сердцу в глубину,
И торжество, и упоенье,
И счастье в муке и в плену.
 
 
Была я правою, неправой —
Кто это скажет наперед?
Быть может, траурная слава
Над гробом знаменем взмахнет.
 
 
И не найдет себе замены
Тот, кто любил меня и ждал,
Кто из волнующего плена
Хотел бежать, но не бежал.
 

14 июня 1954

«Наверно, я сухая, скучная…»

 
Наверно, я сухая, скучная,
Как эта скудная земля.
Здесь только вьюга полнозвучная
Играет, душу веселя.
   А летом солнце незакатное
   Бессменным ходит часовым.
   Здесь вечер с утром – непонятные,
   День от ночей неразличим.
Здесь ночи от бесстыдства белые,
Белее солнечного дня.
И в эти ночи ласки смелые
Смущают сладостно меня.
   И это невозможно вынести,
   Сгорели, запеклись уста.
   Нет в этой белизне невинности,
   А страсть, огонь и духота.
 

14 июня 1954

«Мы жить не могли. Мы дрожали…»

 
Мы жить не могли. Мы дрожали.
Приют наш – тюрьма и кабак.
Как зайцы, мы уши прижали,
Спасаясь от злых собак.
 
 
И даже в тюрьме, в заточенье,
Такой же затравленный зверь
В нас тупо швыряет каменья
И ломится в тайную дверь,
 
 
Где спрятана жизнь вторая,
Понятная только нам.
Ее не всегда доверяем
Мы грубым обычным словам.
 
 
Другие ее опозорят,
Она непонятна другим.
Так ясные чистые зори
Фабричный позорят дым.
 

3 июля 1954

«На улице теплый дождик…»

 
На улице теплый дождик
И теплая серая муть,
Унылая дума: не сможешь
Судьбу и людей обмануть.
   Нас выдадут двери и стены,
   Улыбка, сиянье лица.
   Мы слишком во всем откровенны,
   Два старых забавных глупца.
Октябрь перепутавши с маем,
Мы к юности строим мост.
Мы перья жар-птице ломаем,
Схвативши за радужный хвост.
   Но мы не поймаем жар-птицы,
   Она ускользнет из рук.
   И мост, что в юность стремится,
   Под нами подломится вдруг.
 

5 июля 1954

«Не может прошлое быть нам примером…»

 
Не может прошлое быть нам примером.
Но больно знать мне о твоем вчера.
В сыром болоте и под небом серым
Для нас зажегся огонек костра.
Сначала бледно тлел он, замирая,
И вспыхивал, и снова угасал.
И мы смотрели, внутренне сгорая,
И каждый что-то про себя скрывал.
Но поднялось ликующее пламя,
И согревая, и сжигая нас.
А гадины болотные за нами
Следили, не спуская мутных глаз.
И страх, и ревность душу охватили:
Страх перед местью злой нечистоты
И ревность к той пьянящей, страстной силе,
Что многим-многим отдавала ты.
Терзаюсь, и не верю, и томлюсь я.
Хочу поверить и не верю вновь.
А гадин ядовитые укусы
Мне отравляют чувство, мысль и кровь.
Бушует пламя в гневе величавом
И вновь сникает в яркой влажной мгле,
О, неужели мы лишимся права
Любить на этой проклятой земле?
 

7 июля 1954

«Не от нас зависящая мелочь…»

 
Не от нас зависящая мелочь
На часы разъединила нас.
А дуга томилась и немела,
Улыбались губы напоказ.
От такой же мелочи, наверно,
Упадем мы где-нибудь с тобой.
И над нами улыбнется скверно
И взмахнет безносая косой.
Чуждые, навязанные вещи,
Кем-то приведенная беда
Нашу жизнь безжалостно расплещут
По дорогам грязным без следа.
Жалкие, убогие тупицы
И такие же, как мы, рабы, —
Им одним дано распорядиться
Ходом нашей каторжной судьбы.
Если под любовным озареньем
Неразлучны души и сердца,
Их погубят чьи-то подозренья
И растопчут каблуки глупца.
 

8 июля 1954

«Это скука или отчаянье?..»

 
Это скука или отчаянье?
Или просто не вижу Вас?
Мы откуда-то резко отчалили,
Но куда мы причалим сейчас?
 
