Текст книги "Их последняя встреча"

Автор книги: Анита Шрив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

– Должно быть, детям это нравится.

– На самом деле нет. Дети любят ходить в школу. И не только здесь. Так повсюду.

Школа создавала радостное настроение. На стенах висели красочные рисунки, причем некоторые были очень хороши. Дети потащили Томаса, и он с радостью пошел за ними, пожалев, что у него нет с собой никаких угощений – леденцов, печенья, маленьких игрушек. Хоть чего-нибудь. Здесь стоял единственный стол – Линды.

– На чем они пишут? – спросил он. Она села, усадив к себе на колени худого мальчика с проплешинами на голове, вызванными, очевидно, какой-то болезнью.

– На своих книгах.

Позади стола стоял угольный гриль. Томас посмотрел на него, и она перехватила этот взгляд.

– Я кормлю их, когда прихожу сюда по утрам. Варю им яйца, даю молоко. Раз в неделю мне привозят с фермы продукты, и я каждое утро приношу в школу еду. Здесь нет возможности хранить ее в холодильнике.

Вот откуда мускулы, подумал он.

Мальчик у нее на коленях закашлялся, сплюнул на пол. Линда похлопала его по спине.

– Иногда женщины осаждают меня просьбами о лечении, – сказала она. – Они приносят мне своих детей, плачут. Я, конечно, ничего не могу сделать. Иногда я думаю, что это испытание, посланное Богом. Что я должна получить медицинское образование, вернуться сюда и здесь практиковать.

– Ты думала над этим?

– У меня нет того, что для этого нужно.

– Я уверен, ты делаешь очень много хорошего как учитель.

– Едва ли я делаю что-то хорошее.

Она опустила мальчика и за руку отвела его к девочке повыше, которая стояла у стены. Линда поговорила с девочкой и, вернувшись к Томасу, объяснила, что сестра мальчика заберет его домой. Линда и Томас вышли из класса и по короткой тропинке поднялись вверх по холму к церкви.

– Это католическая церковь, – сказала она, открывая дверь. – Одна из немногих в округе.

После запустелого класса церковь была откровением, прохладное помещение освещали пять окон: стекла были насыщенных цветов, с толстыми полосами свинца в промежутках, словно их раскрашивали Пикассо или Сезанн. Небольшое здание было пропитано свежим запахом, напоминающим запах тростника или пшеницы. При необходимости здесь могла поместиться сотня человек.

Томас смотрел, как Линда окропила себя святой водой из купели у главного входа, преклонила колени возле скамьи и постояла так некоторое время, прежде чем сесть. В груди у него словно все пересохло, будто ее продул горячий ветер; воспоминания были такими острыми, что пришлось опереться о спинку скамьи, чтобы удержать равновесие. Томас постоял в задней части церкви, подождал, пока она вознесет молитву Богу, которого так страстно ненавидела, потом присоединился к ней.

Они сидели молча. Ее голова была непокрыта, и это удивляло. Он вспомнил мантилью, много лет тому назад поспешно накинутую на волосы для субботней исповеди. Тогда она считала, что не может войти в церковь без головного убора. Он хотел взять ее за руку, но какое-то сохранившееся чувство благопристойности остановило его.

– Ты узнаешь эту женщину? – спросила Линда, слегка щурясь и указывая на одно из красочных окон сбоку. Это было изображение женщины, которая выглядела одновременно чувственной и нежно любящей, глаза ее были воздеты к небу. На ней была ярко-желтая одежда, африканские волосы буйными прядями окружали лицо. В отличие от других изображенных здесь людей, она была чернокожей.

– Магдалина.

– Ты вспомнил.

– Конечно, вспомнил. Чудесная картина. Очень похожая по своему замыслу на картину Тициана, которую я видел в прошлом году во Флоренции. Я даже думаю, что за модель был взят Тициан. Волосы потрясающие. Прямо в духе этого художника. Магдалину часто изображают полуобнаженной, с длинными ниспадающими рыжевато-белокурыми волосами. Очень красиво.

– Ты был там в прошлом году?

– По пути сюда. В Италии я видел еще двух Магдалин. Одна – работы Бернини [39]39
  Лоренцо Бернини (1598–1680) – итальянский архитектор и скульптор. Представитель барокко.


