Текст книги "Их последняя встреча"
Автор книги: Анита Шрив
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)
По выходным она ездила в Халл, что напоминало ходьбу по минному полю – страх вначале, безмолвная благодарность, когда рискованное путешествие заканчивалось. Иногда удача отворачивалась от нее. Вопреки всякому здравому смыслу, она проезжала мимо семейного дома Томаса, пытаясь угадать, какая из машин принадлежит ему («фольксваген»? «фиат»? «вольво»?), потому что его тоже по выходным неизбежно тянуло в прошлое. Но как она ни боялась этого (или надеялась на это), они никогда не встречались, даже случайно в кафе или на заправке. (Подумать только, как она дрожала, когда просто заворачивала за угол на стоянку возле кафе, едва дыша от волнения.)
Чтобы держаться подальше от мужчин, которые казались вездесущими, даже на этом преимущественно женском факультете, она придумала легенду о том, что замужем (за студентом юридического факультета, который почти не бывал дома, – чтобы легче было врать). Это была жизнь, которую она могла хорошо себе представить и воссоздать в деталях, как того требовали обстоятельства: муж-фантом (а когда-то вполне реальный), возвращающийся домой после изнурительного учебного судебного процесса; разгульная вечеринка в уик-энд, на которой мужу стало очень плохо от выпитого бурбона и сидра; покупка подарка на свадьбу профессора. Кембридж эту ложь оставлял позади и проникал в дом, в тихую квартиру, где было время и место для воспоминаний, таких же необходимых, как и валиум, который находился у нее под рукой в аптечке (валиум был неожиданным подарком – следствием ее пребывания в Службе чрезвычайных ситуаций).
Она была хорошим преподавателем, об этом ей говорили другие («Мне сказали, ваши уроки – это нечто»; «Вы – мой любимый учитель»), но все равно, такая жизнь казалась неполноценной. Она считала, что некоторые события повлияли на ее сознание. Позже она вспоминала, что когда-то в течение месяца была марксистом и что был мужчина, политически активный и настойчивый, с которым она занималась любовью в подвальной комнате и вместе с ним пристрастилась к марихуане, от чего не могла избавиться до появления Марии. И еще, в течение некоторого времени у нее был комплект масляных красок в деревянном ящике – попытка забыться, рисуя маслом на холсте. Странно, но она не прикладывала ручку к бумаге, опасаясь пожара, словно из самой бумаги можно было высечь искры.
Но в основном она гуляла одна, вниз по Массачусетс-авеню на Ирвинг-стрит. По Чарльз на Портер-сквер. По субботам ходила в Сомервиль или на Фенвэй. У нее не было определенной цели, цели самой ходьбы, и иногда, когда бывало особенно плохо, она начинала ритмично считать, и это напоминало чтение мантр. Больше всего ее поражало, что страдание длится так долго, казалось невероятным, что одного человека может настолько волновать потеря другого. Она знала, что стыдно постоянно смаковать во всех подробностях свои личные невзгоды, даже наедине с собой, в то время как многие люди подвергаются настоящему насилию. (Тем более стыдно, что события в Энтеббе [5]5
Город на юге Уганды. Скорее всего, имеется в виду успешная операция израильских десантников (3–4 июля 1976 г.) по освобождению около сотни людей, взятых в заложники на французском самолете, летевшем из Израиля во Францию (27 июня 1976 г.). Самолет был захвачен палестинскими террористами и угнан в Энтеббе (Уганда).
[Закрыть]или в бунтующих гетто лишь на короткое время заставляли соизмерять свои страдания с другими, потому что «я» стремилось вернуться к «себе»; иногда подобные новости лишь усиливали страдания: очень хотелось, чтобы рядом был кто-то, с кем можно было бы поделиться этими сводками из ада.)
Однажды в сентябре – она ходила уже месяцы – Линда зашла в кафе, с деревянными столами, установленными перпендикулярно стойке, на которой стоял стеклянный ящик со сластями. Она заказала кофе и печенье с арахисовым маслом (обед был пропущен) и отнесла это на свой столик, где уже разложила таблицы для поурочных планов. Работать в кафе было не так скучно, и на какое-то время она отвлеклась, погрузившись в раздумья о романе «Этана Фрома и «Стеклянном зверинце» [6]6
Пьеса американского драматурга Теннесси Уильямса (1911–1983).
