Текст книги "Их последняя встреча"
Автор книги: Анита Шрив
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)
– Не стыдись своего прошлого, – говорит Эйлин Линде, когда другие выходят из комнаты. – Так поступало твое тело, а своего тела ты никогда не должна стыдиться.
Линда признательна за доброту, которая чувствуется в этом совете, но немало обеспокоена тем, что Эйлин о ней думает.
Во время рождественского обеда Джек от двери несется в квартиру с сообщением, что к Линде пришел гость. Она застывает на своем стуле за кухонным столом, зная, кто это.
– Ты пошла бы, посмотрела, кто это.
Томас стоит в коридоре, в руке – небольшая коробочка, неумело перетянутая скотчем. На нем пальто с поднятым воротником, уши покраснели от холода.
Она смущается от мысли, что не приготовила для него никакого подарка.
– Я не могу выйти, – говорит она. – Эйлин приехала.
Похоже, он обиделся. Линда очень редко видела его таким, и от сознания того, что она причинила ему обиду, сдавливает грудь.
Он протягивает коробочку.
– Это тебе.
От смущения и угрызений совести Линда забывает о приличиях. Она открывает подарок в коридоре, пока он неловко стоит, сунув руки в карманы. Чтобы снять липкую ленту, требуется целая вечность. В коробочке лежит золотой крест с крошечным бриллиантом в центре. Золотой крест на цепи. На записке написано: «Магдалине».
– Повернись, – говорит он. – Я его надену.
Она чувствует на своем затылке его пальцы – слишком большие для изящной застежки.
– Я сама, – отвечает она, когда Джек, не в силах сдержать любопытства, открывает дверь, чтобы еще раз взглянуть на таинственного незнакомца. У Линды не остается выхода, и она приглашает Томаса войти.
Она видит это все в глазах Томаса: обои с потеками в углу, рождественский стол рядом с раковиной, полной тарелок. Полку, замусоренную крошками и картофельной шелухой, рыбу в сковороде. Висящую над столом лампу, которую так часто задевают, что абажур треснул.
Они входят в берлогу с клетчатым диваном. Запах табачного дыма облаком висит в воздухе. Телевизор включен, показывают специальную рождественскую программу.
Линда представляет Томаса двоюродным братьям и сестрам и тете. Крест на шее – как сигнальный огонь. Тетя ведет себя сдержанно, обращая внимание на хорошее пальто, рубашку «Брукс бразерс» [72]72
Старейшая американская фирма, торгующая одеждой.
[Закрыть], кожаные перчатки и туфли превосходного качества. Джек просто летает от возбуждения: взрослый парень разговаривает с ним, подмигивает ему. Томас кивает Майклу, потом садится, не снимая пальто, на клетчатый диван, отвечает на вопросы, которые задает ему смелая Эйлин. Тетя, с красной помадой на губах и мелко завитыми волосами, все время смотрит. Беспощадно.
Смущенная Линда, чувствующая себя неловко, смотрит на все как будто со стороны. Смотрит, как Томас снимает пальто, нагибается и катает с Джеком игрушечные машинки. Как тетя и Томас обмениваются тяжелыми изучающими взглядами. Как Пэтти и Эрин, которым поручено вымыть посуду в кухне, время от времени заглядывают в комнату, явно заинтригованные симпатичным парнем.
Через час Джек уже сидит на коленях у Томаса, и они слушают Бинга Кросби [73]73
Кросби, Билл (1903–1977) – популярный американский певец и актер.
[Закрыть].
Томас остается до тех пор, пока тетя не начинает приказывать детям одеваться. Сейчас они поедут на полуночную мессу, говорит она, причем Томас определенно не имеется в виду.
Прежде чем все уходят, Томас и Линда целуются за кухонной дверью.
– Счастливого Рождества, – шепчет Томас. Все-таки он сентиментальный парень. Несмотря на Лоуэлла и О’Нила.
– Спасибо за крест, – говорит она. – Я всегда буду носить его.
– Мне понравились твои братья и сестры, – отзывается он. – Особенно Джек.
Линда согласно кивает.
– Он хороший мальчик.
– Я не понравился твоей тете.
– Это тебя не должно волновать, – говорит она.
– Завтра ты сможешь выйти? – спрашивает он.