[Закрыть]в Сиене. Это скульптура. Грудь женщины обнажена и прикрыта волосами. У Донателло [40]40
  Донателло (Донато ди Никколо ди Бетто Барди) (ок. 1386–1466) – итальянский скульптор, представитель флорентийской школы Раннего Возрождения.


[Закрыть]она совсем другая. Изможденная. Аскетическая. Более кающаяся.

– Интересно, что она африканка, – заметила она.

– Ты щуришься.

– Думаю, мне нужны очки.

– Считается, что она – воплощение эроса и женственности в христианстве, – произнес он.

– Видно, ты изучал эту тему.

– Да. Для кое-каких вещей, над которыми сейчас работаю. Ты читала «Последнее искушение Христа» Никоса Казандзакиса? [41]41
  Никое Казандзакис (1885–1987) – греческий писатель. В романе «Последнее искушение Христа» (1955; экранизация 1988, режиссер Мартин Скорсезе) предпринята попытка ревизовать личность Иисуса Христа.


[Закрыть]

– Как удивительно. Я читаю его «Отчет перед греками».

– Казандзакис изображает Магдалину как местную проститутку, женщину, которую Иисус желал с самого детства. Якобы у него были с ней сексуальные отношения на протяжении всей жизни. Некоторые считают, что она родила ему детей.

– Все учреждения для незамужних матерей носят имя Магдалины.

– Я помню, – сказал он.

– Ты смотрел «ИисусХристос – суперзвезда»?

– «Я не знаю, как любить его».

– Я никогда не переставала любить тебя.

У него перехватило дыхание, и он закрыл глаза. За ними, как взорвавшаяся звезда, была чистая боль утраченного времени. Он положил руки на бедра, словно сдерживая внутри страшную боль.

– Теперь я думаю об этом, как о детстве, – сказала она. – О чем-то, что было когда-то, но что не может появиться снова.

Томас посмотрел вверх, на потолок, как делают, когда не хотят показывать слез.

– Почему ты отозвалась? – спросил он хриплым голосом.

Она положила ногу на ногу, и ей пришлось подвинуться в сторону в узком проходе.

– По всем тем причинам, которые я тебе называла. Я думала, что ты забыл меня, просто стал жить дальше своей жизнью.

– Никогда.

– Я знала, что ты женился. Моей тетке не терпелось сообщить мне об этом. Думаю, она позвонила мне, как только узнала об этом.

– О Линда.

– Вот так.

Он не мог прикоснуться к ней в церкви. Какую бы ненависть она ни испытывала к своему Богу, он знал, что она будет против такой попытки. Когда они вышли из церкви, он тоже не мог притронуться к ней, потому что дети терпеливо ждали их и шли за ними по тропинке. И только когда деревня осталась позади и дети уже исчезли из вида, он протянул руку и остановил ее. Она обернулась – слава Богу, с такой готовностью – и прильнула к нему. Первый поцелуй показался незнакомым, но он все равно чувствовал, что вернулся, приехал домой, пристал к берегу. И мог бы сказать ей об этом, если бы она не закрыла ему рот вторым поцелуем, вкус которого напомнил теперь о тысячах других. Линда обвила сильными руками его шею и трогательно притянула его голову к себе. Томас оступился и упал на колени, не намеренно, а потому, что потерял равновесие. Она привлекла его к себе, так что он оказался прижатым к ее обнаженному животу. Наслаждение было столь велико, что он застонал от благодарности. Она склонила свою голову к его голове.

– Линда, – проговорил он тихим от облегчения голосом.

Когда она легла на покрывало, он попытался воспринять комнату, почувствовать ее своей. Канга теперь была распущена, купальник развязан, и ее грудь на фоне остального загорелого тела потрясла его своей белизной. Он не мог вспомнить, как у них это происходило когда-то, но тем не менее они двигались вместе, будто ни на миг не расставались. Еще никогда у него не было такого полноценного ощущения, что он находится дома и в нужное время. Это стало откровением – то, что она может принадлежать ему и дарить это ощущение снова и снова, что неудовлетворенность может пройти. Линда поднялась над ним и произнесла его имя, и ее волосы были как влажный занавес на лице. Она опустила плечи и предложила ему свою грудь, которую он взял руками и ртом, желая ее всю.

Сладкое вознаграждение за все непрожитые дни и ночи.

27 ноября

Дорогой Томас!

Сегодня нас навестил член парламента от Ньери [42]42
  Город на юге Кении, примерно в 100 км к юго-западу от Найроби.


