Текст книги "Москва Норд-Ост"

Автор книги: Анджей Зауха

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Глава 11

Заложники еще долго не могли поверить в реальность теракта. Ведь они были в театре, где каждый вечер разыгрываются на сцене нереальные, выдуманные истории. Они верили, что все закончится быстро и счастливо, что переговоры пройдут молниеносно и закончатся успешно, как в кино. Не думали, что чеченцы беспощадны и готовы на все. Но близился момент, когда им пришлось убедиться, что жизнь страшнее самого ужасного триллера.

Первой погибла Ольга Романова, двадцатишестилетняя, худенькая девушка, пробравшаяся в театр, чтобы спасать заложников. Решение расстрелять ее, было принято в течение нескольких секунд. Мовсар Бараев, не колеблясь, отдал приказ.

Собственно говоря, неизвестно, была ли она героиней, или погибла из-за собственной безрассудности. Зато хорошо известно, как выглядела. Ее точное описание было передано в сообщении милиции с просьбой помочь опознать тело: на вид двадцать пять лет, рост 165-170см, худощавая, крашеная блондинка с короткой стрижкой. Была одета в черную пуховую куртку с капюшоном, черный пуловер, черные джинсы и черные полуботинки на молнии. С собой у нее была связка ключей на цепочке из белого металла.

Ольга не раз повторяла, что умрет именно такой – молодой и красивой. Любила этим поддразнивать родителей и друзей. И еще добавляла: «Сделаю что-нибудь такое, что обо мне напишут в газетах». Галина Ивановна, мать Ольги, покрикивала на нее: «Не болтай глупости, еще детей и внуков дождешься!» И все-таки забеспокоилась и пошла к гадалке. И услышала в ответ: «Доживать будешь свои дни с сыном и внуками».

Трудно ей было вообразить жизнь без Ольги. Ведь это именно она, любимая дочь, зарабатывала на жизнь всей семьи. Жила с родителями, пожилыми уже людьми, оба инвалиды по здоровью, один после инфаркта, другой – после инсульта. В семье был еще брат, намного старше Ольги, сорокадвухлетний Сашка, тоже инвалид. В детстве он перенес тяжелый менингит и отставал в развитии. Все трое в сумме получали всего около пяти тысяч рублей пенсий по инвалидности. Семейный бюджет спасала Ольга, но даже с ее зарплатой не всегда хватало на все. Поэтому она одевалась очень скромно, хоть была продавщицей в магазине косметики элегантной торговой марки «Л'Этуаль». Иногда, когда подружки, качая головами, говорили: «Романова, ты же хорошо зарабатываешь, могла бы получше одеваться», она спокойно отвечала: «Вы работаете только на себя, а я еще троих содержу». Но говорила это без всякой злости.

Ее любили. Когда ее перевели в магазин поближе к дому, да еще и зарплату повысили, подруги решили это отметить. В последний день на старом месте работы, 23 октября вечером, после закрытия магазина, девушки открыли бутылку вина и выпили за ее успехи. Пили вино, смеялись, когда неожиданно телевидение сообщило о теракте на Дубровке. Для Ольги это не был какой-то там абстрактный «театральный центр на Дубровке», это был прекрасно знакомый ей с детства старый Дом культуры на противоположной стороне улицы, прямо напротив ее дома. Сколько раз она туда ходила! Чтобы туда попасть, ей достаточно было просто выйти из дому, пройти через двор, перейти перекресток, и ты уже на месте.

– Поеду туда, и они меня убьют, – заявила своим подругам Ольга, словно ведомая предчувствием. Приехала поздно, было уже далеко за полночь. Дома никто не спал, родители в ужасе смотрели телевизор. Ольга заварила чай, посидела за столом, потом сорвалась с места и стала одеваться.

– Куда? Не видишь, что творится на улице?! – запротестовала мать, Галина Ивановна.

Ольга махнула рукой.

– Осмотрюсь, и, если получится, попробую пробраться внутрь, в Дом культуры, – спокойно сказала она матери.

