Текст книги "Харбинский экспресс"

Автор книги: Андрей Орлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

– Что с вами, ваше…

Генерал махнул рукой.

– Бок… ребро, которое мне наш эскулап поломал. Ох! Не дает о себе забыть.

Клавдий Симеонович не понял, что имел в виду генерал – доктора или собственное ребро, – однако переспрашивать не стал.

– Как же прикажете вас величать?

– Василий Арсеньевич.

– Слушаю-с. Так что, Василий Арсеньевич, уместно ли мне будет несколько листочков из этой тетрадки употребить на растопку?

– Позвольте взглянуть.

Генерал взял, пролистал небрежно. Потом принялся шелестеть страницами реже. А там и вовсе остановился, впился взглядом в острые строчки.

«Что это он? Неужто подпольное акушерство столь занимательно?»

Генерал захлопнул тетрадь. Посидел с минуту молча, что-то обдумывая. Потом сказал:

– Нет, с этой тетрадочкой надобно деликатнее. Тут и в самом деле любопытные записи. Бог даст, встретимся с их владельцем – спасибо нам скажет.

– А как же костер?

– Костер? Ну, сейчас посмотрим…

Ртищев перелистал тетрадь еще раз и в самом конце обнаружил несколько чистых листов.

– Вот, рискнем.

Он вырвал листки и протянул Сопову.

– Извольте.

А саму тетрадь генерал бережно закрыл и приготовился спрятать за пазухой.

– Э, ваше превосходительство… виноват, Василий Арсеньевич, так не годится. Негоже вам чужую ношу таскать. С вас и корзинки хватит. А это уж, позвольте, я сам.

Клавдий Симеонович решительно забрал у генерала тетрадь, завернул обратно в клеенку и убрал в саквояж. Потом собрал выдранные чистые листы, свернул фунтиком, установил вертикально. Сверху устроил шалашик из тонких веточек. А рядом – такой же, побольше.

В этот момент в отдалении послышался слабый стрекочущий звук. Не сказать, чтоб совсем незнакомый – когда-то Сопов слышал его, но теперь вот никак не мог вспомнить.

Клавдий Симеонович завертел головой, силясь угадать, откуда он доносился. Тщетно.

Генерал без особого интереса наблюдал за его действиями. А потом и вовсе отвернулся. Поднялся и снова подошел к болоту – точно манило оно его.

Смешно сказать, но Сопову стало обидно.

Когда костерок занялся (с единой, заметьте, спички!), Клавдий Симеонович посмотрел в спину генералу, по-прежнему стоявшему на краю обрыва, заложив руки назад.

«Тоже мне, Бонапарт! Ждет, что лягвы перед ним сейчас побатальонно замаршируют! Хм… А в самом деле, что он там выглядывает?»

Дымный запах костра напомнил о еде – и тут Клавдий Симеонович ощутил, что несказанно голоден. Пить тоже хотелось, но голод все ж таки заявлял о себе громче.

– Говорят, французы очень ценят здешних лягушек, – сказал Сопов.

– Впервые слышу, – ответил генерал, оборачиваясь. – Эти твари покрыты ядовитой слизью. Если ухватить рукой, химический ожог обеспечен. Так что гастрономического интереса не представляют. Зато поют они дивно хорошо.

– Поют?

– Да-да, именно поют. Однако нужно сосредоточиться особенным образом, чтоб уловить мелодию. Хотите, научу?

– Благодарствуйте. В другой раз, – хмуро ответил Сопов.

Генерал усмехнулся.

– Вы, как я понимаю, проголодались?

– Верно. А вы?

Ртищев пожал плечами.

– Должен сказать, не очень. Физические упражнения действуют на мой организм парадоксальным образом: на какое-то время я полностью лишаюсь аппетита.

– Да что из пустого в порожнее! – сердито молвил Клавдий Симеонович. – Все одно провиантом не обеспечены. Я, правда, кое-что запихал в докторский сак перед самым побегом, но – мало. Нам надолго не хватит. Экое морген-фри!

– Неверно. Обед у нас с вами имеется.

