Текст книги "Харбинский экспресс"

Автор книги: Андрей Орлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

Добровольные помощники городового топтались возле двери. Павел Романович немедленно их выставил. Придвинул стул и сел рядом.

– Давно это с вами? – спросил он, накладывая пальцы на запястье больной. Отметил: рука – ледяная.

Женщина попыталась сказать, не смогла. Только кивнула.

– Полчаса? Час?

Она произнесла, наконец, с трудом:

– Не помню… Час… Больше…

– В первый раз?

– Нет… Давно уже маюсь… Грудь сдавило, жжет изнутри… Затылок ломит, плечо не чувствую…

– Женя! – позвал Павел Романович.

Никакого ответа.

Ушла? Хм. Пусть. Он и сам справится.

С диагнозом, пожалуй, нет затруднений. Таких случаев за два года уже насмотрелся. Грудная жаба – вот это что. Приступ сильнейший; одно хорошо – не первый. Первый, тот как раз нередко больного уносит. Но все равно, скверное дело. Спазм коронарных артерий, и сердечная мышца не получает должного количества крови. С чего приключилось? Психическая травма? Усталость? Возможно. Ладно, причину потом разъяснить, а сейчас первым делом – высокую подушку под голову и грелку. На сердце, немедленно, и к ногам. К ногам надо погорячее.

Потом камфару и дигиталис.

Павел Романович выглянул в прихожую, крикнул:

– На кухню кто-то пройдите! Там самовар, должно быть, еще не остыл. Сюда его.

Из кухни обратно выскользнула Женя. Губы поджаты, глаза сухие. На щеках – два маленьких алых пятна. Смотрит в сторону.

– Не нужно. Ну их. Я сама.

Павел Романович коротко на нее глянул и вернулся к больной.

Та теперь задыхалась еще пуще. Рот раскрыт, язык мечется по пересохшим губам. Глаза – огромные, дикие, в зрачках страх прыгает.

– Худо мне… Ох, худо… Сейчас отойду, верно…

– Глупости! Молчите. Вам нельзя говорить.

Дохтуров расшнуровал высокие ботики, снял один за другим. Занялся блузкой. На ней был длиннейший ряд крохотных пуговок – штук сто, не меньше. (Ох, эти женские блузки – наказание Господне!) Павел Романович, чертыхаясь, принялся их расстегивать.

Вернулась Женя, в руках – три грелки. Пристроила две к ногам больной, третью держала на весу, за тесемку – горячая.

Хорошая сестра, подумал Дохтуров мельком. Толковая. Жалко терять. Может, еще образумится?

Женя недолго понаблюдала за его манипуляциями.

– Что вы делаете? – спросила негромко.

– Грелку на сердце, – сказал он, не оборачиваясь.

– Пусти… Позвольте, Павел Романович!

Дохтуров посторонился. Медицинская сестра положила грелку на край кушетки, склонилась над больной и одним движением разорвала на ее груди блузку.

– Так, теперь сюда. Все верно?

Дохтуров кивнул.

– Приготовь три шприца, – сказал он. – Впрыснуть камфару и дигиталис. Камфару – подкожно, дигиталис – внутривенно. Два сантиграмма разведешь в ноль-ноль двадцать пять. Введешь очень медленно.

– А третий?

– Morfini hydrochlorici.

Смотровая комната выглядела внушительно. В центре – хирургический стол под колпаком металлическим бестеневой лампы, вдоль стен выстроились высокие стеклянные шкафчики. Слева – препараты. Справа – хирургические инструменты и шприцы для инъекций в стерильных никелированных биксах. Еще один шкафчик стоял в простенке. Он единственный запирался на ключ, который Павел Романович всегда держал при себе. Здесь хранились ядовитые и сильнодействующие препараты.

А также и морфий.

Спасти от грабителей стеклянный шкафчик, конечно, не мог. Да этого и не требовалось: он стоял закрытым в силу иных причин. Дело в том, что Дохтуров дважды в неделю вел бесплатную практику для неимущих, и потому в прихожей порой толпился очень разный народ. Уследить за всеми сложно. А Павлу Романовичу не хотелось неприятных открытий.

Он достал ампулу с морфием, повернул ключ.

Женя подошла, остановилась за спиной.

– Все готово.

– Хорошо, – сказал он, поворачиваясь, – я пока посмотрю, как там наш полицейский стражник.

