Текст книги "Их последняя встреча"

Автор книги: Анита Шрив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)

– Тебе не надо сейчас быть в школе? – удивляется священник.

– Надо, – отвечает она.

– В школе будут беспокоиться?

– Нет.

– Ты в каком классе?

– В выпускном.

– Если мы это сделаем, ты вернешься в школу?

– Вернусь.

– Я не буду спрашивать, как тебя зовут.

– Да. Спасибо.

– Следуй за мной.

Она идет за молодым священником из коридора в маленькую приемную. Если бы не кресты, это помещение напоминало бы комнату, где монарх принимает иностранного сановника. Два кресла, стоящих рядом у входа. У стены два дивана такого же типа. Кроме этой мебели, в комнате нет ничего.

Она смотрит, как священник выдвигает кресла в центр комнаты, поворачивает их спинками, чтобы сидящие не видели друг друга, потом жестом приглашает ее сесть в одно из них.

Линда ставит свою сумочку на пол рядом с креслом и снимает пальто. В ней растет беспокойство. Невероятно, неужели она действительно расскажет о своих грехах в этой комнате, где они сидят спина к спине, – ничем не скрытые, не находясь в исповедальне?

– Отец, прости меня, ибо я согрешила, – начинает она чуть слышно.

Сначала стоит продолжительная тишина.

– У тебя есть грехи, в которых ты желаешь исповедаться? – подсказывает священник. Его голос кажется то ли скучающим, то ли усталым.

– Несколько лет назад, – говорит Линда, и сердце ее колотится в груди, – у меня были неподобающие сношения с любовником моей тети. Мне было тринадцать лет.

– Как ты понимаешь слово «неподобающие»?

– Мы… – Она думает, как лучше сформулировать. Подойдет ли слово «прелюбодействовать»? – Мы занимались сексом, – произносит она.

Следует небольшая пауза.

– Ты занималась сексом с мужчиной, который был любовником твоей тети?

– Да.

– Сколько лет было этому мужчине?

– Я не знаю точно. Думаю, чуть больше сорока.

– Понимаю.

– Он жил с моей тетей. Он жил с нами.

– И как часто ты прелюбодействовала с этим человеком?

– Пять раз, – отвечает она.

– Он силой овладевал тобой?

– Нет. Не совсем.

– Ты когда-нибудь исповедовалась в этом раньше?

– Нет.

– Это тяжкий грех, – замечает священник. – Прелюбодеяние и утаивание греха от своего исповедника. Кто-нибудь знает об этом?

– Моя тетя. Она застала нас. И меня надолго отослали из дома.

– А, – говорит священник. – Это «А» – возглас понимания, она не может ошибиться. – Продолжай.

– Отношения прекратились. Этот человек вроде как ушел из семьи.

– И ты думаешь, из-за тебя?

– Возможно. Я хочу сказать, похоже на то.

Священник долго молчит, и от этого она начинает нервничать. Все должно происходить не так. Она слышит, как где-то за пределами комнаты бежит вода, слышит голоса в коридоре. Может, священнику нужны подробности?

– Могу я говорить с тобой откровенно? – спрашивает наконец он.

Его вопрос вызывает в ней тревогу, и ответить ей нелегко. Священник поворачивается в своем кресле и перегибается через подлокотник в ее сторону.

– Это необычно, но я считаю, что должен поговорить с тобой об этом.

Линда тоже слегка подвигается в кресле. Краем глаза она видит рукав священника, его бледную руку. В веснушках, как у Эдди Гэррити.

– Я знаю, как тебя зовут, – произносит он. – Ты Линда Фэллон.

У нее перехватывает дыхание.

– Я кое-что знаю о твоей истории, – говорит он. Его голос становится добрее. Он уже не такой строгий. И уж точно, не такой усталый. – Мужчина, о котором ты говоришь, – презренный человек. Я едва знал его, до того как он уехал, но видел часто и с тех пор узнал достаточно, чтобы убедиться в этом. То, что он делал с тобой, он проделывал и с другими девочками твоего возраста и даже младше тебя. Он делал это неоднократно. Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Линда кивает, с трудом веря тому, что слышит. Другие девочки? Еще младше?

