Текст книги "Харбинский экспресс"

Автор книги: Андрей Орлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

Собрались мы уже с денщиком прочь из фанзы, и тут слышу я писк. Будто где кот мяучит. Звук глухой, вроде как из-под земли. Иван Спиридонов посветил фонарем. Видим: в земле лаз, прикрытый деревянной крышкой. Сдвинули в сторону, и я вниз стал спускаться. Денщик-то не хотел меня первым пускать, заспорил. Пришлось даже приложить, словесно.

Спустился. Иван Спиридонов мне сзади электрическим фонариком светит. Дух вокруг мутный стоит, кровяной. Крикнул денщику – давай, дескать, сюда. Тот стал рядом, повел по сторонам фонариком. И открылась картина.

Весь пол шкурами завален. По углам светильники укреплены – но без масла, погасшие. А на стенах полки – одна над другой. Что-то вроде посудного шкафа, заставленного горшками, горшочками и прочими плошками без числа. Частью они перебиты, но некоторые пока уцелели. Взял я одну, понюхал – пусто. Другую – то же самое.

И тут снова мяуканье раздалось. Гляжу: сидит на полке кот. Сам черный, глаза зеленым пламенем полыхают. Ну, мне что? Денщик же мой его подманивать начал. А котище вдруг сиганул ему через голову – и прямо на шкуры, что грудой в стороне лежали. Посмотрел я туда и вижу: из-под края человеческие ноги выглядывают.

В мгновение раскидали мы шкуры. Под ними оказалась девочка, лет четырнадцати. Совсем без одежды. Думали – мертвая, но она дышала, только без памяти. Живот весь в крови. А в углу – пара расстегнутых японских гамаш.

Денщик мой как увидел – потемнел весь, жила на виске вздулась. Вон как, говорит, японцы с детьми развлекаются… У него самого, надо сказать, в деревне три дочери оставались. Так что понятно.

В этот момент девочка в себя пришла. Нас увидала, вся затряслась, засучила ногами – в сторону поползла. Я приказал денщику себя фонариком осветить. Тогда она успокоилась – разобрала, что мундиры-то русские.

Бери, говорю денщику, ее на руки.

А девчонка не дается. Мычит, слов не разобрать. И все на кота показывает. А потом плошку пустую схватила и протянула нам. Денщик говорит: сдается, ваше благородие, язык они ей отрезали, ироды.

Девчонка, видать, эти слова поняла. Рот раскрыла, пальцем туда тычет. Гляжу – верно, нет языка.

Ладно, говорю я денщику, пошли. Ты – девчонку берешь, я – кота. Не век же нам здесь сидеть.

Когда ее потащили, она как птица забилась. Но у Спиридонова моего руки крепкие. Побарахталась – и поникла, вроде опять забылась. Поднимается: денщик первым, девочка у него на плече. Я следом, с котом. Чувствую себя предурацки. Только добрался до середины лесенки, как кот вдруг хвать меня за бок когтями! И так чувствительно! Повернулся я невольно и тут краем глаза замечаю, что куча из шкур в погребе сама по себе шевелится. И тут же из нее выкатывается полуголый человек с белой повязкой на лбу. А в руке у него – меч.

Увидел, что я на него смотрю, завизжал, замахнулся мечом.

Но я упредил. Наш офицерский револьвер, слава Богу, бьет самовзводом. Будь солдатский, времени взвести курок не хватило бы. А так вкатил я самураю свинец в лоб, прямо в повязку. От всей души.

Вылез наверх, а у самого поджилки трясутся. Понимаю – кабы не кот, состриг бы мне японец голову.

Девочку-китаянку мои драгуны тем временем солдатской шинелью укутали. Сдуру дали водки глотнуть, а у ней ведь язык отрезан! Чуть не задохлась от боли… И все искала взглядом кота. Тянула к нам плошку и на фанзу кивала, в которой старик остался.

Чего она хотела, я так и не понял. Да и некогда было нам разбираться. Пошли назад на рысях. Китаянку с собой забрали, драгуны везли ее попеременно. А кота я сам взял, упрятал в седельную сумку: как-никак, жизнь он мне спас.