– Постой, – сказала Женя. – Вот что… Ты меня не гони от себя, Павел Романович, – вдруг жарко зашептала она. – Знаю, что собрался. Но не гони. Ведь только я тебе настоящей женой буду. Да и так почитай что жена, только невенчанная. А с княжной хлебнешь шилом патоки… Что тебе в ней? Телом мы все на один манер обустроены. А со мною сладко… Так уж ни с кем не будет, я знаю…

– Не время, – сказал Павел Романович, – после поговорим.

На миг он пожалел, что не успел отправить ее с квартиры.

– Вот морфий, – добавил, – не забудь.

Женя взяла из его руки ампулу, сломала. Вышло неудачно – капелька крови покатилась с большого пальца. Губы у нее дрожали.

Павел Романович подошел к больной. Пульс был нехорошим, частил.

– Быстрее коли!

Он вышел в прихожую. Семичев встрепенулся, уставился с мольбой.

– Все хорошо будет, – сказал Дохтуров, направляясь к себе в кабинет.

«С чего же приступ? – подумал он. – Может, бьет ее этот стражник? Да нет, глупости, не похоже. Надо с ним потом непременно поговорить. А жена у него – сильная. Ни слезинки, хотя и напугалась. Да, верно, не за себя напугалась – пятеро по лавкам. Как зовут-то ее? Не запомнил. Вот неудобно! Хорош доктор, нечего сказать. В одно ухо влетело, в другое вылетело. И отчего ж у меня такая скверная память на имена? Ладно, как бы там ни было, отпускать ее домой сегодня нельзя. Мало ли что. Поспит в смотровой».

Он полистал рецептурный справочник. Пожалуй, надобно еще атропин впрыснуть. Павел Романович поднялся и пошел обратно; в коридоре увидел, что городовой на коленях что-то шепчет беззвучно и поминутно осеняет себя крестом.

– Вы, Степан Фомич, домой ступайте, – сказал Дохтуров, подходя ближе. – Вашей жене нельзя до утра с постели вставать.

Городовой посмотрел испуганно. Оглянулся на приказчиков, молча переминавшихся у двери с ноги на ногу, словно ища поддержки.

– Ну, нельзя так нельзя, – глухо сказал он, – а домой я пока не пойду. Не взыщите. Все равно не усижу.

– Как знаете. Но своих людей все-таки отпустите.

Прикрыв дверь смотровой, Павел Романович подошел к черной кушетке. Больная лежала, прикрыв глаза. Спит?

Женя стояла возле одного из стеклянных шкафчиков, укладывая использованные шприцы. Один рукав ее халата отчего-то казался длиннее другого. Услышав шаги, она нервно оглянулась. Павел Романович встретился с ней взглядом и поразился вдруг выражению огромных и темных глаз.

Журнал амбулаторного приема лежал на столе у окна. Рядом – ручка, чернильница. Дохтуров присел и принялся писать.

«Больная…»

Тут же пришлось прерваться.

– Женя, как ее по имени-отчеству?

– Семичева Мария Митрофановна. Тридцати девяти лет.

– Ага. Ну конечно!

Он продолжил:

«Больная Семичева М. М., 1873 г. р. Объективно: острая боль за грудиной, похолодание конечност., кож. покровы синюшн., астм. удушье.

Д-з: приступ гр. жабы.

Состояние ср. тяж.

Показано: тепло на ноги, в обл. сердца.

Rp.: Camf. п/к, Digitalis 0,025 %, 1.0 в/в.

Morfini hydrochlorici…»

В этот момент больная, лежавшая на высоко взбитой подушке, вдруг тяжело села. Утробно сказала:

– Ха-га…

Ручка с новеньким стальным пером выпала из пальцев Павла Романовича и полетела на пол. Дохтуров подхватился и хищно метнулся к кушетке. Он успел в самый раз: Семичева повернулась к нему, скорчилась, и тут же ее вырвало ему под ноги. Потом женщина упала навзничь, тело ее выгнулось дугой, и прокатилась по нему первая волна судороги.

Павел Романович ухватил ее за запястье: пульс угасал, тянулся все медленнее, в нитку. Приподнял веко и увидел белок закатившегося наверх глаза.

– Женя! Еще камфару, быстрее!

Ему казалось – у него что-то со зрением: медицинская сестра двигалась неторопливо, словно во сне. Она выглядела очень спокойной, будто наблюдала сложный случай в учебной аудитории.

