Текст книги "Их последняя встреча"
Автор книги: Анита Шрив
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)
Но Линде хотелось освободить дочь от этого обещания; освободить для ее собственной жизни.
– Ты высыпаешься? – спросила мать.
Помехи заглушили ответ дочери. Линда перекатилась на кровати, стянув телефон с прикроватного столика. Она потянула его за шнур. Однажды Мария станет педантичным кардиологом. Страшно подумать об этом. Страшно за дочь, которая первой в семье пошла в колледж.
– Я познакомилась с одним человеком, – сообщила Мария, очевидно сказав эту фразу второй раз.
Линда на мгновение пришла в замешательство, боясь собственных слов.
– Расскажи мне о нем.
– Он врач-ординатор. Его зовут Стивен.
В голове у Линды возник образ, безусловно неправильный, безусловно составленный из других Стивенов, хотя в тот момент она не могла припомнить ни одного.
– И он тебе нравится, – осторожно произнесла Линда
Еще одна пауза, возможно, чтобы сделать акцент:
– Да. Он очень симпатичный.
– Это имеет значение. – Линда никогда не была безразличной к мужской красоте.
– Может быть, я привезу его с собой в Мэн.
«Это серьезно», – подумала Линда.
– А что ты вспоминала про папу? – поинтересовалась Мария.
– Его белые рубашки. И то, как они сидели на нем.
Дочь помолчала – воспоминание матери было слишком личным, чтобы она могла разделить его.
– На фестивале есть твои знакомые? – вместо этого спросила она.
– Теперь есть, – ответила Линда, желая отогнать ощущение, словно она в чем-то нуждалась.
– Хорошо. – Мария вздохнула с облегчением. – Мне надо идти. Если не закончу эти лабораторные отчеты к шести, ординатор меня убьет.
Линда сомневалась в этом, хотя жертвы, которые требовались oт человека, желающего стать врачом, были просто невероятными. Ошибки совершают от недостатка сна. Однажды Мария в припадке плача призналась ей и в своей собственной ошибке.
Линда положила телефон, расстроенная тем, что в разговоре с дочерью смешались правда и ложь. В этот раз было больше лжи, чем правды, хотя так случалось довольно часто. Нельзя подготовить ребенка к будущему – такое знание может оказаться невыносимым.
В комнате стояла абсолютная тишина. Даже кондиционер прекратил свое жужжание. Словно остановилось всякое уличное движение, отключились все радиостанции. Который час? Почти четыре? Она представила людей, выстроившихся в такой тишине вдоль улиц, чтобы в молчании почтить память какого-то великого героя.
Она вышла на солнечный свет только для того, чтобы убежать от Томаса. Ей сказали, что в этом городе есть магазины, где стоит побывать (обменный курс был очень выгодным), но, когда она вошла в знаменитый универмаг, ее огорчил вид людей, которые покупали вещи, чтобы сделать себя счастливее, или худее, или невосприимчивыми к смерти. Она прикоснулась к шелковому шарфу, провела рукой по плечевым накладкам костюмов, аккуратно вывешенных так, чтобы показать их высокое качество. Ей очень понравилось одно ночное белье, и она вспомнила ночи в другом ночном белье, – печаль, это окутавшее ее облако, не уходила. Она поднималась по эскалатору все выше и выше, предпочитая конкретную реальность пола свободному полету лифтов. В отделе детской одежды она увидела лимонный свитер с изысканной отделкой и попыталась вспомнить какого-нибудь знакомого ребенка, а затем подумала, что теперь у него самого должен быть уже ребенок. Она остановилась у входа в кафе, проголодавшаяся, горя нетерпением сесть за столик, но, когда ее проводили к нему, ей вдруг показалось, что здесь невыносимо душно. Выбегая, она почувствовала запах химикатов, волнами доносившийся из отдела мужских рубашек. Что она сделала в жизни? Создала семью и воспитала детей. Но ее не будут помнить. Она выглядит хуже с каждым днем. Она не может позволить, чтобы кто-то видел ее тело, уже никогда не будет сидеть раздетой на пляже. Некоторые вещи вернуть невозможно. Большинство вещей невозможно вернуть. Даже образ Винсента таял: сейчас он был более материален на фотографиях, чем в ее воспоминаниях, как и дети, когда они стали взрослыми.