Вернулись обратно без неприятных встреч. Я дорогой мысленно составлял рапорт. Получалось, что истребили мы японских «стригунов», считай, почти без потерь. Двое бурят-добровольцев, да еще один легкораненый солдат-пулеметчик. Такие дела. А вот девочку-китаянку все же не сберегли. Умерла на другой день, как в полк воротились. Думали ее в китайскую семью устроить, да не успели.

Подполковник Петерс пообещал мне за сей героический рейд золотое оружие, а нижним чинам – Георгиевские кресты поголовно. Да только через несколько дней мы уже стояли на реке Шахэ, где довелось нам сшибиться с маршалом Оямой. Там подполковник Петерс был убит нашей же шрапнелью, а многим моим драгунам выпали совсем другие кресты. Иван Спиридонов тоже погиб: зарубил его в поле японский разъезд.

Я отделался дешево: пулей в плечо. Золотого оружия не получил, зато жив остался.

А кот с тех пор всюду при мне. Можете верить, можете нет, а только стал он для меня талисманом, много раз из беды избавлял. Да только это уже другая история.

* * *

– Ну, как вам? – спросил Агранцев. – Удовлетворены?

– Благодарю, – сказал Павел Романович. – Рассказ интереснейший. Да только, сдается, неполный.

– А вы не поп, чтоб я пред вами исповедовался, – хмуро ответил ротмистр.

Павел Романович помолчал, потом спросил:

– А отчего это кот ваш столь странное имя носит?

– Из-за книжек. Вычитал у одного немца, то ли австрийца, любопытную теорийку насчет взаимоотношений полов.

Все, дескать, в жизни этим вопросом определяется. Очень сия версия мне тогда приглянулась. Вот и назвал кота в честь ее основателя. Тем более что по кошачьей части он оказался большущий ходок. Кот, разумеется. Про немца не знаю.

– Кто ж тот основатель? – спросил Павел Романович, уже догадываясь, что услышит в ответ.

– Некий Фрейдус… Кажется, так. А имя у него – Зигмунд. Так что Зиги – вариант сокращенный, можно сказать – ласкательный.

Взгляд у ротмистра сделался задумчивым, словно имя Зиги навеяло ему некую мысль. Потом он сказал:

– Вы бы, доктор, сходили в соседний пульман, проведали мадемуазель Дроздову. Что ни говори – а наш боевой товарищ.

Павел Романович и сам собирался, да решил, что час слишком поздний.

– Пожалуй, теперь неудобно. Ночь. Лучше завтра.

Ротмистр посмотрел испытующе, в глазах – чертики запрыгали.

– Милосердие нельзя откладывать на потом. В конце концов, чем вы рискуете? Постучитесь в купе, спросите, не надобно ли чего. И ретируетесь. Глядите, а то я сам пойду.

Павел Романович молча поднялся. Чувствовал он себя очень неловко.

Вышел за дверь, двинулся по шаткому вагонному коридору.

Сердце отчего-то вдруг застучало, во рту – пересохло. Павел Романович и подумать не мог, что сохранил способность к подобным переживаниям. Впрочем, будем честны: Анна Николаевна ему чрезвычайно нравилась. Как прежде только две женщины. Первая – Наденька Глинская, руки которой он когда-то собирался просить серьезнейшим образом. Это было очень давно. А вторая – та молодая баба из Березовки, погибшая злой смертью вместе со своим мальчиком. С тех пор никто его сердца не волновал. Конечно, жил Павел Романович не монахом, но все любовные приключения происходили так… случаем.

И вот сейчас…

Постучал он не сразу. Занес руку, да и замер. Прислушался – не раздастся ли сонное дыхание? Тогда и беспокоить нечего.

Не раздалось.

Постучал в дверь: не слишком сильно, но и не так, чтоб робко.

Анна Николаевна, оказывается, не спала.

Распахнула дверь, сказала:

– Проходите. – И сама села к окну. – Садитесь. Я так и думала, что вы придете.

– Почему?

– Да я о вас вспоминала.

– Приятно слышать.

– Это не комплимент. А потому, что, еще когда по лесу шли, все хотела спросить. Но не собралась, дыхания не было говорить…

– Спросите теперь.

– Теперь забыла. Представляете? Ужасно глупо. Никак не вспомнить…

Павел Романович пожал плечами.