Несчастная супруга городового что-то забормотала, совершенно неразборчиво. Прокатилась еще одна судорога, слабее. Голова Марии Митрофановны мотнулась на подушке, нижняя челюсть задрожала, будто больная собиралась зевнуть.

Пульс под пальцами Дохтурова вдруг оборвался. Слабые, медленные толчки сменились едва ощутимым трепетанием. Павел Романович похолодел. Спина и затылок вмиг сделались мокрыми. Он-то знал, что означает это трепетание: сердечный ритм сорвался, желудочки и предсердия едва вибрируют. Фибрилляция.

Потом и она исчезла. Жена городового Семичева перестала дышать.

Придвинулась Женя с наполненным шприцем.

– Не надо, – сказал Дохтуров.

Женя глянула без испуга, непонимающе. Более того, на губах у нее блуждала улыбка, точно сестра вспомнила нечто приятное.

– Отчего не надо?

– Поздно.

Не слушая, она прищипнула кожу на обнаженном плече покойницы и воткнула иглу. Медленно погнала поршнем желтое масло.

– Прекрати!

Павел Романович взял ее за руку. Женя вырвалась с неожиданной силой. У нее были огромные, во всю радужную, зрачки. Попыталась оттолкнуть Дохтурова.

И тут жутковатое подозрение закралось ему в душу.

– Ты впрыснула ей дигиталис?

Женя сказала сквозь зубы:

– Да. Конечно. Пусти!

– Приготовляла разведенный раствор? – Он с ужасом ждал ответ.

– Зачем?

– Затем, что я велел! – закричал Павел Романович.

– Ты ничего мне не говорил. – Женя покачала головой. Она была удивительно, невозможно спокойна. – Это обморок. Я все сейчас сделаю. Не мешай.

Она вновь склонилась над трупом. Дохтуров схватил ее за плечи, стиснул и повлек прочь. Сестра рванулась бешено – и освободилась. Он не ожидал такой силы, разжал руки. Женя отлетела назад и упала спиной на тумбочку возле кушетки. Со звоном покатился на пол серебряный поднос с пустыми ампулами и склянкой.

Павел Романович наклонился и поднял ее – склянка была с неразведенным раствором дигиталиса.

Он шагнул к медицинской сестре, которая только сейчас поднялась на ноги, развернул к себе и рванул за рукав халата. Раздался треск, рукав отскочил, повиснув на нитке. На плече у Жени была красная точка от недавней инъекции.

«Себе вколола морфий, себе! Вот дрянь! Неврастеничка! Не вынесла, извольте видеть, душевных переживаний. Морфий! Оттого и невозмутимость. Она в наркотической эйфории…»

Тут отворилась дверь смотровой, и в неширокую щель просунулось лицо городового. Он посмотрел на растрепанного доктора, на его изгаженные брюки, на медицинскую сестру в разорванном халате. Глаза у стражника округлились.

А потом он взглянул на кушетку.

– Вашродь… господин доктор… что ж это?..

– У ней обморок! – крикнула Женя.

– Обморок?.. – Городовой шагнул в смотровую. – Марья! Машенька!..

Голос у него оборвался. Он повернулся, посмотрел недоуменно, непонимающе. Потом кровь отхлынула у него от лица.

Следом сунулся один из приказчиков. Павел Романович бессильно наблюдал, как тот подходит к кушетке, склоняется над покойницей.

– Так ведь померла… – пролепетал приказчик. Он быстро перекрестился. – Упокой ее душу… Тут прямо и померла! У дохтора в лазарете!

– По-мер-ла?.. – очень тихо переспросил Семичев.

И вдруг взревел:

– Как же так?! Что вы с ней сотворили, ироды?!

Павел Романович побледнел. Он ничего не ответил – да и нет слов, что помогут в такую минуту.

Лицо Семичева сделалось вдруг пугающего свекольного цвета. Городовой схватился за ворот шинели, рванул. Отлетел вырванный с мясом крючок. Глаза у Семичева выпучились, он силился что-то сказать, но из горла слышался только нечеловеческий, гортанный клекот.

В приоткрытую дверь сунулся второй приказчик. Но ни тот, ни другой никак не смогли помешать тому, что случилось далее.

Семичев по-бычьи помотал головой и вдруг схватился за рукоять своей шашки. Одним махом вырвал из ножен. Клинок со свистом описал в воздухе стремительный полукруг.

