Текст книги "Их последняя встреча"
Автор книги: Анита Шрив
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)
Цифры на часах становились ярче по мере того, как комната темнела. Сейчас поэты и прозаики собираются перед отелем, словно школьники, отправляющиеся на экскурсию. Я пойду, решила она вдруг. Я не боюсь.
На горизонте тучи расступились, и розовый свет обещал, что завтрашний день будет лучше. Линда подмечала все вокруг: как женщина, поднимающаяся в автобус, не смогла перенести вес на правую ногу и схватилась за поручни; каким претенциозно потертым был кожаный портфель поэта в модных очках с черной оправой; как все они стояли в плащах, засунув руки в карманы, слегка подталкивая друг друга локтями вперед, пока не сгрудились в толпу. Но ей не хотелось встречаться с Томасом, поэтому, увидев, как он поднимается в автобус, она почувствовала одновременно удивление и смущение: смущение из-за его унижения, оттого что ему, будто школьнику, приходится ехать в автобусе. В плаще, со сложенными перед собой руками и сгорбленными плечами, он казался слишком громоздким на своем узком сиденье. Роберт Сизек был настолько пьян, что ему понадобилась помощь, чтобы взобраться по ступеням. Его лицо выглядело так, словно при надавливании из него брызнет вода. У писателей, которым предстояло сегодня выступать, был озабоченный вид, но они всячески старались вести себя непринужденно.
Они поехали по сереющим улицам, безлюдным в этот час. Линда пыталась не смотреть на Томаса, хотя это было довольно трудно. Он казался растрепанным и так отличался от Винсента, всегда безупречного, собранного и опрятного. Ей нравилось, как рубашки плотно облегали плечи мужа, как он подравнивал свою бородку, всегда идеальную, как у скульптуры. Винсент носил итальянские кожаные ремни и шитые на заказ брюки, и вовсе не из щегольства, а, скорее, по привычке, усвоенной от родителей-иммигрантов, которым очень хотелось видеть своих детей преуспевшими в Новом Свете. То, что для другого могло быть фатовством, для Винсента было привычным и в равной степени элегантным; Винсент уважал невинные желания родителей, и его часто сбивала с толку дерзость молодых людей – друзей его детей.
Автобус остановился, и Линда твердо решила держаться подальше. В ресторане она просто найдет свободное место и, представившись, подсядет к незнакомому человеку. Но, выходя из автобуса, она увидела Томаса, ожидавшего ее у двери.
Каким-то образом он ухитрился устроиться с ней отдельно от других. Это было небольшое и, возможно, настоящее французское бистро. Участников фестиваля разместили в узком зале с двумя длинными столами и скамьями по бокам. Линда и Томас сели в ближайшем к дверям углу, и это тоже было характерно для человека, которого она помнила, – человека, который всегда искал легких путей к отступлению. Она отметила, что бумажная скатерть, уже покрытая пятнами-полумесяцами красного вина, не закрывала всего стола. Томас вертел в руках свою ручку. В помещении была ужасная акустика, и ей казалось, что она тонет в море голосов, невразумительных слов. Из-за этого им пришлось заговорщически склониться друг к другу, чтобы поговорить.
– Похоже, это всплеск интереса к поэзии, не так ли?
– Но не возрождение, – ответила она через мгновение.
– Мне сказали, нас здесь десятеро. Из общего списка в шестьдесят человек. Похоже, это рекорд.
– За границей с этим получше.
– Ты в курсе? Ездила на фестивали за границу?
– Изредка.
– Значит, ты какое-то время была на виду.
– Едва ли. – Колкость ее задела. Она слегка отодвинулась.
Он склонился ближе и оторвал глаза от своей ручки.
– Ты слишком много пытаешься сделать в своих стихах. Истории нужно рассказывать, как истории. Твоим читателям это понравилось бы.
– Моим читателям?
– Твои стихи популярны. Ты должна знать своих читателей.
Она промолчала, ужаленная скрытой критикой.
– В глубине души я считаю, что ты романист, – проговорил он.
Линда отвернулась. «Вот ведь наглец», – подумала она. Мелькнула мысль встать и выйти, но таким театральным жестом она показала бы свою уязвимость, напомнила ему о других театральных жестах.