[Закрыть]. На улице солнце согрело кирпичи, но не людей, которые кутались в куртки в ожидании зимы. И тут какая-то суматоха в углу привлекла ее внимание. Женщина усадила в детские сиденья, установленные на стульях, двух пуделей и кормила их кусочками дорогого миндального печенья из стеклянной коробочки. Она разговаривала с ними так, как разговаривает мать со своими малышами, утирая им морды кружевным платочком и нежно браня за жадность.
Линда с удивлением наблюдала за этой сценой.
– Она будет хранить их пепел в банке из-под печенья, – произнес голос за ее спиной.
Линда повернулась и увидела мужчину с живыми чертами лица и бровями густыми, как мех. На его лице играла непринужденная улыбка. Космический хохот – безудержный, освобождающий от мрачных угрызений совести долгих месяцев, – забурлил у нее внутри, вырываясь наружу. Кипа бумаг упала со стола, она попыталась поймать их и беспомощно положила руку на грудь.
Потом было знакомство, хохот, постепенно выходящий маленькими взрывами смеха, которые она не могла сдерживать. Смех сам по себе заразителен, и мужчина время от времени весело хмыкал. Она закрыла рукой рот, и девушка за стойкой сказала: «Что такого смешного?» Один из них перешел за столик другого (позже они спорили, кто именно), и Винсент сказал по поводу космического хохота:
– Тебе это было нужно.
У него были широко раскрытые карие глаза и гладкая кожа, смуглая то ли сама по себе, то ли от загара. Его волосы блестели, словно мех здорового животного.
Поворачиваясь, она задела ногой ножку стола, отчего кофе пролился на его блестящую туфлю. Она нагнулась, чтобы вытереть ее бумажной салфеткой.
– Осторожно, – предупредил он ее. – Я легко возбуждаюсь.
– Он к тебе хорошо относился?
– Очень. Представить не могу, что бы со мной случилось, какой бы я стала.
– Это из-за меня.
– Ну. Да. И из-за меня тоже.
– Одно время я жил в Кембридже, – сказал Томас. – На Ирвинг-стрит. Через несколько лет после этого.
– Я не знала.
Интересно, подумала она, как часто проходила она по этой улице? В каком из больших домов жил он? Она опиралась на переборку парома, глядя, как уносился вдаль северный город. Ветер растрепал ее волосы, которые закрыли ей лицо, и она отвернула голову, чтобы откинуть их. Как обычно в будничный день, когда не требовалось чего-то более торжественного, на ней были джинсы и белая рубашка. А сегодня еще и плащ, застегнутый на все пуговицы от ветра. Томас по-прежнему был в темно-синем блейзере, словно он спал в нем. Он позвонил еще до того, как она проснулась, опасаясь, как он сказал, что она уйдет на весь день и он не сможет ее найти. Не хочет ли она прокатиться на пароме на остров? Да, сказала Линда, она не против и храбро спросила его, почему он не пришел на ее выступление.
– Я видел тебя в зале на своем выступлении и немного нервничал. Всегда труднее выступать, когда среди зрителей есть кто-то знакомый. Я решил избавить тебя от этого.
Тут он, конечно же, был прав.
– Твои произведения, – обронила она, когда они были на пароме. – Не знаю, слышала ли я когда-нибудь…
На лице Томаса появилось выражение, которое она сама иногда ощущала: удовольствие, неумело завуалированное скромностью.
– Лет через десять твои произведения будут учить в школе, – добавила она. – А может быть, и раньше. Я в этом уверена.
Она отвернулась, давая ему возможность получить удовольствие без ее внимательного взгляда.
– Почему ты назвал сборник «Стихи Магдалины»? – спросила она через некоторое время.
Он помедлил с ответом.
– Ты должна знать почему.
Конечно, она знала и уже жалела, что спросила. Потому что этот вопрос призывал поделиться какими-то тайнами, воспоминаниями, чего она не хотела.
