Текст книги "Избранное. Из гулаговского архива"

Автор книги: Анна Баркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Восемь глав безумия

I

Человек сидел и удил рыбу на самом солнцепеке. Было около трех часов дня.

Я еле брела из районного центра в поселок, где нашла себе временное обиталище. В районном центре хаты были построены из коровьего навоза пополам с щепой и глиной. Многие хаты были покрыты тяжелыми растрепавшимися бурыми шапками соломы. Казалось, иные раскорячившиеся широкие хаты как будто пыхтели под тяжестью этих шапок. Иные хатенки казались нахохлившимися воронами. В поселке соломенных крыш не было: черепица и тес. Но и здесь всюду по дворам толкли ногами в корытах коровий навоз, перемешивая его с охвостьями соломы и глиной. Это называлось толокой. На толоку приглашали знакомых и родных. Пришедшие на толоку ловили момент, когда хозяин хаты зазевается, и, как он был в костюме, хорошем или плохом, валили в коровий навоз. Дергаться и сердиться в таких случаях не полагалось. Вывалянный в навозе хозяин сбрасывал все с себя и спешил смыться. Все хохотали. А по окончании толоки, то есть когда хата была обмазана, пили самогон, орали песни и дрались.

Но я должна рассказывать о человеке, удившем рыбу, а не о толоке.

Я обратила внимание на него, потому что ничего более интересного кругом не было. Ставок (нечто вроде пруда) был почти круглым. На той стороне, где сидел рыболов, не росло ни одного паршивенького деревца, на другой стороне качались под ветром дистрофические ивы, около которых мычали дистрофические телята.

– Как это его солнечный удар не хватит? – подумала я, глядя на рыболова, одетого в поношенную парусиновую блузу. На голове у него возвышалась башеннообразная широкополая соломенная шляпа. Какой-то мужчина начал купать лошадь неподалеку от рыболова.

– Уйдите. Вы разгоните рыбу, – приказал рыболов. Голос у него был очень четкий и в то же время, как это ни странно, глуховатый, ни одного звонкого, резкого звука, все какие-то густые и притушенные.

– Мне надо выкупать коня, – ответил мужчина.

– Уйдите.

– Да чого вы до мене причипылись? Який начальник! Сидаете и сидайте себе.

– Не уйдете?

– Ни. Я бачу, вы дурной.

– Ну, хорошо! – со зловещим спокойствием сказал рыболов, замолчал, но из-под своей широкополой шляпы направил неотрывный взгляд на мужчину с лошадью.

От скуки я следила за всей этой сценой, тоже остановившись на жаре, обливаясь потом и чувствуя себя дурой.

Я смотрела и ничего не понимала, меня охватил страх. На мелком месте мужчина с лошадью стал тонуть… Да! Да! И человека, и лошадь били какие-то судороги. Лошадь жалобно ржала, погружаясь буквально в лужу: воды было чуть повыше колен мужчины, тоже хрипевшего и барахтавшегося в мутной воде. Он хватал лошадь за поводья и погружался с головой в глинистую жижу около берега. Он пытался подтянуть лошадь к берегу, делал с испугом и с усилием шаг-другой и снова погружался в воду.

Рыболов наконец отвел взгляд от человека с лошадью. Тот буквально опрометью ринулся к берегу, бормоча:

– Яка бисова годына. Що це таке за беда!

– Перекрестись лучше, дурень, – насмешливо посоветовал рыболов.

Мужчина трусливо покосился на него. Лошадь испуганно заржала и прижала уши.

– Колдун! – панически завопил мужчина.

Лошадь рванулась, хозяин еле успел вскочить ей на спину.

– Что такое? – невольно подумала я. – Кто этот человек?

В этот миг рыболов обернулся и устремил на меня из-под шляпы взгляд, за минуту перед тем творивший такие чудеса. Взгляд был спокойный, неподвижный, не злой и не добрый, но мне почему-то стало жутко, и я в палящую жару покрылась гусиной кожей. Да ну его к черту! Может быть, помешанный маньяк. Надо уйти!

