Текст книги "Харбинский экспресс"

Автор книги: Андрей Орлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)

– Ну, что? – нетерпеливо спросил Агранцев. – Уяснили, к чему эти половецкие пляски?

– Похоже, в переводе звучит так: вчера пришел вооруженный отряд, прогнал местную власть, тех, кто носит погоны, – расстрелял (я так понимаю, речь о жандармской команде) и пошел грабить. Кур, свиней. В общем, что есть, то тащили. У этих тоже взяли трех поросят…

– Да подождите вы с поросятами! Сколько людей в отряде? Чем вооружены? Где стоят, и…

– …И как имя-отчество комиссара, – докончил за него Дохтуров. – Извините, этого она не знает.

– Тогда на кой черт она нам сдалась?! И без того известно, что в Цицикаре – красные.

– Зато неизвестно другое: одному служилому удалось спастись из устроенной мясорубки. Точнее, двоим, однако насчет второго мне не совсем ясно.

– И где ж эти беглецы?

– Судя по всему, здесь, – сказал Павел Романович и выжидательно посмотрел на китайцев.

Те опять зачирикали на своем птичьем наречии, словно бы в нерешительности. Потом китаянка встала и поманила Павла Романовича за собой.

Он спрятал револьвер.

– Пойдемте, ротмистр.

– Уверены, что не ловушка?

– Нет.

Миновали дощатую перегородку, делившую фанзу на две неравные части. Здесь было нечто вроде кухни, соединенной со «столовой». На стенах – полки с многочисленными плошками, пучки пряно пахнувших трав развешаны под потолком. На тонкой бронзовой цепочке свисает масляная лампа.

– А хозяева-то не из бедных, – сказал Павел Романович, – обыкновенно в этих краях довольствуются лучиной.

– Ну-ка, ну-ка, – проговорил ротмистр, оглядываясь. – Так-так… Клянусь, мне это кое-что напоминает…

Он шагнул вперед, расшвырял грязные циновки. Открылся земляной пол. А у самой стены – лаз, прикрытый цельной деревянной крышкой.

– Ну, так и есть! – воскликнул Агранцев. – Как в той фанзе, где я с Зиги моим подружился. Нехитрая архитектура.

Павел Романович взялся было за крышку, но Агранцев его упредил:

– Подождите! Пускай она – мало ли кто там, внизу.

Китаянка сноровисто откатила крышку и наклонилась над темным отверстием, подсвечивая себе снятой со стены лампой.

Тянулось время, прошла минута, вторая.

Ни звука, ни тени. Ничего.

– N’avez pas peur! Nous sommes du general du Croate! [10]10
  Не бойтесь! Мы от генерала Хорвата! (фр.)


[Закрыть] – крикнул Павел Романович.

Внизу послышалось какое-то шевеление, и потом дребезжащий голос глухо спросил:

– Qui vous? [11]11
  Кто вы? (фр.)


[Закрыть]

– Дохтуров, Павел Романович. Я врач. Со мною офицер, ротмистр Владимир Петрович Агранцев.

– Как вы сюда попали? – уже по-русски спросили из-под земли.

– По казенной надобности, – ответил Павел Романович.

– А что за нужда-то?

– Эй, вы, там! – закричал ротмистр. – Мы сейчас уйдем отсюда ко всем чертям, и сидите в своей дыре хоть до второго пришествия! Была охота с вами возиться!

– Так не вылезти нам самим, – прозвучало снизу. – Толкните ту узкоглазую, пускай лесенку скинет.

Обращаться к китаянке не пришлось: догадавшись, она просеменила в угол и вернулась с тонким шестом, на который были приколочены поперечины. Спустила шест вниз, и вскоре из отверстия показалась всклокоченная голова.

Голова огляделась по сторонам единственным глазом (второй закрывала пугающих размеров багровина), вздохнула. Сказала:

– Ну, кажись-таки наши! Слава тебе, Пресвятая заступница!

С этими словами подбитый человек принялся выбираться. Получилось у него не очень, пришлось помогать. Наконец выкарабкался – немолодой седоусый мужчина в разодранном жандармском мундире. Один рукав напрочь отсутствует, другой залит чем-то засохшим, буро-коричневым. Выражение лица дикое.

«Довели человека, – подумал Павел Романович, – никак в себя не придет».

– А где же второй? – спросил ротмистр.