– Ты пишешь «Магдалина», – сказала она. – С буквой а на конце.
– Это имя так пишется в Библии. Но часто его пишут «Магдалин» – без а. Есть много вариантов этого имени: Магдала, Маделина, Мария Магдала. Ты знаешь, что маделины Пруста названы по этому имени?
– Ты долго работал над этими стихами.
– Мне пришлось оставить их. После Африки.
Последовало неловкое молчание.
– Они выходят за пределы любой темы, – быстро проговорила она. – Так всегда в хорошей поэзии.
– Это миф – то, что она была падшая женщина. Так думают только потому, что первое упоминание о ней следует сразу же после упоминания о падшей женщине.
– Ты имеешь в виду в Библии?
– Да. Вряд ли это имеет значение. Нас волнует именно миф.
– И они были любовниками?
– Иисус и Мария Магдалина? «Она служила Ему всем своим естеством [7]7
Евангелие от Луки, 8:3
[Закрыть], – говорится в Библии. Мне бы хотелось думать, что да. Но большинство ученых говорят лишь, что она дала Ему возможность быть тем, кем Он был как мужчина, – все, дальше этого они не идут. А по-моему, это звучит как замена слову «секс».
– А почему бы и нет? – задумчиво откликнулась она.
– Все, что мы действительно знаем о ней, – это только то, что она была женщиной, о которой не сказано ничего больше: например, являлась ли она чьей-то женой или матерью. И фактически сейчас о ней говорят, что она была для Иисуса женщиной достаточно значительной, чтобы он считал ее своего рода апостолом. Достаточно важной, чтобы стать первой, кто принес весть о Воскресении. Так или иначе, это феминистское толкование.
– А что означает это упоминание о семи бесах?
– Интересно поразмышлять. Лука пишет: «Мария, называемая Магдалиной, из которой вышли семь бесов» [8]8
Евангелие от Луки, 8:2
[Закрыть]. Мы не знаем, возможно, она была поражена какой-то болезнью вроде эпилепсии? Или это было какое-то эмоциональное, душевное недомогание? Может, она была просто сумасшедшей?
– В любом случае, твои стихи изысканны.
На правом борту Линда увидела Роберта Сизека, который держался за поручни, словно капитан корабля. Возможно, он изучал горизонт, как это обычно делают люди, которых вот-вот стошнит от морской болезни. Она сомневалась, чтобы он помнил свое выступление накануне вечером или даже то, что находился в зале. На скамьях парома сидели подростки, слишком легко одетые для такой прогулки – серебряные колечки в их пупках ловили солнечный свет. Их присутствие напомнило ей, что сегодня суббота. У всех девушек волосы были разделены на прямой пробор и туго стянуты в хвост. Ее же волосы придавали ей старомодный вид, – Линде не удавался современный, более приглаженный стиль. Волосы девушек болтались на ветру, действительно как конские хвосты.
– А что случилось с Питером? – спросил Томас, подкуривая сигарету. Вопрос застал ее врасплох.
– Я точно не знаю. Он вернулся в Лондон. Однажды я была там и поискала в телефонном справочнике, но в городе человека с таким именем не оказалось.
Томас понимающе кивнул, будто исчезновение из ее жизни человека, за которым она была когда-то замужем, было самым заурядным событием. Отражающийся от воды солнечный свет безжалостно демонстрировал все недостатки его лица, которое никогда, даже в юности, не было совершенным. Она не хотела думать о собственном лице и боролась с желанием спрятаться в тень.
– Ты когда-нибудь туда возвращалась? – Томас имел в виду Африку.
– Нет. Мне бы хотелось свозить туда детей. Но это всегда было очень дорого, и я этого так и не сделала.
– Сейчас там опасно.
– Мы и тогда думали, что там опасно.
– Тогда действительно было опасно. Но сейчас еще хуже. Мне говорили, что туристам нужны вооруженные охранники.
На острове необъяснимым образом оказалось теплее, и, когда они высадились, им пришлось снять плащи и куртки. Томас снял свой блейзер, и она поняла, что изучает его шестиугольные плечи в белой рубашке. Ее смущали блузка, вес груди, эта знакомая тяжесть. В последнее время у нее иногда возникало ощущение, будто из груди течет молоко, и она считала, что это неистовствуют гормоны.