Но я поступила вразрез своему внутреннему решению. Как будто подталкиваемая кем-то, я подошла к рыболову. Оглядела его безмолвно и облегченно вздохнула: глупости! Обыкновенный человек. Ничего чудесного. Толстоносый, вроде меня. Верхняя часть лба слегка выпуклая, и лоб скорее удлиненный и узкий, чем широкий. Лицо бритое. Около рта и на лбу глубокие резкие морщины, похожие на шрамы. Глаза… черт его знает, какого они цвета: неопределенного, не огненные, не ледяные, а просто настойчивые, неподвижные, какие-то немые; но в этой немоте и неподвижности, наверно, и таилось нечто жуткое, гипнотизирующее, против воли притягивающее к этому человеку.

– Как вы это сделали? – к своему удивлению, услышала я свой голос и кивнула на ставок.

Рыболов самым обыденным тоном ответил:

– Чепуха. Маленький опыт внушения.

Окончательно успокоившись, я задиристо сказала:

– Вам бы не рыбу удить, а выступать где-нибудь на эстраде или даже в научном институте каком-нибудь.

– Я и выступал.

Теперь рыболов смотрел на поплавок и будто разговаривал с ним, а не со мной.

– Вы могли бы кучу денег заработать.

– И зарабатывал, – все так же глядя на поплавок, ответил рыболов.

– Чего же вы явились в этот полуукраинский-полурусский уголок и пугаете народ, навьи чары разводите? – не удержалась я от насмешки.

– А вам очень хочется знать об этом?

– Да не очень, а все-таки… Я была свидетельницей такого странного и… глупого случая, что поневоле заинтересовалась.

– Пожалуй, я объяснюсь. Видите ли, мой необыкновенный дар привлек внимание одного государственного ведомства. Знаете, какого?

Рыболов внезапно перевел взгляд с поплавка на меня. Я отшатнулась, словно от удара.

– Знаю, какого, то есть предполагаю.

– Ваше предположение верно. Мне дали задание испробовать свой дар на подследственных, я отказался.

– Как же они отпустили вас?

– Благодаря этому же моему дару. Я испытал его на двух-трех следователях, на замминистре и на самом министре… И вот оказался свободным, то есть меня не арестовали. Я просто освободился от их притязаний.

– Все-таки странно, что они не ликвидировали вас.

– Каким образом? – взгляд рыболова снова ударил меня своей тяжкой неподвижностью, и я почувствовала, что не могу двинуться с места. Секунду он наблюдал за мной. Я окоченела, я стала совершенно беспомощной. Рыболов отвел глаза. Я выдохнула:

– Д-да! Черт возьми! Уж если на то пошло, может быть, вы расскажете мне, как все происходило, как вы разговаривали с министром, например.

– Как полагается. Он мне предложил употреблять мою «крайне ценную способность» на благо родины и народа. Он намекнул, что это благо будет очень хорошо компенсировано. На это я ответил просто: вам и так все рассказывают, даже больше того, что есть, даже и то, чего нет, так что, мол, «ценная способность» не является для вас необходимой. Он возразил: «Рассказывают девяносто пять процентов того, что нам нужно знать, а возможно, что пять процентов скрытого гораздо важнее девяноста пяти рассказанного. При вашем содействии эти пять процентов не ускользнут от нас. Такие опыты мы уже проделывали, но все это случайно и не совсем удачно. Вы, же в этой области – явление совершенно исключительное». «Я могу разочаровать вас, – осторожно возразил я, – подследственный под моим влиянием может сказать только то, что у него есть, а ведь в большинстве случаев ему и рассказывать нечего». Министр с минуту молчал, раздумывая, разразиться ли ему гневом или пойти в открытую. Он выбрал второе и вкрадчиво, с паузами заговорил: «Но позвольте, вы же в силах сделать и так, чтобы он все-таки заговорил…» «То есть говорил о том, чего не было в действительности?» – в упор спросил я. «Ну, да. Если хотите, так. Согласитесь сами, что все-таки всегда можно что-то найти. Люди, мы с вами знаем это, далеко не совершенны и почти каждого можно… Понимаете? Будем работать вместе, – он протянул мне руку, – что там раздумывать? Наша родина умеет вознаграждать преданность, усердие и честность». Я стал смотреть на него, да не так, как сейчас на этого осла с лошадью, а немножко иначе. Я решил на нем до конца испробовать мою исключительную одаренность. Он заговорил, как заговорил бы любой подследственный, если бы ему было что сказать.