– Можно сказать, что это был больной или дурной человек, – объясняет священник. – Возможно, и то и другое. Так что ты не одинока.

Эта информация настолько шокирует Линду, что все перед глазами начинает беспорядочно кружиться. Ее тошнит, будто она больна. Она вдруг вспоминает Эйлин и ее загадочное замечание: «Так поступало твое тело, а своего тела ты не должна бояться».

– Я не могу представить себе сердце этого человека, – говорит священник. – За его душу надо молиться. Но, думаю, я могу кое-что понять в твоем сердце.

Линде кажется, что ее легкие поднимаются в груди все выше и выше, так что скоро для воздуха совсем не останется места.

– Ты чувствуешь свою ответственность за то, что произошло? – спрашивает священник.

Она кивает, но потом понимает, что он-то не видит ее кивка. Линда сильнее перегибается через подлокотник кресла, как и священник, хотя ей не хочется смотреть ему в глаза. Где-то вдали она слышит слова, похожие на прощание, и звук закрывающейся двери.

– Да, – говорит она. – Более или менее.

– Конечно, можно сожалеть о том, что ты не была достаточно сильной и не воспротивилась этому человеку, но его грех гораздо тяжелее. Ты была ребенком. Ты до сих пор еще ребенок.

К ужасу Линды, на ее глаза наворачиваются непрошеные слезы.

– Твоя тетя поступила неправильно, отослав тебя. Могу представить себе, как ужасно это было для тебя.

Она качает головой из стороны в сторону. Доброта, доброта! Для нее она чуть ли не больнее, чем суровое слово. Никто никогда не разговаривал так с ней прежде.

– Это не грех, в котором тебе нужно исповедаться, потому что ты не совершала греха, – говорит священник. – Ты понимаешь, о чем я говорю?

Линда не понимает. Не совсем понимает. Это противоречит всему, что ей когда-либо говорили.

– Некоторые могут так думать, – продолжает священник. Он неожиданно чихает и говорит: – Извини. – Достает платок и сморкается. – Простуда начинается, – объясняет он. – Ты не хочешь поговорить об этом с кем-нибудь? С кем-то, кто мог бы помочь тебе?

Она отрицательно качает головой.

– Нет.

– Я знаю человека вроде врача, который мог бы поговорить с тобой о том, что ты думаешь по этому поводу.

– Нет, – настаивает она. – Не думаю.

– Я мог бы устроить, чтобы ты поговорила с женщиной.

– Нет, – отказывается она.

– Тяжело нести такое бремя одной.

Она громко, по-детски всхлипывает. Икота, судорожный глоток воздуха. Она отворачивается от священника.

Линда слышит, как священник встает и выходит из комнаты. Она думает, что он вышел, чтобы она поплакала в одиночестве, но он тут же возвращается с коробкой бумажных салфеток. Он останавливается перед ней, но она не поднимает глаз, тогда он достает из коробки салфетку и утирает ей нос.

– Возможно, тебе хочется побыть некоторое время одной, – говорит он.

Она снова отрицательно качает головой.

– Я должна вернуться в школу, – поясняет она, больше всего на свете желая покинуть дом священника.

– Понимаю, Линда.

Она поднимает на него глаза. Она была не права. Он совершенно не похож на Эдди Гэррити.

– Ты можешь простить того человека? – спрашивает он.

– Я не знаю. Я стараюсь не думать об этом.

– Ты можешь простить свою тетю?

Линда качает головой.

– Она меня ненавидит. Это, кажется, еще хуже.

– Не нам решать, какой грех хуже.

– Да, – соглашается она.

– Ты будешь работать над тем, чтобы простить их. Ты попробуешь.

– Да, – говорит она, хотя знает, что этого скорее всего не случится.

– У тебя есть друзья? – интересуется священник. – Кто-нибудь, с кем бы ты могла поговорить?

– У меня есть друг, – отвечает она.

– Ты ему доверяешь? – спрашивает он.

– Да. Очень.

– Это парень или девушка?

– Парень.

– Он католик?

– Нет.

– Ну ничего.

– Он – моя жизнь, – произносит Линда.

– Ну-ну, – мягко говорит священник. – Бог – твоя жизнь. Твоя жизнь – Бог.

– Да, – соглашается она.