Она вышла из магазина, как никогда чувствуя себя женщиной средних лет, одетой в плащ, несмотря на жару. Мужчины не оборачивались ей вслед, словно их запрограммировали. Между тем Винсент – ее обожатель, ее любимый – даже в то утро, когда умер, сказал о ней:
– Ты такая красивая.
– Мне уже пятьдесят. Никто не может быть красив в пятьдесят лет.
– Ты меня поражаешь. Ты совершенно не права.
Удивительно, как хочется, чтобы тебя называли красивой, какое удовольствие может доставить это единственное слово. Она увидела пару в дорогой одежде; они спорили на ходу. У него были светлые волосы и борода, и он двигался чуть впереди своей жены, пока она, сердито жестикулируя, говорила:
– Не могу поверить, что ты такое сказал.
Он держал руки в карманах и не отвечал ей. «Своим молчанием он выиграет этот спор», – подумала Линда.
Она остановилась перед зданием из потемневшего камня с готическими шпилями – она полагала, что никогда не сможет смотреть на католическую церковь просто как на здание. Церковь манила своей подлинностью, окруженная неумеренным количеством модных бутиков. (А разве не были свидетельством неумеренности сами шпили?) Линда вошла в притвор, где пахло затхлостью, и вспомнила, как в детстве отказывалась верить, что это результат плесени и пыли, убежденная, что несколько пугающий ее запах исходит от святой воды в купели. Смущенная тем, что прервала мессу (Линда считала, что по субботам в церкви только исповедуются), она тихо прошла к скамьям, не преклоняя коленей, не крестясь, хотя по привычке ей хотелось этого.
Прохладный воздух церкви охладил испарину на ее шее. Она позволила плащу соскользнуть с плеч, довольная тем, что у нее нет с собой шуршащих пакетов, способных своим шумом нарушить тишину. Линда не была в церкви уже несколько лет, поэтому слушала литургию с внутренним трепетом и восторгом. И когда она слушала ее, в голову пришла поразительная мысль: ее собственная поэзия перекликается с этими мелодичными оборотами! Как же она не замечала этого раньше? Как еще кто-то, какой-нибудь критик, не отметил этого? Похожие ритмы нельзя было не заметить. Открытие ошеломило ее, как извлеченное на свет Божий письмо, объясняющее твое происхождение.
Перед ней безудержно плакала пожилая женщина (какое горе или грех могли вызвать такие слезы?), но Линда не видела лиц других прихожан, сидевших через десять или больше скамей. Она произнесла короткую молитву за Маркуса, который нуждался в этом больше всех. Закончив, она взглянула вверх на потемневшее грязное стекло (так мало солнечного света попадало в костел, стоящий среди высоких зданий!), поискав глазами образ Марии Магдалины. Она увидела Иоанна Крестителя и картину с изображением Тайной вечери, но женщину, которую искала, не нашла.
«Она служила Ему всем своим естеством».
Потом, как она почти всегда делала в церкви раньше, Линда позволила своим мыслям куда-то уплыть. И, уплывая разумом, она увидела образы. Когда она была девочкой, эти образы начинались с картины вишневого дерева на заднем дворе, затем трансформировались в вишневую кока-колу, а потом каким-то образом переходили в колено и ногу мальчика в кожаной куртке, которого встретила однажды в кафе, – он заказывал вишневую кока-колу. Но в этот день она мысленно видела лица (Винсента и Томаса), затем смятую постель (ее и Винсента в тот день, когда он умер), аккуратный пакет выстиранного белья из прачечной Бельмонта, который несколько месяцев лежал на стуле в ее спальне нераспечатанным. Каждый образ вел к другому, словно по тонкой нити, невидимой нити, и соединения были гибкими и запутанными. Одни образы беспокоили ее, другие были приятными – свидетельства прожитой жизни, хотя некоторые воспоминания говорили о ее глупости, ужасной наивности.
