Текст книги "Харбинский экспресс"

Автор книги: Андрей Орлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

Подошли к комнате, замыкавшей коридор. Один из китайцев почтительно постучал и только потом распахнул дверь.

Грач шагнул внутрь. Комната была обставлена почти по европейскому образцу. За большим столом, напротив входа, сидел толстый китаец с лоснящимися щеками и косыми щелями глаз – узкими, как бритвенные порезы.

– Здравствуй, Чен, – сказал Грач, переступив порог. – Я тут мимо шел. Дай, думаю, навещу знакомца.

Китаец поклонился, не вставая. С непроницаемым лицом он разглядывал незваного гостя. Пауза затягивалась.

– Добрый день, – сказал наконец китаец. – Дорогой гость спешит? Или мы сможем воздать должное искусству моего нового повара, несравненного Ю Фаня?

Говорил он на удивление чисто.

– Непременно сможем, – ответил Грач, присаживаясь к столу без приглашения. – Уф, жарко у тебя тут.

Чен что-то коротко сказал своим стражам, и те вышли. Старший перед уходом окинул Грача быстрым внимательным взглядом.

– Как идут дела? – спросил Грач.

Китаец покачал головой.

– Дела не хороши, – сказал он. – Моя работа в убыток. Но я не жалуюсь. Я помогаю несчастным. Надеюсь, в старости меня не оставят без пригоршни риса.

Грач сочувственно покивал.

– Да, жизнь становится тяжелее, – сказал он. – Ах, куда подевались золотые денечки!

– Неужели в полиции стали плохо платить? – удивленно спросил китаец. – А мне говорили, будто простой конторщик у вас получает в год тысячу двести рублей.

– Чен, у нас нету конторщиков. У нас письмоводители. Впрочем, один черт. Но тысяча двести сейчас – не то что раньше. Нет, братец, совсем не то. Помнишь, хлеб стоил четыре копейки за фунт? А драповую шинель можно было построить всего за двадцать пять целковых! Эх, что я говорю!.. Да за пустую бутылку в деревне давали жирную курицу!

– Помню, – отозвался китаец. – Но парикмахер за работу брал два рубля золотом.

– Это верно, – согласился Грач. – Поэтому я всегда брился сам.

Дверь отворилась, и вошел пожилой китаец. С видимым трудом он нес широкую доску, уставленную дымящимися плошками, из-под крышек которых истекал восхитительно-ароматный пар.

– Твой Ю Фань просто кудесник, – сказал Грач. – Кстати, а куда подевался прежний повар?

– Ли Синь ушел от меня, – грустно сказал Чен. – Теперь он живет в большом доме, где много веселых женщин.

– Это где ж такой?

– В Модягоу.

– А! Заведение мадам Дорис! Понимаю. Значит, твой Ли Синь – любитель общительных дамочек. Вот уж никогда б не сказал. Занятно.

– Ли Синь пошел туда не из-за женщин.

– Вот как! А ради кого?

– Он пошел к мужчинам.

Тут уж Грач искренне удивился.

– Быть не может! – воскликнул он. – Я помню его. Ведь он старик!

Чен грустно улыбнулся.

– Мой гость неправильно меня понял, – с достоинством ответил он. – В заведение мадам Дорис ходят мужчины, которые любят хорошую китайскую кухню. А Ли Синь – очень хороший повар.

– Да как же он туда попал?

– За него попросили.

– Кто?

– Доктор, который служит у мадам Дорис. Этот доктор тоже любит хорошую китайскую кухню.

Грач повертел головой.

– Хм, доктор… Кстати, как его имя?..

Китаец немного помедлил с ответом.

– Его зовут доктор Тетов.

– Тетов? – переспросил Грач. – Может, ты ошибаешься?

– Может быть, – согласился китаец. – Я думаю, его зовут Дитов. Нет, вот так: доктор Детов.

Грач вздохнул.

– А как же он узнал о твоем поваре?

– Доктор тоже любит хорошую китайскую кухню, – осторожно ответил Чен.

– Понятно. – Грач усмехнулся. – Значит, сей эскулап тоже посещал твой вертеп. И так возлюбил стряпню Ли Синя, что не захотел с ним разлучаться. Но как же ты согласился?

– Я добрый человек. Если меня хорошо просят, я редко отказываю. А Ли Синь просил очень хорошо.

