Текст книги "Копенгага"

Автор книги: Андрей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

– Кружка воды, чтобы помыться и напиться. Кружка воды в сутки! – восклицал он, делая страшные глаза, изливая укор.

Тем самым он хотел сказать, что нам-де грех жаловаться; я, мол, тут у него, как сыр в масле… Ну-ну… Сорок пять человек в шестнадцати комнатах. Если надо, он бы тут военный лазарет устроил! Шестнадцать комнат! Только ни в одной из них я почему-то спать не мог, не говоря о постоянном местонахождении.

Даже в той комнате, в которую меня изначально поместили с ногой, завелась какая-то вонь. Возможно, это я тогда кальян разбил. Из-за этого. В нем было старое вино, сквозь которое уже полкило гашиша скурили, и оно въелось в ковер. Воняет теперь. Войти тошно. И ничего не сделаешь. Смешно подумать, ковры тут в большинстве случаев прибиты к полу гвоздями. Я был поражен, когда первый раз заметил. Настоящие ковры, которые старик возил с хиппанами со свалки, прибиты к полу гвоздями. Точь-в-точь, как у Лешки дома было. В общем, я тут не случайно. Я тут на своем месте. Меня этот замок ждал. Ведь я родился на болотах. Я плоть от плоти житель Хускего. Я как очухался в замке, как пришел в себя, носом повел, чую – родной дух, меня аж за душу взяло. Никто другой сюда не мог угодить истопником вместо меня. В этом есть своя логика. Только думать не хочется обо всем этом. Можно принять свою судьбу, можно смириться, но анализировать тошно. Можно понять почему, можно восстановить цепь событий, только кому это надо? Если убрать «судьбу», то останется одно – я. А этого уже не вынести.

Одно понятно: все-таки есть нечто, некая сила, которая следит за порядком и распределением воли в мире. Меня сюда словно направили, как по директиве извне, как шар в лузу. Место меня словно ждало. Они тут говорят, что никто другой и не мог быть истопником замка; ни у кого не получилось бы так, как у меня…

«Ты так вписался! – восторгаются они. – Так справляешься!»

Чушь! Никто другой просто не стал бы возиться, ковыряться в этой дыре. Они все неверно толкуют. Язык хиппи причудлив и поэтичен, как в мифах. Только уводит от сути. Все гораздо проще: другого такого дурака и быть не могло! такого дурака, который согласился бы отапливать эти руины, нельзя было найти! этим идиотом мог быть только я. Если бы я не объявился, никто и не топил бы. Ведь до того и речи не шло о том, чтоб запускать систему в замке. Никто и не заикался. Об этом заговорили, как только подвернулся я. А то, что никто не подошел бы на эту роль лучше меня, это уже другой вопрос, к сути отношения не имеющий. Просто никто другой не стал бы сидеть в этой тьме. В этом пекле. Это они меня подбадривают; хотят, чтобы мне моя возня в потемках не казалась совсем отчаянной и бессмысленной. Но я не куплюсь на эту лесть, я знаю, что я делаю, и знаю – ради чего, а это самое главное. Я никогда не забываю, что сказал мистер Ли. Зашел в бойлерную, посмотрел и захохотал.

– Отапливать этот замок так же глупо, как топить скалу! – сказал он.

Я с ним согласился.

– Отапливать этот замок так же бессмысленно, как варить морской чай! – добавил он.

– Да, конечно, – пожал я плечами.

– Опусти кипятильник в море и вари себе на здоровье морской чай! – вскрикивал он, взмахивая руками. – То же, что топить этот замок!

Я спорить не стал. Я со всех сторон согласен: топить этот замок так же бессмысленно, как скалу. Это точно. Да, но пока в этой скале живу я, замок будет отапливаться. Пусть смеются. Мне плевать. Я буду топить!

* * *

Мистер Винтерскоу, хозяин земли, замка, пастор на пенсии, философ, аскет и мистик, был похож на тролля.

Я лежал в низкой постели, почти на полу, – у постели не было ножек. Возможно, это был просто матрас. Старик навис надо мной глыбой. Он был гигантом из скандинавской сказки. Это был бред. По телу бежали струйки. У меня был жар. Старик казался огромной каплей, которая вот-вот упадет и потопит меня.