– Я обидел тебя. – К его чести, у него был виноватый вид.
– Нет, конечно, – солгала она.
– Тебе не нужен я или кто-то другой, чтобы ты знала себе цену.
– Действительно, не нужен.
– Ты прекрасно пишешь в любой форме.
Он и сам верил в этот комплимент. Даже не считал его комплиментом.
Еду принесли на таких больших тарелках, что на столе все пришлось переставлять. «Для чего вообще нужны такие огромные тарелки, – подумала Линда, – если они только уменьшают размеры самой еды: курица по-индонезийски у нее и лосось с отметинами от гриля у Томаса». Возвращаясь из бара с красными глазами, Роберт Сизек натолкнулся на стол, бокалы с водой и вином покачнулись. Линда видела скрытые, да и прямо направленные на них взгляды. Какое такое преимущественное право могла иметь Линда Фэллон на Томаса Джейнса?
Томас откусил немного лосося и вытер губы, безразличный к еде, и она поняла, что и в этом он не изменился: через полчаса не сможет и вспомнить, что ел.
– Ты по-прежнему католичка? – спросил он, глядя на треугольный вырез ее блузки цвета слоновой кости. Это была своего рода униформа – блузы из похожей на шелк ткани, узкие юбки. В отделениях ее чемодана лежали по три единицы каждого предмета. – Ты не носишь креста.
– Перестала носить много лет назад, – сказала она, не добавив: «Когда мой муж, знавший его смысл, попросил меня снять его». Она подняла свой бокал и выпила, слишком поздно осознав, что вино оставит на зубах пятна. – Католик – всегда католик. Даже бывший.
– Значит, было столько грехов. – Он задумался, возможно вспомнив о католических грехах. – Ты сейчас верующая?
– Только в самолетах, – быстро ответила она, и он рассмеялся. Он попытался съесть еще немного.
– А я немного верующий, – робко признался он, поразив ее своим признанием. – Священник матери жил у меня несколько дней, когда Билли умерла, хотя я почти не замечал его присутствия. Они очень помогают в таких ситуациях, правда? Мы теперь часто играем с ним в теннис, иногда я хожу на службу. Думаю, чтобы не оскорбить его чувств.
У нее перехватило дыхание и сдавило грудь. Это упоминание о личной трагедии прозвучало слишком преждевременно. Она снова слышала фразу: «Когда Билли умерла…»
Он продолжал:
– Кажется, я чувствую, что должен проявить какую-то благодарность. Хотя они, должно быть, знают, что в конечном счете это не помогает. В конечном счете, ничего не помогает. Разве что наркотики…
– Да.
Он наклонился к ней.
– С тобой такое случалось? Я думаю о том, что мы сделали, и не могу поверить, что были так жестоки.
Она не могла ему ответить. Он заплатил дороже, чем того заслуживал. А она? Чем она заплатила? У нее была любовь, и ее дети живы. Вопреки всему, она была вознаграждена. Какая в этом справедливость?
Линда положила вилку, не в состоянии даже притворяться, что ест. Она не была готова к подобному разговору и не могла продолжать, потому что не знала, сколько он способен вынести. Она решила не задавать никаких вопросов и вести себя в соответствии с поведением Томаса.
Массивные блюда заменили тарелками поменьше. Официант наполнил их бокалы.
– Письма все еще у тебя? – спросил он.
– Я их потеряла, – ответила она, почувствовав облегчение, оттого что разговор перешел на менее опасную тему. – Они высыпались из картонной коробки. Я смотрела из окна второго этажа дома, куда мы с мужем переезжали. Он нес эту коробку. У меня дыхание перехватило, когда он взял ее. Ему стало бы больно, если бы он увидел эти письма, хотя…
(«Хотя я много лет тебя не видела», – хотела она сказать.)
– Ни одному мужчине не понравилось бы узнать, что был кто-то другой, чьи письма хранят, – рассудительно произнес Томас.
– А потом, через несколько недель, когда я хотела найти их, писем уже не было. Нигде. Я пыталась спросить намеками, но он будто не понимал, о чем идет речь. Это осталось тайной. И по сегодняшний день я не знаю, что с ними случилось.