Она думает.
– Может быть, после обеда.
– Я заеду за тобой в час, – произносит он. – Поедем в Бостон.
– В Бостон?
Мне нравится этот город, когда там все закрыто.
После ухода Томаса тетя натягивает пальто в коридоре и говорит, чтобы слышала только Линда:
– Этот тип разобьет тебе сердце.
Они идут по пустым улицам. Остальной мир спрятался от холода, который со свистом рвется со стороны гавани и змеей извивается по узким улочкам Норт Энда. Даже в середине дня в окнах горят огни праздничных елок. Линда представляет себе горы рваной оберточной бумаги, спрятанные игрушки сцену, в которой только что сама принимала участие. Эйлин подарила ей футболку в разводах, Майклу – пластинку «Битлз», Эрин – шапку, которую связала сама. Тетя приготовила ей в подарок удобное хлопчатобумажное белье, купленное со скидкой в универмаге, и требник с ее именем, напечатанным золотыми буквами в нижнем правом углу. «Линда М. Фэлллон»: М. означает Мари, конфирмационное [74]74
Конфирмация – у католиков и протестантов (в разных формах) обряд приема в церковную общину подростков, достигших определенного возраста.
[Закрыть]имя, которым она никогда не пользуется.
Линда дрожит – ее пальто совершенно не подходит для такого холода. На голове у нее шапка Эрин, но волосы все равно развеваются на ветру. Она специально не надевает платка, чтобы был виден крест, но теперь ей приходится придерживать пальто рукой. Другой рукой она держит руку Томаса. Перчатка в перчатке.
Пустота необычна и величественна. Снег падает и липнет к ресницам. Весь город накрыт куполом напряженной тишины, лишь изредка нарушаемой медленным перекатом цепей на шинах случайных такси. На витринах всех магазинов – жалюзи, кафе закрыты, и совсем нетрудно вообразить, что город – это лишь театральные декорации. С людьми, существующими только в воображении. Со всей суетой и запахом кофе, о которых приходится лишь гадать.
– Это чудесно, – говорит Линда Томасу. – Просто великолепно.
Она имеет в виду ощущение бесконечности времени, радость ожидания, прозрачность воздуха.
Они поднимаются по задней стороне Бикон-хилла, а затем спускаются по самой Бикон-стрит. Они идут вдоль посадки на Коммонвелс-авеню и представляют себе, каково это – иметь квартиру в одном из таких домов. У них буйное воображение, они описывают друг другу камины, покрывала на кроватях, книги в книжном шкафу. Они идут по Бойлстон-стрит, вверх по Тремонту, по Коммон и заходят в единственное открытое заведение – кафе «Бикфордз», напротив станции метро «Парк-стрит».
Случайные посетители и бомжи сидят на стульях отдельно друг от друга, не снимая своих вязаных шапок; кончики пальцев торчат из рваных перчаток. Они зашли сюда погреться. Один из них пьет молоко. В кафе стоит запах немытых тел, старого бекона и уныния. Запахом бекона, который, несомненно, готовили сегодня, пропитан воздух. Уныние насытило атмосферу, и его невозможно не замечать. Кафе почему-то напоминает Линде церковь с людьми, сидящими на отдельных скамьях.
Линда и Томас усаживаются за столик у входа, потому что дальше, вглубь кафе, Томас идти не желает. Из-за врожденной клаустрофобии ему удобнее находиться рядом с выходом. Они заказывают горячий шоколад и сидят молча, некоторое время не разговаривая, так что слышно только позвякивание серебряных ложек в фарфоровых чашках да звук щелкающего кассового аппарата. Линда наблюдает, как Томас смотрит на бродяг, и отчетливо понимает, что он знает больше ее о том, что случилось с этими людьми, что кожа его, возможно, более проницаема, чем у нее. Что-то в форме его рта наводит на мысль, что в нем кроется какая-то порочность, связанная не с сексом или алкоголем, а с хаосом и катастрофой.
«Любимый», – хочет она сказать вслух, не зная, как и почему это слово возникло в ее сознании.
На заднем сиденье «скайларка» лежит вещевой мешок – рыжеватая сумка с молнией и ручкой. Возможно, это спортивная сумка, но сделанная из такого прочного и толстого материала, что напоминает армейскую.