– Имеется и второй, ваше благородие, – закивал головой жандарм. – Только он вроде как не в себе. Вы его покуда не трогайте.

– А что с ним?

– Да в смерть его изорвали, изверги. Кабы не я, ему б и конец. Уж очень он им, видать, насолил.

– Кто вы? И кто кому насолил? – спросил Павел Романович. – Говорите толком.

– Человек я служивый, – с готовностью отозвался спасенный. – Жандармский вахмистр Ребров, Виктор Иванович. Служу здесь в конвойной команде. То есть служил… До того, как налетела коммуна, будь она… – Далее вахмистр произнес монолог, насквозь нелитературный, однако прерывать его ни Павел Романович, ни Агранцев не стали.

Когда унтер умолк, Павел Романович спросил:

– Это вы про какую коммуну сказали?

– Да про парижскую, какую ж еще! Про убивцев этих! Вчера налетели, с рассвета. За главного у них такой хлыщ вертлявый, в белом кителе, будто генерал, прости Господи. А как начнет языком молоть – не остановишь. И чешет, и чешет. Да все так складно… Я думаю, из судейских он будет.

– А почему же коммуна?

– Это они себя так кличут: баталион-де имени красной Парижской коммуны. Да только какой там баталион! Шайка, вот и весь сказ. Им главное – пограбить. А красивые слова – они для отвода глаз.

– И славно пограбили? – прищурившись, спросил ротмистр.

– Да уж недурственно! Вчера начали, во вкус вошли. Сегодня едва ль остановятся. Думаю, в самом разгоне теперь. Да вон, послушайте: чуете, что творится?

Павел Романович прислушался.

– Поют, что ли?

– Какое поют! – Вахмистр в отчаянии махнул рукой. – Это же бабий вой над всем Цицикаром! – Он замолчал.

Молчали и Дохтуров с Агранцевым.

– Но все ж таки удивительно, – сказал жандармский вахмистр Ребров, осторожно касаясь разбитого лица. – Ну налетели. Ну пограбили. Однако и уходить надо. А они вторые сутки на одном месте! Рискованно. Сдается, поджидает кого-то здесь красная босота.

– Правильно вам сдается, – сказал ротмистр. – Именно что поджидают. Но вам-то как удалось выскочить? Или вы очень везучий?

– Тут такое дело… – замялся вахмистр. – Даже сказать неудобно… В общем, спасся я благодаря тараканам.

– Вот как?

– Начальство приказало, – продолжал жандарм, – ума не приложу, для какой такой надобности… А только пришло распоряжение: наловить по избам не менее двух сотен и в картонку упрятать, да еще под сургуч! Да в спешном порядке – к ближайшему «Трансконтиненталю». Там и вручить, самому начальнику поездной бригады, лично в руки! Виданное ли дело!

– Невиданное, – согласился Павел Романович, – продолжайте.

– Взял я двоих из конвойной охраны, отправились по дальним фанзам. По счастию, в эдакой дряни недостатка не наблюдается. Но все ж пришлось попотеть. Прыткая нечисть! Да и спешили мы, чтоб успеть к экспрессу доставить. А времени было в обрез. Я и подумал, что лучше будет вручить поганый пакет обходчику, с тем чтоб тот передал станционному дежурному. У него и сургуч имеется… В общем, отдал я сверток и отправился с конвойными в «Лоскуток».

– Куда? – переспросил ротмистр.

– В «Лоскуток» – это трактир привокзальный. Думал поужинать, да и выпить, грешным-то делом. А вона как получилось… – Вахмистр сокрушенно покачал головой. – Ведь и крики слышал, и стрельбу отдаленную, а не придал значения. Так, думаю, балуют солдатики с эшелонов.

Он помолчал, потом продолжил:

– А в «Лоскутке» – мать честная! Весь зал полон красным жульем. Трактирщик, белый как мел, за стойкой трясется. И тут мы заявляемся, в синих-то мундирах жандармских, да при погонах! Мне сразу же в личность прикладом – хрясь! Понятное дело, сомлел. Упал на пол, гляжу на все вроде как через студень прозрачный. А мои-то конвойцы, Царствие им Небесное, вместо того чтоб бежать, за шашки схватились! Ну и подвели под них точку. Не стали даже стрелять – покололи штыками. А меня Господь миловал. Я ведь у самого входа упал. Пока моих конвойных кончали, кое-как за порог скатился. А там собрался с духом – и давай Бог ноги. И поверить не мог, что сбегу. Пальнули несколько раз в спину, но догонять не стали. Верховых нет среди них, да и пьяные были. Свезло.