Рыболов замолк и опустил голову. Шрамы морщин на его лице стали еще резче.

– Ну, и что же он сказал? – тихонько спросила я, с трудом сдерживая нетерпение.

– Он? Что могут сказать люди?

Слово «люди» он выговорил так, как я могла бы сказать: собаки, волы, зайцы… Точно он сам не был человеком.

– Он говорил пошлости, каких я не слыхал за всю свою жизнь, а она очень немаленькая… – рыболов улыбнулся, очень странно улыбнулся. – Он, этот ваш министр, говорил о том, что ему необходимо выполнить план по ловле врагов народа; что ему до зареза нужно получить орден; что орден все-таки гарантирует от неприятностей, хотя и не совсем. Он жаловался на отсутствие гибкости, мешающее ему в каждый данный момент «нюхом хватать», он так и выразился, что требуется, кого и за что преследовать, а моменты эти катастрофически противоречивы, обстановка меняется молниеносно, с трудом оберегаешь собственную голову, с трудом сохраняешь собственный пост: «В буржуазных странах проще: забивай коммунистов, и вся недолга. А у нас социалистическое государство, стоящее на пороге к коммунизму, а враги у нас, несмотря на это, есть, и их очень много. Если бы это была какая-то партия! А ведь у нас партия одна, и вокруг нее смыкаются народные массы. И вопреки этой смычке есть враги. Они и в самой партии, вокруг которой смыкается народ, и в самих народных массах, которые смыкаются вокруг партии. Вообще чертовщина! В двадцатых, тридцатых годах было иное. Громили остатки эсеров, меньшевиков, анархистов, били вновь нарождающихся вредителей. Чуть ли не двадцать лет расправлялись с оппозицией. А с сороковых годов стало гораздо труднее: с изменниками родины мы сели в калошу, повторники нас подвели. Лавина реабилитаций, Теряешь голову, ища выхода, пока не потеряешь голову физически. Ведь почти все мои предшественники расстреляны. Есть о чем призадуматься. Два полюса: излишняя жестокость и излишняя гуманность; искажение, извращение законности и преступное ослабление законности. От полюса к полюсу мечешься в вечном страхе за собственную жизнь… Я предан родине, все для родины. Если врагов не истреблять, родина погибнет. А где враги? Всюду. А что у нас всюду? Партия и народ».

Я не выдержала:

– Неужели он так бредил? Это же какой-то пьяный бред.

– Да, так и бредил. Он высказал все свое тайное тайных.

– А что еще он говорил? – мне было любопытно и противно.

– О, очень много! Но он часто повторялся. Орден, какие-то две любовницы, которых, озлобясь, он называл б…ми. А иногда он, захлебываясь, вспоминал слишком уж интимные и, по совести говоря, похабные подробности, которых я повторять не могу.

– Ну, а коммунизм, строительство, будущее нашей страны? Неужели никакой идеологии, никакого, ну хотя бы и жесткого, но чем-то обоснованного миросозерцания?

– Что? Ми-ро-со-зер-цание! – раздельно повторил рыболов. – Какой стариной запахло. Хорошее слово. Сейчас оно не в ходу. Так, значит, вы хотите миросозерцания? Ну, что ж. Он очень сокрушался, что запрещены некоторые методы. Он размахивал руками, вскакивал, ходил по комнате и доказывал: «Это большая ошибка, уверяю вас! Через некоторое время они сами поймут, что острые методы, физическое воздействие насущно необходимы. Только таким способом в человеке обнаружишь врага, иначе невозможно. Даже чтение мыслей – вздор, мысли у них, у подследственных, самые заурядные. По сути дела, только одна мысль: „Батюшки, страшно-то как! Господи, пронеси! За что мне такое мучение?“ – вот и весь круг мысли. Нет! Нет! Чтение мыслей – вздор. А вот гипноз: внушить, заставить! Заставить подследственного почувствовать себя врагом родины и народа – вот это было бы достижением, это было бы гениальным методом ведения следствия. Человек не ощущает в себе врага, а тут вдруг ощутит, со скрежетом зубовным затрясется от ненависти и страха…» Министр даже захихикал, быстро забегал по комнате, потирая руки, вкусно прищурившись. И неожиданно закончил: «Или беспощадное физическое воздействие, если не гипноз. Враги нутром, враги инстинктом, враги по неуловимому настроению, но безусловно враги… И под резиновой дубинушкой-матушкой они подадут голосок: – Да, это я, я – враг. Я это совершил. Простите, не убивайте! Ой, дубинушка, ухнем!»

