Текст книги "Москва Норд-Ост"

Автор книги: Анджей Зауха

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Ирина сказала: «Если тебя заберут, мы пойдем с тобой», но Виктория решительно запротестовала. Сказала сестре, что одна из них обязана выжить – ради детей и родителей, дедушки и бабушки Насти и Ярослава. Ожидание возврата документов и решения террористов тянулось бесконечно долго. Настя в это время пошла в туалет в оркестровую яму, и тут-то сын Ирины сел на свободное место рядом с Викторией.

– «Тетя, что бы ни случилось, я пойду с тобой», – сказал мне тогда Ярослав, – вспоминает Кругликова со слезами на глазах. – Меня это поразило до глубины души. До сих пор мы все в семье считали его маленькими, он же был младший. А он еще добавил: «Одну тебя не пущу, ты не должна идти одна». И обнял меня, а я поняла, что он вдруг стал мужчиной. Я почувствовала такую силу и спокойствие. Он так крепко держал меня, что я поняла – не смогу вырваться из его объятий и он действительно пойдет со мной. К счастью, в этот момент подошел террорист, отдал мои документы и сказал, что все в порядке, что они нашли ту женщину, другую Викторию Владимировну. Потом оказалось, что она выжила, что они ее вовсе не хотели расстреливать, собирались забрать с собой в Чечню и выменять на своих задержанных товарищей.

Вот так, чтением, пятнадцатилетний Ярослав успокаивал своих родных. Даже Настя перестала впадать в истерику, только мрачно заметила, что если уж им суждено погибнуть, то чтоб хоть не было больно.

Именно тогда Ирина, как пишет об этом в «Новой газете» в своем репортаже Анна Политковская, подумала, что это самый страшный кошмар для матери – когда она ничего не может сделать для любимого сына. «Там я поняла, что, даже если я встану и скажу: убейте меня вместо него, и даже если меня убьют, это вовсе не будет значить, что его оставят в живых. Вы себе представляете, какой это кошмар?» – цитировала ее слова Политковская.

Читал не только Ярослав. У многих людей были с собой книги, хоть не всегда им удавалось сосредоточиться на чтении, тем более что по залу, бряцая оружием, все время ходили террористы.

Люди пытались успокоиться и по-другому. Рядом с Ириной Филипповой, например, сидела супружеская пара, которая играла в карты.

– Из простого листка бумаги в клеточку они сделали игральные карты, – вспоминает Филиппова. – Карты получились миниатюрные, чуть больше половинки большого пальца. Авторучкой сделали на них рисунки и, не обращая ни на что внимания, самозабвенно играли. Видно было, что мужчина ужасно нервничает, но не хочет, чтоб жена это заметила.

Множество людей рассказывало друг другу анекдоты. Надо признаться, многие заложники именно смехом пытались бороться со страхом. Как пишет Александр Сталь, шутки чаще всего не отличались тонкостью, скорее были примитивными, зато приносили ожидаемый эффект – заложники начинали смеяться. В какой-то момент пришлось даже подавлять взрывы веселья, так как террористы криками призвали к порядку одну компанию, которая слишком громкими залпами смеха реагировала на рассказанный анекдот. Поэтому смеялись вполголоса, но, несмотря на это, известные своим чувством юмора русские побеждали в этом поединке «на языках» малообразованных горцев.

Один из чеченцев, произнеся со сцены очередную успокоительную тираду, бросил: «Чувствуйте себя так, как будто вы у нас в гостях», что прозвучало, хоть и не намеренно, как пародия на знаменитое «кавказское гостеприимство», на что кто-то из заложников громко крикнул в ответ: «Нее, это вы у нас в гостях».

Многие рассказывали анекдоты – ну, а как же – даже на тему смерти! Сосед Сталя задумался в какой-то момент над возможностью штурма и сделал грустный вывод: «Например, мы сейчас умрем, и кто-то из нас попадет в пекло, а там опять террористы сидят. Вот будет радости от такой встречи!»

