Текст книги "Недвижимость"
Автор книги: Андрей Волос
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)
– Коль, – жалобно спросила Мария Петровна. Она позволила себе только распустить узел, и теперь платок свободно, по-банному, свисал с головы. – Слышишь, Коль? Я говорю: здесь балкон-то большой?
– Ах, да подожди ты с глупостями! – неожиданно резко, хоть и вполголоса, отозвался Николай Васильевич. – Что балкон! Ты это-то видишь?
– Что?
– Что! Да вот же!
Он ткнул пальцем вверх.
Мария Петровна недоуменно подняла голову:
– А-а-а…
– Вот тебе и а-а-а! – передразнил Николай Васильевич и пошел по коридору, расстроенно бормоча.
Я устроился на диване, а Константин сел напротив меня в кресло.
В другом кресле, у окна, сидел невозмутимый Адичка. Время от времени он поднимал брови, прислушиваясь к тому, что происходит в других комнатах. Был он при этом похож на старого худого кота, прошедшего все огни, воды и медные трубы, убедившегося в том, что нет правды на земле, но нету и на крыше, и следящего теперь только за тем, чтобы кто-нибудь, не дай бог, не наступил ему на хвост.
Константин придвинулся ко мне. Было похоже, что Николай
Васильевич и впрямь его достал – вместо прежнего спокойного, вальяжного, хорошо одетого и, судя по всему, удачливого риэлтора в ухо мне, похрустывая суставами пальцев, взволнованным шепотом бухтел взъерошенный нервный человек.
– Он не понимает, что с ним по-хорошему. Я сто двадцать тыщ своих ради него заморозил. А он кобенится чуть ли не третий месяц. Ему бы нормальные люди попались – он бы уже не кочевряжился тут на Новокузнецкой… он бы давно в Марьине куковал со своим семейством, козел старый… Другие с ним бы чикаться не стали. Вон у меня ребята знакомые есть. Знаешь, как расселяют? Выменяли комнату в неприватизированной четырешке.
Квартирка-то классная. Только там все рогом упираются – хрена их растащишь. Я говорю: да зачем же вам эта комната, вы же никогда их не развезете, они все по трешке потребуют под приватизацию, и будете валандаться полгода, пока не плюнете!.. Смеются. Мы, мол, в эту комнатку алкашочка подселим, он на кухоньке-то на общей обделается пару раз, да разочек его эпилепсия при детишках прихватит – и разъедутся как миленькие, еще спасибо скажут, что избавили. Понял? Нет, ну ты понял, как с ними надо? Разве можно так над людьми издеваться? Третий раз соглашается – и третий раз на попятный. Сколько можно?
Я кивал, вполуха слушая да поглядывая на часы. Сказать мне особо было нечего. Я мог только посочувствовать. Мне бы со своими клиентами как-нибудь разобраться. А уж с Николаем Васильевичем пусть разбирается Константин. Мне наплевать, кто эту квартиру купит. Да кто угодно. Были бы деньги. Хочет Николай Васильевич – пожалуйста. Пусть покупает. С нашим удовольствием. Все здесь всем понятно. К Константину я привык, он ко мне – тоже. И слава богу… оформили бы за милую душу как нечего делать… Ну а на нет и суда нет. Не покупает Николай Васильевич – не надо. Другой придет… Жалко, что вчера с задатком не вышло. Совсем было столковались – ан нет. А в этом деле главную роль играет задаток. Деньги то есть. Бабки, иными словами. Бабульки. Хочешь покупать – подтверди деньгами. Задатком. Есть задаток – я весь твой. А нет задатка – извини. Сколько раз бывало – наговорят с три короба… и того, и сего… и что все их устраивает, и что другой-то такой не найти, и что цена-то подходящая, и что деньги-то есть, и все-то вообще сейчас в порядке, а будущее сулит и вовсе лучезарные перспективы… а потом бац – и ни слуху ни духу. Как сквозь землю провалились. Бог ты мой. Чего только не бывает. Как-то раз возил одну тетку. Квартира – под чертями… где-то в глуши на Рязанке. Дом-то сам хороший. Немцы после войны строили. Но в такой дыре – боже сохрани… Пока мы жарились в пробках, она все прыгала от нетерпения, толковала, что ей именно там-то и нужно, что это большая удача – ну просто огромная… все волновалась, не перепродадут ли квартирку кому другому, считала расходы на ремонт, даже мебель расставляла, – а потом вышла из машины, поднялась на второй этаж и через три минуты умчалась оскорбленная, заявив, что совсем не того ожидала. И что? А ничего. Жизнь переменчива. Рынок большой.