– Такое случается. Ничего, потом вспомните. Если действительно важное.

Анна Николаевна вздохнула.

– А вам тоже не спится?

– Не спится, – признался Павел Романович.

– Вот и мне. Глаза слипаются, а уснуть не могу. Только задремлю и тут враз просыпаюсь, как от толчка. И все думаю, думаю… Поверить не могу, что это на самом деле случилось.

– Это вы про «Самсон»? – спросил Павел Романович, радуясь, что разговор завязался сам собой и нет необходимости задавать вопросы формально.

– Не только. Да и «Самсон», конечно! На нем столько людей было… Считаете, они все погибли?

– Полагаю, так, – сумрачно ответил Дохтуров.

– Да, наверно. Не могу без слез вспоминать – они все были такие милые. Веселые! Кому они помешали? Ведь дети и женщины!

Павел Романович промолчал. Ему сделалось холодно.

Но Анна Николаевна поняла это молчание по-своему.

– Ну да, конечно, были там и военные… Но, по-моему, среди них ни одного действительно важного чина. Или… – она вдруг запнулась, – или нас просто хотели ограбить?

– Второе более вероятно, – сказал Павел Романович.

«Раз она не помнит о кольях, – подумал он, – не стоит и говорить. Это у нее произошло психическое вытеснение, согласно новомодной теории герра Фрейда. А коли так, зачем напоминать? Пусть думает – ограбление. Психическое здоровье важнее правды».

– А тот полковник… Он был ваш знакомый? – спросил он.

– Василий Антонович? Что вы! Он у генерала Хорвата служит где-то по интендантской части. То есть служил…

Глаза у Анны Николаевны заблестели.

– Его супруга, Екатерина Ивановна, дружна с моей матушкой. У нас теперь плохо со средствами, и мама ее обшивает… Екатерина Ивановна очень добра, она и своим знакомым маму рекомендует, так что есть заказы…

– А ваш отец?

– Он пока что не с нами. Мы ведь жили до войны в Петербурге, на Стремянной. Вы в Петербурге прежде бывали?

– Я тоже там жил.

– О, извините. А мне показалось, будто вы москвич. У вас выговор московский.

– Верно, – сказал Дохтуров. – Выговор у меня точно московский. Я ведь в Белокаменной родился. А после университета перебрался в столицу.

– Вы – доктор?

– Да.

– А вы где жили?

– На Малой Посадской.

– О, я там поблизости часто бывала. В Народном доме и в Александровском парке. А еще, знаете, мы с подругой возле дома Кшесинской любили гулять. Представляли себя балеринами. Глупо, конечно.

– Так что с вашим отцом? – напомнил Павел Романович.

– Он служил по почтовому ведомству. Глаза были очень больные, но на войну все равно взяли, правда, оставили при штабе. Он нам часто писал. А потом попал в плен, вместе со всем штабом…

– И больше вы писем не получали, – закончил за нее Дохтуров.

– Нет! То есть да, получали. Правда, не скоро, мама уж хотела заупокойную заказать. А я отговорила – все-таки неизвестно, может, жив наш папа. Тогда грех! А на Святки мы письмо получили. Вот счастье-то было! Живой, из плена выбрался и будет к нам сюда добираться.

– Да как же письмо вас нашло?

– Привез один знакомый, с оказией. Он к нам на петербургскую квартиру заходил. Папа писал на тот адрес. Папа не знал ведь, что мы от большевиков вон куда убежали. А знакомый – знал.

– Наверное, ваш сердечный друг? – спросил Павел Романович. И сразу же понял, что угадал.

– Мы дружили… Он сюда в эвакуацию поехал из-за меня. А месяц назад его убили…

– Кто?

– Красные. В Чите, он туда по делам ездил. Мне рассказали, из-за сапог.

Повисла пауза.

А потом Анна Николаевна вдруг сказала:

– Вы думаете, я дурочка? Думаете, забыла, для кого они колья готовили? Я все помню! И я бы сама их посадила на колья, вот так! А первым порядком – ту бабу в платке, что у них всем заправляла. Я как ее увидала, так и подумала, что она и есть самая настоящая вавилонская…

– Кто? – не понял Павел Романович.