На балконе, где «регламент» был значительно мягче, мужчины, сидящие слева, и женщины, сидящие справа, писали друг другу записочки. Там было много семей, пар, иногда брат и сестра, иногда жених и невеста. Террористы не запрещали им общаться таким образом, и записочки, часто полные нежных слов, поддерживали дух заложников. А сидящие на балконе дети, которые пришли на спектакль целым классом (одной из них была тринадцатилетняя Оля, которую в самом начале пытался успокоить Лобанков), начали писать друг другу записочки придуманным тут же простеньким шифром – так началась игра в «подполье» и «сопротивление». Код, ясное дело, был банальный, но благодаря игре у детей стерлась грань между действительностью и фантазией.

Одной из сидящих на балконе заложниц удалось как-то припрятать бутылку виски, и она время от времени к ней прикладывалась.

– Это был ее личный способ борьбы со стрессом, – улыбается Лобанков. – Пила по глоточку, и была уже здорово навеселе, когда это заметил Аслан. Она еще раньше разозлила его – сначала без разрешения пошла за сумкой, которая валялась где-то посреди балкона, потом украдкой звонила по мобильному телефону, который должна была в соответствии с распоряжением террористов бросить в проход между рядами. Все старались не провоцировать террористов, а она все время нарывалась на какие-то скандалы, и я чувствовал, что это плохо кончится.

Третий скандал был связан именно с виски. Аслан заметил, что она выпивает, подошел к ней, вырвал бутылку, обругал ее. Сказал что-то вроде: «Может, тебе скоро придется предстать перед Создателем, как же ты, такая пьяная, собираешься это сделать?» И отставил бутылку в угол.

Но Лобанков понимал эту женщину.

– С точки зрения психологии это легко объяснить, – говорит он. – Когда ты действуешь, движешься, чем-то занимаешься, время бежит незаметно, и ты функционируешь нормально. Но когда тебе вдруг приходится сидеть неподвижно, без дела, тебя буквально заливает поток мыслей, а в такой ситуации, как там, в театре, в атмосфере угрозы и негативных настроений, это было сильнейшим психологическим грузом. И люди не выдерживали, ломались, срывались. За несколько часов до штурма стрельба возникла именно из-за того, что кто-то не выдержал, перестал владеть собой.

Лобанков, конечно же, тоже имел право нервничать. Дома его ждали жена и дети. Но он делал все, чтобы об этом не думать. В противном случае он бы погиб, он в этом не сомневается.

– Если бы я о них думал, сошел бы с ума, – уверяет он. – Я сразу же заставил себя отбросить все мысли о своих близких. Понял, что, если этого не сделаю, не выдержу. Начну переживать, бояться, думать, что со мной будет. А что будет с семьей? Иногда, когда наступало относительное спокойствие, мысли устремлялись к ним, но я тут же призывал себя к порядку. Только замечу, что начинаю думать о доме, сразу говорю себе: Сережа, стоп! И старался занять голову чем-то другим.

Лобанков звонил жене Марине два раза. Первый раз вскоре после захвата театра террористами. Разговор был коротким, Лобанков боялся, что сорвется, поэтому, можно сказать, сухо описал ситуацию, заверил, что все нормально, что он сидит с детьми на балконе, что у них есть вода, и под конец подчеркнуто строго просил жену не звонить, потому что им запрещено разговаривать по телефону. Потом положил мобильный туда, где по приказу террористов он должен был лежать – на полу между рядами кресел. Но это стало началом новых мучений – мобильник Лобанкова имел характерный сигнал – мелодию известного советского композитора Исаака Дунаевского. И хореограф прекрасно знал, что это звонит именно его телефон. На секунду замолкал и звонил снова. А террористки не разрешили ему отключить его. В конце концов Аслан, в очередной раз проходя по балкону, ответил на звонок. Впрочем, точно так же, просто для смеха, поступали и другие террористы, там ведь лежало несколько десятков телефонов. Прекрасное развлечение -ответить на звонок и напугать неизвестного человека, которого волнует судьба близких. Лобанков так и не узнал, кто тогда звонил, а Аслан вышел с его телефоном в коридор. Много позже, когда в прокуратуре ему отдавали его телефон, он узнал, что с его номера кто-то звонил в Арабские Эмираты и Турцию.