Квартир полно. Покупателей навалом. Все обольщаются. А потом разочаровываются. Или наоборот: сначала недооценивают, а потом проникаются. Всего этого в бадье намешано в каких угодно пропорциях. Потому принцип прост: нет задатка – нет и отношений.
Можно сидеть здесь на теплом диванчике, и чесать языками, и симпатизировать друг другу, и даже быть готовым на дружеские услуги… но если позвонит телефон и кто-нибудь спросит, нельзя ли сейчас принести деньги, – я крепко пожму Константину руку и поблагодарю за интересный разговор. А задаток получу от другого.
– Что?
– Я говорю, его бы засунуть в какую глухомань, он бы почесался,
– толковал Константин. – Он бы тогда не кочевряжился. Привыкли в цекашниках… выпендриваются. Его бы в Братеево, – сказал он с мстительной мечтательностью. – Ты в Братееве-то не жил?
А-а-а-а… А я жил. Край земли… Как-то раз ко мне одна подруга приезжает… ну знаешь, как всегда – сначала туда-сюда, тыры-пыры… а потом то-се, пятое-десятое – и начинается у нас какая-то разборка… уже и не вспомню. Слово за слово, хреном по столу, я одно, она другое… про мою прежнюю что-то ввинтила… я и говорю: да ладно, говорю, не гони, ты мне тоже, говорю, не девушкой досталась. А она мне в ответ: ага, говорит, размечтался, говорит, губищи, говорит, раскатал, ха-ха-ха! – да кто же к тебе сюда девушкой-то доедет?
7
Я счел, что на Ленинском уже не протолкнуться, и погнал переулками к набережной. Моросил дождь, машину кое-где заносило на мокрой листве. Я рассчитывал пробраться к Большому Каменному, однако на Кадашевской дорогу перекрыла большая авария – мерцали синие огни милицейских “фордов”, стояла “скорая”, – и всех заворачивали куда-то направо. Я представил себе толчею набережных и повернул назад. Тут тоже было яблоку некуда упасть, однако через пять минут меня все же вынесло на Садовое и поволокло в сторону Парка. Поток шел на удивление быстро, и я уже посматривал на часы, прикидывая, когда именно смогу наконец расшнуровать туфли. Через десять минут я был у Маяковки.
Поколебавшись, все-таки взял правее туннеля – левым поворотом на
Брестскую.
Будчев любит повторять, что будущее известно нам – но не в деталях. И он совершенно прав: при подъезде к Белорусскому в ранних сумерках меня ждала пробка, большим вонючим спрутом распространившаяся по прилегающим переулкам.
Музыка потренькивала, а я барабанил пальцами по рулю и смотрел сквозь лобовое стекло. Время от времени щетки стеклоочистителя смахивали капли. Воспаленные огни теснящихся впереди стоп-сигналов были окаймлены розовыми ореолами.
Все не слава богу с этим Николаем Васильевичем… Уж о чем они там толковали с Женюркой этим его?.. черт их знает. В итоге
Николай Васильевич дал согласие. Однако и тут не просто так: выговорил себе еще сроку до завтрашнего утра. Завтра в одиннадцать он готов дать задаток. Старый ишак… почему завтра?
Что ему эта ночь?
Машины то глушили моторы, то заводились снова, чтобы проехать еще три или четыре куцых шага. Вот какой-то джип перевалил бордюрный камень, истерически бодро прокатил метров двадцать по тротуару, уперся в тумбу, разочарованно попятился и начал внедряться обратно в поток. Ему бешено сигналили и яростно моргали фарами. Дальше, у площади, и вовсе стоял многоступенчатый и непрестанный вой клаксонов, похожий на разноголосые звуки настраивающегося оркестра.
– Бога ради, на пропитание…
Я опустил стекло и сунул монету в холодную ладошку. Старуха привычно осенила меня крестным знамением и перешла к следующей машине. За ней двигался рослый парень в камуфляже. Руки были заняты костылями, зато на груди висел пакет для подаяний. Лицо ровным счетом ничего не выражало: оно, понятное дело, не было мертвым, но и назвать его живым не поворачивался язык; это было лицо человека, спящего тяжелым сном – тяжелым и вязким, как кусок мокрой глины. Оно оставалось таким до той самой секунды, пока я не кинул в пакет рубль, – тогда по нему мгновенно скользнула презрительная усмешка.