[Закрыть]. Совершенно неожиданно, потому что он прибыл из Найроби, чтобы обсудить цену своей второй жены, – первая жена, к ее глубокому несчастью, бесплодна. Он приехал на «мерседесе» и вошел с такой важностью, что можно было подумать, будто он меня осчастливил. Он сидел на скамейке в конце класса и слушал урок по умножению, время от времени кивая, словно были какие-то моменты, с которыми можно соглашаться или не соглашаться, и постоянно ковырял у себя в зубах. Дети перепугались и все посматривали тайком на «большого человека», который приехал из города. У него были золотые часы, и, хотя я не очень разбираюсь в мужской одежде, ткань его костюма выглядела дорогой. Его сопровождало восемь человек. Когда он путешествует, одна машина едет впереди, а другая – сзади. Это меры безопасности против воров и политических противников. Если его вдруг остановит на дороге А104 банда с мачете, подчиненные должны принять удар на себя. Мне сказали, что у него есть бассейн с подогревом в Лавингтоне, целая флотилия «мерседесов» и солидный счет в швейцарском банке. Что же он сделал, интересно мне знать, чтобы обуть детей?

Я сижу сейчас за коттеджем под колючим деревом, которое создает лишь колючую видимость тени. Шелестит ветер с хризантемных долин, скрипят африканские акации. На ветке надо мной терпеливо сидит огромный гриф, поэтому я знаю, что где-то неподалеку, должно быть, лежит свежий труп. Мне не хочется думать о том, какое это может быть животное или кто именно его убил. В ветвях щебечут скворцы переливчатого бирюзового цвета, но грифа это нисколько не раздражает. Кажется почти невероятным, что сегодня День благодарения. Очень необычно отмечать праздник, когда все остальные на работе.

Я чувствую себя ошеломленной, как это бывает со мной иногда, когда я выхожу из затемненного класса или из своего коттеджа и на меня обрушивается полуденный свет Африки: я ослеплена, у меня кружится голова, словно меня ударили. Я не могу сориентироваться, даже слегка подташнивает, есть невозможно. Я хожу по коттеджу и трогаю разные предметы, потому что к ним прикасался ты. Книга Рильке. Тарелка, на которой когда-то было желе. Щетка для волос, с которой я еще не убрала каштановые волосы. Это своего рода болезнь, правда? Болезнь, которой я заболела. Или, скорее, возвращение хронической болезни. И этот приступ смертельный, я знаю.

Слова разрушают и разъедают любовь. Поэтому лучше о ней не писать. Думаю, даже память полна ржавчины и гнили.

Я всегда оставалась верной тебе. Если «верность» означает то переживание, с которым сравнивается все остальное.

Всегда твоя,

Линда

1 декабря

Дорогая Линда!

Когда мы расстались и договорились переписываться, я не думал, что ты станешь писать мне, считая, что чрезмерно развитое чувство вины не позволит тебе этого. Более того, я боялся, что, если сяду в машину и поеду в Нджию, ты исчезнешь без следа, как туман над торфяником недалеко от твоего коттеджа. Поэтому, когда я увидел в почтовом ящике твое письмо – голубоватая бумага, изысканный почерк с обратным наклоном, – я заплакал. Прямо там, перед африканскими стариками, жующими свои веточки, и школьниками, швыряющими камушки в дамана [43]43
  Даман – травоядное животное, размером с зайца.


[Закрыть]. Никакого стыда, абсолютно. Лишь радость и огромное облегчение.

Магдалина. Прекрасная Магдалина. Потерянная и найденная вновь. Думаю, раньше я не понимал значения истинного счастья.

По поводу Регины. Нужно ли писать тебе о той холодной ярости, с какой меня встретили, когда в воскресенье вечером я вернулся домой, – ярости тем более пугающей, что она была оправданной? Или о той не свойственной ей невозмутимости, с какой она изучает душераздирающие истории детских болезней (кенийские дети, невзирая на их участь, – самые послушные в мире, и это какой-то загадочный родительский секрет, который я еще не сумел разгадать), или о ее желании выносить собственного ребенка – всепоглощающем, постоянном, мучительном? Нет, не буду. Я все-таки люблю Регину. Хотя это неважно. Полагаю, ты тоже любишь своего Питера, о котором совершенно справедливо не хотела говорить в воскресенье.