– Он их уничтожил, – просто сказал Томас.
Линда не могла представить себе такого, таких вот ухищрений. Винсент не умел быть двуличным. Тогда как они с Томасом были в этом виртуозами.
Гости уже откинулись на спинки стульев. Пища была съедена или проигнорирована. Зеркала на стенах отражали лица сидевших. Несколько невысоких мужчин в запачканных передниках сновали вокруг узкого стола, как танцоры. Благодаря отсутствию окон, за которыми мог лить дождь, обстановка становилась более интимной. Те, кто не нашел выхода своему красноречию, ожидали.
– Когда ты вышла замуж? – легко спросил Томас.
«Обсуждение прошлого всегда вызывает боль», – подумала она, хотя глупо было надеяться, что они смогут продолжать разговор без упоминания самого худшего, что было между ними.
– В семьдесят шестом, – ответила она.
– Двадцать четыре года назад.
Она кивнула и в этот миг знала, о чем он думает: о том, как она готовилась к свадьбе. О том, как она старалась побороть любовь к другому мужчине.
– И дети есть у тебя? – спросил он. – Думаю, я мог бы об этом догадаться.
– У меня двадцатитрехлетняя дочь и сын, которому двадцать два.
Ну вот, слава Богу: вспомнили и о детях.
Она видела, как Томас пытается совладать со своим лицом. Какое же это непостижимое горе, если оно способно пролиться слезами годы спустя.
– Как их зовут?
– Мария и Маркус.
– Мария и Маркус?..
– Бертоллини.
– Твой муж…
– Винсент, – сказала она, умолчав о том, что он уже умер.
– Вот как. Могу себе представить.
Она опять кивнула.
– Ты сейчас красиво одеваешься. – Томас не отрывал глаз от ее лица, хотя она знала, что он уже оценил ее.
– Спасибо, – проговорила она.
– Этой весной Билли исполнилось бы двенадцать, – обронил Томас.
Это имя было слишком печальным, слишком суровым. По напряженности его лица она видела, каких усилий оно ему стоило.
– Судно было насквозь пропитано водой и уже прогнило. На носу воняло. Было слышно, как Рич трахается в передней каюте… – Какое-то время он не мог продолжать. – Мы плыли в Мэн, – вымолвил он, уже лучше контролируя свой голос. – На судне был Рич со своей подружкой. И еще Джин, моя жена. – Он поднял глаза на Линду. – И наша дочь, Билли.
– Томас, прекрати, – спокойно сказала она. – Тебе не следует продолжать. Я читала о несчастном случае, когда это произошло. – Действительно, она очень хорошо помнила, как утром переворачивала страницы «Бостон глоб» (Винсент с «Таймс» сидел с другой стороны стола; ее рука была липкой от желе, вспомнила она) и слова «УТОНУЛА», «ДОЧЬ» и «ТОМАСА ДЖЕЙНСА», написанные такими невозможно кричащими большими буквами, содержались все в одном заголовке, как Винсент тотчас же отложил свою газету, спросив: «Линда, в чем дело?»
Официант, балансируя тарелками, создал вынужденную паузу.
– Джин не была виновата в этом, хотя я обвинял ее.
Линда видела, как пальцы Томаса сжали ножку бокала. Она не могла указывать, как ему излагать свою историю.
– Боже, как я ее обвинял! Я убил бы ее прямо на этом катере, будь у меня на это силы или смелость.
Линда прижала стиснутые пальцы ко рту. «Как же мы пытаемся удержать в себе то, что хочется сказать», – подумала она.
Она оглядела помещение, посмотрела на обращенные в их сторону лица – алчные и напряженно любопытные. Это было ужасно.
– Томас, – вставая, сказала она. – Пойдем со мной.
Они шли по набережной, которая вела к озеру. Моросящий дождь создавал паутину вокруг ее волос, лица. Томас шел, слегка ссутулившись, засунув руки в глубокие карманы плаща. Пояс на плаще он завязал свободно, один конец был длиннее другого. Туфли его уже некоторое время были не чищены. Она знала, что он такой неухоженный не от бедности; дело было в недостатке заботы. Заботы другого человека или его собственной.