– Да, Чен. – Грач засмеялся. – Ты сама сердечность. Мне порой кажется, что ты занят не своим делом. Не податься ль тебе в монахи?

– В монастырях живут жадные дураки, – спокойно сказал китаец, наблюдая, как повар расставляет блюда на столе перед ним. – Эти дураки только делают вид, будто ищут в нищете просветления. На самом деле от просветления они дальше других.

– Почему? – равнодушно спросил Грач.

– В своей нищете монахи все равно думают о богатстве. Больше ни о чем. Недаром говорят: не смотри на лицо монаха, а смотри на лицо Будды.

– А чьи лица видишь ты? Тех, кто валяется на циновках в этом твоем притоне?

В глазах китайца промелькнула черная вспышка. Он махнул рукой, и повар с поклоном выкатился в коридор.

– Люди, которых ты видел, живут плохо, – сказал он. – Но я помогаю им забыть о своих бедах. На время. Поэтому я занимаюсь очень полезным делом. Разве не так?

– Да, – легко согласился Грач. – Ты действительно очень полезный человек. И будешь еще полезнее, если покажешь, наконец, что состряпал твой несравненный повар.

Чен улыбнулся и принялся перечислять:

– Вот лебединые крылья. Вот гнезда морской крачки. Горб верблюда с «серебряными ушками»… – говорил он, и пальцы его любовно касались глиняных судков.

– Однако! Твой повар угодил бы самому императору. А это? – Грач показал на отдельно стоящее блюдо, где в желто-коричневом соусе плавало нечто совершенно трансцендентное, украшенное кожурой лимона и лепестками хризантем.

– О! Это у нас называется «Битва дракона с тигром». Лесной полоз запечен в дикой пятнистой кошке. У змеи сперва вырезают кости и желчный пузырь, а кошку… как это?..

– Свежуют, – подсказал Грач.

– Да. Потом долго тушат в особом соусе, рецепт которого Ю Фань не скажет никому. Даже под пыткой.

– Ну, под пыткой-то, надо полагать, скажет, – заметил Грач, на которого описание блюда не произвело никакого впечатления. – Впрочем, мне все равно. У меня нет своего повара.

И принялся накладывать себе куски двузубой деревянной вилкой.

* * *

Только далеко за полдень, когда солнце, словно утомившись, укрылось лохматым облаком, Вердарский покончил с опросом поломойки и рассыльного. Оба жили у черта на рогах: одна – в районе Пристани, другой – вовсе на левом берегу, в Затоне. И оба нисколько не продвинули следствия.

Были они неграмотными, и в обиходе фамилиями постояльцев не интересовались. Гостей сплошь именовали «барами» и разбирали только по возрасту, телосложению и принадлежности к мужскому или женскому полу. А при более тонких расспросах получилась и вовсе чепуха.

Рассыльный, золотушного вида мальчишка лет одиннадцати, лишь плаксиво гримасничал и божился, что отродясь ничего не крал.

С поломойкой вышло иначе, но все равно нескладно.

Толстая молодуха с плоским конопатым лицом на все расспросы отвечала глупым хихиканьем, то и дело поглядывая на лоб Вердарского. А потом вдруг не к месту заявила, что к ней «сам Аркадий Христофорович ходют чай пить, и оченно бывают довольны».

– Кто это? – не понял Вердарский.

Выяснилось: Аркадий Христофорович – околоточный надзиратель и большой любитель чая с ежевичным вареньем. Настолько большой, что наведывается через день, будто по расписанию. И даже пару раз катал молодуху на коляске (надо полагать, в благодарность за приятственное времяпровождение).

Рассказывая о коляске околоточного, молодуха весьма откровенно рассматривала стоявшего перед ней полицейского. А потом бесстыже дала соскользнуть с плеча платку, наброшенному на голые плечи.

Надо признаться, в этот момент Вердарский почувствовал некое сладкое томление в организме. Он и сам бы теперь с удовольствием отведал здешнего ежевичного чаю. Но тут же представил себе, как молодуха после рассказывает своему покровителю:

– А ентот, из сыскной, ну такой душка!.. – и поспешил распрощаться с весноватой фавориткой околоточного надзирателя.

В общем, время было истрачено, а толку – никакого.

Вердарский достал часы, глянул. Стрелки показывали четверть четвертого. Пожалуй, пора возвращаться в управление, писать рапорт о прошедшем дне. Проведенном, надо признать, совершенно бездарно.