Ребров перекрестился, вздохнул.

– Понятно, – сказал Павел Романович. – А что же ваш товарищ по несчастию к нам не выходит? Настолько плох?

– Будешь плох. Шомполами на площади отходили! Привязали к чугунной решетке, и ну сечь! Живого места на спине не осталось.

– А вы, значит, освободили, – заключил ротмистр.

– Освободил.

– И не побоялись? – спросил ротмистр.

– Очень даже боялся. Да только гляжу – погони не наблюдается. Ну, думаю, своих не уберег, так хоть этого избавлю. Пускай он и жидовских кровей, да ведь все одно – человек. Ремни срезал, сюда приволок. Я эту фанзу давно знаю. Жена здешнего ходи, Ля Вея, меня и конвойных обстирывала.

– Понятно, – повторил Дохтуров. – Что ж, пора познакомиться с вашим крестником. Вы со мной? – спросил он у ротмистра.

– Нет. Здесь побуду… на всякий случай.

Павел Романович потрогал бамбуковый шест, покачал легонькие перекладины. Взял у китаянки масляный светильник – и тут вдруг грохнуло где-то вдали, словно гигантский металлический шар уронили на стальную плиту. Над головами прокатилось долгое-долгое эхо.

– Ну вот и все, – сказал ротмистр.

– Брандер?

– Безусловно. Конец «Справедливому».

Павел Романович ничего не ответил. Посветил вниз – и стал спускаться.

– Побыстрее! – крикнул вослед Агранцев. – Время дорого!

В углу, на ворохе рисовой соломы лежал человек с окровавленным лицом, устремив к потолку заострившийся нос. Павел Романович пощупал пульс, оттянул веко. Попробовал приподнять – раненый, застонал.

Но оставлять его тут одного было никак нельзя. Пришлось вернуться, объяснить хозяевам, что требуется. Наконец, раненого вынесли наверх.

– Ба! – воскликнул Агранцев, всматриваясь в изможденное, несчастное лицо. – Да это ж старый знакомец! Как же, как же! Помню: господин Симанович. Личный фотограф при такой-то-матери-парижской-коммуны батальоне. Неласково они с ним обошлись. Должно быть, фотокарточками не угодил.

– Оставьте, – сказал Дохтуров. Он тоже узнал фотографа. – В горячке человек. По всему, пара часов осталась, не более.

– Человек? – скривился ротмистр. – Кого это вы человеком назвали? Субъекта, что казни невинных собирался фотографическим аппаратом снимать? Уж не знаю, за какое вознаграждение. Впрочем, подозреваю, за все те же сребреники.

На это Дохтуров ничего не сказал, пошарил по карманам.

– Платок… – пробормотал он, – куда-то запропастился… У кого есть чистый?

– Извольте, – скривившись, ответил Агранцев. Достал из кармана сложенный вчетверо лоскут белой ткани, сплюнул и протянул: – Держите.

На скулах у Павла Романовича прокатились желваки.

– Принесите воды! – крикнул он вахмистру. – Да поживее!

– Зачем? – спросил Агранцев. – Сами говорите – кончается.

– Вам не понять.

Ротмистр присвистнул, но ничего не сказал – снаружи в этот момент послышалось тарахтенье мотора. Звук быстро нарастал, приближался.

Агранцев сдернул со спины карабин.

– А ну-ка… – И выскользнул наружу.

Вернулся скоро, поставил карабин у стены.

– Жаль, мимо проехал. Я даже и не увидел. А недурственно было бы захватить! Прокатились бы с ветерком!

– Это не простое авто. Броневик, – сказал вахмистр.

– Откуда вы знаете?

– Так ведь он наш. По весне из Харбина прибыл. Для укрепления города, значит. Свое название имел – «Офицер». Босота его первым и захватила. Они на нем по всему Цицикару катались, из пулеметов по окнам щелкали. А старое название краской залили, новое намалевали: «Товарищ Марат».

Ротмистр на это ничего не сказал, только зубами скрипнул. Рукой махнул и вышел из фанзы.