Но прежде чем она успела это осознать, среди других выплыл еще один образ – непрошеный и нежеланный, и она тут же попыталась отогнать его. Линда чувствовала, что он тянет ее вниз, но какое-то мгновение не могла от него оторваться. Она услышала приглушенный звук – слово? Нет, скорее тяжелое дыхание или шепот, губы мужчины, прижатые к ее плечу, его тяжесть на ее бедре. Он сделал себе больно, или это было (что вероятнее) еще одно «высказывание» на этом новом языке, которому он учил ее, на этом странном наречии без слов, но, тем не менее, казавшемся исполненным смысла – полным потребности, мольбы и огромной безмолвной благодарности?
Ее бледно-голубое платье сушило кожу и плавало, как телесная ткань, над полостью живота. Солнечный свет лежал на тахте и на ее лице. Было десять или десять тридцать утра.
Щетина его короткой бороды была колючей, как иглы чертополоха, растущего на пустыре в конце квартала. После первого раза, словно ошеломленная полуденным солнцем, она осмотрела себя в зеркале и увидела блестящее розовое пятно: его борода натерла тонкую кожу у основания ключицы, и это болезненное ощущение в сочетании с другим напоминало ей о той пугающей вещи, которая с ней произошла. Но она не боялась. Не боялась этого мужчину, который казался если не совсем подходящим, то и не тем, кто мог занять все ее мысли; не боялась самого события, которому позволила случиться четыре раза. Что-то внутри нее даже приветствовало эти знаки внимания, было даже почти радо им.
Затем она услышала еще одно «не-слово», такое же точное в своем значении. Теперь он, охваченный желанием, был у ее груди и уже возился с пуговицами ее платья, раздвигал ткань. Он приник ртом к ее груди; это было чем-то новым и постоянно меняющимся. Его лица она не видела и видеть не хотела – зажмуренные глаза, шею в морщинах, въевшуюся в них грязь.
Ее тело ослабло, в животе что-то трепетало. Между ног было влажно (эта часть ее тела была особенно полная). Сосание напоминало истечение кровью, подумала она, и ей вспомнились накрытые стеклянными банками пиявки на спине женщины и оставленные стеклом идеально округлые следы. Он рывком передвинулся выше и какое-то мгновение боролся с ее юбкой. Потом всунул в нее палец, затем два и теперь очень торопился, был почти вне себя. Ей подумалось, не похоже ли это на то, как если бы он водил пальцем в горлышке узкой скользкой банки. Ноготь зацепил кожу, и она вздрогнула, но он, кажется, не заметил этого. А теперь это был уже не палец, а нечто другое (она никогда не произносила этого слова вслух), и она поняла, что скоро все закончится.
Она вытянула шею, чтобы посмотреть в окно в изголовье тахты. На крыше соседнего дома неподвижно сидела большая птица. Мужчина закончил, как всегда конвульсивно содрогнувшись и слегка икнув. И когда он отстранился, она почувствовала, как из нее сочится влага, небольшое количество жидкости вытекло на бедро. Она смотрела на него, сидевшего на краю кровати, на его бледное потрясенное лицо. Потом он застегнул змейку брюк и завязал шнурки.
У нее не было для него никакого нежного слова, и она сама не хотела никаких слов. Когда он встал, то сказал только: «Никому не рассказывай, чем мы тут занимались».
Будто она собиралась рассказывать.
Сидя на скамье, Линда начала дрожать от этого воспоминания, которое не приходило уже многие годы, пока слова мессы – утешающие и вселяющие надежду – не успокоили ее. Это был не ее поступок, говорила она себе. И он не разрушил ее жизнь. Жизнь была чем-то большим, нежели детские шалости, детские победы. Жизнь – это работа, любовь к другому человеку, рождение детей; жизнь – это Винсент, Маркус, Мария. Но как только Линда подумала о Марии, она снова начала дрожать. С точки зрения матери, эпизод был непростительным и ужасающим. Стоило ей представить на тахте Марию, и ее охватывала ярость. Рядом с Линдой по проходу гуськом медленно шли люди, некоторые бросая взгляды в ее сторону. Месса закончилась, а она этого не заметила.