Может, и Грач уже там, подумал с надеждой Вердарский. Хоть посоветоваться…

Мыслишка эта была не слишком приглядной – получалось, что Вердарский намеревается прятаться за спину старшего. Да, некрасиво. Нахмурясь, полицейский чиновник зашагал быстрее. Чтобы срезать путь, свернул на узкую, в выбоинах, Кривоколенную, которая с лихвой оправдывала наименование.

Кривоколенная вывела к извозчичьей бирже. Здесь пахло навозом, кожей и дешевым табачным дымом. Над площадью висела неизбывная ленивая брань.

«А околоточный-то небось свою молодуху на служебной пролетке катал», – подумалось вдруг.

Эта мысль вызвала к жизни другую, имеющую непосредственное отношение к сегодняшним делам, и Вердарский остановился, словно боялся спугнуть. Только поразмыслить ему не дали.

– Куда ехать-то, барин? – крикнул лихач с пролетки на дутых резиновых шинах. – Недорого возьму.

– Мне тут близко… спасибо… – бормотал Вердарский, торопясь миновать биржевую площадь.

– Эй, барин! Садись, отвезу! Хоть на вокзал, хоть в Модяговку! – снова кричал докучливый возница. Он цокнул языком, и коляска покатила следом за Вердарским. – Ежели в Модяговку, так скидка положена!

Извозчики словно только того и ждали. Принялись хохотать, хлопая себя по ляжкам. Нехорошо так смеялись, насмешничали:

– Да куды ему! У него и на конфекты не хватит!

– А на кой такому конфекты? Его самого в салоп обрядить – вот и цыпа-ляля получится! Почище Любки-блохи!

Надо было остановиться и дать укорот обормотам, пригрозить как следует. Однако Вердарский окончательно сконфузился и, наклонив голову, припустил едва не бегом, не разбирая дороги. И с ходу уткнулся макушкой во что-то мягкое. Это «нечто» охнуло и сказало:

– Вот курья башка!..

Вердарский выпрямился. Перед ним стоял молодой человек замечательной внешности. В черной бархатной жилетке поверх багряной шелковой рубахи навыпуск, в отутюженных брюках, тщательно заправленных в русские сапоги, которые сияли черным антрацитовым пламенем. На голове – новый картуз с лаковым козырьком. Черные усики расчесаны и напомажены. Словом, молодой человек словно с картинки сошел – был он весь масляно-лаковый, точно детский петушок из жженого сахара.

Окажись здесь Грач, он бы мигом определил род занятий этого красавца, но Вердарский не имел нужного опыта.

– Простите сударь, – сказал он стеснительно. – Я вас, должно быть, ушиб.

– Пустяки, – ответил лаковый, ощупывая Вердарского взглядом. – А вы что тут делать изволите? По какой надобности?

– Случайно. Я не знал, хотел побыстрее. Я тут редко бываю.

– Оно и видно, – сказал лаковый, перемещаясь взором по сюртуку своего визави. – От незнания чего не бывает. Только вот ведь какое дело: за промашки-то свои платить приходится.

– Сударь… – пробормотал Вердарский, отшатываясь. – Я государственный служащий…

– А это нам неважно, – вкрадчиво говорил лаковый, подступая. – Хоть вы мандарин китайский, а будьте любезны…

С этими словами он с силой толкнул чиновника в грудь. Тот отлетел назад и наверняка бы упал, если б не лихаческая коляска, стоявшая позади. Вердарский ударился о нее спиной и затылком. В голове тонко зазвенело, а страх разом вдруг улетучился.

Вердарский вытянул из внутреннего кармана японский пистолет и мигом навел на лакового.

– Я вас сейчас застрелю! – тонко воскликнул Вердарский. – Обязательно! И не вздумайте даже бежать!..

– Чего ж мне бегать-то? – спросил лаковый, заинтересованно глядя на пистолет. – Чай не оголец какой. А вы что ж, эту штуку с японской войны хранить изволите?

– Нет, – сквозь зубы ответил Вердарский и добавил: – Я из сыскной полиции. – Он обернулся к лихачу на козлах. – А ну, давай за городовым! Живо!

– Эва, – ответил тот. – Откель его взять-то? Игнат Спиридоныч аккурат отобедали, теперь почивают. Часа через два – дело другое. А сейчас – ни-ни. Не взыскуйте, барин.