– Что в этой сумке? – спрашивает она.
Томас вернулся на автобусе хоккейной команды, Линда – на автобусе для зрителей. Ее автобус въехал на стоянку юзом, словно лыжник. Волосы Томаса, все еще влажные после душа, замерзают, прежде чем он успевает включить в «скайларке» обогреватель. Днем с океана налетел стремительный шторм, и дороги предательски скользкие. Томас ведет машину, согнувшись над рулем, вглядываясь в маленькое пятно на ветровом стекле, которое еще свободно ото льда. Кожаный верх машины заглушает свист дождя со снегом.
– Это кое-что для Донни Т., – безразличным тоном бросает Томас, сосредоточившись на дороге.
– Что для Донни Т.? – продолжает допытываться Линда.
– Да так, кое-какое барахло, которое он попросил меня подержать у себя.
Хоккейный матч проходил в Норвелле, и их команда проиграла два: ноль.
– Тебя не ушибли? – беспокоится Линда.
– Что?
Томас медленно едет за грузовиком по Мэйн на Спринг. На Фицпатрик грузовик набирает скорость, и Томас делает то же самое, полагая, что дорога должна быть здесь получше, хотя видимость по-прежнему плохая. Томас слишком быстро поворачивает возле Нантаскет-авеню, и машину разворачивает на сто восемьдесят градусов. Линда упирается руками в панель, чтобы удержаться.
– Бред какой-то, – говорит Томас.
Он пытается развернуть машину, но дорога настолько скользкая, что «скайларк» заносит поперек дороги и, словно в замедленном воспроизведении, он останавливается у телеграфного столба. Томас дает полный газ, чтобы отъехать, но колеса буксуют на льду. Над ними на ветру раскачиваются покрытые снегом провода.
– Придется идти пешком, – говорит Томас. – Оставим машину здесь и вернемся за ней, когда дороги посыплют солью.
– Идти куда? – спрашивает Линда. До ее дома еще несколько миль.
– Мой дом совсем рядом на холме.
Всю неделю газеты писали о том, что это худший январь за сорок четыре года. На пляже мокрый снег полностью облепил одинокий дом, и, когда на следующее утро восходит солнце, он кажется закованным в лед замком. Гавань тоже замерзает, выталкивая захваченные льдом лодки все выше и выше, пока лед не раскалывает их корпуса. Несколько дней подряд отключается электричество, четыре раза отменяют занятия в школе: автобусы не могут проехать. Затем начинается оттепель, и город думает, что худшее позади. Но потом налетает буря, удивляя всех, даже метеорологов, которые предсказывали умеренную температуру.
Томасу и Линде приходится боком подниматься по холму, держась за ветки деревьев. На Линде новые кожаные сапоги по колено, которые она купила на свои чаевые; у них скользкие подошвы и теперь от сапог мало проку. Томас, у которого обувь не такая скользкая, хватает Линду за руку, чтобы она не сползла вниз. Периодически они останавливаются у дерева, чтобы передохнуть и поцеловаться. Снег тает, и вода течет по шее. Над верхней губой Томаса замерзли сопли, и он похож на бомжа в своей вязаной шапке, натянутой на брови и уши.
Это очень плохой месяц для школы и транспорта, но очень хороший для катания на коньках. У себя в подвале Томас раскопал пару детских коньков и периодически приходит за Джеком. Он водит его на болота и учит кататься на коньках. Он придерживает мальчика за руку, когда тот падает на колени, катает его между своими ногами, поддерживая под руки. Мальчик в восторге от своих успехов. Томас делает Джеку маленькую хоккейную клюшку и устраивает игры: Майкл и Джек, с одной стороны, и они с Ричем, семилетним братом Томаса, – с другой. Иногда Линда берет коньки Эйлин и катается рядом с Томасом и мальчишками, но в основном стоит на боковой линии «поля», обхватив себя руками и притопывая ногами в сапогах, чтобы согреться. Она смотрит на Томаса с Джеком и Ричем, как могла бы смотреть жена на своего мужа и любимых сыновей. Гордая и счастливая, с каким-то чувством завершенности, которое невозможно испытать при других обстоятельствах.