– Блудница. Это в Писании сказано. Помните?

– А вы сами-то в храм ходите? – спросил Дохтуров.

– Хожу. В Свято-Николаевском так чудесно служат!

– Неужели каждое воскресенье?

– Нет. А вы?

– Я совсем не бываю. Не получается у меня молиться, – ответил Павел Романович.

– А знаете, я более всего Бога за государя молю.

– Да? А как же отец?

– И за папу тоже, конечно. Но за государя – в особенности.

– Почему?

– Уж очень жалко его. Все предали, все! Слышала, будто даже конвой императорский государя оставил. К матросам переметнулся! А ведь как он о них пекся! Еще бы: императорские казаки, золотая сотня… Подумаю – и будто кто сердце сжимает. Вы какие-нибудь новости слышали?

– О государе? Нет, ничего. Знаете, Анна Николаевна, – сказал Дохтуров, меняя тему, – я ведь зашел узнать, не надо ли вам чего.

– Мне? Как будто нет… Впрочем, нет ли у вас водки?

– Простите?

– Ну да, водки. Я думаю, выпью – и тогда, наконец, засну.

– Вы так уже поступали прежде?

– Нет. Но Екатерина Ивановна, я слышала, говорила маме, что от бессонницы хорошо помогает.

Дохтуров засмеялся.

Дроздова посмотрела на него и тоже улыбнулась.

– Я глупость сказала?

– Что вы, все правильно.

«Странно, – подумал Дохтуров. – Она говорит сейчас, как ребенок. Но она не была ребенком, когда под носом убийц мазала мне руки человеческим жиром. Там она была другой. И я не знаю, когда она мне нравилась больше».

– Знаете, – сказал он, – я вам пунш сделаю. Хотите?

– Хочу.

– А вы прежде пробовали?

Дроздова покачала головой.

– Понятно.

Он поднялся уходить, но Анна Николаевна вдруг остановила его, непринужденно потянув за рукав:

– Подождите! Я вспомнила, о чем хотела спросить.

– Да?

– Тогда, на хуторе, над лесом аэроплан кружил. Вы заметили?

– Заметил.

– Это был наш аэроплан?

– Должно быть.

– Отчего же пилот не вызвал помощь?

Вопрос был наивным. Причин могло быть великое множество, но теперь это неважно. Главное, они выбрались.

– Я думаю, когда-нибудь мы это узнаем.

Достать чаю и водки удалось не вдруг. Когда, наконец, пунш был готов, Павел Романович снова постучал в дверь купе мадемуазель Дроздовой.

Никто не ответил.

Он опустился на корточки и, в некотором смущении глянув по сторонам, приблизил ухо к дверной створке. За дверью он услышал легкое размеренное дыхание.

* * *

– Вы не задавались вопросом, каким образом нас выследили в тайге? – спросил Павел Романович.

– Кто?

Вопрос. И в самом деле – кто? Что за сила охотится за ними, начиная с харбинского «Метрополя»? Пора бы уж как-то назвать, хотя бы условно.

Павел Романович ненадолго задумался.

– Геката, – сказал он.

– Простите?..

– Геката. По мнению древних греков, сия богиня заведует кошмарами и подземными монстрами. А ночами любит гулять по грешной земле в компании стигийских собачек о трех головах. Для нашей ситуации образ самый что ни есть подходящий.

Агранцев пожал плечами.

– Пусть будет Геката, – ротмистр неожиданно зевнул. – И что же вы предлагаете?

– Перехватить инициативу.

– Вот как! Иными словами, хотите сами сразиться с этой предположительной дамой?

– Прежде намерен выяснить, кто ей помог нас обнаружить.

– Каким таким образом?

– Сами судите. Нас смогли выследить от «Метрополя». Далее Геката узнала, что от Дорис мы поспешили на пароход. Так?

– Допустим.

– Теперь вопрос – как следить за пароходом?

– А почему вы думаете, что за ним следили? – спросил ротмистр. – Может, ждали на пункте назначения. Куда бы мы с него по пути делись?

– Если так, то не было бы событий на хуторе. Сообщить, что пароход остановлен красными уголовниками, да еще указать, где они стали на ночлег, мог только внешнийнаблюдатель.