Ужас как не хотелось Вердарскому отпускать лакового поганца, однако что делать? Не ждать же, пока выспится городовой Игнат, сын Спиридона!

Полицейский чиновник почувствовал, что в душе его растет лютая ненависть ко всему околоточно-городовому племени.

– Вот что, – процедил он, показывая пистолетом на своего обидчика. – Дождешься городового и доложишь, что я велел тебя к приставу отвести.

– Да за что ж, господин хороший?

– Сам знаешь. А я после проверю. И если что…

Вердарский переложил пистолет в левую руку, а правым кулаком погрозил лаковому.

Тот, наглец, вдруг засмеялся.

– Вы, должно быть, на службе недавно. В управление поспешаете? Ну, Мирону Михайловичу поклон от меня. А пристава я, воля ваша, беспокоить не стану. Больной человек, желудком мается. Не по-людски будет его тревожить. Да и зачем? Вы ошиблись, я обознался. Квиты-с.

Вердарский вздохнул, соображая, как лучше ответить. Однако лаковый вдруг, мазнув взглядом по лицу полицейского надзирателя, спросил:

– Уж не о пожаре ль дело расследуете?

– О пожаре… – удивленно ответил Вердарский. – А вы почему знаете?

– Мне ли не знать! Мирон Михайлович, он это любит. Как чего посложнее – так, с позволенья сказать, мордой – хрясь! Чтоб, значит, человек сам разбирался. Да-с, метод, скажу я вам. Вот помню, году в десятом… Впрочем, неважно. Не мое это дело. А вам, значит, погорелый «Метрополь» достался? Не позавидую.

– А вы сами-то кто будете? – спросил Вердарский, не слишком разобравшись в несколько путаной речи лакового.

– Егор Чимша, Мирона Михайловича старинный знакомец. – Лаковый сдернул картуз и шутовски поклонился.

И тут Вердарский догадался.

– Так вы… из наших?.. – прошептал он.

Чиновник слышал не раз, что у жандармских и полицейских чинов имеются свои секретные агенты, в миру совершенно неотличимые от обывателей. Да они и есть обыватели, только жизнь их, некоторым образом, двойная. И, вероятно, очень опасная.

Лаковый с достоинством кивнул.

Теперь Вердарский смотрел на Егора Чимшу с уважением.

– Простите. Тут явное недоразумение.

Он спрятал свой японский револьвер, пригладил ладонью волосы и глянул на часы. Оказалось, что поход через Кривоколенную похитил без малого сорок минут. Вот тебе и срезал дорогу!

– Торопитесь? – спросил лаковый, вглядываясь в лицо полицейского. – Так это не беда. Это я мигом улажу.

Он повернулся к лихачу, который все еще сидел неподалеку в свой пролетке с дутыми шинами.

– Давай-ка, Еремка, отвези барина в жандармское.

Лицо у Еремки сморщилось, точно укусил он совсем зеленое яблоко.

– Была охота! Вон, в Коммерческом скоро закончат, как раз седоки появятся. А я тут зазря надрывайся? Не согласный! Нету, значит, моего интересу!

– Будет тебе интерес, – пообещал лаковый.

Вердарский слушал этот разговор со смешанным чувством. Конечно, правильнее всего было бы сесть в пролетку и с самым независимым видом сунуть лихачу-выжиге полтора рубля (или они уже по два берут?). Однако это бы стало непростительным расточительством, позволить себе которое Вердарский не мог. Но… Все-таки было б неплохо этаким фертом подкатить к управлению на лихаче! Признаться, совсем неплохо. Поэтому, когда лаковый пообещал неуступчивому Еремке «интерес», Вердарский решил, что сейчас Егор Чимша шепнет что-то лихачу на ухо или подаст еще какой-нибудь знак, после чего дело-то и устроится.

Однако вышло иначе.

Лаковый как-то по-хитрому щелкнул пальцами, и рыбкой блеснул в воздухе серебряный целковик. Еремка его поймал, вмиг просветлел лицом и даже распахнул дверку:

– Милости просим!

Что тут скажешь? Сыщик, сгорая от стыда, молча полез в пролетку.

Когда он уселся, лаковый подошел и сказал вполголоса:

– Прежде чем с докладом пойдете, личико соблаговолите умыть. А то вон как сажей измазались. Не одобрит Мирон Михайлович. Он ведь такой: любит все по регламенту.