Второй раз Лобанков позвонил жене много часов позднее, когда террористы потребовали, чтобы семьи заложников устроили демонстрацию на Красной площади, но и этот разговор был коротким.

Не думать и не переживать, – может быть, звучит жестоко, но это был единственный шанс. Многие заложники, те, кто впал в панику, кого охватил страх и сомнения, позднее погибли. У них не осталось сил бороться за жизнь.

– Меня потом спрашивали, что нужно делать в такой ситуации? – вспоминает Лобанков, – Главный принцип – не думать о себе и своих родных. Лучше всего заниматься сидящим рядом человеком. Это придает силы, поддерживает морально обоих – того, кто помогает, и того, кому помогают. Многие выжили, потому что помогали другим.

Лобанков выжил благодаря детям.

– Под моей опекой были дети, и только это помогло мне собраться, – вспоминает он. – Им было от одиннадцати до четырнадцати лет, и они прекрасно понимали, что вокруг происходит – террористы с автоматами, запрет вставать с места, выстрелы. Они слышали разговоры и видели, что ситуация серьезная. Но мне нужно было сделать все, чтобы помочь им победить страх. А сделать это можно только тогда, когда человек сам спокоен и эмоционально сконцентрирован. Иначе дети поймут его состояние, и конец, катастрофа – ты не сможешь уже им помочь. Поэтому я благодарен детям, что они там были со мной. Если бы я был один, не смог бы уберечься от страха и мыслей о родных. С одной стороны, мне было тяжелее, а с другой – значительно легче, именно потому, что на моих плечах лежала забота о десяти ребятах. Моей задачей было вывести их оттуда, так чтобы никто из них не пострадал, ни физически, ни морально.

Сохранить психическое здоровье ребят было особенно трудно.

– Ведь там постоянно раздавались то автоматные очереди, то взрывы гранат, – качает головой хореограф. – Это была методика террористов – держать всех в ежовых рукавицах, не позволять напряжению падать. Когда заложники начинали успокаиваться, расслабляться, поддерживать друг друга, утешать, что ничего страшного не происходит, неожиданно раздавалась автоматная стрельба – таким способом чеченцы призывали всех к порядку, удерживали состояние нервного напряжения. Это влияло и на самих охранников. И никто уже не мог сказать, не начался ли штурм? Или что-то еще страшнее? Достаточно было грохота взорвавшейся гранаты – ба-бах – и с человеком происходило что-то непонятное и ужасное.

– А дети, как обезьянки, моментально вскакивали, пытались увидеть, что происходит, и тут я должен был гасить это любопытство, – продолжает Лобанков. – «Прячьтесь под кресла», приказывал я. Позже я снял сиденья кресел в первом ряду балкона и сказал им: «Если что-то случится, прикройтесь ими». Даже когда я понимал, что в следующий момент может произойти какой-то драматический поворот в ситуации, я не мог им прямо сказать: «Накройтесь, сейчас что-то случится». Это бы их только больше возбудило. Вот я и вел с ними бесконечную своеобразную игру. Предлагал им: «А может, вам сейчас лечь и отдохнуть немного?»

Лобанков говорит, что его два глаза работали как минимум за пять пар глаз. Он знал театр, знал, каким образом можно в него проникнуть, поэтому все время обдумывал, как именно десантники могут пойти на штурм здания, что случится, если произойдет взрыв, где в это время будет безопаснее всего. Наблюдал за перемещениями террористов и пробовал предсказать, что может произойти в следующий момент. Думал, куда убегать, если «что-то начнется».