Павел Романович посмотрел ему вслед. Что-то неладно складывалась их экспедиция. Пока совершенно неясно, как предупредить литерный. И Анна Николаевна заждалась. Как там она?

– Премного благодарен… – раздался вдруг хриплый шепот.

Дохтуров оглянулся – раненый фотограф открыл глаза и печально глядел на него.

– Тихо. Лежите, вам нельзя говорить, – сказал Павел Романович.

– Можно, – ответил фотограф Симанович. – Мне теперь все-все можно… Но прежде покорно прошу принять извиненьице.

– Да погодите вы! – сердито крикнул Павел Романович, хватая фотографа за запястье. – Хм, девяность пять… Странно. Пульс замедляется. Как себя чувствуете?

– Как пьяный биндюжник под ломовым извозчиком… – прошептал Симанович. – Но извозчик, похоже, уехал, и я, по крайности, могу снова дышать.

Фотограф пошевелился.

– Помогите мне сесть, молодой человек, – проговорил он. – Я имею сказать пару слов…

Павел Романович и вахмистр прислонили злополучного фотографа спиной к стене. При этом Дохтуров не спускал с Симановича глаз – и вид при этом у самого Павла Романовича был весьма озадаченный.

– Мой папа был замечательный человек. Очень умный, – сказал Симанович. – Ай-яй-яй! Мне таки очень далеко до моего папы. Нас было пятеро, не считая старшей Ханы, которая вышла замуж за гоя, да будет Господь к ней милостив. Когда мы пришли во взрослое состояние, наш папа собрал всех однажды и устроил промеж нас жребий. О, это был особенный жребий! Специально забили курицу, порезали на куски. И мы тащили потом эти куски не глядя. Кому досталось крыло, кому ножка. Мне, вообразите, выпало гузно. Это весьма показательно… А наш папа сказал: получившие ножки да возьмут по корове. Кому достались крылья – заберут по паре гусей. А ты, Фроим, согласно выбранной части, заберешь мое кресло, в котором я двадцать лет отдыхал после работы. А больше вы ничего не получите, потому что остальное я уже продал. И знайте, мы не скоро увидимся, потому что я теперь отправляюсь на Святую землю. Вам надлежит оставаться и жить в мире между собой. Такова моя воля, а если вы этого не сделаете, так вас ждет такое, что это не слыхано, и весь свет будет о вас говорить.

Тут Симанович ненадолго умолк.

– Заговаривается, – прошептал вахмистр.

Но фотограф, оказывается, просто немножечко отдыхал.

– Да, наш папа был умный человек, – сказал он, глядя на Дохтурова влажными карими глазами, – но скажите на милость, много ль наживешь на кресле, коему стукнуло двадцать лет? Даже если оно еще вполне крепкое?

– Не знаю, – признался Павел Романович.

– Тогда кладите себе в уши мои слова, – сказал Симанович, который отчего-то все меньше походил на умирающего. – Всего через полгода я обернул никчемное кресло в новейший фотографический аппарат! А еще год спустя моя студия стала лучшей в Чите. Я назвал ее «Паноптикум», и она стоила названия, можете мне поверить!

– Верю, – сказал Павел Романович, с изумлением глядя на фотографа. – Как ваша спина?

– Моя спина?.. – переспросил тот. – И вы еще спрашиваете? Интересно узнать, где заканчивается фотограф Симанович и начинается молодой доктор!

– Позвольте-ка взглянуть на вашу спину, – настойчиво сказал Павел Романович.

Фотограф послушно лег на живот.

Павел Романович осторожно осмотрел Симановича. Рубцы, конечно, изрядные, но выглядят все ж успокоительно: никакого нагноения, края рассеченной кожи сошлись, и даже припухлость совсем незначительная.

– Что вы там видите, молодой доктор?

– Моя фамилия Дохтуров. То, что я вижу, меня вполне устраивает.

– Вот как! Месье Дохтуров, вы очень хорошо умеете делать свою работу. Полчаса назад в этом подвале я был уверен, что не протяну и часа. Теперь мне уже так не кажется. И все потому, что вы просто посидели рядом.

– Весьма рад… – рассеянно ответил Павел Романович, пребывавший в некотором замешательстве. – В таком случае, мне пора.

– Постойте! Неужели вы думаете, что Фроим Симанович не умеет быть благодарным? В самом деле? Так знайте: он умеет быть таким.

