Текст книги "Копенгага"

Автор книги: Андрей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Некоторые тропинки вились вокруг одних и тех же вагончиков. Покрашены все домики были одинаково: в красно-бело-зеленые и вдобавок синие и оранжевые цвета. Поэтому первое время мне казалось, что домиков в Хускего гораздо больше. Например, вагончик Фредерика и Иоакима находился чуть в стороне от других. Если я шел к нему мимо пирамиды через сад Эдгара, то вначале видел пристройку их кухни (сам дом выглядел просто массивной зеленой постройкой с фонарями над входом в кухню), и узорчатую террасу с полосатыми красно-белыми столбиками не было видно совсем; если я топал из замка через сад Патриции и Жаннин, то видел их террасу, часть патио, полянку с местом для костра, на которой могли быть забыты беленькие стульчики; а когда я терялся и выходил к домику Ивонки, то шел уже оттуда и выходил к огороду Иоакима, откуда видна тыльная, запущенная часть дома братьев, и было совершенно очевидно, что это обычный строительный вагончик. Короче, как ни пойдешь, отовсюду он разный!

Домик Гюнтера найти было тоже совсем не просто. Он притулился к трем постройкам: мастерской, пустому вагончику, в котором окотилась кошка Марианны (мы с Дангуоле пошли смотреть котят и попали вместо этого в мастерскую, где нас, держащихся за руки, увидела жена Гюнтера и улыбнулась), и ангару. Домик был такого скромного и неприметного вида, точно подражал хозяину, застенчивому до крайности немцу; казалось, домик мог сжиматься и даже прятаться за елки, уходя от смущения под землю. Был он построен робко и неуклюже, это чувствовалось сразу. Строили его годами, и до сих пор чего-то в нем не хватало, где-нибудь что-то топорщилось, какая-нибудь доска отломилась, оголив прокладку, зубья проволоки, клочья стекловолокна.

Я несколько раз искал Гюнтера и попадал в мастерскую, которая напоминала казарму. В ней устраивали барбекю, возле дерева, что проросло сквозь бетонный пол, от него во все стороны тянулись впечатляющие трещины. Ветвистое сильное дерево уходило вверх, в небо, сквозь пролом в крыше! Меня это завораживало. Попадая в мастерскую, я оставался в ней на несколько часов. Что-то меня там постоянно задерживало. Я сидел на полуобгоревшей покрышке, глядел на ствол дерева, поднимал глаза от пролома в полу к пролому в крыше, посматривал на обшарпанные стены, выглядывал в пробитые и обросшие мхом окна, перебирал ржавые инструменты, рылся в металлических коробочках, изображая слесаря, вспоминал моего мастера на седьмом судоремонтном заводе, бродил по каменному полу, пиная какую-нибудь крышку от банки, повторяя «как это все бессмысленно!.. как бесполезно!..», курил, разглядывая прекрасные трещины, сквозь которые пробивались сорняки. Из мастерской потихоньку переходил в ангар, в котором была просто свалка. Оттуда можно было не уйти вообще. Там можно было остаться навеки: столько всего там было!

Чаще всего мне приходилось бродить по деревне в поисках старика Винтерскоу…

* * *

Как-то тихим вечером я сидел в своем вагончике один (Дангуоле уехала на похороны дяди, а, как позже выяснилось, попала на свадьбу брата), думал… ставил водочные компрессы на ногу, делал коктейли, топил печь… выдавливал письмо матери…

Зашел старик. Попить чайку или поболтать. Я не разобрал его предлога. Он его недостаточно разжевал.

Спросил про ногу. То да се. Слово за слово… Котенок прыгнул ему на колени. Старик гладил его, восторгался: «Какие голубые глаза!..»; сказал, что у меня самая лучшая печурка в Хускего. Улыбался. У меня поднялось настроение. Я ему искренне обрадовался: больше не мог мучиться с письмом, не мог придумывать матери детали того вымышленного мира, который я и мой дядя посредством редких писем и телефонных звонков выстраивали у нее в воображении, – все это изводило меня. Я готов был говорить с ним хоть всю ночь, лишь бы не возвращаться к письму.