 
Все проходит от нас независимо,
От бунтующих наших воль.
Так зачем мне тревожными мыслями
Бередить мою новую боль?
 
 
Может, лучше отдаться течению,
Все равно ничего, не решу.
Так зачем же, как прежде, мучению
Я упорно навстречу спешу?
 
 
И зачем я брожу неприкаянно
В этот жаркий полуденный час?
Я скучаю? Томлюсь ли отчаянно?
Или просто не вижу Вас?
 

8 июля 1954

«Как назвать? Печаль или веселье?..»

 
Как назвать? Печаль или веселье?
Кто-то нежно мне прокрался в грудь.
Хорошо уйти сейчас без цели
В невозвратный и далекий путь,
Где другие люди и заботы
И совсем чужая сторона,
И не нужен для меня никто там,
И сама я людям не нужна.
Там меня никто не остановит,
И никто к себе не позовет:
В одиночестве с своей любовью
На любой пойду я поворот.
Все равно дороги незнакомы
И неведомо куда ведут.
Может быть, ведут к чьему-то дому,
Где меня, не зная, крепко ждут.
Может быть, к погибели случайной,
Где-то притаившейся в кустах.
Ах, для нас и наше завтра – тайна,
Тайна даже слово на устах.
Горько недосказанное слово,
И слова, что не сказав, замкнешь,
Слово под глухим слепым покровом,
Что не слухом, а чутьем поймешь.
Хорошо мне с Вами или плохо —
Это тоже тайна для меня.
Знаю, что я с Вами каждым вздохом,
Скорбью ночи и печалью дня,
Что я с Вами ближе, неразрывней,
Что болит и радуется грудь.
И мне страшно. Хочется уйти мне
В чужедальний невозвратный путь.
 

8 июля 1954

«Что страшнее и что нелепей…»

 
Что страшнее и что нелепей,
Чем любовь наша в ржавых цепях?
Страсти скованной сдавленный лепет,
Поцелуи сквозь темный страх.
Ну, а все-таки Вы мне милы,
Милы мне всему вопреки.
Ваша нежность, томящая сила,
Пьяный взгляд и трепет руки.
 

9 июля 1954

«Здесь майские белые ночи…»

 
Здесь майские белые ночи
   И майский непрочный снег.
Зачем и чего он хочет,
   Живущий здесь человек?
Природа полна беззаконья:
   И день незакатный, и снег.
Невольно стремится в погоню
   За счастьем былым человек.
Его пурга осыпает
   И солнце его палит.
Стремится душа слепая,
   Куда беззаконье велит.
Но он опомнится, старый
   И белый, как здешняя ночь.
Гореть нескончаемым жаром
   И здешнему солнцу невмочь.
Все тише и все короче,
   Бледнее солнечный путь.
И клонится к вечной ночи
   Моя одряхлевшая грудь.
 

9 июля 1954

«Мне нравится и вихрь несытый…»

 
Мне нравится и вихрь несытый,
И тишь перед грозой, и мгла.
Мне нравится, что Вы сердиты,
Что Вы колючи, как игла.
Порой Вы жжетесь, как крапива,
Как перец, едки Вы подчас.
Но есть одно большое диво,
Преобразующее Вас.
Его здесь знают? Нет, едва ли.
Известно только мне оно,
И многие его знавали
Совсем недавно и давно.
 

9 июля 1954

«Больно? Но ведь это было, было…»

 
Больно? Но ведь это было, было,
И утихло, и давно прошло.
И об этой боли я забыла,
И любовь песками занесло.
 
 
Я о прошлом часто с осужденьем
Говорю небрежные слова.
Память об угасшем наслажденье,
Как осенний палый лист, мертва.
 
 
И о людях, подаривших горе,
Горе, а не радость, мне в ответ,
Вспоминаю, как о страшном вздоре,
Недостойном скорби многих лет.
 
 
Не грустя, с холодною улыбкой
Вспоминаю давние года.
Что там в них? Любовь или ошибка?
Все прошло без явного следа.
 
 
Вспоминаю и плечами пожимаю
В холоде душевной немоты.
Почему же вновь, душа немая,
О любви заговорила ты?
 