Я помню твое тело на кровати. Часто и подолгу думаю лишь об этом.

Ты так прекрасна. (У тебя есть зеркало? Я не обратил внимания. У нас его нет. Регина наносит косметику, глядя на себя в чайник.)

Доказательство моего постоянства: все мои стихи – о тебе, даже когда кажется, что они о другом. Более того, все они – об аварии, на тот случай, если ты усомнишься в искренности моего чувства вины.

Писать тебе у себя дома я считал изменой – изменой тебе или Регине? Наверное, обеим, поэтому я поехал в своем видавшем виды, дважды угнанном «эскорте» в Найроби, сел за столик в «Колючем дереве» и заказал «Таскер» без червя (про червь – это долгая история). Из помещения, которое, вероятно, служит кухней, валит странный белый дым. Думаю, мне не нужно обращать на него внимания, поскольку никого вокруг он не волнует (хотя, похоже, дым отравляет всех нас). Мне никогда ничего не оставляли на полке для сообщений, но сегодня я, потеряв голову, на всякий случай проверил, не написала ли ты мне зашифрованного послания. (Оставь такое сообщение, когда будешь в следующий раз в Найроби, просто чтобы доставить мне удовольствие; хотя если ты приедешь в Найроби и не сообщишь мне, я умру от разрыва сердца.)

Только в прошлую субботу я сидел в этом самом кафе с Ндегвой. (Еще не зная, что ты здесь. Как такое было возможно? Почему не было никаких небесных знамений, никаких ощутимых вибраций, по которым я распознал бы твои шаги?) Сегодня я ходил в американское посольство от имени Ндегвы и был вознагражден встречей с официальным представителем посольства – что было здесь официального, я так и не понял. Он напоминал мне стареющего морского пехотинца. Подстрижен так коротко, что на голове больше кожи, чем волос. Держался непринужденно и дружелюбно, сделал вид, что рад меня видеть, хотя поначалу понятия не имел, зачем я пришел. Я не доверяю такому панибратскому обращению. Он сказал – я не шучу – «Откуда ты, Том?» Я ответил: «Из Бостона». Он сказал: «А! «Ред Сокс» [44]44
  Бейсбольная команда из Бостона.


[Закрыть]!» Мы обсудили «Ред Сокс», о которой я знаю меньше, чем следовало бы, и мне показалось, что это был своего рода экзамен, который я не сдал. Мой чиновник стал подозрительным и, кажется, только теперь заметил, что у меня слишком длинные волосы («хиппи» – я буквально слышал его мысли). Наконец он спросил: «Что я могу сделать для тебя?» и «Что у тебя на уме, Том?» Если честно, то у меня на уме была ты (ты у меня сейчас всегда на уме), но я рассказал ему о своей миссии, которая была достаточно туманна, когда я уезжал из дома, и еще более непонятна мне, когда я о ней рассказывал. Я сказал, что желаю помочь Ндегве выйти на свободу. Если это не получится, я хочу оказать давление на правительство Кении, чтобы оно предъявило обвинение и установило дату судебного разбирательства. Эта просьба казалась абсурдной и безнадежно наивной, и именно так он ее и воспринял. Он снисходительно улыбнулся. «Ну, Том, – произнес он, отодвинувшись от стола и сложив руки на коленях, – это очень чувствительная область. – Потом добавил: – Видишь ли, Том, в Кении у Соединенных Штатов есть стратегическая база» и: «Том, я не меньше тебя хочу помочь, но подобные вещи требуют много времени». Я чувствовал себя ребенком, который обратился к отцу за деньгами.

Бодро поставив меня на место, он спросил, что я делаю в этой стране. Поначалу я увиливал, сослался на Регину и наконец сознался, что я писатель. «Для кого ты пишешь?» – спросил он. Вопрос обоснованный. «Ни для кого», – ответил я, и, должен сказать, он мне не поверил. В конце концов, кто бы стал писать ни для кого? Намекая на свои знакомства, он упомянул, что скоро в страну приезжает Тед Кеннеди [45]45
  Эдвард Кеннеди – американский политик, сенатор. Брат 35-го Президента США Джона Кеннеди.


[Закрыть]и что он (мой чиновник) отвечает за организацию вечера в честь сенатора. И тут я выпалил: «Я знаю Теда Кеннеди». Это была первая политическая фраза в моей жизни, более того – первая политическая мысль в моей жизни. Этим я наконец завоевал его внимание. «На самом деле, – пояснил я, – это мой отец его знает. Однажды Кеннеди был в нашем доме на ужине».