– Благодарить не нужно, – ответил Дохтуров, поднимаясь. – Пожалуй, вы вне опасности. Я рекомендую пару дней не вставать. На всякий случай.

– Скажите, ваше благородие, – подал голос вахмистр, – уж ежели вы жидка с таким толком попользовали, нельзя ли и меня как-нибудь?.. А то глядите, как морду-то всю раздуло!

В этот момент в фанзу вернулся Агранцев.

– Морду? – переспросил он. – Это, братец, пустое. Не воду ж с тебя пить. Вон этому иуде куда как хуже… – Ротмистр посмотрел на фотографа и осекся.

– Это что, вы его исцелили? – спросил он тихо. – Вы, должно быть, волшебник?

Вопрос Дохтуров оставил без внимания – да и что отвечать-то?

– Пойдемте, – сказал он. – Тут наша помощь без надобности.

– Подождите! – вскричал фотограф. – Ведь я же сказал, что Фроим Симанович имеет признательность. Я буду полезен.

– Да? – Агранцев зло усмехнулся. – Кому именно?

– Ой, господин офицер, вы мне не верите!

– Нет.

– Так вы имеете на это право. Но если б вы знали мою историю…

– Могу представить, – зло сказал Агранцев. – Вы жили тихо и бедно, но пришли красные и сказали, что вот настало уже ваше время. Теперь можно посчитаться со старой властью и за черту оседлости, и за погромы, и за многое другое. А потом попросили выполнить поручение весьма необычного свойства. Вы, может, сперва даже отказываться пытались. Но красные были настойчивы, а для большей убедительности что-нибудь такое сделали. Ну, там, разбили десяток фотографических пластин.

– Вы истинно правы, господин, офицер, – тихо ответил Симанович. – Все почти так и было. Но только разбили они не пластинки, а детские головы. Детей же мне Бог дал не десяток – всего семеро…

Агранцев пожал плечами.

– Понятно, – сказал он. – Но теперь-то чем вы не угодили?

– Так это обратно из-за пластинок. Закончились они у меня. Не то чтоб совсем, но требовалось поправить запас. Я и попросил одного из коммунаровцев сходить к аптекарю, спросить, нет ли в наличии. И для образца дал одну пластиночку, порченую. А меня самого поразили в свободе передвижения. Если куда отлучиться, так надобно разрешения спрашивать… Словом, я попросил, а тот, шмендрик, побежал к комиссару докладывать. А тот хмельной, не разобрал что к чему. Глянул на пластинку – а там ведь негатив, не сразу поймешь. Глаз нужен наметанный. Комиссару ж учудилось, будто это он снят, да еще вместе с нашей Авдотьей. Ай-яй-яй, и напустился же он на меня! Кричит: мы тебя поим-кормим, а ты нашими портретами раскидываешься?! А может, ты специально их передал, чтоб в контрразведку? Так я тебя проучу!

– Значит, от усердия своего претерпели, – равнодушно заключил ротмистр. – Поделом.

– Владимир Петрович, – сказал Дохтуров Агранцеву, – право слово, оставьте его. Идемте.

– Одну минуточку, – жалобно сказал Симанович. – Одну только минуточку! Вы вправе люто ненавидеть меня. Ведь там, на хуторе, я был заодно с вашими врагами и ничего не сделал, чтоб облегчить вашу жуткую участь. Видит Бог, я не мог ничего поделать!.. Но кто ж поверит еврею… Месье доктор! И вы, господин офицер! Вы не должны мне верить. Вы можете спросить себя: кто таков этот Симанович, чтоб мы ему верили? И что видел он в этой жизни, чтоб быть теперь нам полезным? Вы совершенно правы – я видел всего пару пустяков. Но среди них есть один, который теперь кое-чего стоит.

– Ну? – спросил ротмистр.

– Я знаю, как найти тех, кто стоит во главе всей этой хевры!

– Что? – переспросил Павел Романович. – Что это значит?

– Это значит, месье доктор, что мне известно, где сидят коноводы бандитской шайки, именующей себя Парижской коммуной. Бывший присяжный поверенный Логус, называющий себя товарищем Лотовым, и женщина в мужских сапогах и с маузером на боку, с глазами овчарки и душой бандерши.

– Без надобности, – сказал ротмистр. – Штурмовать большевистскую ставку нам пока не с руки.