Больше всего, однако, он боялся обещанных террористами публичных казней. Постоянно повторявшиеся угрозы террористов, что за малейшее неповиновение заложников будут расстреливать, по прошествии времени перестали действовать на захваченных людей. Но когда в пятницу вечером террористы заявили, что, если к ним не придет представитель президента, они будут каждый час расстреливать по десять заложников, это прозвучало совсем иначе. Серьезно. И Лобанкова охватил ужас.

– И не только потому, что самому было бы тяжело смотреть, как кого-то расстреливают, – беспомощно пожимает плечами Лобанков. – Главное, я не представлял, что было бы с детьми, как я мог бы их от этого оградить.

Публичных экзекуций боялся не только Лобанков. Это была самая страшная угроза террористов, дамокловым мечом повисшая над зрительным залом. А после убийства Ольги Романовой никто уже не сомневался, что террористы готовы выполнить любую угрозу. Георгий Васильев мог себе представить, как это будет выглядеть. В фильме «Террор в Москве» он сказал:

– В детстве, когда я смотрел фильмы о войне, о фашистских концлагерях, я все время думал: как же так? Столько людей, десятки тысяч, и все покорно идут на бойню, делают, что им приказано, боятся одного солдата с автоматом? Только когда я попал в зрительный зал, я понял, как это действует на психику. И стал себе представлять – на сцену вышел бы Бараев, показал пальцем: ты, ты и ты. И эти люди покорно бы встали и пошли, а их соседи ничего бы не сделали, отвели бы только глаза. Я понял, что в нашей ситуации такое было бы возможно. И мне стало плохо.

Так же, как расстрелов, а может, еще больше заложники боялись атаки десантников. Никто из бывших заложников, с которыми я разговаривал, не верил, что такое действие властей способно принести свободу. Наоборот – это означало для них смертельную опасность.

– Больше всего люди боялись штурма, – подтверждает Георгий Васильев. – Они знали, что это огромный риск. Может быть, не понимали, что благодаря штурму удастся спасти хоть часть заложников. Они были убеждены, что любой штурм приведет к детонации мощных бомб, лежащих на стульях, и все погибнут. Так что для них штурм значил смерть. Поэтому в телефонных разговорах они призывали друзей и родственников, журналистов и политиков обратить на них внимание, умоляли выйти на демонстрацию, умоляли, чтобы ни в коем случае не было штурма. Чтобы власти пошли на уступки.

Величайший драматизм заключался в том, что эти люди, как они сами признаются, боролись за жизнь не только со своими захватчиками, но и с властями собственной страны. Они отдавали себе отчет в том, что для политиков их жизнь особого значения не имеет.

– Мы понимали, что никому не нужны: ни правительству, ни террористам, – вспоминает Лобанков. – Я все время думал, что штурма не будет. Рассчитывал на то, что те, кто призван нас защищать, а вместо этого пропустил террористов в центр Москвы и вверг нас в эту передрягу, все-таки сделают все, пойдут на любые уступки, только бы вытащить нас оттуда. Потом, когда стало известно, что шестьдесят человек даже не вынесли из зала, потому что они уже были мертвые, и что всего погибло больше ста двадцати человек, я подумал – ну вот, и освободили их, навсегда…

Подтверждают это и слова Валентины Храмцовой, которая несколько раз разговаривала с мужем по телефону и каждый раз слышала одно и то же – Федор Храмцов был уверен, что не выживет.

– Он все время повторял: «Я уже не вернусь, никто меня спасать не будет», – качает головой Валентина Храмцова, вдова трубача из оркестра, вспоминая, что ее муж, каждый раз, когда звонил из занятого террористами театра, напоминал ей, где спрятаны документы на покупку квартиры. – Просил, чтоб театр не штурмовали, был уверен, что их всех взорвут. «Достаточно одного движения, чтобы все взлетело на воздух. Не дай бог штурм, нас даже спасти не успеют, я точно отсюда не выберусь», – повторял муж.

В добрые намерения властей не верили не только заложники, но и их родственники, наблюдавшие за драматическими событиями за стенами театра.