Мать упала перед ней на колени, плакала, просила, умоляла.

– Оленька, не ходи туда, там тебя убьют, это же не местные мальчишки, которых ты разнимала во дворе или в школе, это бандиты.

Но переубедить дочь ей не удалось. Наоборот, воспоминание о дворовых драках и ссорах только придало Ольге сил. Она вспомнила, как когда-то без колебаний бросалась разнимать и мирить дерущихся мальчишек. Иногда и ей доставалось, но в следующий раз она опять так же решительно и по-боевому успокаивала драчунов. Террористы должны ее послушать, это же мужчины, они должны воевать с мужчинами, а не с женщинами и детьми. Это унижает воина, показывает его слабость. У них в Чечне остались свои дети, поэтому они, конечно же, освободят детей, попавших в их руки здесь, в Доме культуры. Так она уговаривала мать.

Мать, утирая слезы, качала головой. Впрочем, она даже не верила, что дочке удастся попасть в театр. Ей казалось это невозможным. Она скорее боялась, что ее могут обидеть стоящие в оцеплении милиционеры. Кроме того, на окрестных улицах было неспокойно, сразу же после сообщений телевидения о нападении к театру потянулось множество подвыпивших зевак, бродили вокруг театра скинхеды, ища повода подраться, да и просто всякие сумасшедшие.

После бурных пререканий Ольга вырвалась из рук матери и ушла. Было три часа ночи. Ольга пошла через двор в сторону улицы Мельникова, где в доме номер 16 расположился компьютерный клуб. Она знала, что застанет там Максима, своего парня, с которым встречалась уже два года. Надо бы сказать – бывшего парня, они как раз расставались. Он больше не хотел с ней встречаться, она не до конца с этим смирилась. Только что они пережили очередную ссору, поэтому ночная встреча была малоприятной.

– Чего тебе, уходи отсюда! – зло крикнул Максим, увидев ее. Он был явно недоволен ее появлением в клубе.

Ольга немного постояла, подумала, на глаза набежали слезы, потом махнула рукой и ушла. В ней все так и кипело от злости.

Не удалось выяснить, что с ней происходило в следующие полчаса. Кто-то вроде видел ее с двумя мужчинами в гражданской одежде. Может, это были журналисты, может, друзья из соседнего двора, а может, агенты спецслужб – неизвестно. Мы не знаем и того, каким чудом Ольге удалось прорваться через достаточно плотный к тому времени кордон, никого не пропускавший к Дому культуры. Может, она воспользовалась какими-то ходами, известными ей с детства, а может, двое таинственных мужчин располагали достаточной властью, чтобы приказать солдатам пропустить ее, потому что хотели проверить реакцию террористов? Трудно сказать.

Журналисты, занявшие позицию в квартире жилого дома напротив театра, увидели ее только тогда, когда она пересекала паркинг – девушка в черной куртке с капюшоном. На этой записи, когда камера дает крупный план, за кадром четко слышно, как кто-то по милицейскому радиопередатчику спокойно произносит: «Внимание, к вам идет девушка». Кого предупреждал этот голос? Снайперов на крышах соседних домов? Кого-то, укрывшегося поблизости от театра или в самом театре? А может, террористов?

Уверенным шагом она подошла к стеклянным дверям и исчезла внутри. Очутилась рядом с гардеробом, но там было абсолютно пусто – террористы, в страхе перед снайперами, которые могли стрелять через стекла, редко спускались вниз. Она пошла вперед по коридору вдоль зрительного зала и, так же как семь часов назад сделал Ясир, вошла в зал через боковую дверь рядом со сценой. Все террористы удивленно оглянулись. Далее события развивались с такой скоростью, что их герои едва успели произнести несколько фраз, а заложники, зрители этой драматической сцены, запомнили только ее фрагменты.

Ольга спокойно подошла к Мовсару Бараеву и ткнула его кулаком в грудь.