10 июля 1954

«Бьется сердце медленней, истомней…»

 
Бьется сердце медленней, истомней.
И с любовью очень трудно жить.
Я не знаю, что я буду помнить,
Чем я буду в жизни дорожить.
Встречу Вас и встречу взгляд суровый,
Взгляд, который ничего не ждет, —
И замрет несказанное слово,
И, взметнувшись, сердце упадет.
Верить ли признаньям Вашей страсти?
Нежный шепот вспыхнул и затих.
Хмель пройдет. С холодным безучастьем
Смотрите Вы мимо глаз моих.
И сидите Вы с лицом суровым:
Ни любви, ни грусти – твердый лед.
И замрет несказанное слово,
И, взметнувшись, сердце упадет.
 

12 июля 1954

Фильм

 
Я собственный фильм обратно кручу.
Сожалеть о прошедшем надо ли?
О, как же много – считать не хочу! —
Я вдыхала и видела падали.
А называлась она «идеал»
И другими именами святыми.
И только запах всегда выдавал
Ее настоящее имя.
И мораль, и верность, и пышная честь
Удивительно пахнут трусостью.
Что за честь, коли нечего есть,
Коли нечем водку закусывать, —
Втайне каждый думает так
И молитвенно руки слагает,
Если видит, что грозный мощный дурак
За икону себя полагает.
Каждый с ревностью патриотической,
Напрягаясь холопьими жилами,
Помогает усердно мерзавцам циническим
Свою мать родную насиловать.
И собой мы не просто, не по старинке
Торгуем в стране <советской>,
А благородно, как на картинке
Из хрестоматии детской.
Если мы сочиним, положим, рассказ,
То всегда с воспитательной целью,
А потом, не промывши опухших глаз,
Хлещем водку по целым неделям.
Эх, стоит ли фильм обратно крутить?
Обращаться к прошлому надо ли?
На ухабистом грязном прошлом пути
Я сама и все спутники падали.
Любовь – спасительный мой ковчег,
Где ты? Где? На каком Арарате?
Ты, прошедший по жизни моей человек,
Прости без слез и проклятий.
Про любовь мне тоже лучше молчать.
Сколько чистого в ней и нечистого.
И навек осталась на сердце печать.
Только чья? Наверно, антихристова.
 

14 июля 1954

«У Вас в глазах я вижу скуку…»

 
У Вас в глазах я вижу скуку
И дремлющую полутьму.
Холодную целую руку
И горько думаю: к чему?
Слова? О, да! Слова слетают
Легко и нежно с Ваших уст,
Струятся, задыхаясь, тают,
И снова холоден и пуст
Ваш взгляд спокойный, очень ясный.
И снова, снова я – одна.
И снова мир встает ужасный
Передо мною, как стена.
 

14 июля 1954

«Черную землю, светлое небо…»

 
Черную землю, светлое небо
Можно ли нам за немилость корить?
Так и в любви невозможно требовать,
Можно только желать и дарить.
Что же ты, сердце, как вихорь скованный,
Запертый в тесных ущельях гор,
Требуешь, ищешь чего-то по-новому,
Гневно с собой вступаешь в раздор.
Разве не все пережито, разорвано,
Разве не выпито все до дна?
Аль тебе мало бывалого черного,
Новая черная мука нужна.
Знай, что в любви невозможно требовать,
Можно только дарить и желать.
Что подаришь ты? Где твое небо?
Где царство, которое можешь отдать?
 

14 июля 1954

Старенькая

 
В душе моей какая-то сумятица,
И сердцу неуютно моему.
Я старенькая, в бедном сером платьице,
Не нужная на свете никому.
 
 
Я старенькая, с глазками веселыми,
Но взгляд-то мой невесел иногда.
Вразвалочку пойду большими селами,
Зайду я в небольшие города.
 
 
И скажут про меня, что я монашенка,
Кто гривенник мне бросит, кто ругнет.
И стану прохожих я расспрашивать
У каждых дверей и ворот:
 
 
– Откройте, не таите, православные,
Находка не попалась ли кому.
В дороге хорошее и главное
Я где-то потеряла – не пойму.
 
 
Кругом, пригорюнившись, захнычет
Бабья глупая сочувственная рать:
– Такой у грабителей обычай,
Старушек смиренных обирать.
 