Они пошли по улице между деревянными коттеджами. Томас перебросил свою куртку через руку, словно колонист, одевшийся не по погоде. В конце концов, это могло быть в Найроби или в Ламу [9]9
Город и остров в Индийском океане рядом с Восточноафриканским побережьем.
[Закрыть]. Как будто наперекор ему, она накинула свой плащ на плечи.
– Ребенок был? – спросила она.
– Ложная тревога.
На какое-то мгновение улица закружилась перед глазами, и Линде пришлось приложить немалое усилие, чтобы снова сориентироваться.
– Какая ирония судьбы.
– Что?
Она не хотела, не могла рассказать ему об испытании, перенесенном в католической больнице. О враждебности монахинь. О доброте бельгийского врача, который сказал, что аборт – необходимость. И о нескрываемой злобе сестры Мари Фрэнсис, которая принесла показать Линде плод в банке. Она не станет причинять Томасу дополнительную боль.
– Ты должен продолжать писать, – задыхаясь, сказала она через некоторое время. – Как бы ни было трудно.
Некоторое время Томас молчал.
– Эта такая борьба, в которой я чаще проигрываю, чем выигрываю.
– Время не помогает?
– Нет. – Было похоже, что за долгие годы у него сложилось твердое убеждение.
Они поднялись на холм, сошли с дороги и сели на валун. Довольно долго она сидела, положив голову на колени. Когда она подняла голову, руки все еще дрожали. Для такого случая Линда была одета лучше, чем Томас, и она вспомнила, как они вместе скучали по американскому неформальному стилю одежды. Она никогда не видела его в футболке и потому не могла себе этого представить. Его официальная белая рубашка была свежей, отличного качества. Ей вдруг очень захотелось положить голову ему на спину, но она тут же прогнала эту мысль. По ночам у нее иногда возникало желание, неожиданное, против собственной воли. Это делало ее беспокойной и раздражительной, и она с возродившейся обреченностью начинала осознавать, что потеряла.
(Вот они с Винсентом в субботний день лежат лицом к лицу, их тела, как электроды, соприкасаются в нескольких местах, они наслаждаются временем и солнечным светом на постели. Мария и Маркус ушли с друзьями. Винсент говорит: «Надеюсь, я умру раньше тебя». При этом глаза его темные и серьезные, словно ему сообщили о возможности смерти. Ее глаза расширяются, оттого что эти слова говорит Винсент, который никогда не был романтиком. «Мне пришлось бы уничтожить эту кровать, – сказал он. – Я бы этого не вынес».)
А она, которая была когда-то романтиком, спит теперь на этой самой кровати, и у нее и мысли не возникает уничтожить ее.
– Зачем ты это сделала? – спросил Томас.
Он сосредоточенно смотрел на очертания северного города на фоне неба. Наверное, ему хотелось задать этот вопрос долгие годы. Двадцать пять лет, если быть точным.
Поначалу она не могла ответить ему. Они вместе смотрели на прогулочные катера и танкеры, идущие в порт.
– А какое это имеет значение, – проговорила она. – В конечном итоге?
Он жестко посмотрел на нее.
– Мы могли бы все как-то уладить.
– Как именно?
– Возможно, со временем нашли бы способ.
– Ты себя обманываешь.
– То, как это все случилось… – произнес он. – Ты не оставила мне никакой возможности.
Наверное, смерть дочери дала ему право говорить обвинительным тоном, подумала она.
– Я была пьяна, – обронила Линда, которая обычно не ищет оправданий.
– Ну да, – согласился он. – Но было и еще кое-что. Ты хотела причинить боль.
– Кому? – резко спросила она. – Себе? Регине?
– Регине, конечно.
Но ей не хотелось никому причинять боль; ей хотелось только передать, донести то, что казалось какой-то великой истиной, таких же космических масштабов, как смех, который сотрясал ее годы спустя. Ее всегда шокировало, какой ужасающе жестокой она оказалась.
– Это был самый эгоистический момент в моей жизни, Томас. Я лишь думаю, что, должно быть, хотела, чтобы это закончилось. Все это.