Он двигался как испорченный механизм, рывками – оперся, качнулся… и опять – оперся, качнулся…
Разве я заслуживал его презрения?
Я отвернулся, снова подумал о Ксении – и она, пронизанная дробящимся пламенем ночной улицы, отчетливо, словно фотография на стене, появилась перед глазами: вьющиеся темные волосы, тонкий нос с едва заметной горбинкой и это смутное, оставшееся мне непонятным ожидание во взгляде: да, смутное ожидание, смешанное с такой же смутной безнадежностью.
Я уже несколько раз вспоминал о ней со вчерашнего дня. Зачем? Не знаю. Вспоминалась. С одной стороны, ничего странного: Ксения – потенциальная клиентка. Более того – поскольку Ксения есть потенциальная клиентка, думать о ней следует неотрывно. С другой стороны – клиентка вовсе не моя, есть у Ксении Марина, вот пускай Марина о своих клиентах и думает: ей за это деньги получать. С третьей – Ксения не только чья-то там клиентка, но и весьма привлекательная женщина. Да еще с загадками во взорах.
Такую не каждый день встретишь. С четвертой – клиенты клиентами, загадки загадками, но уж вот на кого она не похожа, так это на ту, с которой бы мне хотелось связать свою судьбу. Даже при всей фантастичности этого предположения в целом – то есть о возможности с кем-либо еще связать свою судьбу. В общем, с какой стороны ни поглядеть – все совершенно зря…
Я смотрел сквозь мокрое стекло и видел все то же самое: красные пятна стоп-сигналов, разноцветные блики мокрого асфальта, мокрые бока машин, мутное сияние над площадью. Нет ничего противнее, чем в конце длинного и тяжелого дня стоять в пробке. Пять минут ты проявляешь терпение. Затем минут пятнадцать более или менее успешно глушишь нарастающий протест. Затем впадаешь в кратковременную ярость. Однако ярость не находит себе выхода.
Поэтому еще через три минуты ты погружаешься в болезненное оцепенение, вызванное продуктами ее распада. И начинаешь думать.
О чем можно думать, когда стоишь в пробке? Обо всем. То есть ни о чем. Мысли цепляются друг за друга, пользуясь любым поводом.
Даже самым случайным – словом, созвучием… Нет выхода ярости.
Вот так. Говорят, в автобусах должно быть написано над дверями:
“Выход с другой стороны”. Потому что когда написано “Выхода нет”, люди склонны кончать с собой прямо на кругу. Доехали до конечной – да и айда. Видел же я однажды женщину. Ужас жизни проявляется именно в обыденности. Обыденность всякого может довести до ручки. Это точно. Что говорить. В каждой руке у нее было по сумке. Автобус мотало, она морщилась, переступая, чтобы удержать равновесие. Ей нужно было куда-нибудь деть глаза, и в конце концов она не нашла ничего лучше, как упереть их в надпись на стекле: “В случае опасности разбейте стекло молотком”. Долго шевелила губами, а потом негромко и растерянно спросила:
“Господи, да неужели же еще и молоток с собой возить?..” А тут еще над дверями: “Выхода нет”. Ну и куда деваться?.. В сущности, от обыденности, от этого ужаса истекающей жизни есть только одно средство. Да, одно. Нет, два. Два надежных выхода. Один – в непроглядную тьму. Ближе, ближе… еще шаг – и ты мгновенно растворяешься. Так падает в воду капля с ладони. Капнула – и попробуй теперь ее найди. Nihil. А другой выход? Другой, надо полагать, к свету. В жизни значительно больше несчастья, чем счастья. Нет, наоборот. Отсутствие несчастья есть счастье.