– Что?

– Да вот, – генерал показал на клетку с котом. – Чем не жаркое? Надобно лишь приготовить. Костер, кстати, у вас замечательный.

– Вы серьезно?

– Насчет кота? Вполне. А что вас смущает?

– Не привычный я кошек-то жрать.

Ртищев пожевал губами.

– Значит, не было в том нужды. А я вот даже крыс, по вашему выражению, жрал. Приходилось. Удовольствие небольшое, но бывают, знаете, обстоятельства.

Тут Сопов сообразил:

– Так вы потому и тащили с собой эту корзину?

– Разумеется.

Клавдий Симеонович ничего не сказал.

– Напрасно манкируете моим предложением, господин Сопов, – сказал Ртищев. – Но ничего. Не далее как завтрашним утром я этого зверька скушаю, и вы компанию составите мне. Уверяю. Хотите пари?

Сидевший в корзине кот словно бы понял, что речь о нем. Вдруг завыл и заметался с такой силой, что корзинка его опрокинулась. Она б непременно скатилась в болото – но на самом краю ее ухватил Сопов. Он механически поставил корзину на землю, подальше от генерала. Кот яростно шипел и бился об ивовые прутья. Глаза его рассыпали искры.

На генерала Клавдий Симеонович более старался не смотреть.

– Послушайте, – сказал генерал. – А вот вы для чего тащили этот пудовый сак? Ради одной лишь гимнастики?

– Вас не касается.

– Вы грубите, Клавдий Симеонович. Слышали поговорку: «Цезарь, ты сердишься – и, значит, неправ»?

Сопов снова промолчал. Он опять закурил – табачный дым ворвался в легкие, царапая бронхи. Сопов закашлялся. Когда отдышался, спросил:

– Как порядочный человек, я счел невозможным оставить имущество своего товарища на заведомо тонущем корабле. Постараюсь и впредь. Уверен, мы с доктором свидимся.

– Не зарекайтесь. Это уж как выйдет.

Ртищев сбросил шинель на мох и уселся.

– Бросьте, Сопов. Саквояж вы взяли с иной целью.

– Это с какой же?

– Рассчитывали на деньги. Да вы и теперь еще уповаете. Смекнули, чем занимался наш замечательный доктор?

Но Клавдий Симеонович как воды в рот набрал.

– Плод вытравить стоит недешево, – продолжал Ртищев. – Вот вы и решили, что казну свою эскулап где-то поблизости держит. Так, чтобы при случае можно немедля забрать.

– Напраслину возводите… – проговорил Сопов. – Конечно, человека низкого сословия всякий норовит обидеть. Да только мы тут с вами одни-одинешеньки. Как бы не пришлось заплатить за обиду…

– К чему ссориться? – пожал плечами генерал. – Подслушать нас некому. Я говорю, что есть. И вас при том совсем не виню. Забирайте, что угодно, и сак в болоте можете утопить – мне все равно.

Сопов медлил с ответом, раздувая костер (который, кстати, вовсе в том не нуждался). Его все более удивляла перемена, приключившаяся с генералом. Общаться с ним так, как это происходило в первые часы их знакомства, теперь представлялось глупым… И даже опасным. А другой линии поведения он отыскать не мог. Для этого требовалось, чтоб их превосходительство поговорил еще. И тогда Клавдий Симеонович сумел бы вполне профессионально примениться к его манере.

– Ну да, грешен, – сказал он, отстраняясь от задымившего костра. – Смалодушничал. Уж не выдавайте. Да только все одно денег там нет. Мне ведь немного надо – лишь торговлю поправить. Не шибко идет она по нынешним временам, торговля-то. Но вы все равно не подумайте плохо. Я потом собирался вернуть, все, до последней копеечки. Вот вам крест!

И он истово перекрестился, повернувшись в ту сторону, где, по его представлению, должен был находиться восток.

– А хоть бы и нет.

– Как?..

– Я говорю: хотя б и не отдали. Что такого? Деньги как кровь: у одного киснут, а у другого бурлят, жизнь подгоняют. Уж я знаю. Иное смущает.