– Это ужасно, что люди не верили, что их спасут, что их вообще будут спасать, – вспоминает Храмцова. – Ну разве это не позор для страны? С кем бы я тогда ни разговаривала, каждый говорил: «Это Россия, никто за нас бороться не будет». Мы уже привыкли, что, кроме нас самих, никто о нас не позаботится.

Журналисты, особенно представители правительственной прессы, поначалу сообщали, что в зрительном зале всего несколько десятков, а потом пару сотен человек. Тем временем радио и телевидение слушали и террористы, и заложники. Для захваченных, удерживаемых в Доме культуры людей передача такой неправдивой информации означала только одно – идет пропагандистская подготовка к штурму. Среди заложников большинство было русских, у которых, кажется, на генном уровне закодировано, что власть никогда не считается с жертвами во имя победы – так было и во времена Петра Великого, и во время Второй мировой войны, так было и сейчас. Поэтому заложники трезвонили знакомым и друзьям, чтобы те делали все, что можно, – организовывали митинги, убеждали власти и любого, кто только захочет их услышать, только бы не было штурма.

– Тележурналисты нам уверенности не прибавляли, – кривится сторож Николай Любимов. – Рядом со мной сидела чеченка с маленьким переносным телевизором и без конца переключала каналы. А там все время болтали, что нельзя соглашаться ни на какие уступки, что еще неизвестно, может, террористы привезли с собой муляжи бомб и петарды, и только делают вид, что это все серьезно. А тут террористки стоят рядом со мной, и я вижу их взрывпакеты: в одном под прозрачным пластиком – металлические шарики, в другом – гвозди без шляпок. Какие там муляжи?!

Через несколько часов, когда наконец стали сообщать реальное количество заложников, в зале воцарилась почти праздничная атмосфера. Вот как это описал Александр Сталь:

«Позже по радио сообщили, что нас не двести-триста человек, а по меньшей мере восемьсот. И люди обрадовались, что штурма, скорее всего, не будет. Для нас слова штурм и смерть были тогда почти синонимами».

А вот Васильев утверждает, что, вслушиваясь в тон радио– и телерепортажей и выступлений политиков, он не сомневался -штурм становится все ближе. Он прекрасно понимал, что спецслужбы не избегут искушения взять слабо охраняемое здание с помощью десантников.

– Появилась даже какая-то глупая теория, что все заложники подвержены так называемому стокгольмскому синдрому, то есть что они полюбили своих мучителей и поэтому выполняют все их приказы, – с насмешкой говорит Васильев.

Действительно, уже в четверг в российских средствах массовой информации стали подробно описывать проявления стокгольмского синдрома, который появляется тогда, когда заложники начинают по собственной воле поддерживать идеи своих захватчиков, а нередко даже присоединяются к ним. Пропаганда не говорила этого впрямую, но можно было домыслить, что все заложники практически потеряли способность разумно мыслить. Не в состоянии оценить, что для них хорошо, не понимают, что штурм будет их единственным спасением. Естественно, ничего этого не было. Никто не разделял идей террористов, хотя многие заложники просто по-человечески им сочувствовали.

– Ничего подобного, Федор звонил не потому, что чеченцы приказывали или он их полюбил, – возмущается Валентина Храмцова. – Он сам звонил и говорил, что, если они кого-нибудь заметят, одно движение – и все взлетит на воздух. Когда он говорил, что нельзя допустить штурм, в его голосе был страх.

Васильев, Политковская и многие другие убеждены, что можно было избежать жертв, которые стали результатом атаки. Достаточно было спокойно поговорить с террористами, но – как вскоре окажется – с чеченцами никто даже не пытался вести серьезные переговоры.

В этой ситуации у заложников оставались два выхода – молитва и побег.

– Я думаю, это было время, когда даже неверующие обращались к Богу. Я в этом не сомневаюсь, – уверяет Лобанков. – Многие говорили: «А к кому мы можем обратиться, если не к Богу? Пробовать дозвониться до Путина?»