Линда сделала долгий вдох и медленно выдохнула. Винсент был противоядием от воспоминаний. Не потеряла ли она эту защиту теперь, без него? И почему возник этот постыдный образ – через столько лет?
Линда вернулась в номер, нуждаясь в еде и чашке чая, но увидела, что вспыхивает сигнал поступившего сообщения. Не снимая плаща, она присела на край кровати и принялась составлять вопросы и подбирать возможные ответы: «Как прошла твоя дискуссия? Ужин? Ты уверен? Как ты думаешь, другие не будут возражать?» Но когда она прослушала сообщение, то услышала, что это был не Томас, а Дэвид, любовник Маркуса, который просил перезвонить, как только она придет. От ощущения близости беды, которая могла случиться с Маркусом, она запаниковала, дважды набирала неправильный номер, произнося при этом «черт», прежде чем набрать правильно. Сколько ее не было в гостинице? Час? Два?
– Маркуса задержали за вождение в нетрезвом виде, – сказал любовник ее сына безо всякого вступления.
Линда вся подалась вперед, словно не расслышала.
– Когда?
– Сегодня, рано утром. Примерно в пять утра.
Она инстинктивно глянула на часы. Они ждали двенадцать часов, прежде чем сообщить ей.
– И еще была авария, – добавил Дэвид.
– О Боже, – только и могла произнести Линда. – Он ранен?
– Он довольно сильно разбил колено. Ему делали рентген. Сказали, что он повредил какую-то связку.
– Кто-то еще ранен? – быстро спросила Линда, охваченная ужасом от возможного ответа.
– Нет.
Линда вздохнула с облегчением. Подумать только, она только что молилась за Маркуса.
– Он там? Я могу с ним поговорить?
Нельзя было заблуждаться по поводу паузы на другом конце. Она представила, как Дэвид – одного с Маркусом роста, но коренастее; рыжеватые волосы и бледные глаза; какие-то расплывчатые очертания, хотя одежда всегда прекрасно сшита – стоит на кухне в их квартире в Бруклине. Или он с ее сыном в спальне?
– Миссис Фэллон, – произнес Дэвид (даже после неоднократных просьб он не мог заставить себя называть ее Линдой; еще Дэвид сказал, что не может читать поэзию и надеется, что она не обижается), – я полагаю, нам с Маркусом нужно самим уладить это дело.
Линда, которой дали от ворот поворот, промолчала.
– Конечно, – тут же поправился Дэвид, смягчая удар, – если с коленом будет что-то серьезное, я сразу позвоню.
На удивление, Линда не возмутилась больше того, чем уже была возмущена.
– И я думаю, – проговорил Дэвид после еще одной паузы, – я думаю, нам нужно обсудить возможность того, чтобы Маркус прошел реабилитацию.
– Реабилитацию? Ты имеешь в виду, что он был пьян? Это действительно необходимо?
– Боюсь, что да. Маркус пьет уже много дней. Вчера вечером он пропустил мой концерт. Он отключился и не просыпался, пока я не пришел домой. Мы крепко поскандалили, и он ушел. Потом позвонил мне утром из тюрьмы в Нашуе.
– Нашуя? В Нью-Хэмпшире? Что он там делал?
– Не уверен, знает ли это он сам.
«О Маркус, – подумала Линда. – Мой бедный, бедный Маркус!» Она уже видела его пьяным раньше, в День благодарения, потом на Рождество, но тогда она до конца не поняла. Или просто отказывалась видеть очевидное?
– Ты думаешь об интервенции? Так, кажется, это называется?
– Полагаю, в этом не будет необходимости, – твердо сказал Дэвид: очевидно, он уже обдумывал этот вариант. – По крайней мере, я надеюсь, что не будет. Ему просто нужно встряхнуться. А в Нашуе его хорошо встряхнули. Он очень напуган.
– Ты знаешь какое-нибудь место?
– Я не уверен. Мне нужно позвонить в пару мест. Мне сказали, что лучше всего в Братлборо [11]11
Город на юго-востоке штата Вермонт.
[Закрыть].
Линда вздрогнула от ужаса, представив сына в лечебнице. Она сжала губы. Если все настолько плохо, как сказал Дэвид… А так оно, конечно, и было; Маркус попал в аварию – какое еще требуется доказательство?