 
А что потеряла ты, убогая?
А может, отрезали карман?
– Я шла не одна своей дорогою,
Мне спутничек Господом был дан.
 
 
Какой он был, родимые, не помню я,
Да трудно мне об этом рассказать.
А вряд ли видели вы огромнее,
Красивей, завлекательней глаза.
 
 
А взгляд был то светленький, то каренький,
И взгляд тот мне душу веселил.
А без этого взгляда мне, старенькой,
Свет Божий окончательно не мил.
 
 
– О чем она, родимые, толкует-то? —
Зашепчутся бабы, заморгав, —
Это бес про любовь про какую-то
Колдует, в старушонке заиграв.
 
 
И взвоет бабье с остервенением:
– Гони ее, старую каргу!
И все на меня пойдут с камением,
На плечи мне обрушат кочергу.
 

24 августа 1954

«Что в крови прижилось, то не минется…»

 
Что в крови прижилось, то не минется,
Я и в нежности очень груба.
Воспитала меня в провинции
В три окошечка мутных изба.
 
 
Городская изба, не сельская,
В ней не пахло медовой травой,
Пахло водкой, заботой житейскою,
Жизнью злобной, еле живой.
 
 
Только в книгах раскрылось мне странное —
Сквозь российскую серую пыль,
Сквозь уныние окаянное
Мне чужая привиделась быль.
 
 
Золотая, преступная, гордая
Даже в пытке, в огне костра.
А у нас обрубали бороды
По приказу царя Петра.
 
 
А у нас на конюшне секли,
До сих пор по-иному секут,
До сих пор мы горим в нашем пекле
И клянем подневольный труд.
 
 
Я как все, не хуже, не лучше,
Только ум острей и сильней,
Я живу, покоряясь случаю,
Под насилием наших дней.
 
 
Оттого я грубо неловкая,
Как неловок закованный раб.
Человеческой нет сноровки
У моих неуклюжих лап.
 

4–6 октября 1954

Во время прогулки

 
Сегодня чужое веселье,
Как крест, на душе я несу.
Бежать бы и спрятаться в келью
В каком-нибудь диком лесу.
 
 
Охрипли чахоточно струны
Надорванной скрипки больной…
Здесь нет несозревших и юных,
Все старятся вместе со мной.
 
 
Здесь старят, наверно, не годы,
А ветер, пурга, облака.
И тусклое слово «невзгода»,
И мутное слово «тоска».
 
 
Здесь старят весна и морозы,
И жизни безжизненный строй,
И чьи-то тупые угрозы,
Приказы: «Иди!» или «Стой!»
 
 
Охрипли чахоточно струны
Надорванной скрипки больной.
Здесь тот, кто считается юным,
Бессильно дряхлеет со мной.
 

1955

«Прошло семь месяцев в разлуке…»

 
Прошло семь месяцев в разлуке.
Сегодня первое число.
Мы с горя не ломаем руки,
Хоть нам и очень тяжело.
 
 
Есть мука, полная актерства:
Рыдать, метаться и кричать.
Мы с героическим притворством
Должны несчастия встречать.
 
 
Когда от боли непрерывной
Мы еле сдерживаем крик,
Когда надежд слепых наивность
Нас покидает в горький миг,
 
 
Мы все таим и помним свято:
Спасет молчание одно
Все то, чем жили мы когда-то,
Чем жить нам дальше суждено.
 

1 сентября 1955

<Стихи об Иване>

(Русская мечта)

 
Прошедшее мое, оставь,
   Меня не беспокой.
Хотела я пуститься вплавь,
   А поплелась с клюкой.
Хотела я счастливым стать
   Иваном-дураком
И где-то царство отыскать
   На берегу морском,
И в нем царить, надев кафтан
   Из золотой парчи,
И привозить из чуждых стран
   Науки и мечи,
Астрологов и лекарей,
   Безбожных плясунов,
Диковинных смешных зверей —
   Мартышек и слонов.
И с подданными царь Иван
   Сидел бы на печи,
И лил бы мед на свой кафтан
   Из золотой парчи.
Заснул бы с пряником в руке
   Он крепким сладким сном.
Царевна-лебедь по реке
   Плыла бы за окном.
Царевну получил бы он
   Без всяческих хлопот.
Ведь тем, кто спать умеет, сон
   Удачу подает.
По счастью счастлив царь Иван,
   Совсем не по уму.
Разумных много в мире стран,
   Нам разум ни к чему.
Ах, спал бы славный царь Иван
   И все за ним подряд —
Под зависть очень многих стран,
   Которые не спят.
 