Рыболов резко оборвал рассказ.

– Он, вероятно, помешанный, или вы чудовищный сочинитель.

– К сожалению, нет. Даже я такого бы не сочинил.

– Почему «даже я»? Кто вы?

– Тот, кто хотел бы творить зло, но в силу законов, не им созданных, творит добро.

– Позвольте… Это вы из Фауста. Но, кажется, не совсем точно.

– Что-то подобное в Фаусте есть, – согласился рыболов.

– Ну и чем же кончилось все-таки? Как вы ушли?

– А мне стало тошно. Я, не выпуская из поля зрения этого помешанного, вышел из кабинета. Конечно, меня пытались задержать, но я только на секунду устремлял взгляд на часовых и всякую сволочь, попадавшуюся мне на дороге, и одни каменели, других корчило… Я ушел и приехал сюда.

– Удить рыбу?

– Хочу опроститься. Я вам приведу другую цитату: хочу воплотиться в семипудовую бабу-купчиху, пить чай самоварами, по субботам париться в бане.

– Вы не только гипнотизер, но и мистификатор.

– По должности, гражданочка, по должности. Я обязан быть мистификатором… Хотя в данную минуту я не мистифицирую, а говорю искренно и просто.

– Искренно и просто?

– Да. Как умею быть простым, наверно, вы это знаете, очень трудное искусство. Толстой попробовал, да не сумел, и многие его считали мистификатором и лицемером.

– Хорошо. Допустим. Значит, вы опростились и воплотились если не в семипудовую купчиху, то в рыболова…

– Бывшего честного советского служащего, главбуха солидного учреждения. Я построил себе здесь домик не из коровьего навоза, а из кирпича, получаю неплохую пенсию, ловлю рыбку и живу припеваючи.

– Но зачем тогда было все это? Министр, его предложение и его откровенность? Почему вы ушли оттуда? Если вы хотите творить зло, вы должны были бы принять предложение.

– Зло должно быть целесообразно, многоуважаемая.

– Целесообразное зло?

– А вы как думаете? Так себе? С бухты-барахты?

– Насколько я понимаю, если бы тот, за кого себя выдаете, вы должны делать зло ради зла. Какая там целесообразность!

– Только Самый Высший Принцип с большой буквы, Высший Художник, ведет игру для самой игры. А мы все, существа ограниченные по сравнению с ним, должны преследовать какие-то цели.

– Значит, вы все-таки слабее Высшего Художника. А я думала, что вы равноценны, равновелики. Зачем же вы боретесь с ним? Вы должны мирно подчиниться, тогда сразу наступила бы гармония.

Рыболов зевнул:

– Старый вопрос. И на него вам уже отвечено. Чтобы мировой процесс продолжился.

– Отвечу вам новым старым вопросом: а зачем ему продолжаться?

– Ну, это не мое дело. И вам не советую над этим голову ломать. Должен происходить мировой процесс, и все. Тут для разума тупик, особенно для вашего новейшего советского разума… У вас никто уже и не спрашивает: зачем да почему? Все ясно. Для построения коммунистического общества, а в дальнейшем – для расширения познания. А границ у познания нет. Познание вечно будет расти, развиваться и теряться в безграничности, то есть в пустоте. Говорят, только метафизики жаждут какой-то всеобъемлющей, законченной полноты, ну, их времечко миновало.

– Что же это за познание? Узнавать, двигаться вперед и, по существу, никуда не подвинуться. Постоянно сознавать, что сколько бы ты ни познал, впереди бесконечность познавания, то есть бесконечность непознанного. Да это почти то же, что ничего не знать.