– Я бы очень хотела поговорить с Маркусом, – повторила она.
– Он спит. Ему что-то дали в больнице.
– Понимаю. – Линда вздохнула, чтобы сдержать гнев. Неестественно было отлучать мать от ребенка. Хотя, честно говоря, Маркус вряд ли был ребенком.
– Если все так плохо, как ты говоришь, то, должно быть, последние месяцы были для тебя трудными, – обронила Линда, стараясь быть великодушной.
– Я люблю его.
Это заявление было слишком смелым – как если бы человек голым шел по улице. Смерть Винсента освободила Маркуса. Через месяц он сообщил матери и сестре, что является гомосексуалистом. Через год нашел Дэвида.
– Я и понятия не имела, что он так несчастен.
– Не знаю, какое отношение имеет к этому счастье.
«Почему человек становится алкоголиком?» – подумала Линда. Недостаток материнской заботы? Плохое наследие? Фатальный ген, часто встречающийся в ирландской крови? Она едва помнила отца, зато хорошо знала своих дядьев, которые были или мрачными и угрюмыми, или бодрыми и задорными, а иногда жестокими. Подумать только, какой самодовольной она была когда-то, втайне радуясь успехам своих детей: Мария в Гарварде, студентка медицинского факультета, Маркус в аспирантуре Бостонского университета. Как часто в разговоре она словно невзначай упоминала эти престижные названия? А теперь придется говорить: мой сын – алкоголик. Мой сын Маркус – алкоголик.
А она сама – не алкоголик? Все ее питье представало теперь в другом свете.
– Машине конец, – сообщил Дэвид. – Ее отбуксировали. – И снова пауза. – Он расстанется со своими правами.
– Знаю, что расстанется. – Линда сдержала зарождающийся скорбный стон. – Нам нужно найти адвоката.
Слишком поздно она услышала это «мы».
Дэвид терпеливо подождал, словно теперь родитель разговаривал с родителем.
– У нас есть адвокат, миссис Фэллон. Наш друг. Очень хороший.
Сидя на кровати, Линда поднесла руку ко лбу, который стал холодным и влажным от этих новостей.
– Ты будешь сообщать мне, – сказала Линда, пытаясь сдержать истерику в голосе. – Ты будешь сообщать мне, как он себя чувствует и что вы сделали. Что вы решили.
Она была уверена, что услышала вздох.
– Конечно, сообщу, – пообещал Дэвид.
Линда легла на кровать. Маркус страдает – от стыда и разбитого колена. И будет страдать еще сильнее на суде и наверняка во время реабилитации, о которой она ничего не знала. Может быть, реабилитация – болезненная физически процедура? Может, она мучительно утомительна? Линда попыталась вспомнить все случаи, когда видела, как Маркус пьет. Когда он учился в университете Брауна, у него в холодильнике было пиво. На пляже он иногда начинал днем с джина с тоником. Тогда она думала, что питье было чем-то радостным и праздничным, просто летней забавой. Но она знала, не так ли? Она знала. И прощала сына, когда был еще шанс осознать слово «проблема», прощала почти так же быстро, как смирилась, когда узнала, что он – гомосексуалист. И тогда она тоже знала. Конечно, знала.
В ней нарастало отчаяние, смешанное с раздражением. Она оглядела комнату, и ее роскошь поблекла от этих новостей из дома. Линда встала с кровати и принялась расхаживать, скрестив руки на груди. Она говорила с собой, с Маркусом, с Винсентом – слабая имитация того, что было нужно. Она ходила, пока не исчерпала всех слов и не подумала, что должна выйти из этой комнаты. Иначе она сойдет с ума.
Линда с опозданием присоединилась к мероприятию в номере для приемов; уже почти подошло время собираться на ужин. Шум был громче, чем накануне (больше выпивки в последний день фестиваля?). Нет, это было что-то еще: температура праздника поднялась на градус или два от торжественности происходящего, чего раньше не хватало. В центре самой большой группы стояла миниатюрная женщина, одетая в мышиные цвета. Хлопнула фотовспышка, Линда попыталась увидеть, что происходит, но не захотела присоединяться к толпе – природная скромность взяла верх над любопытством. Она подошла к бару и заказала пиво, но, вспомнив Маркуса, передумала. Вместо этого взяла с блюдца сыр бри, крекеры и пикули. Ее рот был полон, когда рядом появился австралиец, которым теперь пренебрегали.