– Что вы творите, людей напугали?! Убирайтесь отсюда, быстро! – сказала она резким тоном, глядя в лицо террористу.

– Ты кто такая? – спросил Бараев, ошеломленный неожиданным появлением.

Но Ольга уже успела повернуться к нему спиной.

– Люди, чего вы боитесь, они же клоуны, устроили маскарад, вам нечего бояться! – крикнула она в сторону заложников.

Может, ей запали в голову известные по телерепортажам фрагменты чеченского кодекса чести, который запрещает стрелять в безоружных людей и воевать с ними. И неожиданно многие в зале подумали – действительно, чего мы их боимся, наверное, нужно встать и уйти. Но никто не встал, люди только неуверенно переглядывались.

– Девушка, садись скорей, они же тебя убьют! – крикнул кто-то, но она только пожала плечами.

– А я не боюсь, я тут еще в детский сад ходила, в музыкальную школу, – крикнула она в ответ.

– Это правда, мы тебя убьем, – решил Бараев, взбешенный тем, что из-за какой-то блондинки не старше его самого ситуация уходит из-под его контроля.

Ольга взглянула на него, как бы не понимая. В этот момент один из его подчиненных схватил ее за плечо. Какая-то женщина кричала, что девушка пьяна, чтобы они не убивали ее, но было поздно. Высокий террорист вывел ее через боковую дверь с левой стороны зала.

Ольга не сопротивлялась. Когда они переступили порог зала, террорист легонько подтолкнул ее в сторону гардероба, так что она исчезла из поля зрения даже тех заложников, которые сидели рядом с выходом. Сам же террорист продолжал стоять в дверях, и зрители хорошо видели, как он поднял автомат. Из-за двери раздался страшный крик, заглушенный короткой серией из «калашникова». Вероятно, Ольга успела обернуться и сделать шаг в сторону своего убийцы, потому что эксперты позже определят, что она получила три пули в грудь, а ладони обожжены пороховыми газами из ствола автомата. Это могло произойти только в том случае, если она стояла близко от своего убийцы с протянутыми в его сторону руками.

Чеченец выстрелил, вернулся в зал и закрыл за собой дверь.

В зале воцарилась тишина, от которой кровь стыла в жилах.

– Когда убивали Романову, я закрыла глаза и заткнула уши руками, – говорит Ирина Филиппова. – Это было невыносимо. Тогда я поняла, что оправдываются мои самые страшные предположения, что их слова о расстрелах – это серьезно. Я поняла, насколько они безумные. Ведь эта маленькая, хрупкая девушка ничего им не сделала.

Примерно через час на сцену вышли Абу Бакар и Бараев. Может быть, они сами поняли, что не следовало убивать девушку, потому что это разрушило образ романтических борцов за свободу и справедливость, которые добиваются окончания войны, но никому не собираются приносить зла. А может, – как кое-кто предполагает – руководители двух молодых чеченцев, издалека контролирующие операцию, устроили им взбучку? Это вполне правдоподобно, так как после расстрела Романовой Бараев позвонил, в частности, в редакцию Интернет-портала «Кавказ-Центр». Он наверняка также разговаривал с людьми, руководящими операцией извне. Наверное, именно они и подсказали, как объяснить случившееся. Во всяком случае, у Филипповой создалось впечатление, что оба главаря оправдывались.

– Вы поняли, почему мы ее расстреляли? – задал Абу Бакар риторический вопрос людям, сидящим в зале. И сам тут же ответил на него: – Она была из ФСБ. То же самое они делали в Буденновске. Подсылали пьяных людей, чтобы спровоцировать бунт среди заложников.

Абу Бакар повторил свое объяснение, явно ожидая реакции зрителей, но в зале царила тишина. Бараев поддержал коллегу, но тоже безрезультатно. Взбешенный, он наконец крикнул: «Понятно?!!»

– И тогда все закивали головами, что все понятно, но я думаю, что это не потому, что они поверили их словам, – говорит Филиппова. – Люди кивали, как будто наконец поняли, какие перед ними звери.