Женя взвизгнула и швырнула в городового пустой шприц, который все еще держала в руке.

Городовой рубанул наотмашь, и Павел Романович ощутил – будто ледяным ветром обдало макушку. Невольно он наклонился и схватился рукою за голову. И оттого не видел, как снова взметнулась шашка.

А потом вдруг оказалось, что он лежит навзничь и смотрит на потолок. С потолком было неладно: из белого он быстро становился розовым, а после и вовсе алым. Комнату наполнили звуки, природу которых он не мог понять. Но звуки те были весьма неприятны.

– Словно кабан тонет в трясине, – подумал Дохтуров.

И тут вдруг потолок завертелся в глазах, а после стало темно.

Глава пятая
РЕЧНАЯ ПРОГУЛКА

– А дальше было просто, – сказал Павел Романович. – Суд, лишение диплома. И высылка.

– Куда же, позвольте спросить? – поинтересовался Сопов. Он приподнялся на локте и посмотрел на бывшего доктора. Изучающее посмотрел, с интересом.

– В Иркутск. Там снимал квартиру. Тетушка не оставила в бедствии, да и у меня имелись кое-какие средства. Выписывал поначалу «Медицинский вестник», после забросил. Действительность оказалась куда интересней. Приобрел опыт, который в Петербурге и за двадцать лет бы не стяжал.

– Позвольте, – проговорил Сопов, – насчет опыта спору нет… на своей природе, так сказать, оценил… но вам ведь запрещено было практиковать, не так ли?

– Запрещено. А что прикажете делать, когда земских врачей не хватает? Сперва приглашали для консультаций. А там…

– Небось и абортами промышляли? – Сопов натужно откашлялся. – Это уж как водится… Прибыльное дело.

Павел Романович коротко глянул на купца, но ничего не ответил.

– Очень трогательно, – сказал Агранцев, – только не проясняет нашего дела. Может, вы, доктор, еще кого невзначай уморили – уже на новом месте?

– Это верно, – проговорил Павел Романович, – это вы, ротмистр, в самую точку попали. Случалось. Соревноваться с вами не берусь, так как ваши подвиги на японской войне мне неведомы. Однако с охотниками-чалдонами дважды зимовать приходилось. От них научился стрелять. Не скажу, чтоб белке в глаз, но со ста саженей в лоб кладу волку без промаху.

– Револьвер?

– Карабин. А из револьвера упражнялся по крысам, на засеках перед зимовьем. Тут уж за мной мало кто мог угнаться. Прошу прощения за нескромность.

– Откуда ж у тамошних аборигенов револьверы взялись?

– Вот это как раз не диво, – неожиданно вмешался Сопов. – С германского фронта людишки побежали – много чего с собой принесли.

– К черту, – сказал Агранцев. – Мне до этого дела нет. Вы лучше скажите, что с вашей сестричкой-медичкой сталось?

– А ничего, – ответил Дохтуров. – У ней, оказалось, ребенок имелся. С матерью ее проживал. На тот момент как раз четыре года исполнилось. Суд приговор и смягчил. Штраф наложили – да только какой с нее штраф? Я о ней больше не слышал. Помнится, рассказывал кто-то, будто в Красный Крест поступила. Корпию щипала, под патронажем Ее Императорского Высочества.

Сопов пожевал губами.

– Кажется, снимаемся, – сказал он. – Слышите, вода заурчала?

«Самсон» в самом деле отваливал от причала. Между правым его бортом и причальной стенкой ширилась полоса темной стальной воды, на которой беззаботно качались бумажные оборванные цветы, надкушенные баранки и прочая мелочь. С берега отчаянно замахали шляпами.

Но обитателей каюты «16-бис» никто не провожал.

– Все вздор. – Агранцев подошел к окну каюты и с треском бросил вниз деревянную шторку, скрывая от глаз отплывающих пирс. – Ваша институтка меня не волнует. А что скажете насчет городового, который оставил вам на макушке столь памятную отметину?

– Лишился рассудка от горя, – сказал Павел Романович. – На суде двое стражников его еле держали. Все кричал, что для такого лекаря, как я, и вечной каторги мало… Смерти моей хотел.

– Надо думать… – молвил Сопов.

– Я за все ответил. Сполна, – сказал Дохтуров. – И сам себя осудил.