– И даже гораздо хуже, – опять зевнул рыболов, – ибо какая-то миллионная доля секунды может сокрушить весь ваш опыт и все ваше познание. Сверкнет молния, и вы увидите, что все ваше познание чепуха, не стоящая ни страданий, ни жертв, ни насилий. Мало того, что чепуха, но чепуха кровопролитнейшая.

– Имея такие убеждения, вы толкуете о целесообразности зла. Не все ли вам равно, что кто-то в чем-то признается, налжет на себя, ощутит в себе врага народа, как сказал этот сумасшедший министр. Ну и пусть!

– Могу авторитетно вам заявить, что боль – вполне реальная вещь, она, может быть, гораздо реальнее всякой бесконечности и всяких там ваших познаний. Причинять боль бессмысленную и во имя бессмыслицы я не хочу.

– Да ведь смысла-то ни в чем нет. Вы сами сказали. Познание – ложь. Оно даже не пылинка, светящаяся в бесконечности, а просто ложь. Ну и наплевать на все. Чтобы избавиться от резиновой дубинки, я признаюсь, что я враг народа и родины. Эка важность! Меня отправят куда-нибудь или расстреляют, что от этого изменится во вселенной? Ничто. Ни одна былинка даже здесь, на земле, не засохнет из-за этого. И даже ни одно сердце человеческое не дрогнет, ибо… сегодня ты, а завтра я.

– Э-э-э! Вот тут-то вы и ошибаетесь. Нецелесообразное, глупое зло нарушает некие законы, созданные – повторяю – не мной и не вами. Вы путаете две вещи: познание и жизнь. Жизнь куда существеннее и ценнее познания. Она может вообще обойтись без познания и не так много потеряет. И каждый ущерб, наносимый жизни во имя бредовой бессмыслицы, – это оскорбление и Высшему Художнику, и вселенной, и даже мне.

– Жи-и-изнь! – презрительно протянула я и мечтательно добавила: – Познание! Если вы не мистификатор, а тот самый, дайте мне возможность полного, совершенного познания на одну минуту… на секунду. Я не прошу десять лет, двадцать лет, а только одно мгновение, но мгновение высочайшего познания, и я без ропота приму небытие.

Рыболов взглянул на меня, но не тем немым, неподвижным взглядом, а обыкновенным взглядом бесцветных, сонных, невыразительных глаз.

– Мой прежний знакомец требовал жизни и всех ее упоений и дурманов. Вы жаждете познания. Удивительное существо, развившееся из капельки первоначального белка.

– Фауст знал, а я ровно ничего не знаю.

– Вы знаете не больше и не меньше Фауста… Сами же вы согласились, что при самом исполинском возможном на земле познании впереди все-таки бесконечность непознанного. Следовательно, и Фауст, и вы в своем познании равноценны, то есть ничего не стоите.

– А может быть, метафизики, идеалисты и прочие правы? Может быть, существует возможность всеобъемлющего познания?

– Какие метафизики? Я ведь в шутку метафизиков упомянул. Ваши современные исторические материалисты бранят метафизиками инакомыслящих, а инакомыслящие обзывают так исторических материалистов.

– Дело не в терминах. Вы понимаете, что я хочу сказать.

– Понимаю и считаю ваше желание нелепым. Вам уже сравнительно много лет. В старости люди хотят жить, в молодости ищут познания. У вас какое-то перевернутое развитие. Вам пора в познании разочароваться.

– Тем, какое выпало на нашу долю, я и не очарована… хотя в знании физики или химии, например, я уступаю каждому ученику, начавшему с азов. Мне известны только общие результаты наук, а именно: здесь предел, дальше неизвестность будет сопутствовать нам постоянно. В эту неизвестность я и хочу проникнуть. Узнать все сразу, в один миг, и умереть. Будущее человека, его сокровенные, тайные цели, скрытую сущность исторического процесса и чем он закончится. Начало и завершение миров… смысл и значение нелепицы в мире… имеет же она какой-нибудь смысл. Не может быть, что нелепица – просто нелепица. Убеждена, что она служит каким-то неведомым для нас планам в мироздании и в человеческой истории.