– О Линда, – сказал он. – Конечно, я так же виноват, как и ты. Даже больше.
Ее лицо вспыхнуло при воспоминании о том ужасном вечере.
– Трудно поверить, будто что-то могло столько значить, – проговорила она.
Она все пила и пила виски. У стены стоял Питер, не понимая поначалу, отчего возникла суматоха, но осознавая, что было сказано что-то непоправимое. Тогда он казался второстепенным действующим лицом, лишь зрителем большой драмы. И это тоже было непростительно с ее стороны: не видеть, как ему было стыдно, как правильно он поступил, не сделав себя центром внимания. До тех пор, пока в ту же ночь у них в номере он не расплакался из-за ее предательства, такого жестокого, такого откровенного. А она безмолвно сидела рядом с ним, чувствуя лишь ужас от потери любимого.
Лучше было не вспоминать.
– Автор комедий сделал бы из этого фарс, – заметил Томас. – Признания в разных комнатах и все такое.
– Этот автор комедий не мог быть католиком, – отреагировала она.
Они шли по тропинке через низкий кустарник. Заколоченные досками коттеджи замерли в ожидании своих летних гостей. Машины на остров не допускались, и Линде стало интересно, как эти дома строили. Неужели и стены, и черепицу, и дымовые трубы привезли на кораблях?
– Острова всегда напоминают мне об островах Шоулз [10]10
Группа островов примерно в 10 км к западу от побережья штатов Нью– Хэмпшир и Мэн.
[Закрыть]. – сказал Томас. – Адское место.
Прошло какое-то время, прежде чем она вспомнила и поняла. Она остановилась на тропинке.
Томас догадался, о чем она подумала.
– Неважно. Я бывал там после этого много раз.
Это своего рода отвага, подумала она, – способность смотреть самому худшему в лицо. Есть ли там какая-то морила, знак? Как можно вынести такое зрелище?
– Что случилось с Региной? – спросила она, когда они снова двинулись в путь.
– Она теперь живет в Окленде, у нее двое детей.
– В Окленде в Новой Зеландии?
– Мы иногда переписываемся. Она работает в фармацевтической компании.
От разности давлений между трагическим и обыденным у Линды кружилась голова.
– У ее мужа овцеферма, – добавил Томас.
– Значит, рубец рассосался.
Томас принялся закатывать рукава рубашки.
– Кто знает?
Они остановились у небольшого белого дома с ярко-синими ставнями, в котором устроили кафе для тех, кто решил путешествовать по острову пешком. Удивительно, как много они прошли с Томасом. Линда покрылась потом в своей блузке из синтетической ткани, похожей на шелк. Сейчас, при такой не по сезону жаркой погоде, синтетическая блузка не казалась больше разумной покупкой. Она высвободила блузку, которая теперь вздымалась над джинсами. Прохладный бриз обдувал талию. Волосы на затылке были липкими, и она встряхнула их рукой.
– Проголодалась? – спросил Томас.
Можно было выбрать стол со скатертью внутри помещения или голый стол для пикников на открытом воздухе. Выбрали второй, закрепив салфетки бокалами и бутылкой кетчупа. Они сели рядом, глядя на воду, которая вся сверкала, не считая теней, отбрасываемых несколькими разрозненными безобидными облаками. Томас сел очень близко, то ли умышленно, то ли не чувствуя расстояния. Их руки то и дело соприкасались от локтя до плеча, и такая близость смущала Линду. Она мысленно увидела салон машины («бьюик-скайларк» с откидным верхом) – салон с белой и красной кожей. Она не помнила года. Верх поднят, окна запотели, полицейский светит фонарем сквозь мокрые мутные стекла. У всех ли подростков этого времени такая память?
– Я должен был принять участие в работе дискуссионной группы, – сказал Томас. – Именно в этот момент я отлыниваю от интервью.
Она не давала интервью, за исключением ответов на телефонные звонки по утрам.
– Когда твоя дискуссия?
Томас взглянул на часы.
– В четыре.
– В два тридцать паром, – заметила она. – Какая тема?