– Однако вы все-таки живы, – отозвался Клавдий Симеонович. – В отличие от жены несчастного городового. Думаю, у него на сей счет может быть свое, особое мнение.

– Именно, – донесся дребезжащий говорок Ртищева. – Благородный человек так бы и поступил… Если он человек чести…

– Бросьте! – сказал ротмистр. – Месть – это, безусловно, мотив, но всему есть предел. Но главное не в этом. Городовой знает эскулапа в лицо. И потому не стал бы умерщвлять всех без разбора. Словом, все вздор… А вот интересно – каков тут ресторан?

– Ресторан, я слышал, неплох, – сказал Сопов.

– Вам лучше о нем позабыть, – вмешался Павел Романович. – На три дня минимум. Это я как врач говорю.

– Ох-хо-хо! Грехи наши тяжкие… Однако ж и впрямь воздержусь. Кстати, господа, если у кого есть желание – можно вызвать стюарда. Кнопкой. Вон там, у двери. Все выполнит в лучшем виде. – Сопов снова достал портсигар и принялся выколачивать о ноготь мундштук папиросы.

Агранцев немедленно устроил проверку.

Через пару минут впрямь раздался стук в дверь и явился стюард. А спустя еще четверть часа он доставил заказ. Дохтуров с ротмистром сели закусывать. Сопов поглядывал с завистью, генерал – безучастно.

– Я вот что скажу, – сказал Сопов и, кряхтя, сел на своей койке. – Был у меня случай. В соседней лавке приказчик, этакий хлыщ с усами а-ля венгерский гусар, соблазнил хозяйскую дочь. И увез куда-то в Херсонскую губернию. Где, как полагается, и бросил после сладкого месяца. Девица, само собой…

– Руки на себя наложила?.. – вмешался Ртищев.

– Да оставьте вы свои сказки, ваше превосходительство! Вернулась домой, цела-целехонька. Только не сразу. Похудела, подурнела – а в подоле, вместе с семечной лузгой, ребятенок барахтается. Так тот лавочник дело продал, семью отдал на общественное призрение, а сам на юг подался. И нашел приказчика, будьте уверены. Тот к тому времени шинок открыл, торговал в свое удовольствие. Вот в шинке-то его и зарезали. И так чисто – никто ничего не видел, хотя день был скоромный, и толклось там изрядно народу.

– Думаю, помог кто-то, – сказал Павел Романович.

– А хоть бы и так? Что это меняет?

– Я хочу сказать – кто-то помог ему найти этого приказчика, – пояснил Дохтуров. – Херсонская губерния велика, без особенных навыков человека не сыщешь.

Сопов засмеялся.

– Ну, это уж мне неведомо…

«Как знать? – подумал Павел Романович. – Как знать…»

Разговор сам собой затих. Ротмистр тоже прилег, и бодрствовать, похоже, остался только Дохтуров. Он поглядывал на берега Сунгари, проплывавшие мимо в полуденной дымке.

С какой-то поры возникло у него чувство, что купец Сопов – вовсе и не купец. Или не только купец. Откуда такое ощущение взялось – сказать трудно. Однако, чем дальше, тем сильнее оно становилось.

Может, дело в том заключалось, что Клавдий Симеонович выказывал осведомленность в делах, которые простого купчину и касаться-то не должны? Или в манере держаться на мгновение проскакивало нечто жесткое и циничное, свойственное людям совсем иного рода занятий?

Возможно. Но скорее это чувство возникло после борьбы, которую Павлу Романовичу пришлось вести за жизнь господина Сопова. Во врачебной работе такое случается, и нет этому рационального объяснения: когда пациент находится на самом краю, вдруг происходит нечто – и душа его на миг внезапно приоткрывается; словно тонкий луч мелькнет из-за плотно задернутых штор.

Незаметно прошло около трех часов.

А потом размышления Павла Романовича внезапно прервались: «Самсон» разразился долгим гудком. И еще раз, длинно. Послышались раздраженные голоса.

Агранцев соскочил с койки, поднял вверх деревянные жалюзи. Выглянул.

– Что там? – спросил Сопов.

– Не знаю. Отсюда не видно.

Ротмистр повернулся к Дохтурову.

– А не выйти ли нам на палубу? Так сказать, на рекогносцировку?

– Пойдемте.

Сопов принялся нашаривать сапог босою ногой.