У него был большой нос, косматые брови, суровый взгляд серо-голубых глаз. Большая седая борода обрамляла лицо под подбородком, на шее и на баках. Всю остальную растительность со щек и вокруг губ он сбривал. Иногда он походил на старого моряка, иногда – на датского философа Грунтви (портрет висел в холле замка). Он носил странную папаху. У него было пальто, на котором в разных местах были пятна известки, краски, пыли. Из рукавов торчали веревочки (даже не тесемки), которыми он что-то там подвязывал внутри. Вместо кушака тоже была веревка. Сапоги были тяжелые. Его было слышно издалека. Грохот шел по лестнице, приближался по коридору, потом я слышал, как грохот вытирал сапоги, и только затем он стучал и входил.

Приходил он каждый день. Приходил с исправностью сиделки. Сопел, спрашивал, как идут дела. Утирал каплю с носа и расставлял посудины. Приносил книги, которые я листал, листал, закрывал и в бессилии откладывал.

Я спрашивал его:

– Когда приедет Хануман?

Он не мог ответить на мой вопрос, молчал, мял свои руки.

Мне даже казалось, что он думает, будто я брежу.

Сам я не мог справиться со своей головой и решить для себя эту задачу: знал старик Ханумана или нет.

Он мял руки, оглядывал комнату, шамкал губами, наклонялся, заглядывал в глаза, спрашивал:

– Are you alright?[29]29
  Are you alright? (англ.) – Вы в порядке?


[Закрыть]

Я утвердительно кивал, он утирал каплю с носа и уходил. Возвращался к полудню, приносил еду, чай, переставлял по комнате посудины, чтобы ловить капли, которые блуждали, капая то в одном, то в другом месте.

Я снова спрашивал его:

– Что-нибудь известно о Ханумане или нет?

Он беспомощно разводил руками, вздыхал, пожимал плечами, причмокивал губами, спрашивал, как я себя чувствую, но на мой вопрос не отвечал. Некоторое время сидел в кресле, оглядывая комнату, пытаясь завести разговор. Выплескивал воду в окно, опять расставлял по комнате посудины, как фигуры на шахматной доске, и уходил куда-то наверх. Я слышал, как гулко бухали над головой его сапоги, что-то где-то скрипело, даже сыпалось.

С потолка капало. Вода была повсюду, она даже в постель натекала. Я лежал в луже воды; меня покачивало, как на волнах. Я думал так: возможно, старик не врет и мне повезло… и ногу не придется резать… и все действительно прошло более-менее гладко… но если схвачу воспаление легких, тут уж не отвертеться – придется в больницу ехать, и тогда начнется: вопросы, документы, депорт и так далее…

Я даже глаза закрывал от ужаса, как только мне это воображалось.

Мистер Винтерскоу приносил мне рис, хлеб с сыром и дешевым печеночным паштетом. Чай был всегда с лимоном. Обязательно стакан молока. Салат: помидоры, огурцы, лук, какие-то травки. От такого питания я стал быстро поправляться.

Врач приходил пару раз. Выдавил гной из ноги и вопли из моей глотки, дал мази, наказал мазать и больше не появлялся. Да я и сам видел, что дело идет на поправку. Таблетки я пил исправно. Жар сошел, опухоль спала, рана окрасилась в человеческий цвет. На мне заживало, как на кошке.

Вскоре начал вставать, ходить. Было неприятное ощущение, когда ставил ногу на ковер. Казалось, что нога моя размякла и вихляет, как резиновая. Но это всего лишь сырой ковер проминался. Так, вихляя, дошел до шкафа, в котором нашел три халата, галстуки, пиджаки, смешные шапочки (каждый артикль имел ярлык с именем «Matthew»); красный пакет «Дагли Бругсен», набитый до отказа дырявыми носками, платками, салфетками, окурками… На отдельных полочках стояли пузатенькие божки, пучеглазые жабы, слоники, танцующие богини, иконки, распятия, маленькие трубочки с чашечками и без, мундштуки, пакетики с зернами, странного цвета порошками, пудрой, крохотные бонги и прочее. На самом дне был ад из тапок, ботинок, туфель; отдельно стояла пара сапог, навытяжку, как солдаты; за ними притаился кальян, выглядывал, как змея из кувшина; в кучу были свалены журналы, тетради, папки; приятно удивила аккуратно перевязанная красной тесемкой кипа газет, она лежала в этом бардаке, будто поджидая меня, как подарок. Я выудил ее и несколько дней от скуки перебирал газеты. Самая свежая была за девяносто третий год. В ней были фотографии беженцев из бывшей Югославии, которым дали убежище в Дании. Они прославились тем, что украли – кажется, со склада какого-то магазинчика, – несколько ящиков пива и пили недалеко от места преступления, в парке, где их и арестовали по наводке доброхота.