– Вы слышали новость? – обратился он к ней.
– Какую новость? – Она приложила к губам салфетку.
Он выглядел самым здоровым из всех находящихся в помещении: подтянутый и загорелый, похожий скорее на человека, который зарабатывает на жизнь, управляясь с лошадьми, а не со словами. В его стране сейчас была осень.
Новость действительно удивила ее: пока они с Томасом были на пароме, маленькая женщина мышиного цвета получила престижную премию.
– Я бы сказал, счастливица, – весело подытожил австралиец. Линда обернулась и заметила то, чего не замечала раньше, – бутылки шампанского в корзинках на столе.
– Не уверена, что я когда-то о ней слышала.
– В этом вы не одиноки. Выскочила из неизвестности. Мне сказали, ей сулят большое будущее. Ну, так тому и быть, правда? Я бы рискнул предположить, что здесь не найдется и двух людей, которые читали ее.
Линда передвинулась, чтобы лучше видеть. Сейчас было больше фотографов.
– Она часто употребляет слово «трахать», – заметил австралиец.
Память сработала. Возможно, она все-таки читала стихи этой поэтессы.
– Это век траханья, – сказала Линда, хотя сама не употребляла этого слова.
– У нее в номере уже столько цветов, что ей пришлось попросить коридорного отнести их вниз, к портье.
Линда почувствовала легкую зависть. Они с австралийцем улыбнулись, и каждый из них знал, что думает другой. Трудно открыто признаться в зависти, но можно молча согласиться с тем, что она есть. Было бы лицемерием не признать этого.
Улыбка австралийца угасла. Линда ощутила рядом с собой чье-то тяжелое присутствие.
– Очень жаль, что ваш парень не получил приза. – Нижняя губа Роберта Сизека была толстой и влажной, его шипящие звуки – угрожающими.
– Он не мой, и он не парень, – отрезала Линда, имея в виду Томаса.
– Вот что странно, – заметил австралиец, – вчера вечером на ее выступлении было человек десять, не больше. А сейчас ее пытаются уговорить дать сегодня вечером специальное выступление.
– Я рада за нее. – Линда старалась не обращать внимания на Сизека.
– Она работает библиотекарем. В Мичигане, – сообщил австралиец.
– Вы здорово разволновались насчет Томаса Джейнса, – громко заявил Сизек, не желая быть проигнорированным.
Гнев, столь успешно сдерживаемый всего несколько минут тому назад, выпустил свои когти у нее в груди – словно зверь, посаженный в клетку со львом в обличье Сизека. Она повернулась, чтобы посмотреть Сизеку в лицо, и на мгновение испугалась его непомерно большой головы.
– Томас Джейнс за много лет не опубликовал ни одного произведения. – Линда, как могла, контролировала свой голос. – И потому не мог даже попасть в поле зрения жюри, которое присуждает премии. Хотя уверена: если вчера вечером вы были на его выступлении, то согласитесь, что будущие его публикации могут завоевать премии во многих странах.
– А если вы были сегодня днем на дискуссии с участием мистера Джейнса, – парировал Сизек, подхватывая тон, – то, уверен, вы согласитесь со мной, что ваш парень здорово обделался.
Линда глянула на австралийца, который смотрел в сторону.
Она знала, что ведет себя, как школьница, друга которой обидели на спортивной площадке. Но уже не могла отступать – она слишком втянулась.
– Лично я, – произнесла Линда, – предпочла бы блистательные слова человека, который смущается на публике, жиденькой прозе пьяного так называемого романиста, которому, кажется, не терпится устроить скандал, но он этого не дождется.
И тогда Сизек проговорил вполголоса, так, чтобы слышала только она:
– Не думал, что такой огонь может исходить от человека, чьей пресной внешности соответствует только тусклость ее поэзии. Полагаю, есть женщины, которым интересна эта ерунда? Думаю, это те, кто регулярно читают любовные романы. Наверное, там крутятся неплохие деньги? Нет?