– Господа, я с вами.

– Нет уж, – заявил Агранцев. – Лазаретные обитатели остаются в каюте. Мы с доктором вдвоем прогуляемся.

Клавдий Симеонович глянул на ротмистра неодобрительно, однако спорить не стал. Улегся на спину и принялся разглядывать потолок.

Публики на палубе было немного. А те, кто предпочел буфету и штоссу в салоне послеобеденный променад, с любопытством разглядывали что-то, находившееся впереди по курсу «Самсона». Небольшие стайки пассажиров, точно пух на воде, перетекали вдоль палубы к носу. Было три часа пополудни, солнце стояло высоко, но жара, благодаря реке, не донимала. Кавалеры острили, дамы благосклонно смеялись.

Встречным курсом деловито пробежал мимо таксовой пароходик. [3]3
  Буксир.


[Закрыть]

– Как считаете, доктор, – спросил неторопливо вышагивавший ротмистр, – по чью все-таки душу стараются?

– Вы о «Метрополе»?

– Да. И об остальном тоже.

– Думаю, за мной охотятся, – сказал Дохтуров.

– Вот как? Городовой?.. Неужто в эту чушь верите?

– Не верю. Городовой ни при чем. Давно это было и к нашим событиям касательства не имеет.

Тут Павел Романович замолчал, повернулся к перилам и принялся разглядывать берег. Сунгари здесь изгибалась широкою лентой, уклоняясь направо, к востоку. Справа по течению образовался обширный плес, за которым сплошной синей стеной высился бор.

– Изволите интересничать? – спросил Агранцев.

Павел Романович вздохнул и ответил:

– Все дело в моих записях.

Ротмистр выжидающе посмотрел на него.

– Я, знаете, в ссылке принялся за китайскую медицину. Вел наблюдения. Кое-что фиксировал в дневниках. Довелось узнать рецепты лекарств, по своей действенности совершенно невероятных. Если б сам не видел – не поверил бы никогда. Будьте уверены: в наших университетах такому не учат. Это больше похоже на чудо, хотя на самом деле ничего фантастичного нет.

– А что есть?

– Лишь опыт трех тысячелетий.

Ротмистр достал портсигар и неторопливо закурил.

– Хотите сказать, что в записях было нечто запретное?

– Не совсем так. Но, может, ониименно так полагают.

– Кто это – они?

Дохтуров глянул в глаза ротмистру. Притворяется или впрямь любопытно?

– Ладно, слушайте. Два года назад случилась одна историйка. Мне ведь официально практиковать запрещается, так что поначалу свободного времени имелось сверх всякой надобности. Как-то утром, часу в восьмом (я еще спал), слышу: Аякс мой тявкает. Хороший был пес, чистокровная лайка. По пустякам голос не подавал. Уже понимаю, что придется вставать. А тут и кухарка будит. Говорит, до вас, барин, ночью приехали. Из Березовки. Спрашиваю – кто? Она отвечает: баба. И, де, сын у нее помирает. Совсем, говорит, извелась, просто сил нет смотреть. Интересуюсь, почему ко мне, не в больницу. А это уж, отвечает кухарка, вы у нее сами спросите. И – молчит. Обычно болтливая, а тут слова не вытянешь. Ну да мне пояснений не требовалось. И так уже понял, в чем дело. Березовка – хлыстовское село. Слышали, может?

– Доводилось, – ответил Агранцев.

– Ну, тогда, должно быть, помните, что брак церковный они отвергают, а живут в свальном грехе. И на своих молебнах-радениях истязают друг дружку кнутами. Так сказать, плоть усмиряют. Сами понимаете, люди не из приятных. Ну, хлысты они там иль нет, а молодых мужиков войной из деревни повымело. Остались деды, из самых истовых. Такие, что доктора и на порог не пустят. В больнице об этом, разумеется, знают и потому не поедут, чтоб там ни стряслось. И не по черствости сердца, а потому как – бессмысленно. Целым оттуда вернуться, и то хорошо. А то были случаи… Впрочем, неважно.

Словом, ехать нельзя, а мне и подавно. Случись что – верная каторга вместо ссылки.

Одеваюсь, выхожу на кухню. Там замотанная в платок баба, по зимнему времени одетая, словно куль, в мужском армяке. Возраст не разглядеть. Меня увидела – и повалилась в ноги. Воет, слов не разобрать. Едва успокоил. Выяснил: мальчику у нее седьмой год. На Николу-зимнего ходила она с ним на речку, белье полоскать. Он поскользнулся – и в прорубь. Едва вытащила… И вот третий день в лихорадке.