– Ты по-прежнему живешь в Халле, – проговорила она.
– Да.
– И как Рич?
– С ним все в порядке. Он женат, у него двое мальчиков. Он женился на враче, так уж вышло. Мальчишки у них чудесные.
Она не могла представить себе, как Томас может играть с детьми других людей, даже разговаривать с ними. Наступит ли такой час, когда он просто – дай-то Бог – забудет?
– Я иногда вижу твою тетку, – сказал Томас. – Она всегда притворяется, будто не знает меня.
– Ты винишь ее за это?
– Нет, конечно. Я сейчас никого не виню, кроме себя. Полагаю, это уже прогресс.
Промозглый ветер продувал ее через открытый ворот блузки. Она схватилась за лацканы своего плаща.
– Я не буду спрашивать тебя о жене, – проронила она. – Хотя очень хотелось бы.
– Ты имеешь в виду Джин?
Она утвердительно кивнула, понимая, что они пока не могут говорить о Регине. Вероятно, вообще не смогут.
– О, о Джин я могу говорить. – Кажется, он избавился от дрожи в голосе, которая преследовала его в ресторане. Линда подумала, что горе может проявляться произвольно: в одни моменты оно становится нестерпимым, в другие это просто эпизоды неприятной истории. – Я ее не виню, – добавил он. – Я уже это говорил. Она была хорошей женщиной. Думаю, такой и осталась.
– Ты с ней не встречаешься?
– О Боже, нет. Очевидно, ни один из нас не смог бы этого вынести. Примерно через год она переехала в глубь страны, в Индианаполис, откуда она родом. Наверное, из соображений безопасности. Никакого океана. Полагаю, она по-прежнему одна. Да, я знаю, действительно так оно и есть. Иногда она пишет Ричу.
«Ну почему Томас продолжает мучить себя этим океаном?»
Они дошли до здания, выглядевшего как промышленное предприятие. Ей вспомнилось Рождество – это было много лет назад, когда они с Томасом бродили по пустым улицам Бостона, единственные люди в покинутой людьми Вселенной. Но потом ее пронзила тревожная мысль: хотя она помнила этот день, ощущение бесконечности, которое они испытывали, обещания и ожидание счастья, прозрачность воздуха – всего этого она не смогла почувствовать. Линда обнаружила, что ее тревожит неспособность чувствовать прошлое. Такая отрешенность от собственных ощущений действительно беспокоила.
Юбка ее съехала набок, пока они шли, она разбила свои туфли. Даже в такую холодную неприветливую погоду она чувствовала рядом с собой тепло Томаса. Его плечи как-то сжались, словно он стеснялся самого себя. Его физическое присутствие было знакомым и в то же время чужим. Все клетки его тела были другими, трижды изменившимися.
– Ты преподаешь? – спросил он.
– Да. – Она назвала колледж. – Неполный рабочий день. Муж умер два года назад, и осталась страховка.
– Я не знал. Прости. – И это говорил он, который лучше любого другого знал, какое это бесполезное слово. – Продолжительная болезнь?
– Нет. Это случилось внезапно.
Томас почти бежал рядом с ней.
– После его смерти я начала больше ездить с выступлениями, – сказала она. – Я убедилась, что в гостиничных номерах меньше думаю о Винсенте.
Они дошли до скамейки. Он жестом пригласил ее сесть. Она села, не вынимая рук из карманов плаща. Впереди был уик-энд, который теперь казался реальнее, чем всего несколько часов назад. Она знала, что через год, возможно, будет думать: «Это был уик-энд, который я…» Все-таки их встреча через столько лет – явление знаменательное. Знаменательное хотя бы тем, что они поведали друг другу о событиях своей прошлой жизни. Думать о чем-то большем было невозможно; сейчас это было бы противоестественным, попыткой плыть против течения.
– Твой брак был удачным? – поинтересовался он.
Никто никогда не задавал ей подобного вопроса. Необходимость ответить на него вызывала какое-то радостное возбуждение.