– Что?

– Да то, что никакой вы не купец, досточтимый Клавдий Симеонович.

Сопов снова занялся костром.

– Не купец? – спросил он после недолгой паузы. – Вот чего выдумали! А и кто ж я, по-вашему?

– Больше всего вы сходственны с казематным надзирателем, у коего разбежались колодники. И который теперь смертельно боится, что кто-то из них заявится к нему ночью, да и придушит за все прошлые согрешения.

– Шутить изволите. Понятно-с. С чего ж это вы взяли, будто я не купец?

– У купца на первейшем месте – всегда дело. Купец и двух минут не усидит, чтоб на дело разговор не свернуть. Где, что и почем. Потому и мыслями он весь – там. Я хорошо эту братию знаю. А вы, Клавдий Симеонович, вторые сутки толкуете о чем угодно, только не о делах. Не похвастались ни разу, сколько капитала взяли. Не посетовали на потери – а в наше время какой купец без потерь? Одно и есть у вас купеческого – борода, да и та скорее подстрижена на чиновный манер. Кстати, теперь многие купцы бороды вовсе бреют, так что на будущее есть смысл отказаться от этого предмета, совсем вашу личность не украшающего.

Сопов встал. Улыбнулся. Улыбка вышла кривою.

– И кто ж я в таком случае по-вашему?

Ртищев ненадолго задумался.

– Вернее всего, жандарм, – сказал он. – В невысоких чинах; думаю даже, занятие это потомственное. Однако служба богатства вам не доставила. Семьи нет, никто вас не ждет. Жизнь повидали и знаете, но и она вас потрепала изрядно. Да и выбросила в итоге в Харбин. Вы, должно быть, поначалу Бога благодарили, что из Совдепии сподобил живым-то уйти. Но в средствах стеснены оказались, а последнее время – особенно. Пришлось постоялые дворы менять один за другим. Съезжали, вселялись, с каждым разом – все плоше и плоше. И пошла жизнь под гору. На службу сейчас можно попасть только по огромной протекции. Кроме того, сдается мне, что вы не очень-то рветесь на службу. И что остается? Завести свое дело? Так изначальный капитал требуется. А где ж его взять? То-то. – Генерал посмотрел в глаза Клавдию Симеоновичу. – А уж не вы ли, голубчик, резню-то устроили? Чтоб разом дела поправить?

Сопов одернул на себе сюртук. Потом шутовски поклонился:

– Да-с, ваше превосходительство. Это я и есть, истинный душегубец.

Получилось естественно. Клавдий Симеонович такое умел. За двадцать лет, слава Богу, приобрел опыт. Но генерал-то каков! Знакомы всего ничего, а так нарисовал, будто лично послужной список подписывал.

А вдруг и подписывал? Ох, непонятный господин, этот генерал Ртищев. Сейчас бы в картотеку департамента обратиться, там бы прояснили… Да только где теперь та картотека? Ах, как бы она пригодилась… Впрочем, нет. Теперь та картотека и есть самая большая опасность. Потому что обозначены в ней данные не только на поднадзорных, а и на самих надзирателей. Значит, Клавдий Симеонович Сопов, титулярный советник, числящийся по министерству внутренних дел, тоже там фигурирует. Просим любить и жаловать! По нынешним временам – приговор. Так что ну ее, картотеку.

– Бросьте юродствовать. Вам не к лицу, – поморщился генерал. – Я пошутил. Никакой вы, разумеется, не поджигатель.

Сопов вздохнул – вроде как облегченно.

– Истинно так! Вы меня напугали. Я уж подумал: скажет их превосходительство полицейским чинам, так потом не отвертишься. Вымотают все душу, канальи. Опять же из Харбина турнут. Тогда какая торговля…

Ртищев засмеялся. Смех был обидный.

– Это вы мои слова насчет купеческого сословия проверяете? Нет, сударь, тут я серьезно.

– Ну, как знаете, – Сопов вздохнул. – А только напрасно вы меня обижаете.