Старик пришел не просто так. Это было очевидно. Он никогда просто так не заходил. Он, конечно, хотел что-то сказать. Как всегда, начал издалека. Сделал вид, что ни с чем таким не пришел; сделал вид, будто по-приятельски зашел, так просто… Я налил чаю. Он сказал, что зашел, потому что долго размышлял над моими словами…

Я поинтересовался, над какими именно, – к несчастью, дабы произвести на него сильное впечатление, я много всяких глупостей успел посеять в его уме. Теперь у него было достаточно поводов для начала любой беседы.

Он вспомнил, что я как-то ему сказал, что датчане мне интересны, они кажутся мне загадочными…

Я подтвердил…

Он спросил:

– Вы все еще так считаете?

Я кивнул.

– Очень странно, – пробормотал он, – очень странно… Датчане народ пустой, ничем не выдающийся, а язык?.. что вы скажете о языке?..

– Это необычный язык, – сказал я. – Чем-то отдаленно напоминает нидерландский…

– Примитивный! – отрезал он, но, не остановившись на этом, запальчиво начал ругаться: – Язык кухарок и фермеров! На этом языке великих вещей не выразишь! Так, как на латыни или санскрите, например… Датский язык, молодой человек, очень ограничен, очень. Вы этого еще не понимаете, потому что не говорите, не знаете этого языка в должной мере, чтобы почувствовать эту нехватку… А вот когда выучите и попробуете общаться, вы тогда поймете, как не хватает слов для того, чтоб о себе рассказать! Только о себе рассказать, не говоря о вещах космических, не говоря о философии! Куда там! Без заимствованных слов не обойтись. В датском очень, очень много заимствованных слов. Теперь датский в точности, как наши магазины техники, в которых практически ничего нашего не продается. У нас нет такого богатства, такого языкового наследия, как у немцев в философии, у французов, итальянцев, русских или англичан в литературе. По-датски не было написано ничего, что можно было бы сравнить с такими шедеврами, как Божественная комедия, Госпожа Бовари, Война и мир… Никого, кого можно было бы рядом поставить с Боккаччо или Достоевским…

– Был Кьеркегор…[32]32
  Сёрен Кьеркегор (транслитерация с датского: Kierkegaard) – датский философ, теолог, писатель, прародитель экзистенциализма.


[Закрыть]

– Ах, да это исключение из правил. Он в нашей истории случайный гений, я вам так скажу. А гений, как дух, выражается знаками, не словами. Гению все равно, чем себя выражать. Это редчайший дар в веках. Да и тот до сих пор не оценен… Не понят до конца… Ох, если бы он был оценен и понят, мы жили бы совсем в другой Дании! А тут, – он постучал пальцем по ручке кресла, заземляя нас окончательно, – этого нет вообще. Даже близко. В этой глубинке… Хм… Тут одна мышиная возня. В этом месте собраны исключительно невежественные представители датской нации. Мне даже неловко перед таким талантливым и образованным молодым человеком, как вы, что вам приходится сталкиваться с этой бездной невежества тут. Но это, может, и хорошо. У вас хотя бы не будет иллюзий на этот счет.

Понизив голос и глядя на меня с какой-то мистической болью, он сказал:

– Они не читают книг… Они не читают книг вообще! Они только играют музыку и курят гашиш. Из поколения в поколение. Я видел беременных женщин, которым теперь пятьдесят, как они курили гашиш. И потом родились вот эти парни, которые…

Он сделал паузу, вздохнул.

– Да и что от них ждать, – продолжил он, – если их матери, вынашивая их, курили гашиш! Гашиш! Беременные! Нудистки! Они теперь тоже играют музыку и курят гашиш. Только играют и курят! Тот же Фредерик… Еще бы мы могли на него полагаться! Чему тут удивляться? Мусор не вывезен – водостоков нет как нет – электрик уже в караване, уже пьяный и с какой-то оравой таких же пьяных… мочатся на кусты мяты и наши ивы! Возмутительно! – Он глянул на меня и мгновенно остыл, собрался: – Но я зашел, чтобы предложить вам задержаться на зиму Вы ведь не собирались никуда ехать, не так ли? Вот и замечательно… Дело в том, что надо топить замок. Да, надо прямо сейчас пробовать запускать систему. Это единственное, что может приостановить действие разрушительных сил, работающих над стенами замка вдвойне усердно зимой. Да и есть вероятность, что я вернусь не один.

– Вы уезжаете?