Продвижение к дому Томаса тянется сорок пять минут. В нормальную погоду это заняло бы минут пять. У дверей их встречает отец Томаса, его длинное лицо выглядит встревоженным. У Томаса так замерзли губы, что он даже не может представить Линду родителям. Мать Томаса, высокая угловатая женщина с темно-синими глазами пронзает Линду взглядом, приносит им полотенца, помогает раздеться. Когда к Томасу возвращается способность говорить, он представляет Линду, у которой свело покрасневшие руки. Она надеется, что краснота будет воспринята как реакция на холод.
– Буря надвинулась так быстро, – произносит отец.
– Мы беспокоились, как ты доедешь, – добавляет мать Томаса.
Линда снимает свои сапоги и остается стоять в чулках, сунув подмышки руки. Она никогда не видела такой комнаты, не могла себе даже представить. Комната просторная и красивая, ряды окон со свинцовыми переплетами выходят на море. Горят два камина, в комнате расставлены по крайней мере полдюжины кресел и два дивана, обитые вощеным ситцем в полоску. Линда представляет себе, как люди тут в какой-нибудь из вечеров решают, где кому сидеть. Потом думает о берлоге в трехэтажном доме, мерцающем телевизоре, единственном диване с протертыми подлокотниками, о Майкле, Эрин, Пэтти и Джеке, которые сидят на кушетке, когда смотрят «Удивительный мир Диснея». Она надеется, что в такую непогоду все они дома.
Томас ведет Линду к дивану, и они усаживаются вместе; мать садится напротив. Линда чувствует себя, как на экзамене. Входит отец с горячим шоколадом. По такому случаю у него, кажется, приподнятое настроение, как у маленького мальчика, которому только что сказали, что занятия в школе отменяются. Мать Томаса, в светло-голубой вязаной кофте и в такой же юбке, пристально рассматривает подругу Томаса, обращая внимание на помаду, джинсовую юбку и свитер, под которым у Линды нет бюстгальтера.
– Ты недавно в городе? – спрашивает мать, попивая горячий шоколад. Линда держит кружку обеими руками, стараясь согреть их.
– Вроде того, – отвечает Линда, глядя вниз. Мало того, что па ней свитер, под которым отчетливо выступают соски, сейчас напряженные от пробравшего ее до костей холода (вот глупая Эйлин!), – у этого свитера еще и очень глубокий вырез, и виден ее крест.
– А в каком районе ты живешь? – интересуется мать, не особенно утруждая себя любезностями.
– Парк-стрит, – говорит Линда, ставя чашку на стол и складывая руки на груди. Рядом с ней Томас разминает пальцы, пытаясь разогнать кровь. К горячему шоколаду он не прикоснулся. Ее джинсовая юбка слишком короткая и слишком тесная в бедрах. Линда подавляет желание одернуть ее.
– Это в?.. – спрашивает мать.
– Рокэвэй, – уточняет Линда.
– Вот как. – Мать Томаса даже не пытается скрыть скептицизм.
– Сильная буря, – отмечает отец Томаса, сидящий рядом с ними.
– Я покажу Линде дом, – говорит Томас, вставая. И Линда думает, как замечательно иметь дом, который можно показать.
Они поднимаются по лестнице в комнату Томаса, заходят за дверь и целуются. Томас поднимает ее свитер и кладет холодные руки на ее груди. Потом задирает юбку ей на бедра. Она встает на цыпочки, прижимаясь к стене. Она слышит кого-то из родителей внизу лестницы и уверена, что он или она сейчас поднимется и зайдет в комнату. Чувство риска, или возбуждение, или паника неожиданно вызывают в памяти сцену: мужчина задирает ей платье.
– Не могу, – шепчет она, отталкивая Томаса.
Томас неохотно отпускает ее. Она поправляет юбку и свитер. Они слышат шаги на лестнице, и Томас ногой захлопывает дверь.
– Что такое?
Она садится на кровать, пытаясь выбросить из головы ту сцену, рассматривает обстановку комнаты: деревянный письменный стол, кипы бумаги, разбросанные по столу ручки. В углу валяются смятые брюки и белая рубашка к выходному костюму. Белые шторы образуют в окне ромб и кажутся слишком красивыми для комнаты молодого парня.
– О Боже, – тихо говорит она и закрывает лицо руками.