– Да будет. Впрочем, хотите представляться купцом – ваше дело. Меня не касается. Доносить не намерен. Не до полиции мне теперь. Тут дела поважнее. Выбраться б подобру-поздорову.

Сопов только руками развел. Ах, какой все-таки непонятный этот господин Ртищев!

А если задуматься…

Штука в том, что сей генерал и в самом деле на удивление верным образом обрисовал прошлое Клавдия Симеоновича. Даже семейственность угадал.

Тут, пожалуй, требуется некоторое отступление.

Глава девятая
ИСТОРИЯ ФИЛЕРА

Происходил род Соповых из Тверской губернии. Отец Клавдия Симеоновича был железнодорожным жандармом и служил в управлении Николаевской дороги. В Максатихе он имел дом – первый на все село, – куда семья перебиралась летом. А после и вовсе стали там жить безвылазно; однако отец бывал лишь наездами.

Однажды маленький Клавик услышал незнакомое слово «нигилист». Произносили его всегда шепотом и с оглядкой. От старших Клавик узнал, что отец как раз и борется с этими самыми нигилистами. И когда всех переловит, тогда и начнется спокойная жизнь. Клавик не знал, кто такие нигилисты. Спрашивал у братьев, да только и те знали немного. В представлении Клавика нигилисты были противными людьми, длинными, похожими на глисту. И какими-то скользкими. Ходили в поддевках и в картузах, брюки в сапоги заправляли, а в карманах носили большие черные револьверы. Этих револьверов Клавик в своих мыслях очень страшился.

Время шло, а «нигилисты» не переводились. Отец по-прежнему бывал редко. Это было нехорошо.

Весной восемьдесят первого [7]7
  1 марта 1881 года террористами был убит император Александр II.


[Закрыть] стало совсем худо.

Отца теперь они почти совсем не видали. А как-то в сентябре, когда полетели листья с берез, остановилась возле их дома пролетка. Верх по случаю ненастья был поднят. Клавик выглянул в окошко, увидел и сразу понял: казенная. Из пролетки наземь соскочил незнакомый жандармский поручик. Придерживая левой рукой шашку, он взбежал на крыльцо, постучал. Потом толкнул дверь и вошел.

В глубине дома вскрикнула мать. Раздался стеклянный звон.

…Хоронили отца с воинскими почестями. Клавик в иной раз во все глаза бы смотрел – но не теперь. Да и век-то было не разлепить: распухли от слез. После сороковин мать велела Клавику собираться. Старшие братья оставались в Максатихе – помогать по хозяйству, которое, слава Богу, было немаленьким, способным и семью прокормить. А Клавика отослала в Чернигов. Там брат ее, служивший земским начальником, брался устроить протекцию в Дворянский пансион-приют, на казенный кошт. Этот пансион и стал осью, вокруг которой повернулась невидимая стрела, указующая направление жизненного пути Клавдия Симеоновича.

По окончании пансиона (а, соответственно, пройдя полный курс классической гимназии), стараниями все того же дяди, к тому времени сделавшего карьеру, Сопов-младший начал службу в Департаменте полиции.

Очень скоро выяснилось, что к полицейскому делу у него настоящий талант. Совсем как к плаванию, только куда полезней. Правда, этот талант имел довольно узкую направленность: Клавдий Симеонович был прирожденным специалистом наружного наблюдения. Иными словами, филером. Причем филером блистательным.

Впрочем, были и минусы: кое-кто из бывших пансионеров, узнав о полицейской карьере Сопова (не о службе в филерах – это была строжайшая тайна!), знакомство вдруг прекращал. Однако это вовсе не заботило Клавдия Симеоновича. Он свое дело любил, и работалось ему хорошо. Давно уже он не представлял «нигилистов» глистами-пиявками – на деле эти господа были куда страшней и опасней. Но Сопов знал, как дать им укорот.

А еще была у Клавдия Симеоновича мечта: найти тех, кто застрелил отца в конце лета восемьдесят первого года, когда тот с командой жандармов производил обыск в железнодорожном депо. Но Клавдию Симеоновичу поручали большей частью выслеживать и ловить дорожных татей – а это занятие имело малое касательство к борьбе с нигилистами.