– Ни один внешний наблюдатель не сумел бы доставить известие столь быстро, – заявил ротмистр.

– Аэроплан над лесом помните?

– Конечно. Я сам вам на него указал, – ответил Агранцев и вдруг запнулся. – Полагаете?..

– Да. Разглядеть, куда направился отряд коммунаров, и успеть о том донести, мог только пилот.

– Пожалуй. Значит, эта ваша нечисть…

– Геката.

– Черт с ним, пусть будет Геката! Значит, она обзавелась собственной авиацией? С кем же нам довелось на деле столкнуться?

– Неизвестно. Но мы выясним. Это и станет нашим первым встречным ударом. Как назывался аэроплан? «Сопвич»?

– Верно, – ответил Агранцев. – Слушайте, а ведь это мысль. Нужно узнать, кто располагает такими машинами. После отыщем пилота. А там, Бог даст, доберемся и до этой вашей Гекаты с собачками. Как вы их называли?

– Стигийские псы. Только не забывайте, что у Гекаты тоже – три головы.

Часть II

Глава первая
ПОЛИЦЕЙСКОЕ СЧАСТЬЕ

Полковник Карвасаров не любил официальных приемов. Там он внутренне изводился, ощущал себя не в своей тарелке и пользовался малейшим предлогом, чтобы откланяться.

Более сильное отвращение ему внушали разве что мидии. Полковник вообще не признавал морской живности на столе, кроме привычной рыбы. От одного только запаха морских гадов ему становилось нехорошо. А что до моллюсков, то их начальник сыскной полиции прямо-таки ненавидел.

Но сегодня, фигурально выражаясь, обе нелюбви ухватили Мирона Михайловича за бока – причем одновременно. Дело в том, что был он приглашен на именины к главному казначею управления дороги. И ладно б один – тогда бы наверняка сослался на занятость. Но на приеме предполагался директор полицейского департамента. А тому сказку про служебную надобность не расскажешь. И так уж немало упреков наслушался. Что-де не знает политесу и не умеет ладить с нужными людьми. А в нынешнее несладкое, мутное время ладить приходилось с такими типами, коих в прежние-то года следовало немедленно упечь за решетку. Да и проследить еще, чтоб там оставались подольше.

Словом, попала собака в колесо – пищи, да беги.

К тому же работу казначейского ведомства полковник Карвасаров считал равной занятиям биржевых маклеров – и оттого поздравлять казначея с днем ангела было ему особенно тягостно.

Но не все в жизни, к сожалению, зависит от наших желаний. Короче говоря, к казначею пришлось идти.

На приеме Мирон Михайлович вел себя светски. Преподнес приличествующий случаю подарок. Хозяйке – Аполлинарии Павловне, рыхловатой немолодой даме, еще мнившей себя тургеневской девушкой, – комплимент сделал. И даже сказал тост.

Казначей, худой господин с обвисшим лицом и неизбывными мешками под глазами, благосклонно принял и тост, и подарок. Но дальше произошел кошмар: хозяйка, проникшись к Мирону Михайловичу исключительным расположением, усадила его подле себя и принялась потчевать салатом из мидий с белой редиской. Салат она почитала своим коронным блюдом. Аполлинария Павловна готовила его собственноручно, не доверяя сей гастрономический шедевр кухарке. Весьма вероятно, что казначейша имела много достоинств, но кулинарное искусство не было ее сильной стороной.

Мирон Михайлович мрачно подцепил моллюска на вилку и положил в рот. Мидия была тошнотворна. Просто чудовищна.

Мирон Михайлович понял, что ему, выражаясь армейским языком, грозит немедленная «поездка в Ригу». Короче, будет скандал, который запомнится.

«Пускай», – обреченно подумал он.

Спас его генерал Хорват.

Управляющий заехал лично поздравить своего казначея. Появление высокого гостя вызвало среди присутствующих большое смятение. Первым вошел адъютант Хорвата, скомандовал: «Господа офицеры!»

Все встали, в том числе статские и дамы. Раздались аплодисменты.

Мирон Михайлович, сделав вид, будто закашлялся, улучил момент и сплюнул ненавистного моллюска в салфетку.