Значит, счастья больше. Но и в это не верится. Молодость несчастна в силу малых своих возможностей. Позже обнаруживаешь, что в мире вообще нет возможностей сделать тебя счастливым. А уж несчастней старости и вовсе ничего не бывает. Поэтому так и тянет схватиться за любую возможность счастья. Счастье – это где сияет пронзительный свет любви? Да. А где тут сияет пронзительный свет любви? Здесь? Да, наверное, здесь… ведь где-то должен! Хвать – а это просто раскаленная конфорка на грязной плите. Каково?.. Разве я не любил? Тысяча лет прошло, а я отлично помню: был четвертый час ночи, поезд отбывал без чего-то восемь, я лежал без сна, и мои губы и щеки пахли духами
Леночки Двиганцевой. Я боялся уснуть, чтобы не потерять этот запах, а вместе с ним – и блаженную память о том, как мы говорили и целовались, и меня переполняла нежность к ней, продрогшей, но не хотевшей меня покинуть в эту ночь перед расставанием. “А знаешь, – сказала она. – Я всегда на школьные встречи ходила как на сватовство. Как будто знала, что так и будет!” Я целовал ее мягкие губы, удивляясь, почему не признался раньше. “Мне остался год, – сказал я. – Потом мы поженимся”. Она засмеялась. “Это и правда совсем недолго, – сказала она. -
Смотри: сейчас февраль, потом март, апрель, май, июнь…” – “В июле я приеду, – перебил я. – Я уже договорился насчет преддипломной”. – “Ну вот… В июле ты приедешь… потом сентябрь, октябрь…” – “До зимы, – счастливо подхватил я. -
Зимой каникулы, а потом уже в мае – раз, и готово!” Она спокойно поцеловала меня и сказала: “Ну и хорошо. Это правда совсем недолго”. Утром я уехал и вернулся через несколько месяцев, как обещал, когда пришло время практики, но с Леной Двиганцевой уже не…
Я отпустил сцепление и рывком бросился догонять рванувшую с места “Волгу”. Что-то наконец где-то лопнуло. Плотину прорвало.
Поток машин покатился к площади, я последним успел выскочить под гаснущий зеленый, увернулся от бешено сигналящего “мерседеса”, сунулся между двумя джипами… тут переключился второй светофор!.. давай, Асечка, давай!.. погнали, погнали!.. И мы вырвались на простор Ленинградки!..
Через пять минут я щелкнул замком и включил свет в прихожей.
За дверью Анны Ильиничны послышался частый нарастающий топот, похожий на работу хорошего барабанщика, потом дверь с треском распахнулась – и Дениска замер на пороге, растопырив руки, вывернув ладони так, словно ждал проверить, не идет ли дождь, и улыбаясь недоверчиво и радостно:
– Севгей! Севе-е-е-ежа!
– Привет тебе, – сказал я. – Как живешь?
– Пойдем игвать в “монополию”, – предложил он, сосредоточенно хмурясь. – Много домов, заводов…
– Нет, нет, нет! – Анна Ильинична тоже выступила из комнаты. -
Мы уходим, Денис. Да? Нас мама ждет. Добрый вечер.
– Добрый вечер, – ответил я. – Вот видишь, братан. Вам пора.
Дениска, будто свеча, на которую пахнуло адским жаром, весь оплыл, одновременно скручиваясь в коленках, с легким шлепком приник к двери как распятый и сказал, запрокидывая ко мне голову:
– Ну вот. Опять.
– Пойдем ко мне на пять минут. Хочешь? Анна Ильинична, можно на пять минут?
Дениска воспрял.
– Телефон звонит не переставая! – сообщила между тем Анна
Ильинична, делая страшные глаза и прикладывая пальцы к вискам. -
Просто не переставая!
– Дикие люди, – сказал я. – Да вы бы у себя выключили.
– Я и выключила! Что вы! Что вы! Это же совершенно невозможно!
Анна Ильинична была женщиной чрезвычайно впечатлительной и благовоспитанной – из тех, что даже в слове “сортировка” способны усмотреть некоторое неприличие. Но это бы полбеды. Беда была в ее маниакальной чистоплотности – так, например, яйца перед варкой она мыла с мылом. Я ждал, что она сейчас снова заноет о том, будто нашла пятнышко на раковине или мусоринку на полу, поэтому сделал попытку пойти восвояси, однако она меня остановила.
– Сергей, вы ведь по недвижимости? – спросила она, затем нацепила очки и уставилась, ожидая ответа.
Я кивнул.
– Дело вот в чем. У моей племянницы есть квартира. Там сложная ситуация. Видите ли, она…
Мне не хотелось ее перебивать, и все же, мгновенно положив на одну чашу весов ее справедливое неудовольствие, а на другую – удовольствие вникать в ее путаные и наверняка фальшивые разъяснения, я приложил руку к груди и воскликнул:
– Анна Ильинична! Я вас умоляю, не рассказывайте мне ничего об этом! Вы что-нибудь обязательно напутаете… верно? Пусть она мне сама позвонит – и мы все разложим по полочкам.
Осекшись на полуслове, Анна Ильинична вскинула голову, затем горделиво сдернула с носа очки… а затем Денис завопил от моей двери:
– Ну сково, что ли?!
– Пять минут, – строго сказала ему Анна Ильинична. – Слышишь,
Денис? И мы уходим.