Так что мечта до поры оставалась мечтою. Однако Сопов не оставил надежду. Несколько раз подавал прошение о поступлении в ряды тайной полиции. Наконец, очередное прошение было удовлетворено: в девяносто втором году приказом Виссарионова (вице-директора Департамента и заведующего Особым отделом) Клавдий Симеонович был назначен в Москву.

Поначалу Сопов считал, что служба его существенно не изменится. Однако это было ошибочным мнением. Но не по причине наивности Клавдия Симеоновича, а в силу хорошей выучки чинов Охранного отделения, о деятельности которого даже в сыскной имели представление весьма приблизительное.

Удивительное настало время. Можно сказать, Сопов был счастлив. Служба сделалась для него удовольствием. Большего и не требовалось – и начальство, поощрявшее усердие, мало-помалу двигало Клавдия Симеоновича наверх. Впрочем, к высоким креслам он не пробился. Может, в глубине души он и сам того не желал?

Работал он под началом старшего филера Серебренникова, человека большущего опыта и немалой (как тогда казалось молодому филеру) учености. Серебренников был из студентов. Только курса не кончил – что-то там произошло с ним такое. Ходили слухи, будто и сам он тоже ходил в нигилистах, был арестован и уж готовился к каторге, да только получил некое предложение и начал с властями сотрудничать. Да так успешно, что скоро стал одним из лучших полицейских агентов. Вот из-за этих-то слухов Клавдий Симеонович с Серебренниковым избегал близко сходиться. Что по службе положено – рад стараться, а чего иного – увольте. Не представлял он себе, как это можно из нигилистов обратно перековаться в порядочного человека.

Дважды Сопов порывался жениться, но всякий раз неудачно. Первая избранница оказалась – и смех, и грех! – брачной авантюристкой, проживала в Одессе, и циркуляр о ее поимке прибыл за два дня до венчания. О втором случае ходили совсем неясные слухи, и никто ничего толком не знал. Известно только, что невеста была родом из Черногории, чуть ли не княжеской крови. Но как они познакомились с Клавдием Симеоновичем, и отчего дело не сладилось – покрыто завесой тайны. А более Сопов в матримониальных устремлениях не был замечен.

Так и прослужил он в Московском охранном целых двенадцать лет. Состоял одно время в летучем отряде филеров. Начальник охранного отделения фон Коттен весьма уважал таланты Клавдия Симеоновича и даже, случалось, советовался.

В девятьсот четвертом году прибыл циркуляр от директора департамента: предлагалось определить, как поставить учебу вновь принятых к службе.

По этому вопросу у Сопова опыт имелся. Случалось уже натаскивать молодых. И собственная схема сложилась. По мнению Клавдия Симеоновича, главное – чтоб умственное развитие ученика было приемлемым. Далее – возраст. Желательно не старше тридцати лет. И, конечно, хромых, косых и горбатых средь филеров быть не должно. А со временем Клавдий Симеонович установил, что лучшие работники получаются из приказчиков, барышников и коробейников. Эти скорее прочих умели расположить к себе незнакомого человека и подстроиться под разговор. А их лица потом, как правило, и вспомнить никто не мог.

Выработанная система начальству очень понравилась. И поручили ему организовать первую школу филеров. К тому времени летучий отряд расформировали – и очень кстати для Клавдия Симеоновича. Потяжелел он с годами; впрочем, хватка осталась волчьей.

Однако имелись и другие резоны службу сменить.

Дело в том, что, работая против революционэров (словечко «нигилисты» ушло в прошлое, и мало кто о нем вспоминал), Сопов установил для себя некую черту, за которую заступать не хотел. Черта называлась коротко: кровь.

Своей крови Клавдий Симеонович никому не простил бы, но и чужой проливать не желал. Такой уж был у него личный закон. Но служба-то нервная, каторжная. Миндальничать не приходилось: коли надо, Сопов мог и по зубам угостить. Это сколько угодно. Но убийств не признавал. Однако ж говорится недаром: повадился горшок по воду ходить – тут ему и голову сломить.