– Зачем штурмовать? – спросил фотограф. – Я знаю, как пройти незаметно и даже миновать охрану.

Дохтуров с ротмистром переглянулись.

– Вот как, – сказал ротмистр. – Миновать охрану. И это возможно?

– Абсолютно! – уверил фотограф. – Только вам придется взять меня с собой.

Ротмистр хмыкнул.

– И как вам это, доктор? – спросил он.

– Думаю, стоит попробовать.

– Да, но тащить абрашку с собой!

– А тохэс мит а понэм кенэн нит зайн мэхутоним, – непонятно сказал фотограф.

– Это идиш? – спросил Павел Романович. – Боюсь, не силен. Переведите.

– Задница и лицо породниться не могут, – ответил Симанович. – У вас говорят мягче: «Гусь свинье не товарищ».

– Тут имеется в виду совершенно другое, – сердито сказал Павел Романович, мельком глянув на ротмистра. – Но важно не это. Скажите: вы уверены?..

– Как в своей маме, месье доктор!

– Хорошо. Что нужно сделать?

– Прежде всего, – сказал ротмистр, – надобно загримировать нашего Сусанина. Иначе экспедиция закончится, не начавшись.

Фотограф пожал плечами:

– Зачем возить корову на чердак? То есть я хочу сказать, к чему напрасные усилия? Нет, Фроим Симанович останется при своей природной наружности. А вот вам очень желательно подправить кое-чего.

* * *

Павел Романович ожидал, что Цицикар – просто село, и назвать его городом можно только с изрядной натяжкой. Однако же он ошибался. Дома были вовсе не сплошь деревянные, имелось немало строений каменной кладки. Правда, в большинстве явно старавшихся хоть отдаленно напоминать новомодные постройки в Харбине: то высунутся с верхнего этажа затейливые балкончики с полосатыми противосолнечными тентами, то запузырится толстенькими крашеными колоннами крыльцо-портик, выстроенное в популярном стиле а-ля антик. Даже купола у православного храма были тоже густого, шоколадного цвета – как у харбинского.

Но только теперь храм стоял разоренный, разграбленный. А на луковке, перевернувшись, повис сбитый крест. Да и сам Цицикар являл собой гнетущее зрелище: на улицах никого, многие дома сожжены, а частью побиты, присутственные места все в запустении. Лавки напрочь разграблены. На тротуарах и мостовых грязь, мусор, обломки чужого скарба – должно быть, выброшенного красными витязями по ненадобности. А кое-где встречалось зрелище и похуже: собаки, терзавшие неубранные трупы.

Трудно даже представить, что отряд красных всего за сутки устроил подобное бедствие.

Шли так: впереди, ссутулясь и вжав голову в плечи, брел Симанович. Подле него, шаркая, приволакивая ноги, – вахмистр; руки у того и другого связаны за спиной. А следом вышагивали Дохтуров и ротмистр. Правда, узнать их теперь было нелегко: лица измазаны, волосы всклокочены, безпогонные мундиры расстегнуты, что называется, до пупа.

У ротмистра в довершение картины в углу рта тлела цигарка.

Павел Романович, не имевший привычки к табакокурению, на ходу лузгал семечки, весьма живописно сплевывая шелуху.

Карабины держали за спиной. И Павел Романович весьма убедительно покрикивал на «арестантов»:

– Шевелись, безугольщина! А то вот погоню босоплясом!

Это, конечно, была авантюра. При мало-мальски дотошной проверке сей маскарад никого бы не обманул. Расчет был на непродолжительность маршрута, а также на то, что пошли уж вторые сутки непрерывных грабежей и пьянства, и «красные витязи» определенно должны сомлеть от водки и пролитой крови.

Пока брели от окраины – все было спокойно. Но когда нищие фанзы сменили двухэтажные дома, ситуация изменилась. Попадались навстречу вооруженные бойцы парижско-коммунального батальона, и пару раз маленькую процессию даже окликнули. Симанович при этом еще больше сутулился, а у вахмистра как-то особенно заплетались ноги.

Но обошлось.

Наконец вышли на широкую улицу, шедшую параллельно железнодорожному полотну. Улица была загляденье: нарядные домики в два ряда, наличники сплошь резные, а за невысокими палисадниками – фруктовые сады, где уже наливались сахарным соком первые маньчжурские груши.