Примерно в то же время, когда Бараев и Абу Бакар толковали о пьяной агентке ФСБ, на сайте чеченских сепаратистов появилось короткое сообщение. Террористы утверждали, что расстреляли агентку ФСБ, проникшую в здание, несмотря на неоднократные предупреждения, запрещающие ей делать это.

В ту ночь погиб еще один человек, который пытался своими силами спасать заложников. О его расстреле, однако, чеченцы на своем сайте не сообщили.

О нем известно значительно меньше, чем о Романовой.

Тридцатипятилетний подполковник Константин Васильев был военным юристом. Он родился в провинциальном Сарове, небольшом городке под Нижним Новгородом, который с 1946 года является важнейшим советским, а теперь российским ядерным центром. На переломе 80-х – 90-х годов он стал известен как Арзамас-16, а позднее вернулся к своему историческому названию. Васильев с серебряной медалью окончил там среднюю школу. Потом было училище Ракетных войск в Краснодаре, служба в ракетных войсках стратегического назначения (ядерное оружие), наконец, окончание с отличием военной академии в Москве. Молодой офицер остался в столице, служил в военной прокуратуре. В Москве же, но отдельно от него, жила его четырнадцатилетняя дочь с матерью.

Как утверждают его приятели, взгляды Васильева всегда тяготели к националистическим, ультрапатриотическим. При этом он был очень эмоциональный, болезненно реагировал на все, что, как он говорил, било по гордости русского народа.

Примерно в полпервого ночи 24 октября он позвонил одному из своих друзей, Сергею Ващуку. Он ужасно переживал нападение террористов, не мог думать о том, в какой ситуации оказались россияне, запертые в театре на Дубровке. Для него это была просто великая национальная трагедия, он воспринимал ее, как личную.

В тот вечер он допоздна работал и, как утверждают друзья, ушел с работы без каких-нибудь служебных документов, зато в парадном мундире. По всей вероятности, он уже тогда задумал прорваться в театр, и мундир должен был ему в этом помочь – обычно он возвращался домой в штатском костюме. В последний раз его видели примерно в 3-4 часа утра 24 октября. На следующий день не явился на работу.

Неизвестно, как он прорвался через оцепление. Не исключено, что помог офицерский мундир и военное удостоверение. Многое указывает на то, что он вошел в театр сзади, через служебный вход, как ходят актеры. Друзья предполагают, что он хотел предложить обмен – террористы отпускают детей, а его берут в заложники. Однако никто не знает, удалось ли ему сделать террористам такое предложение, что он делал в здании и где наткнулся на террористов. Говорили ли они с ним, били, издевались? На эти вопросы нет ответа. Известно только, что его прошили шесть пуль калибра 5,45мм, выпущенных из автомата Калашникова.

Совершенно не ясно также, когда он погиб. Примерно в шесть утра журналисты слышали доносящиеся из здания театра звуки автоматных очередей. Появилась информация, что террористы убили милиционера, но этого позже никто не подтвердил. Не исключено, что это был именно Константин Васильев, которого приняли за представителя карательных органов.

В Доме культуры настало время утренней молитвы.

_{ЧАСТЬ II}

Глава 12

Для всех находящихся в зрительном зале убийство Ольги было не только шоком – оно стало переломным моментом. Прежде всего для тех, кто все еще не верил в серьезность планов террористов. К утру четверга, 24 октября, последняя искорка надежды почти погасла.

Заложников охватила апатия. Большинство не спали уже почти сутки, ведь до театра все они прожили обычный день – были на работе, утром отправляли детей в школу. Шли часы, дни и ночи, но сон не приходил. А они как будто спали наяву -шок, трагические события, скачки адреналина – все это притупило ощущения. Многие замкнулись в себе, почти не замечая того, что творится вокруг. Это была форма защиты – побег от людей с оружием в руках, от их угроз.