– Но сейчас, пожалуй, не время вникать в это. Полагаю, ты получила достаточное религиозное образование.

Линда кивает.

– Больше, чем когда-либо хотела.

Она смотрит на него и видит, что он улыбается. Нет, он совсем не похож на Эдди Гэррити, думает она.

Священник протягивает ей руку. Она берет ее, и он помогает ей встать.

– Я провожу тебя до двери. Если захочешь поговорить, об этом или о чем-то другом, тебе только стоит прийти.

– Спасибо. Я даже не знаю, как вас зовут.

– Отец Мейен, – говорит он. – Не забудь свою сумочку.

Линда выходит на тротуар, зная, что священник наблюдает за ней из окна. Свет на улице такой яркий и такой резкий, что ей приходится тут же достать из сумочки очки. Она рада, что может надеть их, поворачивает к автобусной остановке и, убедившись, что из дома священника ее не видно, начинает плакать.

Она ждет рядом с комнатой, где заседает редколлегия «Нан-таскет», прислонившись к стене. Она удивляется тому, как мог архитектор создать такое уродство для школы. Возможно, это все-таки была тюрьма. Желтая кирпичная стена с узкими фрамугами окон высоко поднимается над ее головой. Царапины, оставленные учениками за долгие годы; придали металлическим дверям приглушенный синий или истершийся оранжевый цвет. В узкие застекленные окошки в дверях вделана проволочная сетка – для защиты, как ей думается, от случайного кулака. Время от времени она заглядывает туда, чтобы посмотреть, что делает Томас. Он сидит во главе длинного стола с восемью другими учениками, и они, кажется, глубоко увлечены дискуссией. Недавно из типографии сюда доставили пачки «Нантаскет», и теперь они свалены в кучи на столы учеников.

Линда должна находиться совсем не здесь. Она знает, что должна была сесть на поздний автобус, идущий до дома, закрыть за собой дверь в спальню и делать домашнее задание. Утром у нее контрольная по математике, кроме того, нужно написать работу по книге, которую она еще не прочитала. Работа в кафе, хоккейные матчи (дважды в неделю), часы, которые она проводит с Томасом (совершенно необходимые), оставляют ей все меньше и меньше времени для занятий. Ее беседа с мистером К., только что состоявшаяся в классе, не будет иметь никакого практического смысла, если она не получит хороших оценок. Раньше учеба не требовала больших усилий, но теперь она понимает, что хорошие результаты возможны, только если учебе уделять время.

В конце коридора заместитель директора, который несколько месяцев назад знакомил ее со школой, отчитывает угрюмого длинноволосого ученика в джинсовой куртке. Ей не слышно, что он говорит, но она может догадаться. «Избавьтесь от этой куртки. Подстригитесь».

Она думает о своей встрече со священником – совершенно поразительном событии. Таком странном и нереальном, что оно могло вообще не произойти.

Но оно произошло, думает она. Произошло.

Дверь открывается, и появляется Томас с экземпляром «Нантаскета» в руках. Он читает на ходу.

– Эй, – окликает его она.

– Линда. – Он оборачивается. – Привет. Не ожидал увидеть тебя.

– Что там у тебя?

– Смотри, – говорит он.

Томас открывает литературный журнал на странице, где напечатано стихотворение Томаса Джейнса. Она читает стихотворение.

– Очень хорошо, Томас. – И это действительно хорошо. – Поздравляю.

– Спасибо. Спасибо. – Он кланяется. – Что ты здесь делаешь?

– Ну, – говорит она. – Я разговаривала с мистером К. и, наверное, буду подавать заявление в колледж.

– Да? – Томас улыбается. – Да? – Он прижимает ее спиной к стене. – И куда?

– Ну, например, в Мидлбери.

– Хренов мистер К., – бормочет Томас.

– И, возможно, еще Тафте и Бостонский колледж.

– Не шутишь?

– Срок уже прошел, но он куда-то позвонил и объяснил, как он выражается, «мою ситуацию», ему сказали, что готовы рассмотреть мое заявление. Ну, так ответили пока только в Мидлбери.

– Он просто чудо! – Томас целует ее.

Их окликает голос откуда-то из глубины коридора.