– «Феноменологическое эго современного поэта».
Она взглянула на него и рассмеялась.
Он слегка повернулся и поставил ногу на скамейку, положив руку на колено. У Томаса всегда были проблемы с опорно-двигательным аппаратом, еще в юношеском возрасте у него болела спина. Это было как-то связано с соотношением его веса и ширины кости. Однако сутулость всегда придавала какую-то привлекательность его долговязой фигуре.
Подошла совсем молоденькая застенчивая девушка, чтобы принять заказ. Меню было довольно ограниченным: чизбургеры, фишбургеры и хот-доги. Рыба не вызывала у Линды доверия. Она заказала чизбургер.
– Я уже много лет их не ела, – сказала она.
– Серьезно? – искренне удивился Томас. – А ты хоть раз пробовала омаров?
– Конечно. Приходится, в той или иной степени, если живешь в Мэне.
Ей хотелось отодвинуться от него – просто чтобы снять напряжение. Она видела все изъяны: зазубрины на столе; слегка разболтавшаяся опора; корка засохшего кетчупа под белым пластиковым стаканчиком. О своих собственных изъянах думать было невыносимо. Суда, которые подошли с подветренной стороны острова, разбивали высокие волны, и те взрывались с неприятным звуком. Она заметила, что какие-то хищные птицы размножались прямо на глазах, в ожидании объедков сбиваясь в группы на безопасном расстоянии. Хитрые птицы с долгой памятью.
– Если хочешь поговорить о своей дочери, – вымолвила Линда, понимая риск своего предложения, – я с удовольствием послушаю.
Он вздохнул.
– Знаешь, мне станет легче. Это одна из тех проблем, когда матери ребенка нет с тобой рядом. И нет никого, кто мог бы ее оживить. Был Рич, но мы исчерпали его воспоминания.
Линда отодвинулась, как будто желая положить ногу на ногу.
– Но что говорить? – Томас сник еще не начав рассказывать.
Она взглянула на его длинную спину, на рубашку, исчезавшую под полумесяцем ремня. На какое-то мгновение ей захотелось провести ногтями по ткани, вверх и вниз по его позвоночнику. Она знала наверняка, что он застонет от удовольствия, не в силах сдержаться. Возможно, нагнет голову, словно прося поскрести ему шею. Ощущение физического удовольствия, которое она может доставить другому человеку, не покидало ее.
Томас опустил ногу и потянулся к заднему карману. Потом вытащил кожаный бумажник, истертый по краям до белизны.
– Это Билли.
Линда взяла фотографию и внимательно посмотрела на нее. Темные локоны обрамляли лицо. Темно-синие, большие, как шары, глаза окружены роскошными блестящими ресницами. Розовые губы, не улыбающиеся, но и не сжатые (хотя голова настороженно наклонена), были идеальной формы. Кожа словно светилась, на полных щеках играл розовый румянец. Просто невероятно – будь это картина, – но фотографии приходилось верить. Как же эта фотография не прожгла дыру в потертой коже бумажника?
Она взглянула на Томаса, заново оценивая его. Нельзя было отрицать, что у девочки были его черты, хотя красота отца совсем другого свойства. Линда ощутила граничащее с ревностью любопытство, когда попыталась представить себе мать: ее звали Джин. Первая жена Томаса, Регина, которую она когда-то знала, была крупной и роскошной, отягощенной чувственностью женщиной, но при этом не таившей в себе угрозы. Никогда.
Линда встряхнула головой. Оттого, что ревновала к женщине, которая утратила все.
– Эта фотография снята на заднем дворе нашей квартиры в Кембридже. – Казалось, Томас не мог глядеть на фотографию, хотя, судя по ее потрепанным краям, рассматривал много раз.
Томас взглянул на Линду, затем быстро отвел глаза, словно это она нуждалась в уединении. Принесли чизбургеры, которые были сейчас совершенно не к месту. Линда вернула фотографию Томасу.
– Она была очень умной, – заметил Томас. – Все родители так говорят, не так ли? И, возможно, они правы. Я хочу сказать, по сравнению с нами.
У Линды пропал всякий аппетит. Чизбургеры плавали в лужах жира, который пропитывал бумажные тарелки.