– Заложники вели себя по-разному, – вспоминает Маргарита Дубина, латышка, которая пришла на спектакль с двумя взрослыми детьми, Александром и Кирой Зельцерман. – Были и такие, которые впадали в панику и почти беспрерывно плакали, а потом, когда стали раздавать лекарства, целыми пузырьками пили сердечные капли и брали их только для себя.

Лишение людей свободы привело к тому, что жизненное пространство каждого заложника съежилось внезапно до размеров зрительного зала, и даже больше – до одного театрального кресла, которое вдруг стало целым их миром. Нельзя было встать – это грозило смертью. А время превратилось в капризную, медленно плывущую реку, которая в какие-то моменты, когда события вдруг набирали обороты, превращалась в стремительный и бурный поток. А главное – река эта не текла прямым руслом, она резко сворачивала, вилась странными излучинами, разделялась на не связанные между собой протоки. Потом, уже через несколько дней после штурма, бывшие узники не могли вспомнить хронологии событий – что случилось раньше, что позже. Не в состоянии были восстановить причинно-следственные связи между событиями. Что-то для одних длилось секунды, для других было вечностью. Были события, полностью поглотившие внимание заложников в одном конце зала, в то время как в другом их никто вообще не заметил.

Повод такого разного восприятия времени был очевиден – в зале беспрерывно горел свет, и не было окон. В такой ситуации день и ночь, по существу, не отличаются друг от друга. Как написал заложник Александр Сталь в своих воспоминаниях, опубликованных в Интернете, ночь отличалась только тем, что тогда террористы не выпускали заложников в туалет.

«Организм вообще вел себя непонятно – я засыпал на пятнадцать минут, а казалось, что спал несколько часов. Сердце билось с частотой 100-120 ударов в минуту. Я сильно потел, мучила жажда. Есть не хотелось. Спать сидя, да и просто сидеть, было ужасно неудобно», – написал Сталь.

И чуть дальше добавил: «Время шло очень медленно. Хоть у меня были часы, уже 25 октября днем я начал терять ощущение времени – какой сегодня день, сколько мы здесь сидим».

Один Георгий Васильев мог свободно передвигаться по залу, он все еще был нужен террористам, которые не умели обходиться с театральной аппаратурой. А он пытался этим воспользоваться и выторговать для заложников хоть небольшое послабление.

– Я все время был чем-то занят, был как бы в центре какой-то постоянной борьбы, какой-то сложной шахматной партии, которая лично мне очень помогла – я вдруг попал в привилегированное положение. Другим было значительно труднее, они были фактически прикованы к креслам. Им запретили вставать, звонить, поворачивать голову и даже разговаривать – конечно же, им было намного сложнее. И физически, и морально, – сказал Васильев в одном из интервью.

Наверное, именно поэтому реакции людей были прямо противоположными.

– Психически мы были абсолютно измотаны, – вспоминает Ирина Филиппова. – Я не могла спать, но иногда мне удавалось на какое-то время отключиться. Это были такие странные моменты, когда время неожиданно проскакивало. Я была уверена, что не спала, а часы показывали уже другое время, а я бы голову дала на отсечение, что все время смотрела на них и даже глаз не сомкнула.

Только немногие сладко спали. Двадцативосьмилетний Александр Зельцерман, сын Маргариты Дубиной, тоже гражданин Латвии, как только понял, что акция террористов быстро не закончится и сидеть придется не одни сутки, как ни в чем не бывало заснул и проспал большую часть тех пятидесяти семи часов, которые заложники были в руках чеченцев.

– Нервы у меня крепкие, я же директор школы, – объяснял он с радостной улыбкой удивленным соседям, когда просыпался.