– Думаю, это был чудесный брак. – Она ничего не знала о втором браке Томаса с женщиной по имени Джин, кроме его ужасного расторжения и последствий. – У нас было столько хорошего. Помню, что именно так я думала, когда Винсент умер: «У нас было столько хорошего». И так мало плохого.
– Я рад за тебя.
– Но никто не может прожить жизнь без потерь, – проговорила она. И подумала: а правда ли это? Может ли кто-нибудь в пятьдесят два года сказать, что прожил жизнь без потерь? – Винсент как будто никогда не страдал, и это показалось мне достойным подражания. Жизнь стала нормальнее, менее сложной, чем была до этого.
«Чем была с тобой», – могла бы она добавить.
– Наверное, этого вполне достаточно, чтобы полюбить человека.
– Мы только что вернулись из нашего строящегося летнего дома в Мэне. Мы ездили туда на день, чтобы встретиться с подрядчиком. Это место стало впоследствии чудесным домом – чудесным для нас. Мы много лет копили деньги, и вот наконец дом стал реальностью. Мы сожалели лишь о том, что не построили его, пока дети были меньше, хотя уже подумывали о внуках. – Она прервалась, словно чтобы перевести дыхание, хотя в действительности пыталась подавить на мгновение охватившую ее злость. – Я поехала в банк, а он остался в доме. Когда я вернулась, он лежал на полу среди рассыпавшихся апельсинов.
– Сердечный приступ?
– Обширный инсульт. – Она остановилась. – Ничего в его здоровье не вызывало таких подозрений. Ему было всего пятьдесят.
Томас накрыл ладонью ее руку, выскользнувшую из кармана, пока она говорила. Его рука была холодной, ладонь – огрубевшей, хотя это была рука писателя. Он прикоснулся к ней неуклюже, как человек, не привыкший утешать других.
– Я так удивилась, когда увидела тебя, – сказала она. – Я не ожидала. Я не читала программу.
– Ты бы приехала, если бы знала?
Этот вопрос был словно тоннель со множеством потайных ответвлений.
– Я могла бы осмелиться из любопытства.
Томас отпустил ее руку и достал пачку сигарет. Несколькими давно знакомыми Линде движениями он взял сигарету, прикурил, убрал с губы кусочек табачного листа и выпустил тонкую струйку голубого дыма, который повис во влажном воздухе, словно фрагмент тающего текста, написанного каллиграфическим почерком. Спрашивать о его здоровье, конечно же, не имело смысла. Почти наверняка Томас скажет, что живет уже слишком долго.
– Ты бы удивилась, если бы узнала, что я приехал сюда из-за тебя? – спросил он.
Нечто большее, чем удивление, заставило ее промолчать.
– Да, меня это тоже удивило, – произнес он. – Но так оно и есть. Я увидел твое имя и подумал… Ну, я не знаю, что я подумал.
Позади них засвистел паром или буксирное судно.
– Ты знаешь, я голоден, – сказал Томас.
– У тебя через полчаса выступление.
– Плата, взимаемая за все это удовольствие.
Линда взглянула на него и рассмеялась.
Томас встал и как джентльмен подал ей руку.
– Думаю, после этого мы должны угостить себя ужином.
– По крайней мере, – ответила Линда в том же духе.
В театр они приехали на такси. У дверей расстались: Линда со стандартными пожеланиями всего наилучшего, Томас – с ответной гримасой на лице. Кажется, он слегка побледнел, когда Сьюзен Сефтон пристала к нему с напоминанием о том, что представление начинается через десять минут.
Это было помещение с крутым уклоном, которое, возможно, когда-то служило лекционным залом, с сиденьями, веером расходившимися от сцены, как спицы колеса. Линда сняла мокрый плащ, бросила его смятым на спинку. Ткань издавала неясный запах чего-то синтетического. Теперь она была одна с двумя сидевшими рядом незнакомцами и могла подумать о словах Томаса, признавшегося, что он приехал на фестиваль ради нее. Вряд ли это была вся правда, наверняка он желал еще на какое-то время вернуться в тот мир, который оставил, но та часть, которая, возможно, была правдой, встревожила ее. Она не хотела, совсем не хотела такого ценного для нее признания.