9 июля 1954

(Продолжение «Царя Ивана»)

1. Юродивая

 
Кабы в пестром платье идиоткой
Мне сейчас по улице брести,
Хохотать бы резко, во всю глотку,
Тварью, Богом избранной, цвести.
 
 
И плевать беспечно в проходящих,
И крестить бы вывеску «Кино»,
Пением молитв тревожить спящих,
В каждое заглядывать окно.
 
 
И носить на голове скуфейку,
Позабыть про обувь, про белье.
Выпросив у бедного копейку,
Отдавать богатому ее.
 
 
Перед подлецом среди народа
Становиться на колени в грязь.
И, как я, такого же юрода
Величать: Царевич, Светлый Князь.
 
 
Русская юродская судьбина,
Почему она меня влечет?
Потому что в жилах половина
Крови древних странников течет.
 

2. Страна волшебная

 
Хочу я лапотки надеть
Из золотого лыка
И в путь уйти, и посмотреть
На белый свет великий,
Где есть престрашные дома,
Что доросли до неба,
Где есть чудесная тюрьма,
Где кормят белым хлебом,
Где арестантики лежат
На пуховой перине,
А все начальники дрожат,
Как листья на осине.
Где льется золото рекой,
А реки льются кровью.
Где днем поют за упокой,
А ночью – за здоровье.
Где нищие на всех углах
И где их прочь не гонят.
Где с панихидами в гробах
Задаром всех хоронят.
 

3. Пророчица

 
Чем за зря слоняться дни и ночи,
Хорошо бы мне пойти пророчить.
Про лихих правителей коварство,
Про приход антихристова царства.
Тех оно прельстит, кто всех премудрей,
Кто перевивает шелком кудри,
Кто считает злато да алмазы,
Тех, кто пишет хитрые указы,
Кто пылает, страстью обуянный,
Позабывший бога, окаянный,
Кто отрекся от родного брата,
Кто пустой, и нищей, и проклятой
Сделал на года родную землю,
И она посева не приемлет,
Солнце отвергает в лютом гневе
И выносит гибель нашу в чреве.
Вот ударит час. И красный кочет
Православным людям запророчит,
Полыхнет широкими крылами
Над домами нашими, над нами.
Возгорится все кругом, до края,
Озарится путь к святому раю.
Выйдут, кто замучен заточеньем,
Сгибнет враг под божьим обличеньем.
 

4. Гадалка

 
Была бы я жалкой гадалкой
И встретила Вас где-нибудь,
И милой, и вещей, и жалкой,
Я Вам преградила бы путь.
 
 
– Гражданка, я Вам погадаю.
Червонный король Вас пленил.
Но я Вам скажу, дорогая,
Бубновый Вам более мил.
 
 
Он – светлый, очами он – серый,
Жестокий для Вас человек.
Моложе, красивей, чем первый,
Загубит он скоро Вам век.
 
 
А вот почему тут две дамы —
Ума не могу приложить.
В каких-то трущобах и ямах
Пришлось Вам с обеими жить.
 
 
Вам преданы обе. И все же
Одна Вам злодейкой была.
Вас дума поныне тревожит
Об этой посланнице зла.
 
 
И вот не могу разобрать я:
В чем дамы той главная цель.
И тут же, совсем уж некстати,
Любовная вышла постель.
 
 
Вы были с ней в доме казенном,
Железом он был оцеплен.
Ложились вы спать под трезвоны,
А утром будил вас трезвон.
 
 
Из этого дома ушли Вы,
От дамы-злодейки ушли.
Вы ждали ее терпеливо,
Но выпали Вам короли.
 
 
Червонный и юный бубновый,
Который загубит Вам век.
Забудьте о даме винновой,
Легла она в северный снег.
 
 
В тот миг подойдете Вы ближе,
И речь оборвется моя.
– Гадалок и складных, и рыжих,
Таких вот, не видела я.
 