– А разве я не сказал? Да, я еду в Россию, у меня уже все улажено, виза и так далее, меня, можно сказать, ожидают, чтобы оформить всякие документы, сделать визы монахам… Тем более нам нужен порядок в замке. Я всего лишь предлагаю вам пока подумать об этом. То есть – у нас нет человека, которому мы, то есть я, мог бы доверить регулярный уход за замком и следить за котлом. Потому что топить замок – дело вовсе не шуточное. Это старая система, за которой нужно присматривать. Тут так просто не обойдется. Каждый час надо смотреть. Это серьезное дело. Доверить какому-то наркоману это дело я не могу. Мы не имеем права рисковать. А вам я доверил бы. Так что прошу вас подумать над моим предложением. Пока подумайте, а я потом зайду, и если вы согласитесь, то можно будет обсудить детали. Только прошу побыстрее думать, потому как завтра я уезжаю.

– ???..

– Завтра я еду по делам. За специалистом. Он будет осматривать систему. Мы будем пробовать ее запускать. В прошлом году мы пытались, он сказал, что система будет работать еще сто лет. Посмотрим, что он скажет теперь, посмотрим, что происходит… Может, вообще все напрасно. Я не хотел вас беспокоить до того, пока систему не опробовали… С другой стороны, я не знал, стоит ли пробовать завести систему, если вы не согласитесь… Имеет ли смысл ее запускать, если некому за ней присматривать? Если вы согласитесь, то мы завтра же запустим ее и купим запасы вечером… или через час. Через час Нильс едет в город, он нас подбросит. Вам надо что-нибудь в городе?

– Да… было бы неплохо, чего-нибудь купить пожевать.

– У вас есть деньги?

– Совсем немного.

– Немного… Тогда собирайтесь. Плата, разумеется, как обычно. И бесплатное питание включительно. Мы посовещались тут и решили, что вы были бы самой подходящей кандидатурой. Так что думайте… Через час я зайду.

– Я согласен, – сказал я кротко.

* * *

– Система старая, – сказал старик, кладя руку на трубу – мягко, чувственно, с любовью. – Такая громоздкая… потому как построена уже после испанской чумы… слышали, конечно.

– Да, – ответил я бодро, – конечно, слышал. От испанки Шиле умер.

– И еще двадцать пять миллионов… Система старая, поэтому топить придется осторожно… и понемногу… Лучше часто, помаленьку, чем нагрузить и взорвать замок… Понимаете, о чем я говорю?

– Как же, конечно, понимаю. Я работал истопником. Я знаю, как надо.

– Ага, это хорошо, хорошо. А я думал, вы в школе работали.

– Ну, я сторожем работал… и топил заодно.

– Ага.

– Просто истопник пил и засыпал. Топить было некому. Вот я и начал. Потом платили за двоих.

– Ага, понимаю. Это по-русски называется убить двух зайцев. Sich zwischen zwei Sttihle setzen, по-немецки будет, хм…

– Мда… Там, правда, поновей система была и поменьше, – стал лопотать я на всякий случай, – да принцип тот же, я полагаю…

– Будем пробовать… Это эксперимент… Значит, нужно соблюдать осторожность и следить за показаниями индикатора. Чтобы вода в бойлере не закипела! Не забывайте об этом!

– Конечно, конечно…

* * *

Где тут она тебе, дед, закипит. Жди! Размечтался! Уголь просто фантастически горючий. Прогорает как сухой спирт. А система разболтана, из всех щелей так и валит. Хорошо если до шестидесяти градусов дотянет, да только что толку – не держит ни черта! Закинь ты хоть сто килограммов, он как порох сгорит – и все! Ни тепла, ни шлака. Все выветривается. Браги в таком котле не сваришь! Что уж говорить про кубометры воды!

Я три дня топил вприглядку – забрасывал каждый час по ведру, никакого эффекта.

Люди приходили посмотреть, заходили в бойлерную, стояли, косились на индикатор, удивлялись: неужели работает?.. Я отвечал, что вроде бы работает… Старик все ходил из залы в залу, из комнаты в комнату, трубы трогал, едва теплые, носом воздух нюхал, мебель переставлял. Было не совсем ясно: греет или нет…

Басиру пришел с чайничком своего зеленого чая, попили чаю, он спел песню на своем, исполнил ритуальный танец джю-джю, пожелал удачи, расцеловались, попросил следить за черепашкой и отапливать их дом тоже, уехал с Ивонкой на фестиваль в Пакистан или Индию… прощался как навсегда! Прижимал меня к себе, похлопывал по спине огромными ладонями, в глазах – слезы.