Старик принес мне палку, и мы стали с ним гулять по коридорам замка, а когда дождь кончился, вышли и прошлись по деревушке.

Первый раз, когда я увидел замок снаружи, меня объял легкий обморок: неужели в таком ветхом здании я провалялся три недели?! Замок стоял в лесах и выглядел, как насквозь прогнивший зуб. Казалось, убери леса, и он рухнет. Балюстрада была совершенно обломана. Три частично уцелевшие колонны торчали из балкона, как клыки. Сам балкон слегка провис. Над ним из крыши росла маленькая березка, она покачивалась на ветру, как зеленый флаг. Пучки травы там и тут. Вьюн покрыл замок почти со всех сторон, но облезлые стены – не желтые, не оранжевые – все-таки проглядывали. В одном месте была пробоина до красного, цвета свежего мяса, кирпича; а так стены были розовыми, поблекшими. Замок крошился, истончался. Битые ступени парадного крыльца разъезжались в стороны. Фрагменты ваз и львов под навесом, где кто-то, кажется, когда-то что-то пытался вылепить из них.

Я спросил, кто бы это мог быть?..

Старик сказал, что два года назад начал какой-то Мэтью (я вспомнил вещи в шкафу).

– А теперь мы ждем архитектора-скульптора из Москвы, – важно объявил мистер Винтерскоу. – Он уже был в прошлом году. Ему кое-что удалось выправить, что этот Мэтью тут наворотил. Он все разобрал, разломал, обещал сделать, но не довел дело до конца, как и все, как это у него было… Тоже ирландец, – объяснял старик, очевидно заговариваясь. – Он друг вашего друга, Пола, который вас привез, кстати. Тоже много чесал языком. Язык как тряпка. Без костей. Запускал журавлей в небо! Мэтью жил у нас тут некоторое время. Теперь он живет на Кристиании…[30]30
  Кристиания (или Вольный город Христиания) – квартал Копенгагена (Христиансхавн); частично самоуправляемое, неофициальное «государство внутри государства»; возникла в 1971 году когда группа странствующих хиппи заняла пустовавшие казармы, и чуть позже Якоб Людвигсен в своей анархистской газете провозгласил это место «свободным городом».


[Закрыть] От него только та военная машина осталась, на которой он приехал. Он хотел на ней ехать в Иерусалим. Но не доехал. Остановился у нас из-за поломки. Ремонтировал целых два года. Так и не починил. Бросил тут. Теперь она стоит и ржавеет, занимает место. Мы собирались строить мастерскую, но не могли. Надо было ее отогнать. А у нее даже колес не хватает. Потом парник думали ставить. Так опять эта машина. А тягач вызывать – это тоже деньги! Если ее теперь убирать, то сразу на свалку. И тоже плати! Мэтью нам остался должен. Он никогда ни за что не платил, и ничего делать не умел. Он – химик, биолог, он пытался выращивать что-то в лесу… Лучше пусть не возвращается. Пусть несколько тысяч останется должен, чем опять тут появится. Лучше несколько тысяч, чем экологическая катастрофа, не так ли?.. А потом был молодой человек из Москвы. Он тут все формы сбивал. Архитектор, скульптор, ученый… Сделал красивые формы, отлил вон те два фрагмента… Недурно, не правда ли? Чувствуется, что человек учился, не так ли? Жаль, что гипс кончился, да и ехать ему надо было. Этим летом обещал вернуться, но пока мы не уверены, приедет ли?.. не уверены… – Старик впал в бормотание. – Трудно что-либо сказать! А вот батюшка уже подтвердил. Две недели назад мы получили факс. Вот он тут, у меня. Вот, – достал факс. – Приедет на семинар со своим учеником. Будет смотреть замок. Батюшка из церкви святого Михаила. Очень многое зависит от его решения. Если он примет замок, то приедут монахи или монахини. Это очень важно. Для нас это очень важно. Для нас это большой шаг вперед. Мы так долго топтались на месте. Толкли воду в ступе, как говорится. А теперь у нас есть мотивация. Мы сдвинулись с мертвой точки и очень близки к осуществлению проекта. Поэтому нам надо приводить замок в порядок, нужны люди, которые что-то умеют делать. Вы, извините, какими-нибудь строительными профессиями владеете?