 
Тогда я склонюсь, побледнею,
Шепну сквозь сердечную боль:
– Конечно, гораздо милее
Вам юный бубновый король.
 

5. Я

 
Голос хриплый и грубый,
Ни сладко шептать, ни петь.
Немножко синие губы,
Морщин причудливых сеть.
А тело – кожа да кости,
Прижмусь, могу ушибить.
А все же сомненья бросьте,
Все это можно любить.
Как любят острую водку,
Противно, но жжет огнем,
Сжигает мозги и глотку
И делает смерда царем.
Как любят корку гнилую
В голодный чудовищный год.
Так любят меня и целуют
Мой синий и черствый рот.
 

12 июля 1954

 
Эй вы, русские глупые головы,
Аржаною набитые половой,
Собирайтесь-ка, милые, кругом,
Потолкуем покрепче друг с другом.
Мы построим-ка царство дурацкое,
Христианское, наше, братское.
Ни царей, ни вождей нам не надобно,
Нам от них превеликая пагуба,
Превеликая, несносимая.
Будем в очередь править, родимые.
Ты – во вторник, а я, скажем, в середу.
Не спасаться ни грыжей, ни вередом
Никому от того управления.
Таковы от народа веления.
А проправишь свой день и – долой!
Отдыхать отправляйся домой.
И работать до поту, как прочие,
А другой – управляй в свою очередь.
Нанимать за себя охотников,
Находить к управленью работников
Запретим мы законом строгим.
Управлять не хочется многим.
Но, что делать, приходится, братцы,
Хоть плеваться, а управляться.
А не то найдутся мошенники
И наденут на нас ошейники,
За ту власть, как клещи, уцепятся,
К нам коростой-чесоткой прилепятся,
Все повыжмут когтями-лапами,
Их не сбросим потом, не сцапаем.
Без царя мы не сядем в лужу,
И десяток царьков нам не нужен.
Мы научены и настрочены,
Управлять будем сами, в очередь.
 

13 июля 1954

 
Я не Иван-царевич. Стал шутом я.
Без бубенцов колпак, и черный он.
Кому служу я? Герцогу пустому,
Или царю по имени Додон?
   Помещику ли в стеганом халате,
   Имеющему с ключницей роман?
   За шутки на конюшне он заплатит
   Тому, кто будет зваться царь Иван.
Нет! Все не то. Все пряничная сказка.
Я в трезвой современности живу.
И здесь моей комедии завязка,
Которую страданьем я зову.
   Кругом бараки – белые сараи.
   Дорога. Белый снег затоптан в грязь.
   А я блаженный, я взыскую рая,
   И судорожно плача, и смеясь.
Колпак мой черный. Сам я шут угрюмый.
Мы бродим по квадрату: я и ты,
Железом отгорожены от шума
И от мирской опасной суеты.
   Но я боюсь, что мир жестокий хлынет
   И нас затопит, не заметив нас.
   Но я боюсь, что в мир нас кто-то кинет,
   С нас не спуская неусыпных глаз.
Туда – нельзя. Сюда – не пробуй тоже,
И в стороны с надеждой не гляди.
И там квадрат какой-то отгорожен:
Работай, спи, и пьянствуй, и блуди.
   Я – шут. Но почему-то невеселый.
   Да ведь шутов веселых вовсе нет.
   Шут видит мир холодным, серым, голым,
   Лишенным всех блистательных примет.
Но знаешь ли, что царская корона
Не так ценна, как шутовской мой шлык,
Что в наше время ненадежны троны,
А шут поныне страшен и велик.
 

1954

 
Ах, наверно, Иванушку сглазили,
Изменился Иванушка в разуме.
   На последнюю стал он ступенечку
   Да и начал умнеть помаленечку.
Что же дальше? Там глубь черноводная,
Где кикимора злая, голодная,
   Как проклятая схватит за ноженьку,
   Водяною потянет дороженькой
Прямо в омут, где водятся черти,
Где спознаешься с черною смертью,
   Где не будет душе покаяния,
   Где не будет с любимой прощания.
Водяной панихиду отслужит,
А над омутом горько потужит:
   Дорогая моя, ненаглядная,
   С ней и мука была мне отрадная,
С ней и горе мне было, как счастье,
Без нее станет счастье напастью.
 

1954