Далее было проще. Он решительно отказался от угощения, утверждая, что сыт совершенно. С некоторой печалью посмотрел на великолепного заливного осетра, блюдо с которым возвышалось поодаль. Наконец гости отправились в курительную. Среди них – директор полицейского департамента, который «в сферах» вращаться любил и умел.

Карвасаров вышел со всеми и поместился поодаль, ожидая момента, чтобы откланяться. А еще лучше – исчезнуть незаметно, никого не ставя в известность, как это принято среди британцев.

Едва он остался в приблизительном одиночестве, мысли немедленно переметнулись к вчерашней поездке в заведение мадам Дорис. И к тем неприятным событиям, что за этой поездкой последовали.

Во-первых, городовой. Укололся ядовитым шипом, выскочившим из безобидной на вид китайской игрушки. Глупо погиб, по незнанию. Но оттого не легче. Впрочем, какая ж это игрушка? Настоящая западня, причем самого беспощадного свойства. Состав яда на шипах определить пока что не удалось, но и теперь понятно: из наиболее смертоносных.

Коробочка появилась в жилище прачки Мэй совсем не случайно. Кто принес? Вряд ли сама прачка. Скорее – родственник, который якобы к ней накануне приехал. Или брат, мальчишка Ю-ю? Тоже вполне вероятно.

Мальчишка вообще подозрителен.

Кроме того, полицейский надзиратель Вердарский вспомнил, что похожую коробочку видел у какого-то обывателя. А тот якобы подобрал ее на пожарище «Метрополя». Получается, события у Дорис связаны с делами в сгоревшей гостинице? Обывателя ищут. Впрочем, может, уже и поздно, – судя по зловещему сюрпризу, шансов уцелеть у него немного.

Ладно, живого иль нет, Вердарский сможет его опознать. Судя по всему, имеет превосходную зрительную память. В рапорте своем он подробнейшим образом описал все детали поездки в Модягоу, даже совсем несущественные – вроде цветных татуировок на каком-то китайском нищем. Рапорт сей был подан через секретаря Мирона Михайловича, Поликарпа Касаткина. (И тот, умница, тоже обратил внимание на изрядную наблюдательность господина Вердарского. Даже специальную пометочку сделал.)

Правда, наблюдательность скорее филеру потребна, сыщик же должен уметь сопоставить факты. С этим у Вердарского пока без успехов. А вот Грач – это дело другое. Для него имеется иное поручение, особенное, куда более ответственное…

На этом месте размышления Карвасарова были внезапно прерваны.

– Мирон Михайлович, что ж вы тут отшельничаете? – раздалось вдруг за спиной.

Карвасаров оглянулся.

Перед ним стоял директор департамента. Был он несколько подшофе, раскрасневшийся, благоухающий дорогой туалетной водой.

«Подарок генерала Жанена», – отметил про себя с неудовольствием Мирон Михайлович.

Он ничего не имел против подарков. Однако, по слухам, в последнее время между Колчаком и французским генералом возникли изрядные расхождения – по причине полного бездействия союзников. А симпатии Карвасарова были целиком на стороне адмирала.

– Да вовсе я не отшельничаю… Вовсю веселюсь.

– Ну-ну. А мне вот не до веселья, – сообщил директор. – Генерал, как в курительной меня увидал, моментально взял в оборот. Интересовался насчет расследования.

– Какого? – спросил Карвасаров, ничуть не сомневаясь в ответе.

– Да уж карманными-то кражами их высокопревосходительство обременять свою память не станет, – сказал директор. – Генерала интересует пожар в «Метрополе». Спрашивал, как продвигается следствие.

– Да ведь второй только день пошел, – ответил Мирон Михайлович. И для пущей наглядности поднял вверх два пальца – средний и указательный.

– Это вы мне можете персты свои демонстрировать, – сухо сказал директор. – А генералу требуется нечто более существенное.

– Прошу прощения. Следствие продвигается, и построены версии…

– Обрисуйте.

– Сейчас? – удивился Мирон Михайлович. – Не лучше ли поутру, в управлении?

– Не лучше, – отрезал директор. – Я обещал генералу через полчаса доложить. Надеюсь, вы не поставите меня в неловкое положение перед Дмитрием Леонидовичем?

– Разрешите узнать, отчего вдруг такая спешка? – спросил Мирон Михайлович.