Я сказал, что был сварщиком; старик захлопал глазами.

– Как хорошо! – воскликнул он, справившись с изумлением.

– Вот это да! Мистер О'Каллахен говорил, что вы ему что-то построили в доме… Но не говорил, что вы – сварщик!

– Построил?.. Нет, это Пол преувеличил, – отмахнулся я.

– Не то, чтобы построил, а так… как аматер… Водосточную трубу подвесил… Да гвоздик в дверной рукоятке загнул, – замял я, понимая, что лучше не договаривать, чем я загнул тот злополучный гвоздик.

– Это нормально! У нас практически все аматеры. Это у нас уважается. Специалистов не так много. Аматеров почти нет! Никто ничего не хочет делать! А специалисты у нас немного устали все на себя брать… Вот Нильс, он – настоящий профессионал. Он дороги строил! Большие дороги! В Германии даже работал! Мы собираемся тут тоже дорогу строить. Смотрите, какие у нас тут рытвины – не пройти, не проехать. Нильс сказал, что как только будет материал, мы можем на него рассчитывать. А как вы думаете? Могли бы вы поучаствовать?

– Если ваш Нильс объяснит, что нужно делать…

– Объяснит? – усмехнулся старик. – Но он умеет только по-датски!

Я сказал, что пойму; поди не Вавилонскую башню строить – дорогу. Старик заулыбался. Ему понравилось, что я немного понимаю по-датски, и он продолжал:

– Это хорошо, что вы по-датски можете. Это здорово! Ведь у нас такой непростой язык! Я некоторых молодых людей совсем не понимаю. Нильс тоже, он человек уже немолодой и ни на каком другом языке не говорит! Представляете, только по-датски! Редкий человек в Дании, который говорит только по-датски. Значит, я могу на вас рассчитывать. Это хорошо… Это великолепно! Хороший аматер в цене. Трудно найти профессионала. Но еще трудней найти человека, который взялся бы что-то делать, будучи при этом аматером…

Мы вернулись в замок, старик меня провожал и все приговаривал, ему уже не терпелось, чтоб я поправился и впрягся в работу с Нильсом. Именно тогда я и увидел надпись над входом в большую залу: «Институт Гармонии и Миролюбивых Исследований» (по-английски, по-датски и по-русски).

Я глазам своим не поверил, даже поморщился.

Старик подумал, что это из-за моей ноги.

Я же поморщился оттого, что нет ничего хуже для такого человека, как я, оказаться в месте, где занимаются изысканиями подобного рода. Так я тогда полагал.

– Это что? – настороженно спросил я. – Какая-то декорация?

– Нет, – сказал старик. – Это самый настоящий институт. Только мы нуждаемся в ремонте и поддержке, как видите… Нам никто не помогает. Гармония никому не интересна!

– Еще бы, – ляпнул я.

– Именно, – сказал он, заглядывая в глаза, словно нашел во мне отклик. – Вот, приходится своими силами мир спасать. Пока не поздно!

Мне на это сказать было нечего, развел руками и подумал, что именно в таком месте и должно это происходить. Более подходящего места и не найти.

Он стал подробно рассказывать о сути своего проекта, о том, как и зачем пытается передать замок в руки питерских православных монахов. Добавил, что к русским монахам он хочет подселить непальских буддистских лам, чтобы вернуть православие к своим буддистским истокам. У меня от этого голова пошла кругом. Мне его слова казались каким-то бредом. Я смотрел на него, древнего, облезлого, замшелого, слушал, как он мне рассказывает про то, что всякий неверно толкует Писание, ежели не может прочесть древние письмена на санскрите, а значит, все лютеранские и католические священники, которые не читали индийские письмена, нарушают клятву, которую дают перед тем, как принять сан, и тем более грешат перед Господом, коли отрицают связь между Святым Писанием и теми документами на санскрите. Я уже ничего не понимал. О чем он толкует? Какие письмена? Какое Писание? В голове моей вдруг установилась мертвая тишина, как это со мной бывает от шока или усталости. Я смотрел на него и думал: сон, самый настоящий сон!