«Вот как», – произнес официальный представитель посольства.

И поэтому «делом Ндегвы», возможно, все-таки займутся.

Пиши мне. Ради Бога, продолжай писать. День без тебя кажется непрожитым днем, который можно вынести только потому, что я взываю к своей памяти, копаюсь в ней до полного ее распада, и клочья ее разносятся по ветру.

Люби меня, как ты любила в воскресенье. Разве я прошу о многом?

Томас

P. S. Заголовок в сегодняшней газете: «ГИЕНА УТАЩИЛА ЖЕНЩИНУ В ЛЕС».

15 декабря

Дорогой Томас!

Я пишу тебе из больницы, она называется «Мария Магдалина» (нет, я не выдумываю), мне пришлось отвести туда Дэвида, того мальчика, у которого в классе случился приступ кашля. Мужественный мальчик. Он не хочет, чтобы его исключали. У него какая-то загадочная болезнь, которую врач не может определить. Эта болезнь вызвала пневмонию, и у него такой изможденный вид, что он едва стоит на ногах. Сейчас его увели, чтобы сделать анализы, а я жду, потому что мать Дэвида тоже больна и не может выйти из хижины. За самыми маленькими детьми ухаживает дочь. О Томас, мы ничего не знали о страданиях, даже самых элементарных вещей, правда?

Эту небольшую больницу построили в тридцатых годах для сбившихся с пути девушек европейского происхождения, родители которых были слишком бедны, чтобы отправить их рожать в Европу. Сейчас, конечно, это уже никого не волнует, и больница стала чем-то вроде скорой помощи для всего района. Здесь есть очень хороший врач из Бельгии. Он молодой и веселый, и все женщины влюблены в него. Мне кажется, он вообще не спит: когда я прихожу, он всегда на месте. Врач был озадачен случаем Дэвида и отправил образцы его крови в Брюссель для анализа. Как может врач лечить болезнь, которую не в состоянии даже определить?

Сестра Мари Фрэнсис, внушительная и большая, все время проходит мимо и неодобрительно поглядывает на меня. Вероятно, она видит во мне оступившуюся девушку-католичку, когда я рассматриваю зловещий крест на стене напротив. Монахиня молча проходит мимо, наши взгляды встречаются – просто ничего не могу с собой поделать; возможно, я ищу какой-то знак, какое-то послание от нее? – и я чувствую себя выставленной напоказ, более обнаженной, чем выгляжу в своей небрежной одежде.

Я не говорила тебе, что, когда ты уехал, неожиданно приехал Питер. Я была поражена явлением этого второго за день привидения и отпрянула от двери. Он принял мою панику за простое удивление, которое было вполне понятно. Я все еще ощущаю тебя своей кожей. Мне пришлось придумывать, что я заболела, устала, все, что угодно. Не из стыда, а из страха быть изобличенной.

О Томас, несмотря ни на что, я счастлива.

Вчера я договорилась повезти детей в Ньери на парад в честь Джомо Кеньятты. Тридцать детей влезли в два фургона «фольксваген» и в один «Пежо-504». Мы стояли на склоне и смотрели на участников парада, которые были в племенных нарядах и кроссовках, держали в руках зонты «кока– кола» и без конца ели фруктовое мороженое. Мы послушали, как Джомо Кеньятта произнес речь о «харамбе» [46]46
  Политический лозунг, выдвинутый Джомо Кеньяттой, означающий примерно: «совместная дружная и упорная работа во имя какой-либо цели».


[Закрыть]и будущем Кении. Конечно, в присутствии детей нужно быть сдержанной и не обращать внимания на горькую иронию слова «свобода», звучащую из уст Кеньятты, когда такие люди, как Ндегва, томятся в тюрьме. (У тебя нет новостей от «морского пехотинца»?) Хотя нужно сказать, что и среди зрителей, и среди демонстрантов напряжение было достаточно высоким: как ты знаешь, Кеньятту уже не любят так, как прежде. На холме совершенно неожиданно возникла паника и началось массовое стихийное бегство. Сотни людей побежали, не понимая, что они направляются к заграждению из колючей проволоки. Паника оказалась заразительной. Мы собрали детей в тесный круг, заставили их лечь на землю и фактически накрыли своими телами. Я думала, что застрелили Кеньятту. Что это переворот. Питер получил удар коленом в спину. Солдаты с ружьями стали на колени рядом с нами и прицелились в толпу. Никто не погиб, но десятки были ранены, когда толпа врезалась в заграждение. Позже мы узнали, что паника была вызвана роем пчел. Над головой, невзирая на свалку, с ревом пронеслись шесть истребителей, приветствуя Кеньятту. На наших глазах один из них отделился от эскадрильи и врезался в близлежащее поле для гольфа.