Старик гремел своими ботами наверху, трогал трубы, прикладывал руку к батареям, заодно на прочность проверял. Теплые. Ржавые. Чуть греют. Слегка разболтаны. Мой котенок всюду шастал за ним. Тот его заметил, закудахтал: блё ойне! Голубоглазик! Поймал, посадил за пазуху. Так с ним куда-то и ушел…

Приходил мистер Ли, за ним – сыновья, покурили, поболтали… Я расспросил их о Мэтью. Они сказали, что он был сущий черт! Посмеялись.

– Он хотел посеять целое поле конопли, – засмеялся Джош.

– Убеждал старика, что так он сможет получить очень много конопляного масла и вдобавок – веревку, самую прочную на свете веревку, из которой можно плести канаты… – пояснил Фредерик.

– Он хотел открыть мануфактуру, – сказал Иоаким, – он так это называл: Huskegaard&Co.

– Да-да, точно, – вспомнили ребята и засмеялись, обыгрывая это название: Huskegaard&Co – Fuskegaard&Co.[33]33
  Название деревни Huskegaard имеет датский корень «huske» – «помнить»; тут этот глагол обыгрывается с созвучным словом «fusk» – подделка, халтура, обман, жулье. Fuskegaard означало бы в переводе с датского приблизительно следующее – «Фуфлогонная ферма».


[Закрыть]

Иоаким рассказал, что размолвка между стариком и Мэтью началась после строительства общежития для монахов. Как-то мистер Винтерскоу объявил, что скоро приедут монахи, надо что-то строить, какое-нибудь общежитие, какой-нибудь временный хостел… Старикан был в панике! Мэтью быстро подогнал человека, который в считанные дни возвел старые стены баронской конюшни, врезал шикарные рамы на модерновых замках; они привезли воз сена-соломы для крыши, стекло, двери, даже тумбочки… Но тут мистер Скоу получил известие из Питера, что никто не приедет: старик останавливает работы, а Мэтью уходит с головой в грибную митоту,[34]34
  Митота – традиционная церемония американских индейцев, во время которой участники общаются с Духом, Отцом, духами и т. д. (иногда сопровождается употреблением психотропных веществ и трансом).


[Закрыть] и с тех пор его уже не интересовали ни хостел для монахов, ни замок, так как это были всего лишь осколки им отрицаемой реальности.

– Таков был Мэтью… – сказал Джош.

– Это далеко не все, – заметил Иоаким.

– Да, он был горазд на выдумки, – кивал Джош.

– Он пытался получить особый вид магического гриба, – припомнил Иоаким. – Чтобы странствовать в мирах… Круче ЛСД. Долго бился над какими-то лампами и удобрениями…

– Он в замке устроил целую лабораторию! – воскликнул Джош. – А?

– Да, да… Там вышел целый скандал! – кивал Фредди. – Что там случилось, Ким?

– Он чем-то накормил нашего оленя… – сказал Иоаким. – У нас тут в парке бегает олень…

– Ну, не олень, он не такой большой, – сказал Джош. – Но бегает быстро. Влетит во двор, пронесется как ветер… Не сразу и поймешь, что это было! Он так мою рубаху украл! Рогами зацепил и побежал… Нет, не олень. Просто козел.

– Это датский олень, hombre, – поправил его Иоаким, – датский олень! – добавил он, посмотрев строго на Джоша, а затем продолжал: – Мэтью накормил его чем-то, какой-то химической гадостью, вот он и бегал, как интерсити. А Мэтью за ним, рыскал по лесу и полям в целлофановом костюме, в маске, с совком, пакетами, охотясь на дерьмо оленя… Патриция или Жаннин, короче кто-то решил, что раз он так оделся, должно быть, использовал что-то радиоактивное… А сам знаешь, как у нас тут с этим делом… Экология! Природа! Не дай бог какую срань просыпал или разлил! Выкинут к чертям! Вот его и прищучили… У него в замке несколько канистр убойных химикатов обнаружили. Никакой техники безопасности, все правила хранения были нарушены, сроки вышли… Старик был в панике! На собрании коммуны суд устроили… Он тогда как-то вывернулся, но потом старик не вытерпел и выгнал его с концами… за что, не помню… Фредди, за что Скоу выгнал Мэтью?..