– Вы ищете смысла в бессмыслице – это же старое занятие. Не ищите, а лучше уверуйте. Самое гениальное, самое исчерпывающее исповедание – credo quia absurdum[20]20
  Верю, потому что нелепо (лат.).


[Закрыть].

Я даже простонала от негодования:

– Это совсем не то! Что вы виляете? Это ответ безбожникам, доказывающим невозможность существования божества, утверждающим, что бытие бога – нелепость. А я вам толкую о кровавых, страшных, вполне ощутимых нелепицах… Ну вот хотя бы о той, о которой бредил полоумный министр. Он сам – подлейшее дерьмо, конечно. Но и это дерьмо должно же иметь какое-то обоснование, и к чему-то оно предназначено же: истязая, убивая людей, он сознательно преследует нелепую цель, но в действительности цель-то его деятельности другая, ему неведомая… Какова же она?

Рыболов улыбнулся надменно, свысока, я обозлилась, но смолчала.

– Неужели вы думаете, что каждому из вас, – он презрительно подчеркнул последние слова, – дана свыше какая-то цель? Жалкое и смешное самомнение. Цели даются всему вообще человеческому стаду, затем отдельным видам этого стада и, наконец, некоторым отдельным выдающимся представителям стада.

– Ого! И все эти цели противоречат одна другой, все дерутся между собой. Каждая старается уничтожить другую.

– Да. И в этом смысл исторического и всякого вообще процесса.

– Вы дарвинист, что ли? Вот уж не думала. Оно вам и не к лицу даже. Вы самозванец, а не царь познания и свободы.

– И все-таки я царь всех противоречивых познаний, всех истин, по-бабьи царапающихся между собой.

– Но где же единая истина? Где же все-таки подлинная истина? Должна же она существовать. Неужели все целое – только борьба противоречий? Мне нужна крепкая, цельная истина, на которую я могла бы опереться.

– Целое противоречиво, и война противоречий есть целое. Единой истины нет. Истины множественны. И каждый человек избирает свою истину, вернее, избирается своей истиной. Истины льнут к определенным характерам, темпераментам, к определенному психофизическому складу. Поэтому-то до конца мира будут существовать идеалисты и материалисты, до конца мира они не поймут друг друга и каждый из них будет поносить своих противников и ничего не сможет доказать им.

– Слушайте, а разве не человек создает истину?

– Человек! Подумаешь, создатель! Ничтожнейшее и при этом самоувереннейшее существо. На истину человек всегда натыкается вслепую, она долго ускользает от него, а потом милостиво дается ему в руки, чем зачастую приносит несчастье, катастрофу, смерть.

– Ну конечно, истины приносят катастрофы. Давно известно без вас. По правде говоря, несмотря на ваш высокий пост, вы знаете столько же, сколько и я. А ведь когда-то вы нас соблазняли возможностью высшего познания: «И станете сами, как боги».

– Мало ли кто и чем соблазнял и соблазняет вас. Не так давно вас соблазняли экономическим и политическим равенством, свободой, вечным миром и вечным всеобщим счастьем, четырехчасовой физической работой и двадцатью часами отдыха, наслаждений, духовного творчества, солнечными дворцами для жизни. А что вы получили? Войны, рабство, каторгу, полуголодную норму питания, преследования не за поступок, а за слово, за мысль и настроение, работу, работу, работу, тяжелую, без выходного, работу. А называется это на языке социализма повышением производительности труда для скорейшего построения коммунистического общества. Вместо бездарного правительства вы получили слабоумное правительство. К тому же эти слабоумные трусливы и деспотичны. Они не умеют накормить вас вашим же хлебом… Впрочем, это как раз в плане Высшего Художника. Если бы вас накормили досыта, вы перестали бы мечтать о познании и свободе… Ибо что такое ваше познание? Познание того, как бы побольше добыть хлеба. Что такое ваша свобода? Свобода досыта есть этот хлеб. Без меня вы закоснели бы в раю… но Высший Художник допустил соблазн ради вашего блага и в своих, недоступных нам, целях.

– Послушайте, что вы несете? Вот уже все ваши истины, действительно, мохом поросли. Меня обвиняете в том, что я повторяю зады, а сами… Конечно, необходимость вынуждает нас познавать. Конечно, без хлеба нет свободы. Так мы созданы вашим же Высшим Художником. Нет, вы, батюшка мой, деградируете.