– Никаких объятий между лицами противоположного пола во время занятий. – Стоя спиной к заместителю директора, Томас поднимает бровь. Мужчина ждет, уперев руки в бока. В любую минуту, думает Линда, он может топнуть ногой.

– Что тут такое веселое у вас происходит? – спрашивает он.

Стоянка превратилась в море слякоти. Сапоги Линды промокли.

– Теперь, когда мне поставили цепи, – говорит Томас, – температура, наверное, уже не опустится ниже нуля.

Он открывает дверь «скайларка». В машине так жарко, что Линда снимает пальто. Томас включает приемник.

– С зонтиком то же самое, – замечает она.

– Что?

– Если ты его не забываешь, дождя не будет.

– Давай отметим, – предлагает он.

– Давай, – соглашается она. – Где?

Он барабанит пальцами по рулю и думает.

– Отсюда недалеко есть классный ресторан морепродуктов, называется «Лобстер пот». Можем поехать туда поужинать.

– Серьезно? Сегодня среда.

– Ну и что?

– Завтра у меня контрольная.

– Позже позанимаешься.

– Мне нужно работать.

– Нет, сейчас не нужно, – говорит он, сдавая назад.

Они едут по узкой извилистой прибрежной трассе. Линда сидит, прижавшись к Томасу так, что ему приходится высвобождать руку, чтобы управлять машиной. Когда появляется возможность, он кладет руку ей на колено. Один раз он поднимает юбку, чтобы увидеть ее бедро. Потом его рука скользит под юбку. Она не отталкивает его.

Томас останавливается у заправочной станции, чтобы она могла позвонить в кафе. Она держится за нос, притворяясь, будто простудилась, пока Томас стоит рядом с будкой, стучит по стеклу и поет. «Помоги мне, Ронда. Помоги мне, Ронда». Когда они снова садятся в машину, Линда целует его так сильно и долго, что после этого он начинает хватать ртом воздух.

Когда они едут, заходящее солнце освещает деревья и старые дома у дороги, и некоторое время кажется, что мир радостно горит.

– Это лучший день в моей жизни, – говорит она.

– Правда?

Вода на болотах окрашивается в сверкающий розовый цвет. Томас сует руку под сиденье и вытаскивает бутылку чего-то похожего на виски.

– Что это? – спрашивает она.

– Выпить хочешь? Мы ведь празднуем.

В бутылке только половина. Возможно, есть вещи, которых она о Томасе не знает.

– Ты никогда не пила, – замечает он.

– Томас, мы можем где-нибудь остановиться? Я хочу тебе кое-что рассказать.

– Он занимался со мной сексом, – говорит она, быстро выдыхая.

Она ждет, пока откидной верх не накроет их, пока воздух не раздует его. Томас поставил машину на узкой полосе грунта у болота. От дороги их немного закрывает рощица деревьев, сверкающих и тающих в лучах заходящего солнца.

– Он изнасиловал тебя, – произнес Томас.

– Это не было изнасилованием.

Вот сейчас, думает Линда, Томасу лучше открыть дверь и выйти из машины, впустив внутрь холодный воздух. Ему нужно походить, собраться с мыслями, и, когда он снова садится в машину, она знает, что теперь между ними все будет по-другому.

– Часто?

– Пять раз.

Он откидывается на сиденье. У Линды немного кружится голова. Ей нужно поесть.

– Я так и знал, что было что-то такое, – спокойно говорит Томас.

– Ты знал? – Она чуть-чуть удивлена. И, возможно, слегка разочарована. Ее ужасную тайну все-таки разгадали.

– Я не знал наверняка. На самом деле, я некоторое время думал, что это мог быть твой отец.

– Мой отец ушел, когда мне было пять лет. Я рассказывала тебе.

– Я думал, что, возможно, ты врешь насчет того, когда он ушел. – Томас не осуждает ее. В его фразе чувствуется понимание: она была вынуждена так поступать.

– Это было ужасно?

– Это не было ужасно или не ужасно, – отвечает она осторожно. И через минуту добавляет: – Я полагаю, нам не стоит больше говорить об этом.

Он кивает. Какая польза от подробностей? От тех образов, которые стереть невозможно?

– Я люблю тебя, – произносит Томас.