Тут ротмистр стал проявлять сдержанное нетерпение: злым шепотом спросил, долго ли еще, и знает ли сам Симанович, куда и к кому направляется?

Надо отметить, что к этому моменту Павел Романович и сам стал несколько сомневаться. И то сказать: забрались невесть куда – а ведь главноначальствующим этой шайки коммунаров удобнее было б разместиться поближе к центру. Скажем, в вокзальной пристройке, а еще лучше – на жандармском розыскном посту. Вот уж где все под рукой: и телеграф, и телефонный аппарат. Да и в смысле визуального наблюдения розыскной пункт очень удобен: в самом центре, да еще на пригорке.

Но фотограф шагал и шагал, как заведенный, а вопрос ротмистра вовсе проигнорировал. И тут, грешным делом, посетила Павла Романовича вполне очевидная мысль: а ну как все рассказанное Фроммом Симановичем – чистой воды выдумка? И приведет их опальный фотограф прямехонько под коммунарские штыки? Чтоб гнев от себя отвлечь или еще для какой цели.

И так от этой мысли сделалось на душе скверно – хоть назад поворачивай.

Но в эту самую пору из-за угла вывернулись двое заросших мужичков в солдатском. Расхристанные, но при оружии, вели они третьего, совсем молоденького. По всему, троица была мертвецки пьяна. Старшие покуда держались на ногах, а младший совсем обессилел: шел, глаз не раскрывая, и выписывал ногами, обутыми в ярко-желтые кожаные ботинки (несомненно американского производства), такие вензеля, будто они у него были на шарнирах и могли гнуться произвольно в любую сторону.

Столкнулись, можно сказать, нос к носу.

– Эй, кавалерия! – заорал один. – Кого споймали?

Момент получился щекотливый. Прямо сказать – опасный. И ведь разглядели, что карабины кавалерийские! Даром что пьяные.

Симанович остановился и словно стал меньше ростом. Вахмистр в замешательстве оглянулся назад: Павел Романович увидел его чудные, белесые, совершенно оловянные глаза.

Ротмистр выплюнул цигарку:

– Абрашку ведем. Не видишь?

– Ого! Да энто ж наш хотограф! И куды вы его?

– Куды-куды. На кудыкину гору, – ровно ответил Агранцев. – Комиссаров приказ, не твоего ума дело. Проваливай.

Расчет был на властность в голосе и авторитет комиссара, товарища Логова-Логуса.

Однако не получилось.

– Но-но, не задирайся! – закричал второй. – Мы ж вятские, ребята хватские! Чё вынырнул-то, подкопытник? Или леща плескануть?!

И шагнул вперед, сжав кулачищи – изрядного, надо признать, калибра.

Его товарищ, видя такой расклад, сбросил с плеча руку сомлевшего коммунара и тонко крикнул:

– И мы – Воронеж-хрен-догонишь! Раз догонишь, два возьмешь! Ну держись, кавалерия!

По всему, кровопролития было не избежать. И, вернее всего, с самыми печальными для «конвойной» команды последствиями.

Но тут, лишенный опоры, младший коммунар постоял-постоял, а после мягко осел наземь. Это движение неким не вполне ясным образом привело его в соответствие с окружающей действительностью: глядя снизу вверх удивительно чистыми, прямо-таки лучезарными глазами, он вдруг сказал почти трезво:

– Ой, Симанович! Живой! Ну надо же! А кто это с вами?

И тут Павел Романович узнал этого парня. Молодой, розовощекий, синеглазый, с белыми кудрями из-под рабочего картуза – ну конечно же, Лель! Тот самый. Только румянца поменьше, да кудри сбились и потускнели.

– Мое почтение… – пробормотал Симанович. – Таки вот, заарестовали меня. Однако ж спешу доложить, недоразуменьице вышло…

– А-а… – протянул Лель. – Это бывает. Пойдем-кось вместе до товарища комиссара.

– Со всей моей радостью. – Фотограф засуетился и даже руками взмахнул (хорошо, ротмистр дело знал и узлы затянул на совесть, так что веревки выдержали). – Прошу учесть: в моем лице вы имеете человека, прикипевшего всей душой к новой власти. Новая власть дала мне буквально все! Вы не еврей, вы не можете этого знать. А теперь вышла ошибка, да ведь комиссар не даст пропасть бедному Симановичу…

– Ты, это, погоди… – пробормотал синеглазый Лель. – Чего-то я нынче усталый… Ничё, сейчас встану. Нут-ко, подсобите…

Его поставили на ноги, причем помогать принялись обе стороны. И как-то так вышло, что конфликт сам собою развеялся, и далее пошли уже вместе.