Между тем мистер Винтерскоу продолжал говорить, и говорил он о том, что должно быть сделано в замке к началу семинара. Семинар был намечен на вторую неделю августа. Рассказал о семинаре, долго говорил о своих проектах, сказал, что в мире есть три сотни религий, целых три сотни религий.

– Подумать только, – восклицал старик, выкатывая на меня глаза, – человеку понадобилось три сотни религий, чтобы найти связь с Богом! Три сотни! Но если понадобится придумать триста первую, – вставил он, – мы сделаем это. Хотя это не является нашей целью.

Я спросил его о цели, и он загнул нечто такое извилистое, что вошло в одно ухо и с невероятной легкостью выскользнуло через другое, оставив только эхо в голове.

– Название семинара еще обсуждается, – серьезно говорил старик. – Еще не решено окончательно, под каким названием пройдет семинар. Хотя давно известно, чему будет посвящен семинар. Все в рамках Запад-Восток!

Я не сказал ни слова. Слушал. Старик продолжал:

– Уже есть заявки… Например, ДВИЖЕНИЕ ДОБРА ВСПЯТЬ ДЕСТРУКТИВНЫМ СИЛАМ ПСЕВДО-ПРОГРЕССА И ГЛОБАЛИЗАЦИИ. Это смелое название, не так ли? – спросил он.

– О!.. Весьма! – сказал я и вскинул брови.

Старик заметил мимоходом, что семинар пройдет сразу после фестиваля. Я хотел спросить про фестиваль, но старика несло, он бормотал, что-то перебирал в памяти, словно разговаривая не со мной, а с какими-то невидимками.

Я решил больше вопросов не задавать. Решил, что для начала достаточно.

Мы стояли на балконе северного фасада замка, сверху видели всю деревушку, почти всю, мимо по тропке проходили какие-то странно одетые люди.

Я спросил его, кто они такие. Он сказал, что они проживают тут. Знакомить с ними не стал. Даже рукой не помахал. Люди были одеты как бродяги. Хиппи в лохмотьях и странных шапках. Все сплошь вязаные! Они встали и смотрели на нас снизу, улыбались, ждали, что с ними заговорят. Но старик меня потянул за рукав и увел внутрь. Предложил пить чай. Так с его идеями я познакомился гораздо раньше, чем с жителями деревни.

От них он меня всячески ограждал, никого ко мне не впускал. Только Хокон проник.

Он когда-то играл в филармонии. Играл он на флейте. Издавал скользкие неуловимые звуки, которые оставляли в черепе странное дрожание. Он умел проникать в закрытые для прочих комнаты. Был он до сахаристости вежлив, аккуратен и безгранично добр ко мне. Приносил по утрам завтраки: термос кофе, свежеиспеченный хлеб, сыр, масло, салфетки. Если я спал, он оставлял поднос на столе. Потом, когда приходил за посудой, садился и заводил разговор. Говорил об экологии, толерантности, Greenpeace, лесах Амазонки, парниковом эффекте, льдах Антарктики, Чернобыле и прочем.

Я некоторое время переживал, беспокоился, что у него ко мне однополый интерес возник. Но потом, обнаружив Хокона у меня, старик выставил его и объяснил, что Хокон шизофреник, он всюду шастает в поисках, у кого бы взять в долг денег.

– Он уже взял в двух банках кредиты на миллион с лишним, – раздражался старик. – И тут успел влезть в долги. Патриция дала ему семь тысяч – под залог. Семь тысяч! Какие деньги! Залогом была его флейта. Он утверждал, что она стоит не меньше семнадцати тысяч. Какая-то особая работа. Какого-то мастера. Восемнадцатый век. Флейта красивая. Она всем ее показывала и говорила, что ей в музыкальном салоне специалист сказал, что эта флейта стоит не больше трех тысяч. Специалист сказал ей, что это самая обычная флейта. Старая – да, но никак не восемнадцатый век. Просто обычная красивая старая флейта, на таких играют в оркестрах. Она требует у него свои деньги. А он все ходит и обещает, что вернет. Обижается. Скандалит. Он нам всем задолжал за аренду и электричество. Я уверен, что ни Патриция, ни мы, ни банки, в которых он взял кредиты, никто от него ничего никогда не получит. Потому что он – шизофреник. Это факт. Специалисты делали сканирование мозга. Он – шизофреник! Вот так! Меня уже не интересует, как он выкрутится. Меня не интересуют его долги. Я знаю, что мы ничего не получим. Мне всего лишь любопытно: куда он дел все эти миллионы? Куда человек может деть столько денег? Ведь у него нет ничего! Совсем ничего!