Она качает головой. Эти слова не нужно было говорить сейчас. Она может теперь думать, что они сказаны из жалости.

– Я люблю тебя с того самого момента, когда ты вошла в класс.

Но она верит в то, что слова имеют большое значение, и у нее поднимается настроение.

– Иногда мне кажется, – добавляет он, – что мы были предназначены друг для друга.

– Я согласна, – быстро откликается она. И это правда. Она действительно с этим совершенно согласна.

От прилива чувств он поворачивается к ней.

– Ты уверена? – спрашивает он.

– Я уверена, – отвечает она.

Он отстраняется и внимательно смотрит на нее.

– Но он не заставлял тебя что-то делать, правда? – настаивает он. – Снимать с себя одежду?

Она отрицательно качает головой и понимает, что у Томаса тоже есть свои образы – самые худшие, какие он только может вообразить. То, что воображаешь, всегда хуже, чем это есть на самом деле.

Линда стягивает через голову свитер, чувствуя себя более обнаженной, чем если бы была совершенно голой. Она снимает юбку и слышит, как у Томаса перехватывает дыхание.

– Линда, – произносит он.

Осторожно, как можно прикасаться к скульптуре в галерее, Томас проводит кончиками пальцев от шеи Линды до бедер. Она тоже задерживает дыхание.

– Так лучше, – говорит она.

Они перебираются на заднее сиденье, чтобы не мешал руль. Снаружи по-прежнему зима, но внутри все – пар и горячее дыхание. Что-то вроде кокона. Мир как в тумане.

Линда думала, что наслаждение – это поцелуи, прикосновения, таинственная влага, которые она приносила с собой в трехэтажный дом. Но в этот день, в машине, она понимает наконец, что такое наслаждение: тело напрягается и взрывается, изливая себя.

Они лежат на заднем сиденье. Ноги пришлось согнуть и повернуть, чтобы можно было поместиться. Линде тепло под ним, но он теперь чувствует прохладу, тянется на переднее сиденье и накрывает спину своим пальто.

Он нежно убирает волосы с ее лица.

– Ты в порядке? – спрашивает он.

– Все по-новому, – говорит она. – Все.

– Мы будет вместе всегда, – говорит Томас.

– Да.

– Ничто не сможет разлучить нас.

– Да.

– Тебе понравилось? Заниматься любовью?

– Мне понравилось.

– Тебе было страшно?

– Немного.

Томас достает с переднего сиденья бутылку виски и приподнимается, чтобы сделать глоток.

– Хочешь? – предлагает он.

Если она колеблется, то лишь секунду, самое большее две.

– Что это?

– Виски.

Напиток обжигает, и почти мгновенно Линда чувствует в желудке тепло. Она отпивает еще раз и возвращает бутылку Томасу. Через некоторое время она откидывает голову: напиток действует, выносит ее из «скайларка» и несет по воздуху.

– Ты расстроился из-за этого? – спрашивает она.

– Из-за чего?

– Что я не… Ты понимаешь. – Она не может произнести это слово.

– Не девственница?

– Да.

– Нет, – отвечает он.

– Если с тобой что-то происходит, то это не обязательно меняет твою жизнь к лучшему, – говорит он.

– Это изменило мою жизнь к лучшему, – утверждает она.

Они неуклюже одеваются на заднем сиденье. Одевшись, выходят из машины, чтобы пересесть на переднее сиденье.

– У нас будут дети, – заявляет он, удивляя ее.

– Ты думаешь?

– Мне очень нравится Джек, – объясняет он.

– Хорошо, – соглашается она.

– Как ты думаешь сколько? – спрашивает Томас.

– Не знаю. Трое или четверо?

– Я думал, семь или восемь.

– Томас.

Он нагибается к рулю.

– Можешь провести ногтями по спине? – просит он.

– Так?

– По всей спине.

– Так?

– Да, – он вздыхает. – Это здорово.

– Я чувствую себя такой счастливой, – произносит она. – Такой фантастически счастливой!

– Ты имеешь в виду то, что мы встретились?

– Да.

– Это чудо, черт возьми! – восклицает он.

– Я должен у тебя кое-что спросить, – говорит он, когда они снова едут по прибрежной трассе. И возможно, он едет быстрее, чем раньше, – чуть быстрее, чем надо.