– Вы, верно, к нам недавно пристали? – спросил один из солдат. – Откудова?

– Из второго взвода, – кратко сообщил Агранцев.

– Из второ-ого?! – почему-то изумился солдат. – Во, значит, как… А куды ж коней подевал, кавалерия? Или того? – Он выразительно щелкнул себя по горлу.

На это ни ротмистр, ни Дохтуров ответить не успели, потому что второй, до сих пор молчавший, сказал вдруг, оборотившись к Агранцеву:

– Да ведь ты не солдат. Даром что рожа черная… По всему – офицер. Уж я-то навидался вашего брата!..

Ротмистр нисколько не смутился. Пожал плечами, сказал:

– Я и есть офицер. Из волонтеров. На германской в прапорщики произвели.

– А как же ты в партизанах?

– Обыкновенно. Лечился тут по ранению, а обратно на фронт не поехал. Обосновался в Харбине, да только и там теперь мобилизация началась – адмирал Колчак всех под ружье ставит. Вот и подался в леса.

Солдат презрительно сплюнул.

– Не очень-то складно у тебя получается. Брешешь, поди.

– А ты и сам на окопника не слишком похож, – сказал Агранцев. – Ишь, рожу наел. Гладкая, сытая. И страха-то Божьего в глазах не видать. Я так думаю, отсиделся где-нибудь в конвойной команде, а войну только на афишках и видал.

От этих слов у солдата кровью налилась шея. Видимо, угодил Агранцев в самую точку.

Солдат сверкнул глазом, глянул на Павла Романовича. По всему – тоже хотел опасения либо упреки высказать.

Но Дохтуров его упредил:

– Я – врач. Доктор.

– Ври больше!

Тут уж пришла пора Павлу Романовичу удивиться.

– Глупости. К чему мне врать? А вот ты мне лучше скажи: голова-то часто болит?

– Голова?.. – непонимающе переспросил солдат. – Ну, болит… напохмелок…

– А когда трезвый?

– Бывает, что и на трезвяк допекает.

– Это от многокровия, – заключил Павел Романович. – Вон, лицо-то – впору прикуривать. Придем, кровь тебе отворю.

– Для какой такой надобности?!

– Чтоб удар не хватил. По-вашему – кондрашка. Апоплексия. От лишней крови бывает. Так что отворять непременно. А еще есть трава, называется сушеницей. Я тебе ее покажу. Будешь делать взвар и пить каждый день. Через месяц забудешь о своей головной боли.

Солдат посмотрел на Павла Романовича удивленно и даже немного испуганно и ничего не ответил. Замолчал, да и бочком-бочком отодвинулся в сторону.

У Дохтурова была некоторая надежда, что попутчики по дороге отстанут. Но вышло иначе. Лель со своими спутниками сперва рядом вышагивали, а потом даже и обогнали. И здесь уж ничего поделать было нельзя – не бежать же бегом, в самом-то деле. Хороши будут конвоиры!

Миновали почти всю улицу, и уже в самом конце Лель со своими присными свернули в палисад, к большому нарядному дому – темно-красному, с белыми наличниками. Симанович, по всему, тоже сюда нацеливался. Повернул в калитку без размышлений.

Когда ступили на крыльцо да распахнули дверь, Павлу Романовичу стало не по себе: в сенях расположились двое стрелков из «парижского» батальона. Сидели небрежно, винтовки у стены составлены, зато у каждого револьвер – не в кобуре, под рукой. И глаза – волчьи.

Задерживать гостей они не стали. Кивнули, а один сказал коротко:

– Привели? Ну, проходьте.

И все. Словно давно поджидали.

Дохтуров с ротмистром молча переглянулись. Без слов было ясно: попались.

Зашли в горницу. В красном углу празднично возвышался накрытый кумачовой скатертью стол, за которым расположились двое – Лель и памятный еще по прошлой таежной встрече комиссар Логус. У окна стояла Авдотья, поигрывала концами платка. А сбоку, возле двери, устроились недавние провожатые. Тот, которому Дохтуров обещал отворить кровь, что-то шепнул своему товарищу, и оба покатились со смеху.