– Мировая интрига иссякла, дорогая моя. Приходится повторяться. Ваша эпоха – эпоха пародий.

– И это не ваша мысль, а мысль человека, Томаса Манна, недавно умершего, величайшего писателя XX века и моего величайшего любимца. Боюсь, что вы мой бред, мой глупейший пошлый кошмар.

– И это вольное подражание и, пожалуй, буквальное повторение. Ну-ка вспоминайте, чьи это слова?

Я смутилась.

– Положим, сейчас вы правы. Но что же это значит? А будущий век, может быть, станет пародией на пародию.

Я схватила себя за голову совершенно искренно, а жест получился пародийно трагический.

– А знаете что: пойдемте ко мне чай пить. Так как я воплотился, я и рыбу ужу, и чай пью, и даже водочку. Водочки и винца, хотите?

– Все равно. Давайте вина, давайте водки…

– Не пародия, а самая настоящая «Столичная», обжигает, а мягкая, острая, а не воняет. Выпьем и продолжим Наш интересный разговор. Я не так далеко живу, и домишко у меня хорошенький… Книги есть.

Я тряхнула головой:

– Пойдемте. На какого дьявола нужны книги…

– Дьяволу, – любезно улыбнувшись, подсказал рыболов.

II

При нашем появлении на улицах поселка все почему-то захлопывали калитки, но смотрели на нас из-за плетней, показывали на нас пальцами. Стоило рыболову взглянуть за плетень, все моментально разбегались. Недоброжелательное шушуканье и указывающие персты сопровождали нас всю дорогу.

Дом рыболова, красный, кирпичный, о четырех светлых блестящих окнах, выходивших на улицу, понравился мне солидностью, своеобразным сумрачным изяществом. Он был похож на маленькую крепость, презрительно взирающую на убогие окрестности своими блистательными окнами. В доме было четыре довольно больших комнаты. Мебель современная: то ли чешская, то ли финская. Только в кабинете, где мы расположились пить чай, водку и вино, стояли резные тяжелые кресла и столы. Мне показалось, что они из дорогого черного дерева.

Рыболов небрежно объяснил:

– В комиссионном куплено, и из Германии привез.

– Вы были в Германии?

– Да. Во время войны. Кое-какие идеи мне нужно было внушить фюреру.

– Фюреру? – я глупо захлопала глазами.

– Ну, да. Что же вы удивляетесь. Это же моя повседневная секретная работа, говоря на вашем жаргоне.

– Какие же идеи вы внушали? Насчет душегубок, избиения евреев, больных и детей?

Рыболов возразил очень серьезно:

– Я не однажды в разговоре с вами подчеркивал, что не выношу бестолкового, нецелесообразного зла… Я внушал Гитлеру мысль о капитуляции… Но это был упрямый осел.

– А что он говорил? Вообще, какой он был сам по себе, когда не актерствовал?

– Такие люди всегда актерствуют, даже с собой наедине. Им страшно быть самими собой… потому что самого-то себя у них и нет. Он и умирал по-актерски. Такие люди слабы, трусливы, жестоки, они хватаются за внешнее, ибо внутренне им не за что ухватиться… Самый подходящий материал для изготовления богов. Вы же из другого материала создавать не умеете, а боги вам нужны. Что вашей крохотной фантазии делать с настоящим великим человеком? Что вы можете примыслить к нему? Да ничего. Вы слишком убоги. А когда перед вашими глазами ничтожество, мусор, тут вы все начинаете коллективно работать, обыгрывать это дерьмо. Простите, я употребил, по-моему, ваше любимое словцо. Смотришь, монумент сляпан: бессмертный, непогрешимый, всеведущий, всемогущий, всеблагий. Вы молитвенно цитируете болтовню вашего <нрзб.>. Он сказал: «От этого зависит все!» Какая мудрость! Он сказал: «От этого мы двинемся дальше». Какая прозорливость! Он сказал: «В километре тысяча метров, а в версте 700 сажен». Какая глубина!

– Положим, наш в километре частенько находил две тысячи метров, а это уж что-то новенькое и, пожалуй, божественное.