Я пишу об этих событиях так, как когда-то писала о фильмах или о поездках на пляж. Не могу сказать, что привыкла к ним, но они меня уже не шокируют.

А шокирует меня моя любовь к тебе.

Мне хочется думать, что то, чем мы обладаем, может существовать вне реального времени, само по себе, и не вторгаться в жизнь. Мысли глупые и опасные. Это уже проникло во всю мою жизнь.

Твоя Л.

21 декабря

Дорогая Линда!

Ты пишешь о панике и истерике, но я могу думать только о Питере, о том, как вы были с ним на холме, как он неожиданно явился в твой коттедж (пока я возвращался к кипящей от злости Регине). Уже ревную. Ревностью глубокой, всепоглощающей, которая низводит меня до ничтожного, недостойного любви существа. Ты спала с ним? В ту ночь? Так быстро, после того как мы были вместе? И неважно, что я не имею права ревновать. Это все человеческая страсть: слабое, уязвимое место. Более того, я ревную тебя к твоему врачу, в которого влюбляются все женщины. Ты и себя к ним относишь?

Не отвечай на эти вопросы.

Вчера вечером мы с Региной были на презентации книги Эррола Тшебинского «И заговорит тишина». По сути, это биография Дениса Финча Хэттона, любовника Бликсен, когда она жила на своей кофейной плантации. Но это еще и книга о жизни самой Бликсен, о ее произведениях об Африке. (Возможно, ты уже знаешь об этой книге? В любом случае, посылаю тебе ее вместе с этим письмом, так как ты сказала, что уже прочла все книги в Нджие.) Вечер проходил в «Карен кантри клаб». На этой тусовке были фактически только белые, за одним примечательным исключением. В углу сидел старик в темном костюме и плохо выглаженном пальто, трость его лежала на стуле. Он попивал чай и болтал с двумя старушками (как, должно быть, женщины не любят переходить в эту возрастную категорию!) в фиолетовых костюмах и шляпах. С первого взгляда они напомнили мне незамужних теток, сплетничающих с дядьями-холостяками на семейном сборе. Но потом мне сказали, что старик – тот самый Каманте, персонаж книги «Из Африки», преданный повар Бликсен, человек, чья история составляет значительную часть этой книги. Он был маленьким мальчиком, когда пятьдесят лет назад она нашла его, несчастного и больного, пасущего коз на ее земле. Теперь же это старый человек, который, я полагаю, был свидетелем удивительных преобразований в своей стране. Подозреваю, что его специально вытащили откуда-то для такого мероприятия, и он был кем-то вроде почетного гостя. Судьба распорядилась так, что он сидел теперь в этом углу за чашкой чая, предаваясь воспоминаниям о той Африке, которой уже не существовало, в компании женщин, которые во времена Бликсен не пустили бы его за свой стол.

Сейчас я пишу тебе из дома, потому что угрызения совести исчезли (их прогнала ревность). Наш дом стоит в ухоженном саду, среди акаций и эвкалиптов, которые возвышаются над каменными коттеджами Карен. Из труб вьется дым, на заднем плане – зеленые вершины холмов Нгонг. Совсем нетрудно представить, что я нахожусь в Англии. Коттеджи с высокими, достигающими двенадцати футов оградами, выглядят мини-крепостями. Они неприступны, у ворот выставлена охрана. Дети играют только по особому разрешению. Все это выглядит странным – вся эта красота, вся эта упорядоченная миловидность, вся эта мягкая прелесть пейзажа, – потому что трудно не думать об этом как о злокачественной опухоли, которую однажды придется удалить.

Нет, я не верю в твою больницу и должен приехать посмотреть на нее сам. Напиши мне и скажи, что я могу приехать. Или давай встретимся где-нибудь. Не видеть тебя невыносимо. Когда ты приедешь в Найроби?