– Линда, в чем дело? – спрашивает встревоженный ее голосом Томас, присаживаясь на корточки перед ней.
Она качает головой.
– Это? – спрашивает он, явно озадаченный. – Это? – спрашивает он, указывая на стену.
Мимо комнаты снова слышатся шаги.
В зеркале над комодом она видит их обоих: Томас сидит теперь на кровати, волосы наскоро приглажены пальцами, спина сутулится. Она стоит перед книжным шкафом, сложив руки на груди, вокруг глаз – розовые круги от холода, волосы примяты от шапки.
На письменном столе рядом с книжным шкафом – исписанные листы. Она приглядывается повнимательнее.
– Ты что, пишешь стихи? – интересуется она.
Томас с отсутствующим видом смотрит на стол, потом встает, сообразив, что оставил свою работу на виду. Он идет к столу и берет листы.
– Ты можешь мне это прочесть? – просит она.
– Нет.
– Ты уверен?
Он перебирает листы в руке.
– Уверен.
– Дай взглянуть.
Он дает ей первую страницу.
– Это только наброски.
Она поворачивает страницу и читает. Это стихотворение о прыжке с пирса, о девушке, плывущей в своей комбинации. О движущихся на заднем плане огнях и насмешках парней. Она читает все стихотворение и перечитывает его еще раз.
– Шелк воды, – говорит она. – Вода похожа на шелк.
Они спускаются вниз. Ситуация тут напряженная: холодная мать, отец, получивший разнос от жены. Отец потихоньку удаляется в комнату, откуда доносится звук работающего телевизора; мать, женщина, у которой есть чувство долга, вызывает такси с цепями на колесах. Линда надевает свои сапоги и стоит вместе с Томасом в прихожей; у нее такое ощущение, будто ее выгнали.
– В вещмешке – наркотики, – сообщает он ей.
На следующий день в машине, стоящей за коттеджем, Томас опускает с плеча Линды блузку и жакет и целует костистый выступ ключицы.
– Мне больше всего нравится в тебе это место, – говорит он.
– Да? Почему?
Если учесть, с какими местами ее тела он познакомился за последнее время, это кажется несколько странным.
– В этом ты, – объясняет он. – В этом вся ты.
– Это случайно не название песни?
На них солнцезащитные очки. А за ними весь мир так и сверкает. По пути к пляжному коттеджу они проехали «великанские горки», церковь Святой Анны и кафе, и все это закованное в лед. Солнечный свет создает на стенах блеск, слишком яркий для незащищенных глаз; кажется, что ветви деревьев попали сюда прямо из рая.
– Другой рай, не такой, как мы себе представляли, – говорит она.
– Что?
– Это страна чудес! – произносит она с восхищением.
Томасу, как и большинству других владельцев машин в городе, наконец пришлось поставить на шины цепи. Впереди еще февраль и март, и кто знает, какие неожиданные бури может преподнести апрель?
– Они обошлись мне в двадцать баксов, – сообщил он Линде. – Но оно того стоит. Иначе я не смог бы тебя забрать.
Он целует ее. Хотя они остановились на своем обычном месте (отчаянный шаг!), Томас утверждает, что коп не начнет объезд так рано.
– Зачем ты это делаешь? – спрашивает Линда.
Он прекрасно знает, что она имеет в виду.
– Донни Т. попросил меня.
Это не очень убедительная причина, – возражает она, наклоняясь и включая приемник. Занятий сегодня не было, но у Томаса все утро ушло на то, чтобы отбуксировать машину. Линда делает глубокий вдох. Ей все время не хватает его, этого запаха гренков. Он кажется ей сущностью человеческого тепла.
– Вчера вечером, у тебя дома, – спрашивает она, – это был провал?
– Да все было нормально, – отвечает он.
– Нет, – говорит Линда. – Я ей очень не понравилась.
– Она слишком обо мне заботится.
Линда закрывает лицо руками.
– Не могу простить себе, что надела этот свитер без лифчика.
– Мне понравилось, – успокаивает ее Томас. Он прикасается к ее груди и останавливается, словно животное, ждущее сигнала приблизиться.
– Все в порядке, – говорит она.
– Что бы это ни было, ты должна кому-то рассказать.