Я пожал плечами, развел руками.

– Были б деньги… – туманно сказал я, и только. Старик продолжал шамкать, а я подумал: шизофреник – это ничего. Брать в долг у меня нечего. Я гол как сокол. Сам готов в долг просить.

Хокон потом всем нажаловался, как старик обошелся с ним. Хиппанам не нравилось, что старик так бережно ограждает меня от них. Они волновались. Думали обо мне невесть что. Готовились к худшему. Потом мне сказали, что они боялись, что старик вырастит из меня своего сторонника, который будет их ненавидеть покрепче его самого. Ведь он это умеет: настроить, промыть мозги, заразить идеями. К тому же он так любит русских. А тут еще писатель, философ, поэт… и так далее. Это он всем так про меня говорил. Так ему сказал Пол, так сказал Хануман, а индусы для него такой же авторитет, как и «специалисты». Хануману необходимо было меня куда-нибудь сплавить, пристроить где-то, вот он, когда сдавал меня на временное поселение («Пусть он тут у вас, мистер Скоу, отваляется, – мне прямо представилось, как говорил Хануман, поглаживая старика по плечу, – а как в себя придет, сам уйдет, как кот!»), наболтал старику черт знает каких небылиц! И старик тоже всем стал такое болтать про меня. Все это потом было просто невозможно вытравить из их прокуренных черепов. Да я и не особо усердствовал.

* * *

Вначале засел в замке. Кропал чуму всякую. Старик приносил бумагу. Я жевал сухарики да пописывал. Он с уважением посматривал. Сопел в нос с восторгом и трепетом. Завелась жизнь в замке… а какая, похоже, ему было все равно… хоть тля, хоть грибок!

Прежде чем войти, он спрашивал: «Не помешаю ли я?». Мы с ним чаи гоняли и вели самые бессмысленные на свете беседы. О пустом, как говорится.

Как-то старик вошел в мою комнатку и серьезно сказал:

– У нас никто не живет просто так. Все работают, что-нибудь делают на пользу коммуне. Таковы правила. Старинные правила Хускего! Никто не может просто так жить у нас, нужно либо платить, либо работать. Да! Нужно уважать старинные правила: на них держится порядок и традиции Хускего!

Он будто сердился на меня за что-то. За то, что не мог для меня исключения сделать, наверное… Но как серьезно он говорил эти слова! Старинные правила! Надо уважать старинные правила! О, традиции! Что делать, надо уважать…

Я не стал выбивать из-под его старческих ног этой опоры, пошел навстречу: сказал, что готов на любую работу, – старинные правила, как не понять! Уважаю традиции всей душой! С пониманием отношусь ко всему… Скажите, что делать?

И какое-то время мы с ним выпалывали сорняк в саду, где росли ивовые деревья. Мы ползали вокруг саженцев, руками выдирали траву. Пользоваться инструментами он строго-настрого запретил, дабы не повредить корни деревцев. Только руками. Задами кверху, сорняк, сорняк, компост, сорняк; сопели, кряхтели и переговаривались. Он мне все втолковывал, что ивы чистят воду. А вода у них очень грязная. Он был недоволен тем, как у них обстояли дела с водой. Ту воду, что качал большой насос, пить было нельзя. Это были грунтовые воды. В такой воде даже стирать нельзя! Ввиду сильных гормональных удобрений, которые использовал сосед на плантациях рождественских елочек.