Не могу, отвечаю, к тебе ехать. Почему – сама знаешь. А баба: «Не пужайся, дохтур, так проведу, никто и не сведает. Только сыночка спаси. Ему в горло жабу надуло».

Ну да, жабу…

Ну, поехали. Верст тридцать от Иркутска. Баба на козлах за кучера. Я в санях лежу, укрылся медвежьей полостью. Под вечер прибыли – смеркалось уже. Село большое, домов тридцать. Баба правит в сторону, к опушке. Там, на выселках, небольшая изба. Захожу. Жарко натоплено, душно. На лавке под образами ребенок. Весь горит, в беспамятстве. Дыхание – будто кисель хлюпает. Меня не замечает. Осматриваю; впрочем, тут диагноз и студент-первокурсник поставил бы в первую же минуту. Двусторонняя пневмония, осложненная крупом. Прогноз самый неблагоприятный. Иными словами, помрет мальчишка этой же ночью. И сделать ничего нельзя.

Посмотрел я на бабу, она – на меня. И без слов все поняла. Кинулась от лавки к столу. Поворачивается – а в руке нож. Ну, думаю, будет дело. Не в себе селянка. И точно, не в себе. Скидывает армяк, платок разматывает. И – ножом себе в грудь. Я, как чувствовал, в последний миг удержал.

Она кричит: жить не буду, ни отца, ни матери, мужа прошлой зимой германец убил. Только и есть, что сын. Вижу – так и есть, верно руки наложит. И еще: когда она верхнюю одежду скинула, оказалось – молодая совсем. Темноволосая, щеки пылают, а глаза… В другое бы время от ухаживателей отбою не было.

– Я все уже понял, доктор, – перебил ротмистр. – Немного знаком с вашими талантами, так что о дальнейшем догадаться не сложно. Мальчика вы спасли, а прекрасную селянку после увезли с собой. И эти, с позволения сказать, хлысты вам подобной вольности не простили. Только при чем тут записи?

– Вы поняли неправильно, – ответил Дохтуров. – Мальчика спасти не представлялось возможным. Во всяком случае, обычными методами. Но… Было у меня в саквояже некое средство. Маньчжуры называют его серебряным корнем. Это особенный корень, не живой. Подернутый плесенью. Ее специально разводят, и растет она только на этих мертвых корнях. Вещь редкая и оттого весьма дорогая. Ею как раз и пользуют лихорадку. Результат удивительный. Приготовляют настой… Впрочем, подробности не важны. Однако настой в том случае был бесполезен. Поздно, мальчик уже погибал. А я в свое время пробовал из корня делать раствор для впрыскивания. Он гораздо действеннее. Личное мое изобретение… так сказать, в научных целях. Опыт применения тоже имелся. Небольшой, но весьма положительный.

Однако на тот момент я был в затруднении. Одно дело – опыты. А когда перед вами умирающий ребенок, а его мать собирается себя жизни лишить? Что если не помогу, и мальчик погибнет? Ведь тот корень, к сожалению, не панацея.

– Ясно, – кивнул ротмистр. – Ситуация.

– Именно. Так или иначе, я решился. Когда она увидела шприц, побелела. Спрашивает – иголкой будешь колоть? Я отвечаю, что это единственный способ помочь ее мальчику. И продолжаю готовить шприц. А у самого, представьте себе, руки дрожат. Давно так не волновался… Да и отвык. А баба платок скомкала, лицом в него ткнулась. Иголкой так иголкой, говорит. Делай как знаешь. Спасешь Ванятку – до гробовой доски не забуду.

Когда игла под кожу вошла, мальчик вдруг дернулся и глаза открыл. Меня увидел – заплакал. Хотя, скорее всего, он меня и не различал как следует, в такой-то горячке. Ну, думаю, начнет кричать – соседи явятся. Я тогда не знал, что этого быть никак не могло.

– Отчего же?

– Оттого, что они свой обряд над ним устроили еще накануне. По-нашему, вроде как соборовали. Значит, уверены были, что не жить ему. А если так, зачем приходить?

– Резонно, – согласился ротмистр.

– Только мальчик сразу снова в беспамятство впал. В ту ночь он более не очнулся. Однако же и не умер.