– А?.. Не помню… Там было за что… Там много чего было… Жаль, что ты его не видел, – вздохнул Фредди, хлопая меня по плечу, – ты бы сразу все понял… Это был такой тип… такой тип! Второго такого просто нет!!!

– А фотография?.. – выпучил глаза Джош. – Покажем ему фотографию! Ким? У тебя должны быть фотографии!

– Да нет никаких фотографий! – скривил лицо Иоаким.

– Он всем запрещал его фотографировать. Он же считает себя учеником Хуана…[35]35
  Здесь: дон Хуан – персонаж психоделической эпопеи Карлоса Кастанеды, индейский шаман. Кастанеда неоднократно утверждал, что дон Хуан ему запретил фотографироваться.


[Закрыть] и не фотографируется!

– Да-а… – засмеялся Фредди, хлопая себя по ляжкам. – К нему приходил дон Хуан!

– В сновидениях, – пояснил Иоаким.

– Что вы плетете? – вдруг встрепенулся Джош. – Первый раз слышу!

Братья посмотрели на него с улыбкой, покачали головами…

– Неудивительно, – сказал Фредди.

– Ты так много куришь, – заметил Иоаким. – Передавать дальше надо, hombre! – Иоаким вырвал джоинт из пальцев Джоша. – Хорошо, если ты завтра вспомнишь, о чем мы тут сейчас говорили…

Приходил Клаус, раздевался до татуировок, курил и говорил, что английский язык произошел от датского, даже приводил примеры: skip – ship, hand – hånd, for – for, tree – tree, son – søn, daughter – datter, eye – øje… Даже сказал, что некоторые города называются в точности, как датские, например: Middlesbrough – Middelfart… Derby…

– В Дании много городов, которые оканчиваются на «Ьу», потому что в переводе с датского это значит «город». – Клаус упал на мой топчан и заснул, а я отправился искать старика. Тот сам объявился, с термометром, обросшим паутинками, где-то нашел, старый-престарый, с кровавой каплей на дне, ходил с ним по замку, как вампир в поисках жертвы, вешал на крючки, сидел в каждом кресле с котенком на коленях, ждал, что покажет. И так засыпал. Потом просыпался, вставал, смотрел на термометр. Поворачивал его так да сяк. На свет. В тени. Ничего.

– Наверное, сломался, – заключил он. Встряхнул его, подержал над остывшей печью. – Ничего не меняется. Сломался! Но мы не будем останавливаться. Нужно продолжать эксперимент!

Продолжать так продолжать… В топку уголь кидаю, на индикатор посматриваю. Уголь горит, время идет, а время – деньги: двадцать крон в час! Так что мне это только на руку… Пусть хоть год, два, три твой эксперимент продолжается, я все топить буду, даже и за двадцать, и за десять, и за пять крон! Через пару лет наступит срок давности, дело мое пойдет в архив, на все остальное я вообще клал. А термометр… сломался он или не сломался – это меня не касается. Тут что топи, что не топи – одна фигня. Дело не в угле, не в термометре и даже не в топке. Замку нужна нормальная крыша, водосточные трубы и стекла в каждом окне, и желательно – двойные! А так, что толку…

Котел такой громадный, как паровоз, – после испанки построен… Обалдеть можно! Кому расскажу – никто не поверит! В Дании люди топят котлы двадцатых годов! И они работают – во всяком случае не взрываются и не текут!

У нас, в коплиской[36]36
  Копли – район на севере Таллина, примыкает к Таллинскому заливу, судоремонтная часть города.


[Закрыть] Реставрации, бойлер был раза в два меньше, поновей, конечно, один раз закинешь, и через час идешь мыться. А тут не то что мыться – не согреться! Хоть прилипни! И уголь у нас был не такой хороший. Уголь был все хуже и хуже. Как от СССР отломились и еще не нашли, к чему бы такому присосаться, так и уголь стал хуже, и сахара не стало. Мыло кирпичами по талонам выдавали. Ножами то мыло строгали. Потому как не мылилось оно, пока не настругаешь! А уголь… Такой под конец девяносто третьего был уголь, что вываливаешь в два раза больше, чем закинул. Руду выбиваешь, как шахтер. А тут – ничего. Пыль, а не зола. Летит. Нечем дышать. Ест глаза, сука…

Зато как горит! Как ракета! Только банку горючки плеснул, спичку кинул, и полыхает. Как легко загребать, прямо пух. Так легко, что и не зачерпнуть… Бесконечно легкая вещь, от прикосновения взлетает.