Путь до жандармского управления, во флигеле которого обосновалась сыскная полиция, был недолгим. Однако даже за это время возница успел изрядно надоесть своей болтовней.

– У нас работа нервная, потому как с людями, – вещал Еремка, то и дело оглядываясь на седока. – Это вон у деповских все просто: знай себе стучи по железке! А железке-то что? Ей ведь все равно, каков ты с виду и чего на душе твоей. Для железки главное, чтоб молоток был увесистым. А в нашем деле другой подход надобен. Ну, вы-то меня понимаете, барин. У вас, поди, тоже без особенного подходу – ни тпру ни ну. Верно я говорю?

«Вот приклеился, пустомеля! – подумал Вердарский с неудовольствием. – И что это каждый ванька чуть ли не по плечу меня хлопает? Значит, есть что-то во мне такое… неосновательное…»

Однако настырный Еремка смотрел, ожидая ответ, и Вердарский сказал, только чтоб отвязаться:

– По-всякому бывает. Ты смотри, куда едешь. Не то поломают твою замечательную пролетку – на ремонт никаких денег не хватит, – добавил он мстительно.

– Эх! Деньга – что голубь. Прилетит, улетит – не заметишь. Я за деньгой не гоняюсь. Мне по жизни другого надобно.

– Чего ж тебе нужно, коли не денег?

– Интересу, – быстро и охотно ответил Еремка. – Когда есть интерес, тогда жизнь веселей.

– И что, большой интерес седоков по Харбину катать?

Еремка сдвинул картуз на затылок.

– Это когда как. С вами вот, барин, прямо сказать, не очень. А с другими любопытно бывает.

Вердарский криво ухмыльнулся.

– Я-то чем не угодил?

– Не серчайте, барин, да только скушный вы человек. Оттого, что молодой и жизни не знаете, а показать это боитесь. Оно, может, пройдет с годами. Или не пройдет, – добавил кучер раздумчиво.

– Ну а другие? – спросил Вердарский, задетый словами доморощенного философа. – Другие-то чем тебе интересны? Песни, что ли, поют?

– Случается. Только не в них дело. Спеть-то я сам могу. А любопытна мне человеческая середка.

– Фу ты! Это как тебя понимать?

– Ну вот, скажем, вез я как-то барышню. Махнула мне ручкой, села. В Фудадзян, говорит. И сует деньги сразу, не глядя. Платье на ней, значит, воздушное, зонтик пузырчатый – все как положено. И шляпка с вуалью. Думаю я про себя: а куды ж ты такая раскрасавица собралась? К сватье-куме, аль к полюбовнику? Час-то свободный, муж наверняка на службе. Вот и наблюдаю. А ей и неведомо. Вот в этом-то и есть мой самый большой интерес!

– Куда ж она ехала?

– Да на Китайскую улицу. Сошла возле старой школы – может, знаете? – и дальше – пешочком. А сзади я качу потихонечку, доглядываю. Хотя уж и так догадался, куда она шла. Да только охота было проверить.

– И что же?

– А как думал, так и вышло. Стоит там за тополями фанза. В ней одна старая китайская ведьма живет. Особа известная! К ней многие дамочки тайно наведываются. Особенно те, которые из благородных.

– С какой стати?

– Да с такой: ведьма та плод вытравлять умеет.

– Гм… – смешался Вердарский. – А почему ж только из благородных? Скажем, какая-нибудь прачка или, гм, поломойка… им ведь тоже такие услуги бывают потребны? Разве нет?

– Оно конечно, – согласился возница, – да только денег у господ поболе. А ведьма та страсть как жадна. Дерет – помилуй мя Господи – три шкуры!

Вердарский промолчал. Начинала болеть голова, и отчего-то вместе с болью росла неприязнь ко всей полицейской службе.

– А вот вчера, барин, жутко меня удивили, – продолжал Еремка, который никак не мог остановиться и собирался, очевидно, трещать до самого управления. – Я как раз с Глиняной ехал. Поворачиваю, а там – гостиницу «Метрополь», значит, кто-то на дым пустил. Полыхает – любо-дорого! Подъехал. Тут и седоки вывернулись. Один, военный, рукой машет – тормози, дескать, так твою-разэтак!