Александр Сталь, который сидел недалеко от Лобанкова, тоже вспоминает о молитвах: «Мы молились, но чаще всего своими словами – мало кто знал целиком даже Отче наш».

Лобанков, как только оказался на балконе, спросил у своих подопечных, крещенные ли они, – оказалось, что все крещенные. Он говорит, что сделал это просто так, на всякий случай. Сам он не отличается фанатичной религиозностью, но крестик носит и ходит в церковь. С молитвами, однако, были проблемы -большинство детей их не знало. Поэтому Лобанков на карточках, которые всегда носил с собой, написал слова.

– Написал я им самые популярные молитвы, – вспоминает хореограф. – Сам тоже не все знаю, но две знаю хорошо. Раздал им листочки и говорю: «Молитесь». Там были Отче наш и самая простая – Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, защити меня, раба божия … тут нужно назвать свое имя… «Молитесь! Видите? – и показываю им террористов. – Они все время молятся, поют свои молитвы, укрепляют свой дух. И с этой верой идут против нас. Значит, Божья помощь должна стать и нашей силой. Наша молитва должна быть сильнее их молитвы». Объяснял им, и сам тоже уходил в себя и молился, только так можно было помочь самому себе. Я молился, чтобы, не дай Господи, не было никакого штурма, ни прорыва снаружи, потому что все это могло закончиться или расстрелом, или взрывом. Или просто огромным количеством жертв, чем все, в конце концов, и закончилось. И еще молился, чтобы все выжили, молился за своих детей, за своих родных.

Позже Лобанков пришел к выводу, что именно молитвы спасли их от взрыва – свершилось чудо. Но не уберегли молитвы от массы жертв, вызванных штурмом. Видно, говорит Лобанков, так было Богу угодно.

Стоит отметить, что не все в зрительном зале впадали в пессимизм и депрессию. Были и те, кто хотел бороться, и готовил бунт заключенных.

– Мы стали размышлять над возможными вариантами развития событий и пришли к выводу, что, если начнут расстреливать заложников, мы попытаемся бежать, – вспоминает Александр Зельцерман, учитель из Латвии. – Постараемся разоружить хоть одну террористку и выбежать из зала.

Александр сидел рядом с входной дверью с левой стороны зала – именно через эту дверь в начале второго акта в зал вошел Ясир. Теперь вход, через который ворвалась неволя, должен был стать вратами свободы. Рядом с Зельцерманом сидели актеры мюзикла, в том числе и Марк Подлесный, а также Ирина Филиппова, изображающая канадку, и ее приятель, болгарин из Канады, Веселин Нетков. Именно Александр с Веселином разработали точный план побега.

– Мы разговаривали с Веселином по-английски, чтобы террористка, сидевшая буквально в двух метрах от нас, ничего не поняла, – вспоминает Зельцерман. – Договорились, что будем делать: я вырву у нее пистолет, а он – детонатор. От ребят-актеров, которые сидели рядом с нами, мы немного знали топографию театра, знали, в какую сторону бежать.

Ирина Филиппова чисто по-женски, более скептически оценивает планы своих друзей.

– Это слишком громко сказано – готовились к побегу. Весь план состоял из двух фраз: если начнут стрелять, они нападут на чеченку, потом бросятся к двери и побегут. Они, конечно, хотели, чтобы за ними побежали остальные, планировали выломать дверь для всех.

Александр Зельцерман утверждает, что план был подготовлен на случай крайней необходимости. Причем ему приходилось охлаждать пыл своего болгарского «сообщника».

– Мне все время приходилось сдерживать этого болгарина, он был ужасно нервный, – вспоминает Зельцерман. – Я ему говорил, что еще не время, пару раз чуть не за руку хватал, когда он пытался ускорить события. Говорил: «Подожди, раз пока что не расстреляли никого, кто их не провоцирует, может, ситуация сама как-то разрешится».