Посветишь фонарем – она лежит там, как зверь в норе, поблескивает, будто шерстью, шевелится, точно дышит. Несешь совок, а она тебе словно шепчет. Не чувствуешь вообще ничего. Никакого шлака. Одна пыль.

Трубы не текут. Система работает. Уголь горит, вода бежит, да только не греет.

Ну и пусть не греет! Главное, что мне есть чем заняться. И пускай платит старик копейки… Главное, что меня никто здесь не трогает; никто не просит предъявить документы. Можно и уголь таскать. Можно и в подвале пожить. Система работает, эксперимент продолжается… И еще лет сто работать будет. Так сказал специалист!

Для старика слово «специалиста» – закон. Если специалист сказал, значит, никак иначе и быть не может. Первое время я боялся крутиться возле бойлера. Загрузив, старался поскорей уйти в коридор. Специалистам я никогда не верил. Тем более датским. Тем более тем, что давно на пенсии. Для него это уже почти как религия… Системе скоро сто лет! Какие на хрен гарантии?.. Побаивался, но втянулся. Совок за совком. Вошел в ритм. Если надо, лет сто топить буду!

Зола. Вот неудобство. Больше ничто меня не беспокоит. В этот железный чан так неловко ссыпать. Руки трясутся. Нет-нет, да и сыпанешь мимо. Облако поднимается, хоть вон беги. Да и неудобно с ним, с чаном. Не обойти. Кадка такая, неохватная – не подступиться. С какой стороны ни зайдешь, а все одно мимо. С совка так и сыплется. Уже весь пол как в снегу. Плевать. Кто видит? Убрать потом можно. Кружка воды, тряпка – и вся недолга! Все равно ничего лучше не придумать.

Старик выкатил этот чан из какого-то закутка на свет, вытряхнул трупики мышей, паутину шапкой смахнул, тряпкой бегло протер, с любовью по нему постучал, сказал, что вот это подойдет под золу, и добавил осторожно:

– Возможно, в этом чане когда-то шведскому барону, хозяину замка, прачка стирала белье. – И посмотрел на меня выпученными глазами.

Я-то что, ничего не сказал… Собирать золу… в чан или в папаху его, мне-то без разницы!

А шведский барон… Досужие все это домыслы. Какая прачка? Все это байки.

Может, этот чан кто из хиппанов приволок…

Может, даже Мэтью… как знать… чтобы свое хитрое удобрение настаивать…

Шведский барон…

Я уже не верю, что тут жил кто-то прежде хиппарей и его, старого… Так они тут все известью своих помыслов утопических пропитали! Не могу я представить в этом замке кого-то еще!

Всюду им шведы мерещатся…

Может, и барон. Какая мне разница, что там ему прачка в этом чане стирала? Даже если и был…

Интересно, что этот шведский барон делал в этой глубинке?

Что ему тут делать? То же, что и у нас, в Эстонии, наверное, как тот барон из Мяэкюла. С ума сходил. Да баб портил. Больше ему было нечего делать в этом замке. Это точно.

Ох, как они тут раньше жили! Подумать – жуть берет… Как они тут ползали, в каких потемках, до того как мост на Щилэнд построили… Паром ходил. Раз в сто лет. И никакого телефона. Караул!.. Вот он и крякнул со скуки.

Чего они тут только ни говорят; чего только ни придумывают… про барона этого… Всякие мифы про то, что он был последователем маркиза де Сада или Мазохи. Изобретал летательный аппарат и перегонял ртуть в золото и обратно. Приплели кольца на чердаке. Якобы, он своих жертв там держал. В цепях. И плетью охаживал. Содом и Гоморра. Это даже выдумками не назовешь. Сами ничуть не лучше. Показывали мне их старые альбомы. Литовцы нашли на чердаке. С тех времен, когда они все в замке жили, одной большой дружной семьей. В семидесятые что ли. Все голые. Венки на головах. На шеях бусы.