– А дальше? – заинтересованно спросил Вердарский, тут же вспомнив россказни козлобородого мужичка.

– Остановился я. Господа сели. Я б четверых ни в жисть не взял, да только офицер был больно сердитый. Так глянул – даром бы свез. Оно и понятно: будешь злой, когда твой дом горит. Даже если это такая дрянь, как «Метрополь», будь он неладен.

– С чего ты взял, что седоки были из «Метрополя»?

– Да вид у них был такой… тут уж не ошибешься. Одним словом, погорельцы. На окна глазели – и все на разные. Туда, где жили, стало быть. А один, в пальте кавэжэдэковском, чуть обратно в огонь не прыгнул. Его офицер удержал. Я издали это видел, когда только поворачивал с Глиняной.

– И куда ж ты повез их? – поинтересовался Вердарский, страшась, что неуемный возница ответит: «На вокзал». Или нечто подобное, напрочь лишающее услышанное всякого интереса.

Но Еремка вдруг засмеялся:

– А в Модяговку они укатили! Значит, клин клином намерились вышибать.

– Это почему?

– Потому что те господа изволили в развеселый дом закатиться. Заведение очень известное! Я там чуть ли не каждый день бываю. Не сам, конечно, – седоков отвожу.

– Да погоди ты! – прикрикнул Вердарский. – А что дальше-то было?

– Дальше? Ну, повез я их. Куда, думаю, направятся? Офицер говорит: особняк Дорис знаешь? Отвечаю – конечно, как не знать, вашбродь! А он продолжает – дуй, да побыстрее! И тут мне уж сил нет как стало интересно – у людей все сгорело, а они к девкам. Впрочем, офицер при деньгах был. Значит, главное при себе сохранил. Он хваткий, это я сразу понял. А расплатился щедро. Правда, чуть по морде не угостил, – отчего-то с гордостью добавил Еремка.

– А остальные?

– Что – остальные?

– Ну, кто они, как выглядели?

Еремка усмехнулся, тряхнул вожжами. Пролетка покатила быстрее.

– Стало быть, и у вас интерес появился, – сказал он. – Поня-ятно. Остальные, значит… Трое их было: один матерый, на жандарма похож, только в штатском. Второй – старик, в генеральской шинели. А третий – ни то ни се. Глуздырь какой-то. Он-то в огонь и кидался. А после все молчал, пока в Модяговку катили.

Пролетка миновала железнодорожную больницу. До управления было рукой подать.

– Не гони так! – крикнул Вердарский. – Почти приехали.

– Знаю, барин, – возница понимающе кивнул. – Чин чином подкатим. А хотите, я вам дверку распахну. А?

– Ты болтай, да знай меру! – рассердился Вердарский. – Не то твой интерес доведет тебя до холодной! Без бирки останешься!

– Ну, – возница пожал плечами. – Оно всяко бывает. Только я свой интерес и без бирки найду. Вон хоть в железнодорожную санитаром наймусь. Деньгу неплохую плотют, и насмотришься столько – на полжизни хватит.

Тут как раз подкатили к подъезду жандармского управления. Возница ссадил своего седока, беззастенчиво подмигнул на прощание и укатил. А дверку так и не открыл, паршивик!

* * *

– Это очень хорошее сливовое вино, – повторил Чен. – Теплое вино. Ты будешь доволен.

Он выпил уже вторую чашку. Ему нравилось запивать жирное сладким вином, и Чен никак не мог понять, почему его гость отказывается.

– Не хочу, – сказал Грач. – Я уж лучше чайку. Хотя он у тебя зеленый, дрянной.

Не объяснять же, в самом деле, что от вина подагра становится злее. Квасу бы! Впрочем, ладно, чай тоже ничего, хоть и брандахлыста.

Чен выпил третью чашку вина, и взгляд его сделался масляным.

– Вы, русские, не знаете толка в еде. Вам все равно, что есть. Вот, к примеру, золотые рыбки, если правильно их зажарить, становятся как живые: открывают рот и приподнимают хвостики. Это очень красиво. И очень вкусно, особенно если посыпать кайенским перцем. А вы можете сожрать их живыми.

Чен улыбнулся и закрыл глаза. Должно быть, в этот момент он мысленно любовался видом правильно зажаренных рыбок.