Ручеек зрителей, направлявшихся в испещренный оспинами пустых мест зал, оказался довольно скудным. Линда знала, что на сцене, бывает, чувствуешь себя скованно. Ей очень хотелось, чтобы Томасу повезло с аудиторией. Тут были студенты с рюкзаками, несколько пар, пришедших, возможно, на свидание, несколько похожих на нее женщин, сидевших небольшими, оживленными группами. Поодиночке приходили будущие поэты – в поисках вдохновения или, по меньшей мере, за поддержкой. Но тут боковая дверь, до сих пор запертая, распахнулась и впустила плотный поток людей; Линда смотрела, как постепенно ряды один за другим заполняются и «лицо» зрительного зала очищается. Как ни странно, она почувствовала материнскую гордость (или гордость жены, предположила она, хотя здесь у нее было мало практики: Винсента приводила в ужас сама мысль о публичном выступлении). Почтенная публика заполнила зал, тот уже не вмещал всех желающих, и двери оставили открытыми. Выступление Томаса после многих лет добровольного изгнания вызвало ажиотаж. Здесь творилась история, пусть не великая, но все-таки история.
Рядом с ней молодая пара рассуждала по поводу известного молчания.
– Его дочь утонула в море.
– Боже. Подумать только!
– Ее смыло за борт. Ей было всего пять лет. Или шесть.
– О Господи!
– Говорят, после этого у него случилось нервное расстройство.
– Ничего удивительного.
Приглушили свет, и вступительное слово было предоставлено какому-то ученому. Тот упомянул об изгнании, но не назвал его причин. Вступление было не вполне объективным по отношению к Томасу, хотя в нем говорилось о выдающемся успехе, о том, что он достоин почитания, даже если много лет не писал новых произведений. От света прожектора на лицо ученого падали уродливые тени. Вскоре Линде тоже придется стоять там.
Когда из-за занавеса появился Томас, над зрителями, как облако, повисла тишина. Томас двигался уверенно, стараясь не смотреть на сотни лиц. Подойдя к подиуму, он взял стакан с водой, и она заметила – надеясь, что этого не видят другие, – как дрожит его рука. За ее спиной кто-то сказал: «Боже, как он постарел». Подобные слова (такова власть слова) подкашивали даже самых выдающихся.
Поначалу Томас говорил ужасно невнятно, на его шее и за ушами появился трогательный румянец. Он выглядел неподготовленным. В нарастающей тишине он перелистывал страницы указательным пальцем, и бумага шелестела и трещала, как луковая шелуха. Линда слышала удивленное бормотание аудитории, легкие вздохи разочарования. Шелест страниц не прекращался. И наконец, когда она решила, что больше не вынесет этого, наклонила голову и прижала пальцы к глазам, Томас начал читать.
Голос его был низкий и звучный, не измененный годами, в отличие от его лица. Это был голос, которым провозглашают лозунги, голос, который мог принадлежать оперному басу. Зрители затаили дыхание, чтобы не пропустить ни слова. Линда напряглась, стараясь вникнуть в удивительные фразы, затем покатилась по склону образов, которые были странно привлекательными, хотя их ужасного смысла невозможно было не понять: «Шелк воды», читал он, «Песчаное ложе». «Согнулась мать – растоптанный стебель». У Линды руки стали холодными и покрылись мурашками. Она забыла об аудитории. Трудно было поверить в это слияние заслуженного возмездия и безумного горя. Она знала, как никогда до того – как, без сомнения, не знали окружавшие ее люди, – что присутствует при свершении чего-то великого.
Он читал из сборника «Стихи Магдалины». Несколько стихотворений о девушке, которая не стала женщиной. Элегия о жизни, которая не была прожита.
Томас остановился и снова выпил воды. Послышался звук – это сотни слушателей, прижав руки к груди, выдохнули: «О…» Последовавшие аплодисменты были подобны буре. Томас поднял глаза и, казалось, удивился такой реакции. Он не улыбнулся ни себе, ни аудитории, и Линда почувствовала необъяснимое облегчение: Томаса не так-то просто соблазнить.
Прозвучавшие после чтения вопросы были стандартными (один из них, о его виновности, был просто возмутительным). Томас послушно отвечал; к счастью, он не был бездумно болтлив. Линда не знала, смогла бы она его слушать, будь он таким. Он выглядел обессиленным, его лоб блестел – белый от настоящей схватки на сцене.