– Ладно, – отвечает она.

– Почему ты позволила этому случиться?

Линда закрывает глаза и думает. Она должна попытаться ответить на этот вопрос.

– Не знаю, – начинает она. – Я всегда была там какой-то чужой… – Она останавливается. – Это не оправдание, понимаешь. Это только объяснение.

– Я понимаю.

– Для тети и для двоюродных братьев и сестер, даже для тех, кто хорошо ко мне относился, я всегда была чужой. Думаю, это можно сравнить с тем, как если бы хозяин хорошо относился к слуге. Но он был другой. Стыдно признаться, но благодаря ему я почувствовала себя особенной. У него всегда были для меня угощения.

Она запнулась, прислушиваясь к своим словам. Это было очень унизительно.

– Наверное, поначалу ему было жаль меня, и он пытался как-то по-своему помочь мне. Он водил меня в кино, брал с собой, когда ездил с поручениями в город.

– Он делал это с Эйлин?

– Раньше я так считала. Но теперь не уверена. – Она думает над его первым вопросом. – Самый честный ответ, который я могу тебе дать: я делала это за внимание. Мне тогда страшно хотелось внимания. Думаю, и сейчас хочется.

– Всем хочется внимания, – соглашается он.

Томас включает приемник громче, что делает очень редко. Он поет, поет плохо и громко, и Линда не может сдержать улыбки. Она откидывается на сиденье, не веря своему счастью. Теперь у нее есть Томас и будущее – годы счастья. Солнце заходит внезапно, сворачивая тени на домах. Температура падает, и она тянется за своим пальто.

– Я люблю тебя, – говорит она, когда они выезжают на крутой поворот.

И это правда. Она знает, что будет любить его всю свою жизнь.

Маленький ребенок, девочка лет пяти или шести, сидит на трехколесном велосипеде посреди дороги. Она смотрит на приближающийся «скайларк», поднимает велосипед и бежит с ним на обочину.

Это мимолетная сцена, образ, слегка даже комический. Выражение удивления на лице девочки, здравое решение нести велосипед, бег вразвалку в стремлении избежать опасности. И если бы Линда с Томасом поехали дальше, они сначала ужаснулись бы этой сцене, а затем посмеялись бы, и от выпитого виски их смех превратился бы в хихиканье.

Но они не едут дальше.

Томас тормозит и бросает машину в сторону, чтобы не ударить девочку. Телеграфный столб и дерево заполняют собой ветровое стекло, и Линда вскрикивает. Томас дергает руль, машину несет поперек узкой дороги, и заднее колесо попадает в канаву.

Все происходит так быстро.

И в эти секунды, пока они находятся в воздухе – в эти последние секунды своей жизни, – Линда видит не прошлое, не жизнь, которая, как считается, проносится перед глазами, а будущее: не жизнь, которую она прожила, а жизнь, которую могла бы прожить.

Коттедж среди поля хризантем в далекой стране.

Маленький мальчик с проплешинами на голове, которого она держит на коленях.

Белая комната с красивыми окнами, чертежный стол в центре.

Ребенок по имени Маркус, более хрупкий, чем его сестра.

Апельсины, рассыпанные по полу в кухне.

Гостиничный номер с зеркалом, свое стареющее лицо.

Самолет, поднимающийся из облаков.

Коктейль, посвященный выходу книги.

Пляжный дом и мужчина, сидящий на пороге, – высокий, элегантный, красивый.

«Скайларк» делает сальто в январских сумерках и катится по насыпи. Стекла разбиваются вдребезги, осколки летят внутрь машины. Линда протягивает руку к Томасу и произносит его имя: Томас.

Ее любимый Томас. Который будет жить дальше и напишет цикл стихотворений «Магдалина» о девушке, которая в семнадцать лет погибла в автокатастрофе. Томас, который получит премию, а потом потеряет дочь и однажды сам оборвет свою жизнь, потому что груз утрат станет в конце концов невыносимым.

Но только после того, как он познает беспощадное солнце экватора, любовь, которая существует лишь в его воображении, и долгие муки, чтобы выразить в словах бесконечные возможности непрожитой жизни.