– Я рассказала бы тебе, если бы могла. – Она задумывается на минуту. – Я рассказала бы Богу, если бы могла.
– Разве не должен Бог в любом случае видеть и знать все?
– Так положено. Нужно рассказать Ему, что ты сделал.
– Это нелогично.
– Нуда, конечно, – соглашается она.
– Не хочу быть навязчивым, – произносит Томас через несколько минут, – но ты действительно думаешь, что Бога это волнует?
Вопрос не шокирует и даже не удивляет Линду. Этот вопрос уже некоторое время терзает и ее, только сформулированный иначе: нелогичность того, что Бога может волновать, спит ли кто-то с кем-то до свадьбы, когда происходят такие страшные вещи, как Холокост. Логика требует здравого смысла: Бога не может волновать добрачный секс, который ничто в сравнении со всеми этими ужасами. И все же мысль о том, что Его это может не тревожить, наполняет ее отчаянием.
Томас снимает с Линды очки, и она жмурится.
– Снимай и свои тоже, – предлагает она, и он снимает. Они сидят лицом к лицу.
– Я должен спросить тебя вот о чем… – начинает он.
– Ладно. – Она готова к чему угодно, странным образом приободренная.
– Пожалуйста, расскажи мне, что произошло.
Но ее уверенность ложная. Она открывает рот, чтобы заговорить, и не может.
Томас откидывается на сиденье и закрывает глаза. Она проводит пальцем по его груди. За ними садится солнце. Сверкание в дюнах гаснет, температура понижается.
– Где ты жила до этого? Я имею в виду, до этого «Дома»? – спрашивает он.
– В Маршфилде.
– О.
– Что? Что такое?
– Ничего. Кажется, я довольно многого о тебе не знаю.
Она молчит.
– Куда ты ездила на лето?
– Томас.
– Ты что, не можешь просто ответить на один паршивый вопрос? – Какие-то раздражительные нотки в его голосе, которых она никогда раньше не слышала, заставляют Линду замереть.
– Какой вопрос? – не понимает она.
– Когда ты ходишь на исповедь, – продолжает он, – ты признаешься, что разрешала мне прикасаться к твоей груди?
Она закрывает блузку.
– Ты расскажешь священнику про вчерашний вечер? Что я задирал тебе юбку?
Она молчит, глядя прямо перед собой.
– Расскажешь? – настойчиво требует ответа он.
Она снова надевает очки.
– Насколько подробно ты должна рассказывать?
– Томас, прекрати.
Бриллианты на ветровом стекле исчезли. Она плотнее заворачивается в пальто.
– Отвези меня домой, – просит она.
Ветер с океана тарахтит незакрепленными деталями «скайларка» и лепечет что-то бессмысленное у стекол. Линда чувствует, что в машине тоже мороз. Она видит клубы пара от их сердитого дыхания.
– Кажется, я рассержен, – говорит он.
– На кого? На меня?
– Кажется, я сержусь на тебя.
– Ладно. – Теперь она прижимается к двери. Начинает застегивать блузку.
– Я не сержусь на тебя, – произносит он.
– Ты должен сердиться, – возражает она.
– Почему?
– Я что-то испортила, да?
– Не выдумывай.
– Это внутри тебя. Это не выдумка.
– Линда. Посмотри на меня.
Она не хочет.
– Если уж говорить о том, что не все знаешь о человеке, то почему бы тебе не рассказать, зачем ты возишь наркотики для Донни Т.?
– Ну и что, если вожу?
– Ну и что? Ну и что, черт побери, если ты возишь, да? Ты можешь сесть в тюрьму, вот что!
– Линда, посмотри на меня. Пожалуйста.
Она уступает и поворачивается.
– Вот что это, – говорит он. – Это ты. Если я знаю что– то в себе, я знаю именно это.
Она молчит.
– Ради Бога, ты – моя семья. Ты моя любимая, ты мой друг, и ты моя семья. – Он останавливается. – Думаю, я твой.
Это может быть правдой, говорит себе она. Это возможно. И какое это облегчение видеть мир по-другому: Томас – ее семья. Линда преодолевает океан между ними и прикасается к его руке.