Директор глянул неприязненно, однако ответил:

– Оттого, что генерал полагает сей случай в гостинице вопиющим злодейством…

– Совершенно справедливо.

– …и намерен передать расследование в контрразведывательный отдел, – закончил директор. – Потому как есть у него советники, внушающие, будто это красный террор, а, стало быть, дело политическое, и сыскная полиция тут ни при чем. Ну, что скажете?

«А может, оно и лучше? Если контрразведка заберет? – быстро подумал Мирон Михайлович. И тут же сам себе ответил: – Нет. Получится совсем скверно. Потому что известно: лиха беда начало. Им только дай волю – и господа военные впрямь оставят сыскной полиции лишь поножовщину и карманные кражи. И то под неизменным присмотром…»

– У меня имеются версии, – повторил Карвасаров. – Готов изложить.

– Излагайте, только побыстрее.

Поскольку дальнейший разговор неоднократно прерывался просьбами директора департамента говорить кратко, а также ироническими замечаниями, к делу вовсе не относящимися и являвшимися следствием известного возбуждения, наступающего после шампанского, то и приводить его здесь полностью нет никакого смысла. Вполне достаточно указать направление мыслей и выводы, сделанные полковником Карвасаровым.

В сухом остатке сводилось все к следующему.

Основными подозреваемыми были торговцы опием. Главными фигурантами выступали некий офицер («кавалерист», как окрестил его условно полковник) и трое его спутников – безусловно, причастных к этому промыслу.

Тут имелось несколько возможных линий.

Например – ссора с коллегами по опийной торговле. На «кавалериста» и присных было совершено покушение, но преступники (наемные убийцы, предположительно из местного населения) ошиблись, и в результате погибли случайные люди. Но как в таком случае объяснить свернутые шеи постояльцев? Кому они помешали?

Непонятно.

Другая возможность: ссора возникла среди этой самой компании. Тогда два предположения. Первое – убить хотели именно офицера. Второе – «кавалерист» сам по тем или иным причинам решил избавиться от приятелей. Для этого изолировал, а затем пытался накормить ядом. Да, но ведь в собственной еде его тоже был яд! И потом – он сразу кинулся к своим запертым спутникам. Если б желал им смерти, то наверняка бы так не спешил. И вообще, зачем столь опасный и ненадежный способ?

Нельзя исключить и того варианта, что действовали посторонние люди, польстившиеся на барыши, скопленные «кавалеристом» и присными. Это, так сказать, третья линия. Но тут тоже не складывается: выходит, после побоища в «Метрополе» грабители отправляются следом за беглецами к Дорис? Это уж слишком большой риск для фартовых. И потом, как они собирались после завладеть деньгами? Впрочем, сбрасывать со счетов все равно не стоит.

Наконец, четвертая линия. Массовое убийство в «Метрополе» действительно могло быть политическим. Красный террор. (От этой мысли полковник поморщился.) Тогда, скорее всего, события в гостинице и у мадам Дорис никак меж собою не связаны.

К слову, сам Карвасаров в последнюю версию совершенно не верил. Потому что связь событий в гостинице и у Дорис была несомненна. Ведь у рассыльного мадам найдена такая же вещица, как и на пожарище. Девица Лулу погибла от яда – а игрушка рассыльного тоже была отравлена. Не бывает таких совпадений.

– Предполагаю поручить помощнику Вердарскому поиск обывателя, нашедшего деревянную игрушку. Наподобие обнаруженной у мальчишки-рассыльного.

– Вердарский? Тот, что был чиновником стола приключений? – недовольно спросил директор.

– Да. Опыта пока что немного, зато единственный знает в лицо свидетеля. Но это направление второстепенное. Основное – поиск «кавалериста».

– Каким именно образом? – настороженно спросил директор департамента. – Уж не собираетесь ли вы обращаться к военным властям?!

– Нет. Я знаком с армейским офицерством не понаслышке. Там всякие типажи встречаются. Но с полицией они дела иметь не станут. Это для них против чести. У меня задуман иной ход, более деликатный…

– Вот и прекрасно, – перебил директор. – Занимайтесь. А я пойду доложу генералу.