Мать Александра и Киры, Маргарита Дубина, ничего об этих планах не знала, хотя тут же после захвата театра террористами они и говорили о побеге.

– Мы договорились, что если появится возможность побега, то они с Кирой убегут, а я останусь, я была бы для них только балластом, – вспоминает Дубина. – Я бы только мешала. При моем весе побег был нереальным. Но если бы понадобилось, я бы, конечно, их заслонила своим телом.

О побеге и бунте думали и другие заложники, среди них и Александр Сталь, сидевший на балконе. Но он прекрасно понимал, что подобная акция обречена на провал, что результатом будут только лишние жертвы среди заложников.

И все-таки один побег из захваченного террористами театра произошел! Несмотря на, казалось, безупречную охрану, сбежали две восемнадцатилетние заложницы – Елена Зиновьева и Светлана Кононова. Их эскапада 24 октября в 18.20, то есть уже с наступлением темноты, доказывает, что террористы вовсе не были такими беспощадными, какими хотели казаться.

– В четверг наступил самый страшный момент, – рассказывает Елена Зиновьева. – Лежа между рядами кресел, я на какое-то время отключилась, а когда проснулась, увидела, как чеченки-смертницы схватились за детонаторы бомб на своих поясах и стали прощаться друг с другом. До этого они вообще не трогали детонаторы, поэтому я и подумала, что сейчас что-то случится. Чеченки сказали нам, чтоб мы тоже попрощались друг с другом. Приказали сидеть и не вставать с мест. Мы с подругой ужасно испугались и тут же решили удрать. Хоть никого не выпускали, мы попросились в туалет. Не просто так! Я уже раньше проверила все возможные пути побега – где и как открываются окна, где лучше всего спрыгнуть. Возле туалета все время сидел один из чеченцев, а в туалете мы застали женщину с ребенком, попросили ее, чтобы она закрыла и придержала дверь. Воспользовались моментом и спрыгнули с третьего этажа на козырек над боковым входом. Я была в туфлях на низком каблуке, а подружка Света – на высоком, ей пришлось прыгать босиком. Пятки себе все разбила. Уже на козырьке огляделись, и я поняла, что надо как можно скорее спрятаться за угол. Козырек позволял это сделать, он тянулся вдоль стены за угол дома. Из окна в любой момент могли раздаться выстрелы. Я побежала и стала из-за угла подавать Свете знаки, чтоб она как можно скорее присоединялась ко мне. Света сказала, что не может подняться. Я бросилась к ней, схватила ее в охапку и потащила за угол. Потом соскочила вниз. Света могла только повиснуть на козырьке. Я ее силой стащила вниз. И тут мы увидели, что какие-то люди машут нам руками и кричат: «Быстро к нам!» Мы жутко испугались, думали – террористы. Но оказалось, что это группа «Альфа». Один из их ребят схватил Свету на руки, и мы побежали, а за нами раздались автоматные очереди. Мне казалось, что пули щелкают меня по пяткам. Пока мы бежали, «альфовец», который нес Свету, был ранен в руку.

Лена почувствовала такое счастье, которого не испытывала еще никогда в жизни.

– Вы себе представить не можете, что такое свобода, – говорила она позже журналистам. – Я ее пью, ем, я ею наслаждаюсь. Свобода – это больше, чем жизнь. Когда я выскочила в это окно, я выскочила из ада. Не могу себе представить, что бы я делала и как бы себя чувствовала, если бы все еще сидела под дулами автоматов.

Побег двух девушек удался, в частности, благодаря тому, что в соседнем женском туалете доктор Рошаль и его ассистентка Фатима Шахова как раз перевязывали ладонь Рашиду, а охранники, вместо того чтобы стеречь заложников, с любопытством наблюдали за операцией. Спохватились слишком поздно. Услышав подозрительный шум, подскочили к окнам в коридоре и увидели убегающих заложниц. Обстреляли их из автоматов и подствольных гранатометов. В ответ огонь открыли снайперы, занявшие позиции в домах на расстоянии не более двухсот метров. Стреляли, не ожидая приказа. Спасали убегающих девушек.