Я понимаю, почему старик их за людей не держит, лает на них и плюет им вслед. Все эти хороводы вокруг костра, весь этот шабаш – это даже хуже, чем то, что они врут про шведа. Противно слушать. Тем более про человека, которого уже сто лет нет как нет. Что может быть скучнее, чем слушать истории про человека, который давно умер! Про человека, который ко всему прочему ничем примечателен при жизни не был. Ладно бы приписали ему безобидную инфантильность, скрепили бы ее с телескопом, найденным в старом футляре на чердаке (говорят, там и треножник был, да только дети сломали, пытаясь сладить из него барабанную установку), и дополнили бы это подагрой, онанизмом, геморроем, тихим помутнением рассудка. И все было бы ничего. Так им надо было из него изувера сделать и навеки поселить призраком в этом замке. Для повышения популярности места. Мало им идолов, ступы и масок, которыми они тут все обставили да обвешали. У них тут даже Будда глиняный сидит под дубом, сверкая стекляшкой во лбу. Все это только затем, чтоб народ к ним приезжал и, открыв рот, на них смотрел. Глядишь, кто и купит чего. Маску или открытку. Нет, им мало того, что они сами обернулись чучелами в кришнаитских да растаманских прикидах. Им нужна еще и легенда, и призрак в замке, и скелеты в шкафах. Теперь шведскому барону приписывают такое, что не приведи Господи. Он тебе и алхимик, и член масонской ложи, и состоял в заговоре с немцами. И в том, что датчане так позорно выступили в Первой и Второй мировой, виновата Швеция и ее эмиссары, которые отрицательно повлияли на политику страны, и наш барон в частности. Он, говорят, приносил в жертву Сатане девственниц и младенцев. Пил молоко молодых матерей, закравшись ночью в постель, как упырь. Измывался над своими детьми, как компрачикос. Кровь лилась рекой. Крики стояли, как в клинике. Смерть гонялась за смертью, как собака за собственным хвостом. И все это прямо в этом замке.

Наверное, они все это рассказывали, чтобы мне веселей тут жилось.

Хорошо, все разъехались. Надоели. Все надоели!

За исключением нескольких человек.

Эдгар, Клаус, Гюнтер…

Да, Эдгар обещал устроить на елочки, его-то я и жду из Голландии, все прочие могут не возвращаться… Желаю им лучшей жизни в Голландии! Пусть там всем вдруг станет хорошо! Пусть их там прет каждый день да так, как никогда прежде не перло! Пусть остаются! В Голландии всяко лучше! Не надо нам их…

Эдгар почти всегда молчит. Про него говорят, что молчать его научило африканское солнце. Двадцать лет чувак прожил в Африке. Это не шутка. Это жара!

Клаус. С этим я всегда готов покурить. Скорей бы он приехал. С ним быстро время летит. За пивом на мотоцикле с ветерком. Любитель сварить глега кастрюльку, чинно посидеть с джоинтом, поговорить… и не все ли равно о чем?.. Ох, скорей бы приехал Клаус! Будет закручивать джоинты и кормить рисом, а я – обещаниями. Он мечтает о шинели советского солдата периода Второй мировой. Я обещаю, что свяжусь с родственниками, попрошу выслать, если найдут… или хотя бы ремень… или бляху, на худой конец. Курить с ним одно удовольствие… Всегда что-нибудь новенькое, какая-нибудь история, какой-нибудь хиппи-музыкант не вернулся из Непала, молодая стриптизерка из Молдавии, четыре марокканца на одного Джоша… Да… Вот еще молодые, братья и Джош, пусть подтянутся – и никого больше не надо!

От остальных меня уже воротит. Разъехались – и слава богу.

Эдгар собрал, кого смог, молча посадил в свой автобус и повез в Голландию, в деревеньку-побратимку. К таким же хиппанам, на фестиваль.

Клаус лег на обследование. Подтверждает свою инвалидность. Проверяет неизлечимость своей спины. Уже в третий раз за последние семь лет. У них так положено. Постоянно надо проверять. Вдруг наладилось? Тогда отнимут пенсию. Погонят работать. А ему это надо?

То же Хокон: подтверждает свою шизу. Молодец.