Линда воспроизвела его полушепот.
– Не пытайся меня трахнуть, – изрекла она, пробуя это слово на незнакомом человеке.
Сизек был ошарашен, пусть только мгновение, но Линда сочла это победой. Она снова глянула на австралийца.
Нарочито медленно, чтобы не казаться убегающей, Линда повернулась и пошла к двери.
«Мне понравилось это слово, – подумала она, выходя из комнаты. – Оно хорошо звучало. Оно хорошо чувствовалось».
Остаток своего гнева она выместила на кнопке лифта, которая как будто специально отказывалась подавать кабину. Подошла пожилая пара и остановилась рядом. Из номера где-то по коридору доносились ритмичные всхлипывания женщины, напряженные и продолжительные – там занимались любовью. Пожилая пара застыла от смущения. Линда им сочувствовала и хотела подыскать остроумное замечание, чтобы разрядить обстановку, но вместо этого их смущение заразило и ее. Идя к лестнице, она подумала: «Что за неисчерпаемый источник вины открыл в себе Томас?»
Квартира Винсента в Бостоне была не похожа ни на что другое, что ей доводилось видеть прежде, – безо всяких украшений и аскетичная, как учебная аудитория. В центре стоял чертежный стол, который можно было наклонять под разными углами. На стенах висели черно-белые фотографии, одни – членов огромной семьи Винсента (прошли месяцы, прежде чем она выучила все имена), другие – снимки окон, которые захватили его воображение: строгие колониальные «двенадцать на двенадцать», громадные сложные фрамуги, глубоко утопленные в кирпич, простые боковые окна рядом с филенчатой дверью. Комнаты были чистыми и до странности пуританскими. Иногда, когда Винсент по выходным уезжал на короткое время, она садилась за его чертежный стол с блокнотом и ручкой и писала небольшие заметки, нечто вроде писем к себе самой – писем, которые Винсент никогда не увидит. Он не знал ее обеспокоенной, потому что познакомился с ней в счастливое время, когда она смеялась; и, как оказалось, у нее не было никакого желания портить неприятными историями из своего недавнего прошлого то счастье, которое она нашла с ним. Поэтому ей в конце концов удалось выглядеть такой, какой он ее воспринимал: разумной и практичной (что было в значительной степени правдой), расслабленной и непринужденной в постели, склонной смеяться над слабостями других и своими собственными. Когда Винсент впервые привел ее в свою квартиру, он приготовил ей еду – спагетти в красном соусе: итальянец – ирландке. Соус был однородный и густой, и ей показалось, что он не имел почти ничего общего с теми помидорами, которые она когда-либо ела или видела. Линда, раньше легкомысленно морившая себя голодом, ела жадно, создавая о себе впечатление, как о женщине с аппетитом, – впечатление, которое подтвердилось и в постели, когда она, и здесь изголодавшаяся, отвечала своему новому любовнику с почти животной жадностью (гладкая кожа Винсента навела ее на мысль о тюленях). И это не было ложью, потому что с Винсентом она хотела быть именно такой: женщиной крепкой и здоровой, – и она была ею. Линда подумала, что это, вероятно, не так уж необычно – быть другой с другим мужчиной, потому что все роли изначально находятся внутри тебя, ожидая, когда будут востребованы тем или иным человеком, тем или иным набором обстоятельств, и ей приятно было сделать такое открытие. Настолько, что когда в конце этого первого замечательного уик-энда, проведенного вместе, Линда вернулась в свою квартиру на Фэрфилд, она отпрянула при виде ванной на платформе и единственной пластмассовой тарелки на подставке для посуды. Она тут же пошла и купила еще тарелок и покрывало «маримекко» для кровати, чтобы не отпугнуть Винсента. Когда Винсент пришел в первый раз, встал в дверях ее квартиры и огляделся, он соотнес обстановку с человеком, которого знал (это как проектирование дома, позже сказала себе она, только наоборот). И Линда тоже стала воспринимать свою квартиру по-другому – просто как неукрашенную, а не как жалкую.