– Не везде в зале было плохо. В нашем углу царила дружеская атмосфера, люди так сжились, что к нам приходили даже с других концов зала, – рассказывала Виктория Кругликова, сидевшая в одиннадцатом ряду справа, рядом с выходом. Учительница, однако, уточняет, что «прийти с другого конца зала» было делом не простым – ведь заложникам запрещали вставать с мест. Чтобы перейти куда-то, надо было попроситься в туалет. И только выйдя из оркестровой ямы, можно было выбрать, куда сесть, возвращаться на «свое место» было не обязательно. – Мы беседовали, старались создать такую атмосферу, чтобы можно было как-то продержаться. В какой-то момент присела к нам женщина из другой части зала и говорит: «Ох, как у вас тут хорошо, там, где я сидела, царит такая депрессия и пессимизм, что выдержать невозможно. Все считают, что у нас нет никаких шансов выжить».

Именно там, в последних рядах, где преобладали пессимистические настроения, сидел парень, который позже, за несколько часов до штурма, бросился в отчаянии бежать буквально по головам других заложников. Попытка побега закончилась трагически.

Атмосфера внутри театра постоянно менялась. Лучше всего, наверное, это описал Сергей Лобанков, актер и режиссер, который благодаря своим профессиональным навыкам прекрасно «чувствовал» зрителя.

– Если кто-то разговаривал, то очень тихо, – вспоминает Лобанков. – Измученные люди в основном молчали, стояла почти полная тишина. Иногда я чувствовал, как меняется атмосфера, все как-то расслабляется, или наоборот, напряжение сгущается и становится невыносимым. Моментами у меня было ощущение, что это не реальная жизнь, что все происходит на экране, а мы – «внутри» фильма. Зал забит заложниками, вокруг люди в масках и с автоматами. Странная, парадоксальная ситуация, полный сюрреализм.

Людей, напряженных до физического ощущения боли, лишенных даже малой толики свободы, не имеющих права без специального разрешения встать и выйти в туалет, разговаривать, все происходящее вокруг ужасало, болезненно ранило их психику. Страшнее всего, похоже, был один звук, такой обыденный, на который в нормальной жизни и внимания-то не обратишь.

– Я до сих пор не могу слышать звук рвущегося скотча, – сказал Николай Любимов. – Один из террористов все время сидел на сцене и без конца, кусочек за кусочком, рвал скотч. Этот звук был слышен везде. Он что-то склеивал, вроде шашки тротила или другой взрывчатки, потом вставлял туда запал, прикреплял, опять при помощи куска скотча, электрические провода и тянул их в глубь сцены, где террористы организовали своего рода центр управления взрывными устройствами. Там были детонаторы, какие-то кнопки; казалось, что они могут сделать так, что все взлетит на воздух. Один из чеченцев все время оклеивал там скотчем заряды и раскладывал их по углам зала.

Сергей Лобанков тоже вспоминает, что взрывчатку, спрятанную у чеченок в поясах шахидов, постоянно поправляли, укрепляли, обматывали очередными слоями прозрачной липкой ленты. И эти действия сопровождались звуком, который до сих пор для хореографа, как и для многих других, ассоциируется с опасностью и заставляет бывших заложников бледнеть и хвататься за сердце.

Были и другие звуки, доводившие до безумия измученных людей. На сцене террористы поставили магнитофон, найденный в репетиционном зале, где еще совсем недавно Лобанков готовил с детьми новый сценический номер. У чеченцев была с собой кассета с музыкой, напоминающей турецкую или арабскую – острые, раздражающие звуки инструментов, какие можно услышать на восточных базарах, и гортанные голоса певцов. Никто не может сказать, на каком языке они пели. Впрочем, для заложников это не имело никакого значения, сама музыка доводила их до сумасшествия. К счастью, чеченцы слушали свои песни не часто и не подолгу.

Многие заложники с нескрываемой ненавистью слушали молитвы террористов. Те, как пристало мусульманам, пять раз в день читали молитвы, причем делали это громко и демонстративно. Пожалуй, только это и позволяло заложникам отличать день от ночи.

Рано утром в четверг, не прошло и трех часов с убийства Ольги Романовой, на сцену вышел Ясир, поставил автомат в угол и впервые певучим, прекрасно поставленным голосом прочел утреннюю молитву. А потом стал отбивать поклоны в сторону Мекки. Заложников это выводило из себя так же, как песни с кассет.