Вопросы прекратились – по чьему-то таинственному сигналу, – и зал взорвался аплодисментами, которые отдавались даже в подлокотниках кресел. Некоторые встали, как на спектакле. Не умевший принимать похвалу, непривыкший к ней, Томас покинул сцену.
Они могли бы встретиться за кулисами и обняться, охваченные взаимным порывом. Возможно, он будет ждать ее, будет разочарован ее отсутствием. Но тут она увидела его в вестибюле, окруженного восторженными поклонниками, отвлеченного на время от мучительных мыслей, и подумала: я не буду участвовать в соревновании за его внимание.
Почувствовав, что ей не хватает воздуха, Линда вышла в ночь. Люди стояли группами, скорее оживленные, чем подавленные. Она не собиралась прислушиваться, но не могла не услышать слов «потрясающе» и «блестяще», хотя одна женщина возмущалась тем, что поэт обратил смерть дочери себе на пользу. «Приспособленчество», – услышала Линда, и еще: «Насилие над жизнью других людей». Мужчина отвечал пренебрежительно. «Дана, это называется искусством», – сказал он, и Линда сразу поняла, что они женаты.
Она обошла квартал – ей это было необходимо после всего, что произошло в театре. Моросящий дождь заметно усилился, и прежде чем она успела вернуться, ее волосы и одежда промокли. Она вошла в боковой зал и послушала, как женщина из Руанды подробно перечисляла какие-то зверства, совершаемые в ее стране. Линда сидела, окоченевшая от холода, почти бесчувственная, пока не подошло ее время выступать.
Ее отвели за кулисы, где, словно змеи, клубились катушки электрических кабелей. Ее глаза не могли достаточно быстро приспособиться к темноте, и она казалась беспомощной и растерянной. Рядом с ней возник Сизек – Линду заранее известил об этом запах перегара. Сизек властно положил руку ей на спину, провел вниз по позвоночнику – то ли подбадривая ее, то ли выражая какое-то мужское покровительство. Их повели, щурящихся от яркого света, на сцену. Они уселись по обе стороны от подиума. Проигнорировав приличия, Сизек, пошатываясь, первым направился к подиуму. Он был настолько пьян, что с трудом стоял на ногах, но выступление его было безукоризненным – факт более примечательный, чем его проза, которая казалась какой– то жидкой, словно автор, подгоняемый сроками, разбавлял главы ради объема.
Раздались вежливые аплодисменты. Когда Сизек закончил, некоторые стали уходить (утомленные выступлением Сизека? не любившие поэзию? не интересующиеся выступлением Линды Фэллон?); аудитория пустела. Направляясь к подиуму, она усилием воли старалась преодолеть скованность, и к тому времени, когда ей удалось отрегулировать микрофон, она заметила, что Томаса в зале нет. Линда начала читать свои стихи, произносить слова, которыми она имела некоторое основание гордиться, – слова, которые, хотя и не были уже для нее чем-то новым, свежим, но подбирались любовно и тщательно. Однако по мере того, как она читала, ее мысли начали уплывать в сторону, и она подумала о предложении Томаса воплотить свои образы в прозе. Она заметила, что, пока произносит слова, в уме уже составляет предложения, и, когда какое-нибудь неожиданное слово встряхивало ее, выводя из состояния мечтательности, Линда чувствовала испуг, словно ее сбили с ног.
Аплодисменты были довольно громкими – аудитории подняли настроение, пообещав отпустить по домам или в рестораны. Потом последовали вопросы, один из которых странным образом напомнил унылые сетования женщины, считавшей использование истории жизни других ради искусства приспособленчеством (Линда не могла понять, почему это так раздражает, ведь речь шла не о ее жизни). В очереди за книгами Линды в холле стояло не более двадцати человек, но она была благодарна и за двадцать. Она задержалась дольше, чем следовало, ожидая, не появится ли Томас к ужину, но не настолько долго, чтобы выглядеть глупо, если он все же придет. Выйдя из театра, она пошла в ночь и остановилась, глядя на белую полоску на небосводе – это низкие облака выхватили свет большого города.