– Она могла быть упрямой. Боже, какой она могла быть упрямой. – Томас улыбнулся какому-то воспоминанию, которое не стал уточнять. – И удивительно смелой. Она не плакала, когда ей было больно. Хотя, конечно, могла хныкать, если чего-то хотела.
– Все дети хнычут.
Томас ел свой чизбургер, придерживая галстук. «Он просто вынужден есть, разве не так?» – подумала Линда. Иначе он давно умер бы с голоду. Томас взглянул на ее нетронутую тарелку, но промолчал.
– Она была хорошей маленькой спортсменкой. Я, бывало, брал пластиковый стул, садился и смотрел, как она играла в детский бейсбол. Большинство детей было на дальней части поля – они собирали одуванчики. Некоторые просто сидели. – Он рассмеялся.
Линда улыбнулась.
– Я помню такое. Кто-то выбивал мяч на дальнюю часть поля, и все дети бежали за ним.
– Мне сказали, что это продолжалось меньше минуты. Когда она тонула. Ребенок захлебывается водой быстрее, чем взрослый. И очень возможно, что она ударилась и потеряла сознание. Я молился годы, чтобы это было так. Чтобы она ударилась, а не утонула. Странно, правда? Сотни часов молитв ради того, чтобы избавить ее от этой минуты.
Неудивительно, подумала Линда. Она бы сделала то же самое.
– Ужасно думать, что я забываю, – сказал он. – А я действительно забываю. Я уже не помню столько, сколько помнил раньше. Не помню даже, чего я не помню.
Она коснулась его руки. Было бы бесчеловечно не сделать этого.
– Просто нет слов, Томас.
– Да, слов нет, и разве не в этом ирония? Ведь мы думали, что у нас есть все слова.
Из-за угла стремительно выплыла моторная лодка с молодой белокурой женщиной у штурвала. Девушка словно светилась счастьем от осознания собственной красоты и от первого теплого дня этого сезона.
Томас слегка нагнул голову.
– Почеши мне шею возле плеч, – попросил он.
По пути к парому Томас, который изнывал от жары и очень хотел вымыться, вошел в воду. Линда сидела на пригорке и смотрела, как он нырнул и встал, вздрагивая от холода, встряхивая головой, словно пес, и подтягивая трусы. Когда он вышел, они низко висели на бедрах, облепив гениталии, которые с годами стали крупнее.
– Это как электрошоковая терапия, – сообщил Томас, вытираясь рубашкой.
На пароме он дрожал, хотя был в куртке. Позже они узнают, что озеро было грязным. Рубашку он скомкал в шар. Линда стояла рядом, чтобы согреть его, но дрожь шла из глубины его тела, и ее невозможно было унять. Он как будто не обращал внимания на любопытные взгляды, которыми его провожали и на корабле, и у входа в отель: волосы его высохли и после воды и ветра на пароме смешно торчали. Он вышел вместе с ней и проводил ее до номера. У него был вид побывавшего в катастрофе беженца (собственно, он и был им, подумала она). Он остановился у двери, приглаживая пальцами волосы.
– Внутрь я тебя не приглашу. – На самом деле она хотела пошутить, словно они были на свидании. Но Томас, как всегда, воспринял ее слова серьезно.
– А какой от этого будет вред?
– Какой от этого будет вред? – повторила Линда с иронией.
– Это из-за того, что было раньше или независимо от прошлого?
– Думаю, из-за того, что было раньше.
Он внимательно посмотрел на нее.
– Как ты думаешь, какая большая драма разлучит нас на этот раз?
– Да не должно быть никакой драмы, Томас. Мы слишком стары для драмы.
Он повернулся, чтобы уходить, потом остановился.
– Магдалина, – произнес он.
Это имя, это старое имя. Почти проявление нежности.
Вопреки здравому смыслу она принялась искать свидетельства пребывания в номере до нее других людей и нашла таковые в виде единственного волоса – лобкового (это смутило ее), который лежал на белом кафеле под раковиной. У нее была дальнозоркость, и отражение в зеркале могло расплываться, как это бывало, когда она торопилась. Но сегодня ей нужно было хорошее зрение: бесстрастное и объективное.