– А как мой повар готовит утку? – продолжал он. – Он готовит ее так. Сперва едет в деревню и выбирает специально откормленных уток, очень жирных и очень нежных. И везет их сюда, всячески оберегая. Если утка в пути испугается, ее мясо станет горьким. Это очень важно! Поэтому повар относится к уткам, как к собственным детям.

– Однако! – заметил Грач.

Но Чен не обратил внимания.

– Когда придет ее время, утку ощиплют и выпотрошат. А потом повар смажет ее кожу солодовым сахаром, надует воздухом и повесит немного подсушиться. Обязательно на ветерке.

– Это тоже важно? – поинтересовался Грач.

– Очень. Но еще важнее правильно зажарить утку. И не упустить момент, когда она покроется тонкой золотой корочкой. Хрустящей и вкусной. Такая корочка получается только на углях из поленьев персикового дерева и ююбы. Но главное, чтобы утка сохранила внутри весь свой сок.

Чен открыл глаза и спросил:

– Ты ел когда-нибудь такую утку?

Грач молча покачал головой, досасывая кость.

– А сурка в соевом соусе?

– Нет.

– А отбивного угря? Или тушеную свиную голову?

– Я больше блины с салом люблю, – ответил Грач. – Под горькую с ледника. Их, кстати, хорошо в «Метрополе» пекли. А еще кашу гороховую. Как довалюсь до нее – за уши не оттащишь. Эх, жаль, нету теперь «Метрополя». Сгорел он вчера. Да ты небось слыхал?

Чен скорбно улыбнулся.

– Харбин город большой, случается всякое. Я ничего не слышал.

– Это точно, – кивнул Грач. – Харбин большой. Да только все ж постоялые дворы горят здесь не каждый день. В сегодняшних газетах о том только и пишут.

– Я не читаю газет.

– Да, верно, – усмехнулся Грач. – Зачем тебе? Ты и без них все знаешь.

– Не так много, как думает мой гость. Про «Метрополь» я ничего не знаю. Это очень большая беда. Жаль.

– Ты даже не представляешь, насколькоона большая. – Грач откинулся на спинку стула и глянул на Чена в упор. – Гостиница была двухэтажной. Кто наверху жительствовал, всех Господь прибрал.

– Сгорели? – сочувственно спросил Чен.

– Это они после сгорели. А сперва им кто-то головы посворачивал. Очень умело. Прямо как твой повар – утке.

– Если тот дом сгорел, – спросил китаец, – откуда известно про головы?

Он оглянулся и посмотрел назад, на стену, где висела большая китайская картина – с великой Желтой рекой, джонками и восходящим солнцем. Грач знал, что у картины имелось специальное назначение: она закрывала потайное окно, снаружи совсем неприметное. Через него в случае надобности можно очень быстро попасть на улицу.

– Ты, Чен, на пепелище никогда не бывал. Сгоревших человечков не видел. Костяк-то всегда остается. Правда, ветхий – ткни пальцем, он и рассыплется. Однако ж все равно видно, что плечи глядят в одну сторону, а челюсть – в другую.

– Жаль, – повторил китаец. – Надо надеяться, полиция найдет и накажет злодеев.

– Сыщет и покарает, – согласился Грач. – Неукоснительно. И это произойдет быстрее, если ей помогут.

Чен посмотрел выжидательно.

– Хозяин той гостиницы – Голозадов Мартын Кириллович, – сказал Грач. – Темный человечишка. И нелюдимый. Один проживал, а после пожара вовсе исчез. И не найти его, шельму. А из тех, кому он дела доверял, – один только китаец, из местных. Он внизу за стойкой располагался. Вроде как состоял на службе, за порядком приглядывал и гостям вел учет. Не простой, стало быть, китаец. Грамоте разумел. И по-нашему мог, и вашими закорюками карябать умел. Его звали Ли Мин. Да ты, верно, знаешь.

– Нет. – Чен покачал головой. – Вы, русские, думаете, будто в Харбине все китайцы знают друг друга. Это не так. Я никогда не слышал про Ли Мина.

Грач поднял руку и по старой привычке потер мочку уха. Потом хрустнул переплетенными пальцами.

– Ну, на нет и суда нет. Ладно, пора и честь знать. Засиделся я тут с тобой. А повар у тебя действительно знатный. Как говоришь, блюдо-то называется? Которое из змеи да из кошки?

– «Битва дракона с тигром». Очень вкусное и редкое кушанье!