– Их там тысячи! Целая плантация! – кричал старик. – Их даже отсюда видно, наверное. – Он завел меня на холмик, втянул на компостную кучу, простер руку. – О-о, сколько! Он миллионер наверняка! Он их выращивает, чтобы потом продавать в Германию. Фурами гонит! По пять, шесть фур за раз!!! Он использует гормональные удобрения. Никакой экологии! Хоть потоп после – вот так он живет. Они необычайно красивые. Таких елок в природе нет. Высокие, пышные. И стоят дольше обычных. Могут два месяца стоять! Так они в своей рекламе пишут. Они и в Интернете рекламу сделали. Так они известны. К ним специалисты едут из других стран. Они показывают, как и что. Только то, что остается после вырубки плантации, этого они не показывают. Вся земля как выжженная лежит, сохнет, в руку возьмешь – она как пыль. Мертвая земля, и надолго. А у нас вода такая, что стирать страшно. Раньше мы воду из ручья брали, потом он ушел под землю, пришлось вызывать работников и рыть глубокий колодец, устанавливать насос, чтобы качать ее оттуда. Напрасно. Такая плохая вода стала из-за этих удобрений, что нам пришлось подключиться к водопроводу коммуны острова, и мы теперь платим за воду сумасшедшие деньги! И за электричество тоже, такие деньги, что – даааа… А многие тут у нас не платят и не работают, а воду и электричество используют. Некоторые даже электрические обогреватели используют. Но это у нас запрещено. Как и асбестовые строительные материалы. Вы видели вокруг знаки? Старинные ржавые знаки. Уже давно пора покрасить. Но разобрать пока можно. Мы думаем над этим… Кто-то должен этим заняться… Мы решаем, кто бы это мог быть… Кто-нибудь однажды обязательно покрасит знаки… Думаем, это будет Вилли, он – художник, каждый вечер зажигает свечи на ступе и по всей деревне, и фонари, следит за иллюминацией. Он – буддист! Ходит вокруг ступы утром и вечером, читает мантры. У нас настоящая ступа! К нам из Катманду приезжали ламы, строили! Вилли может рассказать, он знает, он и его жена с ними вместе работали, помогали. Он нам кажется подходящей кандидатурой… Надо непременно ему об этом сказать… Спросить, что он сам думает по этому поводу… Ведь мы работаем добровольно! – вдруг встрепенулся старик. – Мы никого не принуждаем! Вас тоже никто не принуждает! А?

Я кивал, кивал, соглашался, никто не принуждает, нет-нет, что вы!

– У нас мусор тоже так: пластик в один контейнер, металл в другой, а стекло отдельно, пищевые отходы тоже отдельно. Так надо! Таковы правила! Только мы еще не все решили с контейнерами и машиной. Мусор у нас подолгу стоит. Денег нет. Нужно заказывать специальную машину. Такую машину, которая мусор вывозит. Вы понимаете? Ведь не так все просто! Все это необходимо согласовать с коммуной острова. Потому что мусор вывозится на свалку. За это тоже надо платить. Не все так просто. Над этим мы тоже думаем… Фредерик говорил, что у него есть знакомые в этой области. Ему-то мы и поручим этим заняться… Но он такой человек, специфический… Музыкант, гений!.. С ним не так просто: все забывает! Но он обещал, а раз обещал, однажды сделает! У него и верхолаз есть какой-то знакомый. Обещал водосточные трубы поставить. Потом почему-то передумал. Крышу тоже посмотреть обещал, с большой скидкой. Только не приехал, отказался, у него много заказов, там другие платят гораздо больше, чем мы могли бы ему заплатить. Фредерик сказал, что у него и электрик есть знакомый, тоже к нам хочет переехать. Не знаю… Надо подумать… Мы должны городу большие деньги. За электричество и воду. Тут еще этот ураган случился под Рождество… Повалил столько деревьев. Не представляю, как будем убирать. Этого они не понимают. Не понимают, что все это на мне! Что я не для себя с них деньги требую, а для того, чтоб их долги оплатить! А они только свои бесполезные советы давать умеют. Надо делать то, надо делать это! Я все, говорят они, не так делаю. Я ничего, они говорят, не понимаю. Только кричать на меня умеют, шипят как змеи, а потом курят гашиш и играют музыку, вот и вся работа! Бездельники! Ладно бы аренду в срок платили. Должны за электричество, за воду, за все – кто десять, а кто и пятнадцать тысяч! Пятнадцать тысяч! И еще кричат на меня! На меня! Я их всех могу выгнать и продать землю коммуне города! Поставят кемпинги, построят кро,[31]31
  Кро (с дат.) – гостевой дом старого образца, корчма, постоялый двор.