Он уже повернулся уходить, но вдруг задержался и сказал Мирону Михайловичу несколько сконфуженно:

– Вот еще что… Вы ведь, кажется, заведение мадам Дорис закрыли?

– Закрыл.

– Думаю, тут вы несколько перегнули палку. Лучше постращать или наложить штраф. А вовсе закрыть – это уж чересчур! Поймите меня правильно… Мне задают вопросы люди очень влиятельные. Я вынужден лавировать…

Мирон Михайлович вздохнул.

– Я подумаю.

– Вот и прекрасно, – обрадовался директор. – Подумайте. Я так и скажу. А планы свои подробно изложите рапортом и передайте через секретаря. Мне на бумаге привычней.

И с тем растворился в сизых клубах курительной комнаты.

* * *

– Главное – это система, – шептал про себя Вердарский, покачиваясь на сиденье рессорной коляски. – Надо составить систему, а остальное приложится.

Коляска, в которой он ехал, была казенной. Конечно, ей было далеко до замечательного экипажа начальника сыскной полиции. Ах, какие у Мирона Михайловича рысаки! Гнедой и белый – прямо-таки легендарные Буцефалы великого Александра.

Однако не привыкшему к удобствам Вердарскому и эта коляска казалась почти совершенством. К тому же, кто сказал, что он всю жизнь станет передвигаться в наемных экипажах? Ведь карьера его в самом начале! Он еще успеет составить и репутацию, и положение. Опыту бы побольше…

Но опыту пока не хватало, и за его отсутствием Вердарский читал первый том «Тайн полиции и преступлений», купленный накануне в маленькой книжной лавке Менахиля Менделя.

Автор «Тайн», майор Артур Гриффит, был инспектором британских тюрем и хорошо знал предмет, о котором писал. В этом труде Петр Александрович и надеялся отыскать пресловутую «систему».

«Дайте время, дайте лишь время…» – бормотал он, то листая книгу, то поглядывая на окружающую действительность.

Правда, глядеть было особенно не на что. Харбин укутал утренний туман, холодный и плотный – будто овсяный кисель. Казалось, туман приглушил звуки. Фигуры прохожих возникали неожиданно, словно из ниоткуда. Не город, а какое-то царство теней.

Бр-р.

Вспомнился душещипательный романс: «Утро туманное, утро седое…» Романс хорош, слов нет, да только подобное утро лучше наблюдать из окна ресторации или, на крайний вариант, кафетерия.

Тут мысли Вердарского приняли новое направление.

– Эй! – крикнул он кучеру. – «Муравей» знаешь? Вот туда, братец, и поворачивай!

Кучер обернулся. Лицо у него было удивленным.

– В трактир? Так ведь говорили, торопкое дело…

– Festina lente. Что означает: «поспешай медленно», – ответил Вердарский. – Впрочем, что я тебе объясняю!..

В трактире Вердарский спросил крепкого черного чаю и мясную кулебяку. Покуда ждал, поглядывал по сторонам: видят ли посетители, что соседствуют с полицейским чиновником? (Дело в том, что нынче Вердарский снова надел мундир – несмотря на запрет. Это, само собой, было глупо и даже небезопасно. Но все-таки вид у него в мундире, что ни говори, основательней.)

Кулебяка запаздывала, Вердарский вновь принялся за книгу. Открыл наугад и прочел: «Лучшими детективами являются удача и случай».

Однако!..

Следующие полчаса он провел в задумчивости. И даже не очень-то разобрал вкус кулебяки, хотя была она хороша – горячая, только с печи.

Чиновник особых поручений Грач (перед тем как отправиться по собственным делам) коротко проинструктировал Вердарского. Сказал: найти козлобородого обывателя с китайской игрушкой – дело канительное, но вполне исполнимое. Присоветовал начинать с пожарища. Приглядеться к прохожим – кто случайный, а кто постоянно бывает в окрестностях. И тех, постоянных, поспрашивать: не припомнит ли кто козлобородого обывателя, а особенно – его речей. Прежде всего, баб. Бабы такие рассказы любят и помнят.

Если ж ничего не получится, придется составить подробное описание внешности и с ним обойти участки. Кропотливая, конечно, работа, но верная – рано или поздно кто-то из городовых непременно опознает козлобородого.