Томас открывает дверь «скайларка» и достает с заднего сиденья вещмешок. Линда смотрит, как он направляется к пляжу по зарослям песколюба, который скользит под его ногами. Она приподнялась на руках, чтобы лучше видеть. Высокий прилив плещется у его ног. С силой спортсмена он зашвыривает мешок далеко в море. Она видит, как тот минуту держится на воде, прежде чем утонуть.
Ее взгляд блуждает по прямым вертикальным стеблям песколюба, горизонтальным доскам обшивки на коттедже, квадратам оконных стекол. Она этого прежде не замечала, но все укладывается в какую-то систему. Линда думала, что до сих пор ее жизнь была случайной цепочкой событий. Произошло это, потом это, потом то. Тогда как все время существовала система, план. Красивый и запутанный план.
Томас, дрожа, быстро садится в машину. Хотя на нем куртка, рубашка все еще расстегнута. Он потирает руки.
– Что же теперь будет? – спрашивает она. – Донни Т. с ума сойдет. Сколько там было?
– Несколько килограммов. Он, наверное, закажет меня.
– Томас!
– Да я шучу. Я заплачу ему. Что-нибудь придумаю.
На следующий день в столовой Донни Т. принимает ставки на то, сколько еще учебных дней отменят до конца зимы. Максимальное число – шесть дней. Минимальное – ни одного. Линда думает, что минимальное число ближе к истине. Едва заметные изменения света – его сила, то, как он косыми лучами льется в окна, – свидетельствуют о том, что весна вот-вот наступит.
Под ее столом на кафельном полу – грязные лужи. Линда сидит одна, до-начала занятия остается пять минут. Она созерцает радужный блеск на куске какого-то мяса, застывший соус, комками лежащий на тарелке. Жалеет, что не догадалась взять из дому яблоко.
Она наблюдает за Донни Т., за его столом: как проворно он выхватывает деньги из протянутых рук, ловко сует их в карман пиджака и небрежно делает какие-то пометки на салфетке, готовый скомкать ее в кулаке, если вдруг чрезмерно любопытный учитель будет проходить мимо.
Линда откусывает кусочек мяса и быстро читает молитву Деве Марии, прося ее защитить и направить Томаса. Она произносит эти молитвы уже почти механически. Линда молится за Джека и Эйлин, молилась за Пэтти, когда у той была краснуха, за Эрин, когда она получила «неуд» по латыни. Она представляет себе эти молитвы в виде воздушных шаров, которые, извиваясь, поднимаются в небо, мимо облаков, увлекая за собой веревку. Воздушные шары надежды. Молитва – это не что иное, как воздушный шар надежды.
– Линда Фэллон, – слышит она голос за собой.
Она оборачивается и быстро проглатывает кусок мяса.
– Мистер К., – бормочет она.
– Позвольте присоединиться к вам? – спрашивает он.
– Конечно. – Она отодвигает поднос в сторону.
– Не позволяйте мне отвлекать вас от обеда.
– Нет, все в порядке, – говорит она. – Он все равно отвратительный.
– Согласен.
Мистер К., невысокий коренастый мужчина с широкой грудью, который безуспешно пытается выглядеть профессионалом, перебрасывает ноги через скамейку. Он медленно пьет чашку кофе, погрузив в нее соломинку.
– Вы знаете, – начинает он, – кроме того, что я преподаватель английского, я еще советник выпускного класса.
– Я знаю, – отвечает она.
– Короче говоря, я просматривал список учащихся, которые собираются поступать в колледж, и не увидел вашего имени.
– Да.
– Вы не подали заявления.
Линда отстегивает заколку для волос, потом снова возвращает ее на место.
– Нет.
– Могу я спросить почему?
Она проводит пальцем по бежевому пластмассовому покрытию стола.
– Не знаю, – говорит она.
– У вас огромный потенциал. – Он по-прежнему тычет соломинкой в свой кофе. – Вы очень ясно формулируете предложения. Ваши письменные работы логичны. Стоит ли говорить, что это достаточно редкое явление в сочинениях учащихся?
Она улыбается.
– Можно задать личный вопрос?
Линда кивает.
– Причины финансовые?
Она все подсчитала: даже со всеми деньгами от чаевых ей не осилить плату за учебу, а она откладывала не все свои заработки. Плата за обучение, жилье и питание составляет три с половиной тысячи долларов. И это только в первый год.