Но чаще всего в театре царила гробовая тишина, которую только подчеркивал едва слышный шелест голосов – террористы запретили громко разговаривать. Если люди немного оживлялись, чеченцы тут же принимались стрелять. Сначала стреляли в потолок зрительного зала, но когда Георгий Васильев предупредил, что подвесной потолок может рухнуть на зрителей, охранники стали выходить в коридор, откуда тут же раздавались серии автоматных выстрелов. Иногда был слышен взрыв гранаты.

– Таким способом они моментально восстанавливали порядок, – вспоминает Марк Подлесный. – Стреляли регулярно, раз в несколько часов. Мне кажется, больше пяти часов подряд поспать не давали. Всего во время нашего заключения в театре стреляли раз десять. Когда раздавались выстрелы, большинство людей падали на пол или забивались под кресла. И тогда террористы, главным образом женщины, кричали заложникам, чтоб они поднимались с пола, потому что сиденья и подлокотники кресел и так никого не спасут. Вот как рассказывает об этом Александр Сталь в своих воспоминаниях в Интернете:

«Всего мы падали на пол раз семь. Научились это делать очень быстро, заранее договариваясь, кто как будет лежать. Тяжко было так лежать на полу и слушать стрельбу. Зато появлялась надежда, что все скоро кончится. Не важно как. Впрочем, после двух дней многие, в том числе и я, перестали падать. Странное дело – не так ужасали сжимающие в руках детонаторы шахидки, как это падение на пол, когда ты прикрываешь голову руками и ждешь конца».

Мучительными были и запахи. Иногда было нетрудно их распознать, как например, запах дымящихся фильтров на рефлекторах, но чаще всего нельзя было понять, откуда они исходят, тем более что вскоре все заглушила ужасающая вонь мочи и кала. Вонь неслась из оркестровой ямы, превращенной в отхожее место, и была такой невыносимой, что вынужденные сидеть в первых рядах люди обливались струями пота и были на грани обморока. Это была настоящая, изощренная пытка, впрочем, кажется, не планировавшаяся террористами, – в конце концов, им самим приходилось стеречь заложников в том же, все усиливающемся смраде. Многие уже через несколько часов натянули на лица маски и платки, такой ужасающей была эта вонь.

Планируя операцию, чеченцы просто не подумали о том, каким образом несколько сот человек смогут спокойно и цивилизованно отправлять свои физиологические потребности. И в результате сотворили кошмар – смердящую клоаку посреди зрительного зала с закрытыми дверьми и отключенной вентиляцией. А ведь как следует из некоторых высказываний террористов, они с самого начала предвидели, что их требования будут выполнены не раньше чем через неделю! Трудно даже вообразить, что бы творилось в зале театра на Дубровке после стольких дней.

Проблема с отправлением физиологических нужд появилась в первые же часы после захвата театра. Для заложников с балкона решилась она довольно просто. Поскольку террористы рассадили людей так – женщины с правой стороны балкона, мужчины с левой, то и в туалеты их выпускали по тому же принципу. Женщин почти сразу стали выводить в нормальный туалет в коридоре с левой стороны третьего этажа, в котором прятались беременная Ольга Трейман и театральная уборщица. Мужчин же выпускали направо, в репетиционную комнату, где еще недавно Сергей Лобанков проводил занятия с детьми. Там устроили импровизированный туалет – из пола вырвали металлическую крышку люка, под которой находился туннель с какими-то трубами, и мужчины просто пользовались этим отверстием в полу.

В отношении же зрителей партера террористы поначалу пробовали некие полумеры. Нормальный туалет отпадал, до него было слишком далеко идти по остекленным коридорам и холлу, попадая под обстрел снайперов, а чеченцы чувствовали себя крайне неуверенно в остекленных помещениях Дома культуры. Какое-то время роль туалета исполняла служебная лестница, расположенная значительно ближе, но и этот вариант вскоре перестал нравиться чеченским командирам.