За три года до появления упомянутого циркуляра случилось одно событие.

Был Сопов на пару с другим филером (из терских казаков) командирован в распоряжение начальника тифлисского охранного отделения. К тому времени стало известно, что на главноначальствующего войск на Кавказе князя Голицина члены подпольной организации «гичакистов» сущую охоту устроили. И потому их сиятельство пребывает в несомненной опасности. Командирование Сопова как раз и служило целью усилить охрану светлейшего князя. (То есть он должен был выслеживать подозрительных личностей, крутившихся неподалеку от князя.) Хуже всего было то, что князь своей безопасностью абсолютно манкировал. И напрасно, так как дело предстояло исполнить так называемым «джафандеям», которые, по уставу организации, обязаны были для достижения цели поступиться и собственной жизнью.

Дальше сложилось так.

Как-то вместе с супругой князь отправился на променад в Ботанической сад. Четыре филера заняли места возле входов. Сопову (в целях конспирации он носил в то время иную фамилию) досталось самое сложное – горная тропа за садом, узкая и опасная. По которой он и филировал вместе с напарником, держа под надзором пространство, где князь обычно прогуливался.

Наконец, пришла пора возвращаться. Их сиятельству подали экипаж; коляска покатила и скрылась за выступом скалы. И тут же раздались выстрелы. А князь безо всякой охраны! (Потом выяснилось: свою охрану он велел отослать – якобы очень докучали.)

Но тогда выбора не оставалось, и филеры устремились на выручку.

Подбежали и видят: три армянина уже вскочили на подножку и колют князя кинжалами. Тут же был выездной казак – он успел соскочить с козел, выхватил револьвер, но с ним что-то случилось. В этот момент кучер хлестнул лошадей, те круто взяли с места; трое убийц соскочили наземь и принялись палить вслед уносящейся прочь коляске. Выездной (который к этому времени заскочил обратно) получил пулю и скатился в пыль.

Вот тут и подоспели Сопов с напарником. Видя прибывшее подкрепление, армяне пустились бежать. Филеры – следом. Началась совершенно безумная перестрелка. Сопов понимал: убийцы уверены, будто их окружают крупные силы. Если б они знали, что преследователей всего двое, – непременно бы развернулись и приняли бой.

Кончилось тем, что террористов загнали в ущелье. Там они засели и стали отстреливаться с большим ожесточением. А у Сопова – всего шесть патронов. У напарника же осталась лишь шашка, которую он подобрал у выездного.

Выжидать не было возможности – смертники могли уйти по вечернему времени. Дело решилось случайно: наверху Сопов заметил команду конных полицейских. К этому времени у него оставался только один патрон, который он и разрядил в воздух. Замысел удался – стражники повернули на помощь. Положение «джафандеев» стало безнадежным. Однако они не сдались, и все трое были застрелены здесь, под скалой.

Все это имело два следствия. Первое: Сопов получил награду от князя – золотой портсигар с монограммой. А во-вторых, чуть позднее Клавдий Симеонович узнал, что за его голову организация назначила награду – и куда более дорогую, чем упомянутый портсигар. После чего специально приобрел себе небольшой пятизарядный «бульдог», с которым взял за правило не расставаться ни при каких обстоятельствах. Носил его сзади, в специальной кобуре из толстой надежной замши.

Когда три года спустя начальство предложило ему заняться устроительством школы филеров, он охотно и сразу же согласился. Хотя к тому моменту уже определенно знал, что дело, которым он занимался всю жизнь, проиграно.

И проблема была вовсе не в террористах…

Впрочем, об этом Клавдий Симеонович старался не думать. Потому что слишком страшная будущность вырисовывалась. Его, титулярного советника Сопова, личная – и всей великой Российской империи.

Однако думай не думай, а от судьбы, как известно, не убежишь.

В конце декабря девятьсот шестнадцатого года титулярный советник Сопов подал прошение об отставке. Причин тому имелось несколько. Но главных было две. Во-первых, за последний год Клавдий Симеонович частенько ощущал некую телесную слабость.