Линда расстегнула блузку так, как это делает женщина, за которой никто не наблюдает, расстегнула молнию на джинсах и сбросила их. Непарное нижнее белье можно было оставить. Она уперла руки в бедра и посмотрела в зеркало. Ей не понравилось то, что она увидела.
Она была такой, какой быть просто невозможно: пятидесятидвухлетней женщиной с редеющими светлыми волосами; нет, даже не такими, не светлыми, а скорее бесцветными, если хотите серыми, почти невидимыми. Невидимыми у корней и расстилающимися в грязно-золотистый цвет, которого в природе не существовало. Она осмотрела свои почти квадратные бедра и полнеющую талию – еще год назад Линда была убеждена, что это явление временное. Она читала о девушках, которые считали себя слишком толстыми, хотя на самом деле были пугающе худы (одной из таких была Шарлотта, подруга Марии); тогда как она, Линда, считала себя, в общем, худощавой, а в действительности у нее был избыточный вес. И были еще ее руки с давно огрубевшей кожей, свидетельствующие о далеко не юном возрасте.
Линда резко отвернулась от зеркала – пациент раздражал сварливого врача. Она сняла с крючка гостиничный махровый банный халат, намереваясь надеть его, но вместо этого застыла с ним в руках.
Она сошла с ума? О чем она думала? Никто не увидит ее тела. Тогда к чему это обследование – разве у нее есть любовник?
Линда еще раз попыталась дозвониться дочери, на этот раз на сотовый телефон Марии. Хотя она предложила оплачивать звонки, Мария отказалась – в этой ее независимости, даже перед угрозой внушительных займов, не было ничего удивительного. Маркус – другое дело. Маркус нуждался в заботе, в нем выработался шарм, компенсировавший недостаток здравого смысла, – зарождающаяся харизма для привлечения того, кто мог бы оберегать его. Такого, как Дэвид, любовник Маркуса, который временами бывал чрезмерно внимателен, заботясь о пристрастиях Маркуса в еде и о его сне так, как она не делала этого уже много лет. Маркус был замечательный и никогда не допустил бы того, чтобы она опекала его.
Линда легла на кровать, держа в руке телефон, надеясь, что дочь ответит, и улыбнулась, когда та отозвалась.
– Я выбрала неудачное время? – спросила Линда.
– Нет, я заканчиваю лабораторный отчет. – Мария была просто счастлива, когда делала два дела одновременно. – Как ты?
– Я сейчас на писательском фестивале, – сказала Линда. И быстро подумала, что правду говорить не нужно. Правду о том, что неожиданная встреча выбила ее из колеи.
Обсудили преимущества северного города.
– Я как раз вспоминала о твоем отце, – проговорила Линда. Отчасти это было правдой, хотя из колеи ее выбили не воспоминания о Винсенте. От этой мысли она почувствовала предательскую боль.
– Тебе его не хватает, – заметила Мария.
Линда видела свое отражение в зеркале над комодом. В более мягком свете спальни она выглядела лучше – более изящной, даже соблазнительной в этом махровом гостиничном халате.
– У тебя этим летом будет хоть немного свободного времени? – спросила Линда.
– Неделя. Может быть, десять дней, если повезет.
– Я смогу уговорить тебя приехать в Мэн?
Последовало секундное замешательство, достаточно долгое, для того чтобы разрушить планы – уже составленные или намечаемые. Она вспомнила, как Мария и Маркус были детьми и упрашивали прокатить их в центр города или разрешить пригласить в дом своих друзей. И ее собственная пауза, пока она согласовывала их просьбы со своими планами. «Конечно, смогу. Конечно, я сделаю это». Когда природа нарушила равновесие, заставив родителя добиваться благосклонности ребенка? В двадцать? В двадцать два?
– Всего на пару дней, – поспешила добавить Линда, уточняя свою просьбу. – Я не жду, что ты пожертвуешь всеми своими каникулами.
– Нет, я хотела бы приехать. – Нужно отдать ей должное, в голосе Марии слышался энтузиазм. – Посмотрим, когда можно будет это сделать.