– В основном да.
Линда не объясняет, в чем настоящая причина: ей трудно себе представить, как сказать об этом тете, которая решит, что это очередная попытка Линды быть лучше ее, лучше двоюродных братьев и сестер.
– Вы знаете, что существуют стипендии.
Она молчит.
– Сейчас только конец января, – продолжает он. – Вероятно, уже поздно для официальной подачи заявления, но я знаком с некоторыми людьми, как и мистер Хэнсон. Мы кое-куда позвоним. В этом я могу вам помочь.
Линда, смущенная, смотрит на Донни Т. А он подает заявление в колледж? Станет ли он вором, игроком, банкиром? Она не знает даже, куда подал заявление Томас. Она наложила на эту тему табу.
– Дома все в порядке? – спрашивает мистер К.
Дома все просто отлично, думает она.
– Сделайте мне одолжение, хорошо? – просит он. – Пообещайте, что зайдете в мой кабинет и посмотрите каталоги некоторых колледжей, которые у меня есть. Вы знаете про Тафте? Бостонский университет?
Она кивает.
Он замечает крест.
– Бостонский колледж [75]75
Университет Тафтса, Бостонский университет, Бостонский колледж – высшие учебные заведения в Бостоне.
[Закрыть]? – спрашивает он. – Католический колледж.
Линда снова кивает, не видя, почему бы не согласиться.
– Сегодня днем? Вы свободны на восьмом уроке?
– Да.
– Хорошо. Так и сделаем.
– Ладно.
Он выбирается из-за стола.
– Что у вас в этом семестре? Двадцатый век?
– Да.
– «Из сна своей матери я впал в Состояние / И горбился в его чреве, пока не замерз мой мокрый мех».
Линда улыбается.
– Рэндалл Джаррелл, – говорит она.
Она садится в автобус, который останавливается сразу за стоянкой для учеников. Водитель прищуривается, когда она входит.
– Я плохо себя чувствую, – объясняет она. – Я не прогуливаю.
Она едет по Мэйн-стрит, на Спринг, на Фицпатрик, на Нантаскет-авеню, думая, что, возможно, успеет сделать это и вернуться вовремя на встречу с мистером К. Она знает, что если будет думать о том, что собирается сделать, то потеряет самообладание, и потому не думает.
Вокруг нее весь мир тает. Искрится, течет и ломается, сбрасывает огромные глыбы льда с крыш, ледяные веревки – с телефонных столбов, фантастические сосульки – из водостоков. В автобусе слишком жарко, и она распахивает пальто. До восьмого урока у нее еще два занятия, и ей придется придумать уважительную причину своего отсутствия. Возможно, она сошлется на мистера К.
Линда выходит на остановке возле церкви Святой Анны. Дом пастора – рядом с церковью. Если бы не ощущение срочности, она бы повернулась и возвратилась в школу. Линда заставляет себя идти вперед, хотя понимает, что ее просьба может быть встречена с насмешкой. Это самый мужественный поступок, который она совершает с тех пор, как прыгнула в океан.
Она поднимается по каменной лестнице и стучит в тяжелую деревянную дверь.
Ей отвечает молодой священник. Линда видела его раньше, со скамьи в церкви, но сейчас, вблизи, замечает, что он похож на Эдди Гэррити. Его воротничок сдвинут в сторону, в руке у него салфетка.
– Вы можете выслушать мою исповедь? – спрашивает она.
Священник удивлен.
– Исповеди выслушивают в субботу днем, – говорит он беззлобно. Быть может, он двоюродный брат Эдди – у него такие же золотистые волосы и тощая фигура. Добродетельный двоюродный брат. – А сегодня не суббота, – напоминает он.
– Я знаю, – говорит Линда, – но я должна сделать это сейчас.
– Сейчас я обедаю, – произносит он.
– Простите. – Линда готова уйти. Вероятно, это грех – желать большего, чем имеешь право. – Я подожду, – просит она.
Молодой священник медленно подносит салфетку к губам.
– Входи, – приглашает он.
Она вступает в обшитый панелями темный коридор, где единственным источником света служит электрический канделябр. Из дальней комнаты слышится позвякивание столовых приборов. Кто-то разговаривает.