– Пули свистели над нашими головами, – вспоминает доктор Рошаль. – Когда стрельба стихла, охранники бросились на меня и Фатиму, уверенные, что мы специально отвлекли их внимание, чтобы позволить девушкам сбежать. Один из них даже собирался расстрелять Фатиму.

Ситуацию осложняло то, что во время перестрелки российский снайпер ранил одного из террористов.

– Слава Богу, не убил, – и сегодня со вздохом отмечает Лобанков. – Пуля рикошетом ударила террориста в бедро и легко ранила. Так, царапина. Все это продолжалось буквально несколько секунд. И сразу после этого мы услышали, как чеченцы бегут по коридору обратно на балкон и что-то кричат. Затолкали внутрь доктора Рошаля и еще кого-то, кто в тот момент стоял рядом с туалетом. Я испугался, подумал: ранили террориста, теперь они расстреляют пятерых заложников. Но они как-то забыли о своей угрозе.

Раненому террористу доктор Рошаль тут же сделал перевязку и объяснил, что у него нет соответствующих инструментов, чтобы зашить рану. Но благодарности не дождался. Взбешенный террорист обвинил профессора, что все произошло по его вине, что он спровоцировал побег и что он вообще не врач. Поэтому он останется в зале и будет сидеть, как остальные заложники.

Для Рошаля это было ударом – только ему удалось завоевать хоть мизерное доверие чеченцев, а тут опять стал подозреваемым. Не помогали объяснения, что он должен вернуться к больным детям, которые умрут, если они не позволят ему выйти. Террористы были неумолимы.

Тем временем в оперативном штабе, где не было никакой информации о Рошале, нарастало беспокойство. В четверг примерно в 21.00 появилось сообщение, что штаб не располагает никакими сведениями об «иорданских» врачах и выражает свою обеспокоенность их исчезновением.

Рошаль просидел на балконе почти до полуночи, только тогда его выпустили. Ему все-таки удалось убедить террористов, что он вернется на следующий день с лекарствами и медицинскими инструментами. У чеченцев не было выбора – врачи и лекарства им были необходимы.

Но это был не единственный удачный побег из захваченного театра. В здании находились люди, не попавшие в руки террористов. Они скрывались в разных закутках Дома культуры. Пять человек, спрятавшихся в помещениях администрации за кассами у главного входа, после многочисленных попыток сумели все-таки связаться с оперативным штабом – вероятно, благодаря помощи директора Андрея Яловича, который обычно работал именно в этих кабинетах, – и попросить о помощи. Спецслужбы заверили их, что будут о них помнить и при первой возможности спасут. Спас их, как оказалось, чистый случай, а не десантники, что лишний раз доказывает, насколько плохо ориентировались члены оперативного штаба в ситуации в театре.

Свобода пришла к ним в пятницу утром, а помог им в этом один из театральных охранников, который, как мы помним, не успел убежать и прятался по соседству, в туалете рядом с входом.

Полтора суток в полном одиночестве не лучшим образом сказались на психике мужчины, как мне рассказывали потом заложники. У него начались какие-то видения. Видел, говорят, ветку с чудесными яблоками и райскими птичками. Наконец, в пятницу, 25 октября, около пяти утра, он неожиданно решил, что операция террористов уже давно закончилась, а он, всеми забытый, остался в театре один. Не долго думая, вышел из туалета и пошел за своими вещами, которые лежали в его шкафчике у служебного входа. Спокойным шагом прошел в глубь коридора, миновал боковой вход в зал; и в голову ему не пришло, что за дверью – вооруженные террористы и сотни заложников. Потом также спокойно миновал дверь, ведущую на сцену, а за сценой свернул в коридор направо. Дошел до места, где должны были нести вахту его коллеги из охраны, но там никого не было. Он забрал из шкафчика свою одежду, вышел через служебный выход в тыльной части здания и практически тут же попал в руки спецслужб.