Дохтуров помолчал.

– Впрыскивания шли каждый час. Дозы я не знал, а потому, конечно, мог ошибиться. Только что это меняло? К утру заметил, что у Ванятки обморок в сон перевелся. И лихорадка на убыль пошла. Вот так-то.

– Весьма любопытно. И что дальше?

– Вскоре после рассвета я воротился в город. Баба меня не повезла – боялась сына оставить. Сходила, привела какого-то старца. Сказала: «Не бойся, дохтур, этот не выдаст». Ну, думаю, тебе видней. С тем и уехал.

– Послушайте, – сказал вдруг Агранцев, – что это вы все «баба» да «баба»? Неужели именем не поинтересовались? Ведь она вам понравилась, так?

– Представьте, не поинтересовался, – ответил Павел Романович, пропуская вторую часть вопроса мимо ушей.

– А насчет соборования, или как там это у них называется, вы откуда узнали?

– В дальнейшем приехал ко мне на квартиру становой пристав, в чьем ведении была и Березовка. От него я все и узнал.

– Что – все?

– Там ведь потом как вышло… Пару недель спустя случился в Березовке пожар. Одна изба сгорела вчистую. Надо ли пояснять, какая? Никто, разумеется, не спасся. Пристав как раз дознание проводил. Объяснил, что доподлинно знает о моем недавнем приезде. Я не отказывался, но все вспоминал ту горемычную и слова ее насчет старца, который, дескать, не выдаст. Выходит, ошиблась она. Выдал ее старец. И о моем визите селянам рассказал, и приставу позднее донес. Ох, этот старец! – Павел Романович стиснул кулак. – Попадись он мне… Впрочем, пустое.

– Однако! – сказал ротмистр. – Так они сами ее и сожгли. Нравы, нравы… И что пристав? Хотел вас упечь?

– Напротив. Порядочный человек. Все понимал, в том числе то, что доказать ничего нельзя. Весьма советовал переменить квартиру. Говорил даже приватно, что кормщик…

– Простите, не понял.

– Хлысты свою общину кораблем называют. И главный у них, соответственно, кормщик. Так вот, кормщик тот, со слов пристава, очень моею особой интересовался.

– На какой предмет? Намеревался истребить черта в вашем лице?

– Вряд ли, – покачал головой Дохтуров. – Полагаю, все прозаичнее. Они ведь знали, что мальчик умирает. Тут без сомнений. Может, сами его врачевать пробовали, да отступились. И вдруг появляется доктор и творит, в их понимании, чудо. Это ж покушение на авторитет главаря! То есть кормщика. Восстановить его можно, только отобрав у доктора его секрет.

– Были попытки?

– Да, представьте. Вскоре после визита пристава моя кухарка взяла расчет и тем же днем съехала. Ничего толком не объяснила, но вид у нее при этом был совершенно дикий. Дальше пошли неприятности более скверные. Сперва удавили Аякса. Я опрометчиво пускал его гулять одного – вот и нашел однажды в соседнем переулке, в канаве, с проволочной петлей на шее. А потом уже мне нанесли визит. Я в Иркутске пешие прогулки весьма полюбил и после обеда, если дозволяла погода, уходил до самого вечера. Как-то возвращаюсь: замок на входной двери сломан, и все в квартире вверх дном. Многое из инструментов пропало. Записи, к счастью, уцелели. И деньги. В ссылке быстро появляется привычка прятать подальше самое ценное. После этого я с квартиры съехал. Да и вообще из города, в нарушение всех полицейских правил. Но к тому времени на это не особенно обращали внимание. Дело происходило как раз в феврале семнадцатого.

– Знаете, доктор, – задумчиво сказал Агранцев, отправляя за борт выкуренную папиросу. – История у вас любопытная, однако я не очень-то верю, что безграмотные мужики из Березовки пытались выкрасть ваши манускрипты в надежде расшифровать их потом. И, кстати, что ж такого ценного несли эти записи, если вы были готовы за ними в огонь кинуться? Неужто одни рецепты? Что-то не верится.

Дохтуров пожал плечами и ничего не ответил. А если б и захотел, то все равно не смог бы – как раз в этот момент раздался вновь длинный гудок парохода. На реке, по всему, разворачивалось некое действо, суть которого насквозь сухопутному Павлу Романовичу была совершенна неясна.