США заявили официальный протест по поводу задержания Ндегвы. Я льщу себе, если полагаю, что имел к этому какое-то отношение. И обманываю себя, если думаю, что это поможет. Я написал в «Международную амнистию», но наверняка придется ждать ответа несколько недель. Как невероятно медленно работает почта! У тебя есть телефон? Я забыл спросить. У нас его нет. Я возражал против установки телефона после кражи (еще одна длинная история), но Регина уже некоторое время добивается этого. И я, неверный муж, сделаю это немедленно, если буду знать, что телефон соединит меня с тобой.

Я стараюсь не придавать этому значения, но наше положение тяготит меня. Мы не обсуждаем будущее. Есть ли оно у нас?

Ходят слухи о массовом захоронении пятидесяти студентов. В это трудно поверить, но это может оказаться правдой.

Приближается Рождество. Странно в такую жару, тебе не кажется? Как жаль, что не могу провести его с тобой.

Твой Томас

P. S. Заголовок в сегодняшней газете: «НАПАДЕНИЕ ЛЕОПАРДА В КАРЕН».

4 января

Дорогой Томас!

Мы с Питером только что вернулись с озера Туркана [47]47
  Туркана (другое название – озеро Рудольф) – озеро в Кении. На пустынной песчаной территории между этим озером и границей Кении с Угандой проживает народ туркана.


[Закрыть], где проводили Рождество. Ехали через реки и чуть не умирали от стоградусной жары [48]48
  По шкале Фаренгейта, что соответствует примерно 38 °C.


[Закрыть]. Мы проезжали по местности такой бесплодной, что невозможно было представить, как туркана, переходя из одного пустынного места в другое, выживают здесь. Озеро, к нашему удивлению, напоминало морское побережье – вдоль его берегов на многие мили протянулись песчаные пляжи с пальмами. Пренебрегая опасностью (нападения паразитов и крокодилов), мы плескались в восьмидесятиградусной [49]49
  Около 27 °C.


[Закрыть]воде. Утром нас разбудил кроваво-красный рассвет – широкая полоса на сотни миль, которая, несмотря на свою величественную красоту, предвещала обжигающую жару на весь день. Пейзаж прекрасный, яркий и угрожающий – как на другой планете, где нужно дышать ядовитыми испарениями великолепных цветов.

Томас, мы связаны вместе, как бы нам ни хотелось противоположного. Что же касается будущего, ничего сказать не могу.

Так много не было сказано.

Я слышала, как ты произносил мое имя, когда меня забирали. Я была в шоке и не могла говорить. Иначе я ответила бы тебе. Моя тетка приехала в больницу вскоре после меня. Нужно отдать ей должное, она заплакала лишь один раз, а все остальное время только и говорила, что предупреждала меня. Ее недоверие к тебе всегда меня озадачивало. Возможно, она ненавидит всех мужчин. Думаю, она была бы рада, если бы кто-нибудь мог забрать меня от нее.

Я находилась в больнице пять дней. Дядья, двоюродные братья и сестры постоянно присматривали за мной, так что я никогда не оставалась одна. Странное сокровище они охраняли – сокровище, которое уже было украдено.

Дома я пробыла один день, а затем меня отправили машиной в Нью-Йорк. За рулем был дядя Брендан, и мы только в одном Коннектикуте заехали в три бара. Эта поездка была сущим мучением, как я теперь вспоминаю, потому что одна сторона моего тела очень болела. (Внутри у меня болело все.) Проходили дни. В марте сняли повязки. Эйлин работала лечебной массажисткой и уходила на весь день. Когда были силы, я гуляла по улицам. Думала о тебе. Бывало, сидела часами, глядя в окно и думая о тебе. Когда я смогла встать с кровати, несколько дней звонила тебе. Но никогда никто не отвечал. Позже тетка написала мне, что ты с семьей уехал в Европу. Это правда? Забыла спросить у тебя в воскресенье. Потом тетка сообщила, что ты встречаешься с Мариссой Маркэм (и скатертью дорога, и тому подобное). Ее мотивы были совершенно очевидны, но я не могла знать наверняка, что это неправда. Люди меняются, не так ли? Может, ты рассердился, что я уехала, не сказав куда. Тетка могла и тебе солгать.

«Как быстро он меня забыл», – думала я.