Поэтому, усмотрев у себя внутреннее расстройство, Клавдий Симеонович исхитрился, выкроил время и отправился к доктору. Профессор Чудовский его осмотрел и сказал:

– Служба ваша ужасная. Кушать в урочное время вы возможности не имеете, но это еще полбеды. Насколько я понимаю, вам постоянно приходится сдерживать потребность в естественных отправлениях, а это уж подлинный яд для здоровья! И знайте, что яд сей действует исподволь, внешне совсем незаметно. Поэтому лучше всего вам будет выйти в отставку.

Вот такая рекомендация.

Другая причина была, так сказать, внешней. В силу рода занятий Клавдий Симеонович знал о революционерах куда больше обывателя, но до поры они его не слишком страшили. Он был осведомлен, что в подавляющем своем большинстве российские якобинцы насквозь продажны (во всяком случае, их вожаки), а потому основа борьбы с ними лежала в финансовой плоскости. Главное – сойтись в цене. (Эту мысль революционеры прекраснейшим образом подтвердили в марте семнадцатого, первым делом спалив архивы охранных отделений. Однако не будем вперед забегать.)

Тем же годом, в день перенесения мощей св. Николая Чудотворца, Клавдию Симеоновичу довелось быть на празднике столичной полиции. Сперва Сопов идти не хотел, сказавшись больным. Не любил шумных сборищ. Но после передумал, и был тому свой резон.

После молебствия в конногвардейском манеже прошел парад полицейским чинам и служителям пожарных команд. А уж затем, в узком кругу, когда отзвучали тосты за драгоценное здравие государя, государынь императриц и наследника цесаревича, состоялся приватный разговор. Среди почетных гостей был великий князь Александр, известный суждениями резкими, но точными и большей частью парадоксальными. Ради него и пошел Клавдий Симеонович, узнав, что стараниями директора департамента будет включен в упомянутый «узкий круг». Хотел, так сказать, насладиться общением с человеком, блестящим во всех отношениях.

Упования Сопова великий князь более чем оправдал.

Поначалу беседа носила салонный характер. Далее разговор неизбежно сошел на военные темы – тут уж многим досталось ввиду решительных неудач на германском фронте. А затем как-то незаметно переметнулись к нынешним тенденциям в обществе. И тогда-то из уст великого князя Клавдий Симеонович услышал то, что начисто лишило его покоя на долгие месяцы.

Со слов высочайшей особы, опасность таилась вовсе не в «любителях аплодисментов» наподобие Толстого с Кропоткиным и не в теоретике Ульянове купно с господином Плехановым. О госпоже Брешко-Брешковской либо какой-нибудь Фигнер и говорить нечего – просто старые психопатки. Даже авантюристы Савинков и Азеф, если вдуматься, не так уж страшны и никак не могут угрожать императорскому дому.

Все обстояло хуже.

Тут великий князь провел параллель между революционными идеями и заразной болезнью. Он был убежден, что это вещи похожие. Однако у каждой заразы – свои разносчики. И относительно последних князь был убежден: эту армию составляли вовсе не юноши-бомбисты, а большинство интеллигенции и русской аристократии.

Царь в силах удовлетворить нужды русских рабочих и крестьян; полицейский департамент (выразил князь надежду) в конце концов сумеет унять террористов. Но как утихомирить потомственных дворян и сиятельных бюрократов? Что делать со светскими дамами, которые целыми днями ездят из дома в дом и распространяют слухи про царя и царицу гнуснейшего содержания? А отпрыски князей Долгоруких, которые присоединились к врагам монархии? С ними как поступить? А князь Трубецкой, ректор Московского университета, который превратил это почтеннейшее учебное заведение в рассадник революционеров?! Как быть с профессором Милюковым, считающим своим долгом разъезжать по заграницам и порочить режим? И какой участи достоин граф Витте, возведенный еще государем императором Александром III из простых чиновников в министры, специальностью которого стало информирование газетных репортеров скандальными историями, дискредитирующими семью государя?