– Понятно-понятно. – Грач глянул на часы и поднялся.

Чен сделал какое-то неуловимое движение, и в комнату тотчас вошли два стража в черном.

– Проводите моего гостя.

Грач мельком взглянул на них и повернулся к Чену.

– Да, знатный у тебя повар, – снова сказал он. – Не хуже, чем предыдущий. Ты умеешь устраиваться. Все у тебя самое лучшее – и кухня, и опий. Ты очень удачливый человек, Чен.

Тот промолчал и холодно посмотрел на гостя.

– Но везучий человек должен быть осторожным, – продолжал Грач, – всегда найдутся те, кто захочет забрать твой успех. Кстати, мне говорили, будто Ли Мин тоже торговал опием. И не только у себя в гостинице. Еще он сбывал его помаленьку по маленьким лавкам. Ухватистый малый. Только это нехорошо. Если опием начнут торговать на каждом углу, что мы все станем делать?

Китаец молчал. Теперь его глаза уже не были масляными.

Грач сказал задушевно:

– Чен, я никогда не интересовался, откуда ты берешь свой товар. Потому что считал: пакость, которую ты здесь продаешь, не выйдет дальше твоего подвала. А что я должен думать теперь?

– Я не знаю никакого Ли Мина, – повторил Чен. – Я никогда ему ничего не давал.

– Хорошо. Верю. Но, может быть, ты подскажешь, где он мог брать опий? Так сказать, в знак нашей старинной дружбы.

– Прошу извинить, – ответил китаец, – наверное, я выпил слишком много сливового вина. Моя голова совсем не хочет работать. Сейчас я не могу вспомнить никого по имени Ли Мин. Может, я припомню его позже. Зайди ко мне как-нибудь. Только предупреди заранее. Я распоряжусь насчет тушеной свиной головы. И гороховой каши.

– Ну, и на том спасибо.

Грач вздохнул и быстро шагнул к столу. Правая рука его скользнула в брючный карман – и тут же вынырнула, сжимая веский свинцовый цилиндр. Крякнув, Грач рукою, усиленной свинчаткой, коротко и страшно ударил китайца в лицо.

Чена отбросило назад, кровь мгновенно залила разбитые губы.

Черные стражи бесшумно (только зашелестели под ногами циновки) метнулись к столу, но Грач выбросил из-под сюртука левую руку – и на слуг Чена глянул черный револьверный ствол.

– Уйми своих янычар! – крикнул Грач. – Не доваживай до беды!

Однако Чен молчал, и тогда Грач ударил его снова.

Стражи зачарованно смотрели на револьвер в руке русского полицейского. Потом старший остро вскрикнул и выхватил из складок одежды широкий короткий нож.

Тут Чен что-то быстро произнес – и оба стража попятились, отступили к двери, по-прежнему не отрывая взгляда от смертоносной семизарядной машинки.

– Ну, что вскудахтались? – сказал им Грач почти благодушно. – Ничего с вашим хозяином не случилось. Багровина под глазом? Велико дело!

Грач повернулся к хозяину, сидевшему на полу возле стены.

– И что скажешь, Чен? Не припомнишь ли теперь Ли Мина? Или мы продолжим готовить старинное русское блюдо под названием «Бой умного медведя с глупой свиньей»?

Чен поднял веки, провел ладонью по губам и медленно, тяжело кивнул. Потом сказал:

– Про Ли Мина мне ничего не известно, но мой бывший повар знает больше меня…

* * *

На столе перед Мироном Михайловичем Карвасаровым лежали два рапорта.

Справа – написанный убористым, каллиграфическим почерком. Ни единой помарки; хоть сейчас министру на стол.

Документ, лежавший слева, по сравнению с ним выглядел нищенски. Бумага дешевая, в пятнах, уголки закрутились, и строчки местами насквозь прорваны стальным перышком. Об ошибках лучше не говорить.

В общем, сильно разные бумаженции. Но вместе с тем имели они одну общую, очень существенную деталь: обе мало чего стоили.

Ни образец чистописания, составленный Вердарским, ни сучковатый документ Грача не давали возможности составить толковой полицейской аттестации делу, по которому надлежало нынешним вечером докладывать его высокопревосходительству.

А ведь авторы (оба дожидаются ныне в приемной) определенно уверены, что отработали день на славу. Эта уверенность сквозит меж строчек. Но чем хвалиться-то?