[Закрыть] и сюда будут люди ездить, отдыхать. Но я этого не делаю, потому что у нас традиция, потому что иду им навстречу, а они не ценят. Говорят, что это абсурд, сажать ивы – это абсурд! Невежественные идиоты! Конечно, лучше ничего не делать, курить гашиш да тренькать на гитаре, чем заниматься очищением грунтовых вод!

Мы вернулись к прополке. Поползли от компоста к свинарнику, в котором он жил (временно, пока аварийное состояние замка не будет исправлено). Работали молча. Минут сорок. А потом он опять завелся:

– Если бы мы могли собрать деньги на ветряк! Вот тогда у нас было бы свое электричество! Гюнтер говорит, что это вполне возможная вещь. У нас тут на пригорке хороший ветер… Гюнтер уже проводил замеры, ловил ветер, ставил прибор, определил, что ветра у нас в году достаточно для ветряка, для одного ветряка у нас и места хватит на холме… Можно вполне и ветряк поставить! Представляете? Кроме того, у Гюнтера есть связи в этой области. Он там для них какие-то работы делал, компьютерные… Он же специалист. Он программист. Он у нас чинит всем все. Гюнтер знает здесь больше всех. Он интеллигентный человек. Немец. Это прогрессивный в технической области народ. И он не играет ни на одном музыкальном инструменте! Я однажды видел, как он читал сыну книгу. Он читал ему про Нильса и гусей. Он и сам запускает змеев и самолетики. У него самые точные сведения о погоде. Гюнтер мне помог освоить Интернет. Теперь у нас свой сайт есть. Нам очень многие пишут. Мы теперь известны в мире. Если бы был ветряк, у нас было бы свое электричество. Если бы мы могли экономить на электричестве, мы имели бы средства для замка и для других проектов. Это было бы большим шагом вперед. Мы уже давно думаем над этим… Мы думаем над этим… Если б у нас был ветряк, то мы отключились бы от электричества коммуны города – и были бы почти независимы. А за воду мы сейчас боремся… Мы боремся за ассенизацию… У нас тут экологически чистая среда… Но совершенство впереди… Мы работаем над этим проектом… Те, кто зовут нас дураками сегодня, завтра будут пить нашу воду. Они потом поймут, как были близоруки. Мы не будем смеяться над ними. Невежество было и будет. Оно существует рука об руку с эволюцией. Так было всегда. Мы не станем заострять наше внимание на этом. С невежеством невозможно бороться. Оно неистребимо. Мы будем делать свое дело. Мы будем работать над проектами. Ивы очищают грунтовые воды. И мы сажаем ивы. У нас тут больше сотни ивовых деревьев посажено. Уже пять лет, как сажаем. По двадцать деревьев в год. Скоро будут новые деревья посажены. Надо как можно больше их посадить. Тогда мы сможем вернуть воду и будем независимы, как прежде…

* * *

Я начал постепенно обживаться, подыскивать себе подходящую комнату. Облазил весь замок…

Некоторые комнаты в замке были просто как черные дыры: кто бы в них не зашел или что бы в них не оставили – все пропадало. Были комнаты без потолка и, соответственно, без пола. Я любил, сидя у провала в таких комнатах, смотреть вниз, в другую комнату, как в колодец. Иногда, покурив, я засыпал на полу, просыпался от того, что внизу начинали шуметь. Так я однажды увидел мистера Скоу, который в растерянности ходил по комнате внизу, спотыкаясь о выкорчеванные половые доски, ощупывал свое пальто, карманы, снимал папаху, приглаживал волосы, перебирал какие-то коробки, смотрел в окно… и был похож на сумасшедшего в своей палате. Замок был настоящей клиникой. Я стал подумывать о вагончике, бродил по деревне, искал подходящий… Постоянно путался… все дома были одинаковые, чем-то они походили на партизанские постройки. Сразу было трудно понять, какие из них обжиты, а какие нет. Пустовавшие вагончики были в жутком беспорядке, но все равно мало чем отличались от занятых. Я не сразу привык. Закутков в Хускего много. Между домиками тропинки, обсаженные кустами и деревцами, на ветвях которых какие-нибудь игрушки или штучки болтаются, за кустами и деревцами огороды, за огородами сады, а в них снова домики, домики, и живут в них люди или нет, сказать совсем не просто…