Остальные сами расползлись по щелям, как тараканы. Как дожди зарядили, так и не видно никого. И на душе как-то полегче стало. А то придут, обкурят тебя и байки травят. А байки такие, что кровь в уксус сворачивается.

Да только мне глубоко наплевать. Мне все равно, есть тут призрак безумного шведа или нет.

Главное, чтоб не было ментов и агентов службы по делам иностранцев.

Вот это то, чего стоит бояться. Действительно, бояться. Почище любых вампиров! У меня из-за этих ублюдков натуральная паранойя. Я уже с людьми и говорить по-человечески не могу. Разучился. В каждом гражданском подозреваю переодетого агента. Они тут все такие. Рады стараться. Стучать готовы на каждого. Даже на чучело в соседском огороде. Им только дощечку подставь, лишь бы стучать!

Нет, главное, чтоб никто не мелькал. Чтоб никто подозрительный вокруг замка не шнырял, не заглядывал в окна. А какая нечисть внутри, так это мне все равно. Мы с нежитью одной масти. Я уже так в саже извалялся, стольких страхов натерпелся, так свою душу измотал, что скоро натурально сквозить начну, как призрак, настолько меня законы достали! Готов податься и в бесы, лишь бы не приставали с вопросами!

* * *

Сколько там золы, мать ее! И чан этот просто бездонный. Еще и половины нет. Вот морока с этой золой. Придумал же такое, старый пень! Но после всего, чего я тут насмотрелся, зола – это так, шутка.

Старик утверждает, что в золе может возникнуть надобность. Может пригодиться. Для ивового сада. Сейчас замок отапливаем, золу собираем, а по весне будем золой ивовый сад посыпать. Экклезиаст старый!

Я уже три мешка собрал. Есть чем порадовать. Хоть какой-то толк от отопления замка. Ни себя, ни замок не согрели, так хотя бы золы насобирали.

Человеку идет девятый десяток, а он все еще спасает мир и каждой пылинке пытается найти в нем место и применение. Не знаю – плакать или смеяться. Весь мир, глядя на него, поделился на плачущих и хохочущих. Равнодушных нет. Да и кто равнодушным останется, увидев этакое чучело! Даже издали! Его уже все знают! Его самого и его Институт гармонии и миролюбивых исследований. Придумать же такое.

Я так и думал, что именно в таком месте и надо искать гармонию с миром. И миролюбивые исследования, вообще изыски подобного гуманистического направления должны вестись в таком жутком месте. Где все насквозь отсырело, даже под ногой хлюпает, и вот-вот на голову рухнет… Лучшего места для миролюбивых исследований и не найти! Потому как суть-то мира она такая вот и есть, как этот самый замок!

И чего тут только не происходит! Чего тут только не творится! Кто к нему только не едет! О чем тут только не говорят! Его семинары собирают самых легендарных личностей! Гуру, которые питаются солнечной энергией, как растения. Борцы с глобализацией, которые не чураются самых крайних мер. Представители различных религий, которые преследуются или сами кого-нибудь преследуют. Все они тут заседают месяцами, решая проблемы мирового сообщества и каждого отдельного индивида в частности. Где он их только находит?! И каждый что-то или кого-то с собой обязательно чуть ли не на ремне тянет. Каждого, коли рот откроет, выстрелом не остановить! Вот на таких субъектах, как мистер Винтерскоу, наш мир и держится. Не будь таких, как этот блаженный старик, давно бы сук, который все мы пилим, обломился под нами, и полетел бы наш мирок вверх тормашками!

Еще была тут одна девушка из Питера…

Я тогда только-только в себя приходить начал, еще не освоился, почти никого не знал. А тут она, как снег на голову, со своими иконами и французскими глаголами! Все ходила, спрягала, учила назубок исключения. Набивалась ко мне на частные уроки.

Старик постарался. Он ей про меня набрехал.

Это было поздно вечером. Его тяжелые боты я узнаю, даже если меня лишат слуха (я их кожей почую). Вошел, ввел ее, застенчивую, напуганную, огромными серыми глазами на все глазеющую. Сказал, что вот, только что из Петербурга… Сразу ко мне, пока не выветрился из ее волос и кожи дух Невы! Как подарок диковинный усадил со мной рядом. Сам сел напротив, сидит, любуется.