О, эта интеллигенция! Профессора, провозглашающие со своих кафедр, что великий Петр родился и умер негодяем! Все наши газеты, ликовавшие по поводу наших же неудач на японском фронте, члены Государственной думы, распускающие сплетни, будто между Царским Селом и ставкой Гинденбурга установлен беспроволочный телеграф, – как противостоять им? Куда девать командующих армиями, которые более интересуются антимонархическими стремлениями, нежели делами на фронте?

Словом, картина, нарисованная великим князем, была ужасающей. Но даже не это потрясло многоопытного филера. Главным было вот что: в словах великого князя он уловил безнадежность.

ОНИ смирились. Романовы. А тогда уж и действительно – кончено.

Когда все полетит в тартарары, самым правильным будет оказаться подальше. Прежде всего, от столицы. В Петрограде-то и заварится каша – тут Клавдий Симеонович не сомневался. Оттого и подал прошение об отставке. Да только начальство решило иначе. И начертало такую вот резолюцию:

«В связи с вероятным скорым и победоносным окончанием войны следует ожидать спада антиправительственных выступлений и, как следствие, значительного смягчения условий службы полицейских чинов. В этой связи увольнение с выключением из списков представляется нецелесообразным…»

Вот так-то.

Сам для себя Клавдий Симеонович решил, что полыхнет в июле. Однако ошибся – заварушка началась ранней весной. [8]8
  Февральская, как ее принято называть, революция началась 8 марта по старому стилю.


[Закрыть]К этому моменту «эпилептики революции» и «паралитики власти» окончательно расползлись по полюсам. Все чувствовали – что-то грядет, а вышло все равно внезапно.

Началось с неувязки с хлебом. С черным – белого-то хватало. А все оттого, что метель, мороз, и дороги к чертям занесло. Вот и не подвезли муку. Ну, понятное дело, слухи: на хлеб-де карточки вводят. И кинулся народ скупать ковриги на сухари. Часами толклись в «хвостах», мерзли, а все одно многие с пустыми руками домой возвращались. Конечно, сами и виноваты – потерпеть дня четыре, и дело с концом. Однако озлились: как же так, виданное ли дело – за хлебом «хвосты»! А вот вам всем: долой царя в таком случае!

Еще и восьмое марта выпало, социалистический женский день. Просто одно к одному. Социалисты забастовку приготовили – впрочем, вполне рядовую – и нате вам, ситуация. Рабочие заводов военного министерства, которые на работу в тот день не пошли, двинулись на улицы – а там как раз митинги по поводу хлебного «безобразия». Стали снова кричать: «Долой!» – уже громче. И – ничего. Сошло с рук. Тогда пустились еще громче вопить. И снова – бездействие властей предержащих. А дальше, по русскому обычаю, пошли громить лавки. Полиция сунулась – а толку? Цепочки городовых в десять шашек супротив тысячной толпы? Просто смешно.

И, наконец, кровь пролилась. Первая – своя, полицейская. В городовых камни да доски кидали, секли осколками льда. А на второй день беспорядков застучали из толпы револьверы. Раненых было много, нескольких застрелили насмерть. В полиции же приказ: оружие не применять. Зато начальство распорядилось агентов в штатском внедрять в толпу – чтоб, значит, ловить агитаторов. Да только пойди, поймай. К тому же, разве хороший агент даст себя обнаружить? Некоторые попробовали, усердие проявили. И нашли их потом: кости переломаны в студень, словно и не было.

Многие тогда сильно на казаков надеялись. Да забыли, что шел уж третий военный год, станичники не те были. Даже и без нагаек. Куда им против толпы? А многие (и это тоже доподлинно было известно) сочувствовали городским горлопанам. Так что казаки просто стояли за полицейскими, ради проформы. Не вмешивались.

На второй день на митинге некий пьяный казак шашкой зарубил пристава Крылова – как раз возле памятника государю Александру III. Тут что началось! Казаков буквально утопили в хмельном разливанном море, кормили, братались, разве что на руках не носили. Ликовали: «С нами станичники, с нами! Не выдадут!»