Мария родилась легко, но Маркус (и это было знаком) – болезненно трудно. К тому времени они жили в доме в Бельмонте, каждый угол которого раздражал Винсента своим банальным дизайном и небрежным исполнением (Винсент, сын подрядчика, сразу замечал плохо подогнанный стык, стоило ему увидеть его). Линда не преподавала, а Винсент начал собственный архитектурный бизнес, вкладывая все зарабатываемые деньги в дело (и это правильно, думала она), оставляя в семье совсем немного; иногда у них были напряженные времена, когда маленькие дети и неоплаченные счета портили им настроение. Но в основном она вспоминала эти ранние годы как хорошие. Когда Линда сидела в их маленьком заднем дворе (гриль, качели, пластмассовый бассейн) и наблюдала, как Винсент сажает вместе с детьми помидоры, ее наполняло приятное изумление: вопреки всем трудностям она это получила, они создали с Винсентом семью. Она не могла представить себе, что бы с ней сталось, не случись этого, ибо альтернатива виделась ей лишь в долгой, пульсирующей головной боли, от которой не было избавления.
Однажды утром, когда Маркус еще спал, а Мария была в детском саду, Линда села за кухонный стол и написала не письмо к себе самой, а стихотворение – письмо другого рода. Стихотворение было об окнах, о детях, об оконных стеклах, о тихих приглушенных голосах, и в течение нескольких следующих дней она обнаружила, что, когда писала, перерабатывала образы и шлифовала фразы, время текло по-другому, устремлялось вперед, и она часто была поражена, когда, посмотрев на часы, обнаруживала, что опоздала забрать Марию или что Маркус проспал слишком долго. Ее воображение постоянно работало: даже когда Линда не писала, она то и дело набрасывала рифмованные строки и странные сочетания слов и вообще была погружена в свои мысли. Настолько, что Винсент заметил и сказал ей об этом, и она, которая месяцами писала тайно, достала кипу своих бумаг и показала ему. Пока он читал их, Линда терзалась волнением, поскольку в стихах проявлялась та ее сторона, о которой Винсент не знал и мог не хотеть узнать (хуже того, его могло заинтересовать, кто знал Линду такой, ведь некоторые стихи были о Томасе, даже когда ей так не казалось). Но Винсент ничего не спросил, а сказал лишь, что стихи замечательные; похоже, на него по-настоящему произвело впечатление то, что жена тайно вынашивала свой талант, о котором он ничего не знал. И все это стало для нее настоящим даром, она принялась писать с удвоенной энергией, и не только когда детей не было дома или они спали, но и поздно ночью, изливая слова на бумаге и придавая им форму образов, которые можно было удержать в голове. Винсент никогда не сказал: «Не пиши таких слов о другом мужчине» (или позднее о нем самом), освободив ее от самой строгой цензуры, которая только может быть, – от страха причинить боль другим людям.
По вечерам она стала посещать поэтический семинар и была поражена нудными и чрезмерно исповедальными работами тех, кто ее окружал. Ободренная этим, она впервые отправила свои работы в небольшие литературные журналы, и все они в первые месяцы отвергали ее стихи (однажды по ошибке ей направили даже письмо, предназначенное для другого человека, и это позволило ей съязвить по поводу того, что они уже начали отвергать стихи, которых она не писала). Чтобы прогнать чувство отчаяния, Линда шутила, что может обклеить ванную комнату уведомлениями об отказах, которые она решила воспринимать не как призыв остановиться, а как приглашение для участия в игре. Пока однажды днем не получила письмо от редактора, которому понравилось одно ее стихотворение и он решил напечатать его. Он не может ничего заплатить, добавил он, но надеется, что она предоставит ему честь быть первым, кто опубликует именно это стихотворение. Далекая от мысли требовать вознаграждения, Линда была настолько взволнована, что не могла говорить, и, когда Винсент пришел в тот вечер домой, она все еще прижимала к груди это письмо. Через несколько месяцев, когда одно стихотворение приняли и журнал заплатил за него, Линда и Винсент отметили это событие походом в ресторан (чека журнала как раз хватило на оплату коктейлей).