И тут кто-то из чеченцев предложил использовать для этих целей оркестровую яму. Для Васильева мысль об этом была невыносима, он пытался сопротивляться, но тщетно. Он предложил, чтобы за занавесом, в боковых кулисах устроить из фанеры и картона две «будки», но чеченские командиры отвергли эту идею. Объясняли, что они не смогут уследить там за пленниками. Так что все заложники из партера – и мужчины, и женщины должны были ходить в оркестровую яму и опорожняться прямо на пол.

– Поход в туалет был делом трудным и в некотором смысле небезопасным, так как чеченцы тогда были очень агрессивны, – рассказывает Николай Любимов. – Каждый выход по нужде требовал их согласия. Надо было поднять руку и попроситься. Ближайшая чеченка давала, или – что, к сожалению, бывало значительно чаще, – не давала разрешения.

Доходило до драматических сцен, когда заложники умоляли о разрешении, а чеченки их не пускали, потому что у барьера, отгораживающего оркестровую яму от зала, собралось слишком много людей. Бывало, чеченки говорили женщинам: «Сиди, я же как-то терплю!» И заложницы сидели, с трудом сдерживая слезы, потому что не были в туалете уже больше суток.

Иногда, ни с того, ни с сего, террористов начинала раздражать очередь в туалет, и они прогоняли людей от сцены, угрожая расстрелять тех, кто немедленно не сядет. Заложники стали занимать очередь, сидя в креслах и постепенно пересаживаясь все ближе к оркестровой яме.

Опасность, о которой упоминал Любимов, была вызвана тем, что чеченцы рассматривали идущих «по нужде» людей как потенциальную угрозу. Одного из заложников, например, избили прикладами и ногами по пустяковому, казалось бы, поводу -выходя из оркестровой ямы, он резко ответил часовому, который его обругал. Вход и выход из оркестровой ямы требовали также немалой физической подготовки.

– Высота барьера – около ста двадцати сантиметров, – рассказывает Любимов. – Не так легко перебросить через него ногу. Поэтому со стороны зала подставили стул. Сама же яма была намного ниже, примерно два метра вниз, и там построили настоящую пирамиду – какой-то стол, на нем тумбочка, на тумбочке табурет, а сбоку еще лесенка. Внизу человека окружали пюпитры с нотами и брошенные там крупные музыкальные инструменты: виолончель, контрабас, пианино, кажется, еще какие-то ударные. Люди спускались вниз и искали какой-нибудь уголок. Но после первого же дня там не было сухого места, и стояла страшная вонь. Хуже того, люди начали разносить нечистоты на обуви по залу, пачкали барьер, а о барьер – руки и одежду. А чеченцы все это сверху с удовольствием снимали на камеру.

Любимов был в туалете всего один раз. Потом, хоть много раз просился, чеченки его больше не пустили.

– Живот вздулся, начались страшные боли, – жалуется этот пожилой человек, даже через несколько месяцев все еще страдающий от заболеваний, начавшихся там, в зрительном зале.

Спуск в оркестровую яму с каждым часом требовал все большей самоотверженности.

– Это была пытка, – говорит Васильев. – Оркестровая яма быстро превратилась в кошмарную клоаку, где кровь смешалась с фекалиями. Не дай Бог никому пережить такое!

В конце концов, когда промокли полы, в импровизированном туалете вспыхнул пожар. Причина была простой. В оркестровой яме нельзя было выключить свет, там было бы совсем темно. Васильев решил, что освещать проклятый закуток будут лампочки на пюпитрах музыкантов. Произошло короткое замыкание, огонь разрушил изоляцию, потом загорелись ноты. К счастью, Васильев и Федякин были начеку – немедленно отключили электричество, принесли огнетушители и погасили пламя. Несмотря на такую опасность, террористы не изменили своего решения по поводу оркестровой ямы – она до конца служила туалетом.