Я никогда не получала писем, которые ты посылал. Нетрудно представить, что с ними сделали. Думаю, их читали и выбрасывали. Как бы я хотела вернуть себе эти письма. Чувствую, что мы созданы друг для друга. Я люблю тебя с твоими длинными волосами. Я люблю тебя.

Пожалуйста, пришли мне свои стихи. Очень надеюсь, что только ты забираешь почту.

С любовью,

Линда

P. S. Спасибо за Тшебинского. Я прочла его за день. Жаль, что не читаю медленнее, и книги кончаются так быстро.

10 января

Дорогая Линда!

Я прихожу в ужас, думая о том, что ты могла вообразить, будто я тебя тогда забыл.

Никогда.

Если бы я только не обращал внимания на твою тетку и продолжал свои попытки! Если бы я позвонил Эйлин! Если бы сел в машину и поехал в Мидлбери. Не могу больше думать об этом. Я заболеваю в буквальном смысле слова.

Поэтому мне труднее радоваться своим новостям, какими бы чудесными они ни казались час назад. Вчера я получил письмо (оно шло сюда семь недель) от редактора «Нью-Йоркера», который хочет опубликовать два моих стихотворения. Я был в панике: редактор мог подумать, что я не заинтересован в этом, ведь от меня так долго не было ответа. Я поехал в Найроби, нашел телефон и немедленно позвонил ему. Он немного удивился, что я звоню из самой Африки (ясно, что для него это не так важно, как для меня), но я объяснил ему ситуацию с почтой. В любом случае стихотворения будут опубликованы, и мне даже за это заплатят (что само по себе удивительно). Регина радуется новости. Полагаю, она думает, что это оправдывает мое существование. Я тоже так думаю, коли на то пошло.

У меня есть и другие новости. Мой сотрудник посольства прислал мне записку: он планирует организовать прием, на котором будет несколько влиятельных людей (включая мистера Кеннеди), и его интересует, смогу ли я убедить Мэри Ндегву тоже присутствовать. Он полагает, что для меня это хороший шанс помочь ей, и я очень обрадовался, что он не забывает «дело Ндегвы». (Конечно, Кеннеди меня не вспомнит, и, несомненно, возникнет неловкая ситуация, но меня сейчас это не волнует.) Я еще не знаю точной даты этого события, но, когда буду знать, сообщу тебе. Возможно, вы с Питером сможете прийти? (Разве это не безумие – представлять себе, что мы можем быть в одной комнате, не прикасаясь друг к другу? Мы сумеем контролировать себя? Боюсь, что нет.)

Во вторник приезжает Рич, и мы на пару недель поедем на сафари. Я с нетерпением ждал этого (полагаю, и сейчас жду), хотя прихожу в отчаяние от мысли, что не смогу получить твоего письма. (Пожалуй, тебе не следует писать мне недели две. Нет, все же пиши, просто не отправляй, пока я не вернусь. Ненавижу эти чертовы уловки. Они унижают нас, так же как и Питера с Региной. Но я не вижу, как этого можно избежать. А ты?)

Я последовал совету знакомого и встретился с одним человеком в Найроби – владельцем журнала, чтобы узнать, не захочет ли он опубликовать что-нибудь из моих стихов. Дело было ненадежное, но я все же отправился в Найроби (звонил в «Нью-Йоркер» за двенадцать долларов в минуту – наверное, потратил всю сумму будущего чека), чтобы попробовать. Это довольно странный журнал, какой-то гибрид, нечто среднее между «Мак-коллз» и «Таймс» (интервью с высокопоставленными политиками рядом с кулинарными рецептами), но редактор мне понравился. Он получил образование в Штатах – как выяснилось, в Индиане – и пригласил меня на ленч. Он согласился опубликовать несколько моих стихотворений. (В этом случае мне тоже заплатят. Мне даже неловко от моего богатства.) Однако у этой встречи был и побочный результат: редактор сказал, что отчаянно нуждается в репортерах, и спросил, не напишу ли я для него пару статей. Я ответил, что никогда не работал журналистом, но, кажется, это его не волновало – думаю, главным для него было то, что я под рукой и могу писать по-английски. Я подумал: почему бы и нет? И согласился. В результате завтра уезжаю в Рифтовую долину освещать siku kuu (буквальный перевод: «большой день») у масаи. В сопровождении фотографа. По-моему, это может представлять определенный интерес.