«Шелк воды, – подумала она. – Растоптанный стебель».
Мысли о том, что худшее уже произошло, успокаивают. Ей было двадцать семь, ее далеко вынесло приливом, и теперь оставалось либо увянуть на солнце, либо быть смытой новой волной. Ее выбросило на берег в Кембридже, где она беспрерывно бродила по улицам, и все ее тело состояло только из ног и рук в юбках и блузах, потому что мини– юбки в этот сезон и в этот год были не более примечательны, чем просторные цветастые свитера и расклешенные джинсы. А вот что действительно было примечательным, так это ее волосы: растрепанные, непослушные и нестильные, хотя тогда какой-то конкретный стиль и не требовался. В Африке они приобрели дополнительные цвета, так что теперь в них присутствовал весь спектр, от красного дерева до цвета отбеленной сосны. Благодаря ходьбе и пренебрежительному отношению к еде она выросла худощавой и жилистой. В жизни, под дождем ли, под солнцем ли, она чувствовала сейчас такую свободу, какой никогда раньше не знала и не хотела. Каждое утро она вскакивала в сандалии и прикасалась пальцами к своему золотому кресту, готовясь к дням, наполненным чувством вины и взаимными обвинениями, не имея ни малейшего желания стереть из памяти событие, которое оставило этот след. Иногда, опустошенная, она прислонялась к стене, головой к холодным камням, хватая ртом воздух, потрясенная безмерностью утраты, и боль была такой острой, словно это произошло только вчера.
Она не знала города так, как следовало. Она жила не так, как следовало. А следовало подолгу прогуливаться среди кленов, не забывая о том, что это священная земля. Следовало принимать участие в беседах, которые затягивались почти до утра, под присмотром призраков бледных ученых мужей и несносных педантов. Вопиющим образом нарушая режим, она возвращалась в безрадостные комнаты, где стояла кровать, на которую она не могла смотреть. Для нее Кембридж был воспоминанием об отвратительных поцелуях за дверью кабинета, возведенных в статус какого-то таинства (для нее, которая теперь была отлучена от церкви); или о горьком трепете на закате, который придавал кирпичам и камням города, и даже лицам на улицах (этим титулованным ученым), оранжево-розовый оттенок, казавшийся подлинным цветом самой любви. Кембридж – воспоминание… О ванной в съемной квартире, сидя в которой она пыталась порезать себе запястья, о чем тут же пришлось пожалеть из-за суматохи, поднявшейся в Службе чрезвычайных ситуаций. (И унизительного чувства стыда, оттого что она оказалась одной из многих, кто был вынужден к этому прибегнуть.) Юбки висели на ней, как белье на веревке, и в сентябре, когда становилось холоднее, она носила сапоги по колено.
Тогда она жила на Фэрфилд-стрит, в квартире из нескольких комнат, в кухне стояла ванная на платформе (великолепное место для жертвенных обрядов). У нее был китайский фарфор и дорогая хрустальная посуда, оставшиеся после похорон и последующего брака, который разрушился изнутри, как сверкающая машина с ржавчиной под свежей краской. (Хотя в конечном итоге она разбила эту машину в лобовом столкновении.) Все это она поставила в буфет на кухне, где они собирали пыль, – немое свидетельство несбывшихся надежд. Ела она (когда вообще ела) из пластмассовой тарелки, купленной в магазине «Лечмер», – пластмассовая тарелка не вызывала никаких ассоциаций, и ее никогда не касался муж или любовник. По утрам, когда снова начинались занятия, Линда стояла у двери и пила «мгновенный завтрак», довольная тем, что за такое короткое время можно столько сделать. Она выходила в своих мини-юбках и сапогах (сейчас страшно подумать о том, чтобы носить такую одежду перед семнадцатилетними парнями), садилась в машину и вливалась в поток автомобилей, следуя на север, в среднюю школу в пригороде. В уединении, которое мог дать только салон машины, она с неослабевающей болью оплакивала свою невосполнимую утрату, и прежде чем войти в класс, ей часто приходилось приводить в порядок свое лицо, глядя в зеркало заднего вида.