– Совершенно верно. Вы считали такие находки божественным откровением…

И вдруг в соседней комнате послышались сначала глухие дробные звуки, затем несколько дребезжащих. Мы выбежали туда в недоумении. В окна швыряли чем-то: комьями земли, а может, коровьим навозом. Бросали и в стены, методично, с небольшими интервалами. Рыболов рассмеялся, а я не могла понять, в чем дело, почему швыряют. Раздался требовательный стук в дверь. Рыболов неторопливо вышел, открыл, с кем-то говорил в коридоре и в комнату вернулся с милиционером.

Тот строго спросил, путая русский с украинским:

– Щось таке за беспорядок? Зачем вы людей приманылы до хаты? Почему они каменюками кидают? А вы тут, як нимцы, отсыживаетесь.

Рыболов любезно улыбнулся, налил чайный стакан водки и гостеприимным жестом предложил милиционеру. Тот начальственно насупился, пробормотал что-то нечленораздельное, затем неуверенно потянулся к стакану, слегка отодвинул его, снова придвинул. Кончилось тем, чем должно было кончиться. Милиционер отчаянным движением руки схватил стакан и опрокинул его в объемистую глотку, закусил помидором с колбасой.

Только теперь рыболов ответил на вопрос:

– А кто их знает, почему они кидают. Вы бы у них спросили.

– Я и спросил. Я бачу: кидают. Я опросил. А они кажуть: вы колдун. Человека на мелком месте в ставке утопилы.

– Помилуйте. Вы человек советский, грамотный. Да разве существуют в мире колдуны и всякая чертовщина? И как я мог человека на мелком месте утопить?

– Я и казав им: це брехня. Никаких колдунов нема в Совицком Союзи. А они свое балакают: человек не здешний, откуда он взялся? Хату таку построил… Пенсию багацко получает. А я должен выяснить, если непорядок.

Пока милиционер тянул свою тираду, рыболов налил еще стакан. На этот раз блюститель порядка не церемонился, плеснул стакан по назначению и уже слегка заплетающимся языком продолжил свои объяснения:

– Вы – людына культурная, я бачу. А время у нас, момент значит, напряженный. Надо следить и доглядать. А може, вы из Амерыки якысь лучи привезли… понятно? Я обязан обследовать и протокол составить. Шутковать я не могу. Но бачу: лучей нема, а обыкновенно – выпивка.

Рыболов смиренно протянул ему паспорт и пенсионную книжку:

– Обижаете вы меня, товарищ милиционер. Я бывший главбух, служил тридцать лет, получаю 750 рублей пенсии… Живу один. На сберкнижке есть деньжата.

Милиционер с усиленной важностью таращил красные глаза.

– Товарищ… Гражданин, все ясно. Хулиганская выходка со стороны населения. Люди, конечно, темные. И потом сегодня церковный праздник. Самогонкой налились… Пьянство, некультурность… Сейчас они меня ждут, пока я выйду, р-р-расследую. Я разгоню этот митинг. Я им покажу!

– Пожалуйста! И – обратно!

Рыболов щелкнул по бутылке.

Через минуту мы услышали гул толпы и заплетающийся голос:

– Граждане! Соблюдайте з-з-законность. Хулиганство не допускается. Хиба здесь буржуазная страна? Здесь коммунистическая держава… Дисциплина должна быть. Ступайте себе. Туточка живе одинокий гражданин… пенсионер с заслугами. Да! Ниякого колдовства… Кто утоп? Кого затопылы? Ну!

– Дядька Васька с конем чуть не утоп… на мелком месте.

– Дядька Васька… ради праздника насамогонился и в ставок влиз. Чого он лизе в ставок не в себе? В ставок надо лизти в полном разуменье. А ну по хатам!

Наступила тишина. Видимо, толпа подчинилась. Затем мы услышали одинокий раздраженный женский голос:

– А ты чогось тут? Дядька Васька насамогонился, а ты? Пойдем домой! Шляется по чужим хатам не в свое дежурство… в обмундированье. Дурень! Срежут наган у пьяницы, попадешь сам, куда людей водишь. Лодырь! Куда ни ткнется, нигде не робит, скрозь пьянствует.