Я отпер дверь и включил свет. Денис забрался в кресло. Сам я вынул из холодильника банку пива и тут же щелкнул крышечкой. А ему протянул большую сушеную инжирину.
– Это пиво? – спросил он жуя.
– Пиво.
– Я знаю. Я пил. Сладкое?
– Горькое.
– Непвавда.
Я пожал плечами.
– Дай попвобовать.
– Сопливым не положено.
– Ну ка-а-а-апельку!
Я обмакнул палец.
– Открой рот.
Он зажмурился и высунул сладкий инжирный язык. Я стряхнул каплю.
– Ну и что! – сказал Денис, морщась и качая ногой. – И совсем не говкое. А зачем ты пьешь?
Я вздохнул.
– Понимаешь, Дениска… Пока не выпьешь, мир вокруг такой большой, страшный… а душа маленькая, испуганная. А как выпьешь
– мир становится маленький, а душа – большая-большая! И ничего не страшно. Понял?
– Понял, – торопливо согласился Денис, дожевывая (из коридора уже слышался зов Анны Ильиничны). – Знаешь, Севежа, пойдем к нам жить. А то у нас живет дядя Валева, а он мне не нвавится.
– Вот тебе раз, – сказал я.
Послышался деликатный стук.
Анна Ильинична приоткрыла дверь и поманила его пальцем. Денис с сожалением пополз с кресла вниз.
– Так вы с ней поговорите?
– Обязательно, – сказал я. – Не думайте об этом. До свидания.
Я знал, что увижу в зеркале – серую усталую физиономию, на которой вечерняя щетина похожа на паршу, – поэтому смотреть туда мне не хотелось. Намыливая ладони, я размышлял, почему с рук смывается столько грязи. Даже странно. Как будто целыми днями занимаюсь разгрузкой угля. Или погрузкой шлака. А вовсе не таким чистым и одухотворенным делом… Повесив полотенце, я вернулся в комнату, достал вторую банку пива и щелкнул крышечкой.
Расшнуровывая ботинки, я поочередно косился то на телефон, то на пиво. Вот наконец вытянул ноги и осторожно налил полный стакан.
Недолго полюбовался. Поднес к губам и отпил как положено – большими глотками и сразу половину. Перевел дух. И лишь после этого нажал гашетку.
Автоответчик сохранил девять сообщений. Три были пустышками – скрежет, хрип, короткие гудки; два интересовались Будяевской; на четырех оставшихся бесцветный, но от раза к разу все более настойчивый голос требовал связаться с его обладателем по поводу квартиры на “Новокузнецкой”.
Я еще размышлял, стоит ли сейчас этим заниматься, а телефон уже зазвонил, и, сняв трубку, я услышал все тот же голос.
– На “Новокузнецкой”? Да, да, конечно. Но, видите ли, квартира… э-э-э… как бы это сказать поточнее… Короче говоря, почти продана квартира и…
– Задаток получили? – строго спросил голос.
Ишь ты!
– Задаток-то? – Я зачем-то переложил трубку в другую руку – должно быть, чтобы не выругаться. – Нет, не получили. Но все равно… Давайте мы это до завтра отложим и тогда уже, так сказать…
– Э-э-э! – насмешливо протянул он. – Вы чего? Разве так делают?
Если нет задатка, кто же откладывает? У меня живой клиент, с живыми деньгами. Торопится! Вы чего? Показывать надо! Давайте в девять покажем. А?
Вот тебе раз – еще и в девять! А Николай Васильевич обещал разродиться к одиннадцати.
– В девять? Нет. Знаете что?.. Давайте так. М-м-м-м-м… Так. Вы мне позвоните часиков в двенадцать, и мы…
– Да не может он в двенадцать! Клиент занятой, понимаете? В девять он хочет. Что ж я ему буду предлагать в двенадцать, если ему надо в девять? Ну у вас же нет задатка-то, я просто не понимаю!..
Э, черт бы тебя побрал!.. Голос был удивительно настырный. Тем более не хотелось признавать его неоспоримую правоту: нет задатка – нет покупателя.
Я невольно закряхтел, потом сказал грубо:
– От вас, похоже, не отвяжешься… Ладно. Точно приедете?
– Да о чем речь! – возмутился голос. – Тратил бы я с вами время!
– Пишите адрес, – буркнул я. – Как зовут-то вас? Ага. Меня
Сергеем. Там арка такая… так вот у арки.
Разумеется, затем мне пришлось договориться об утреннем визите.
Как всегда, это дело, не требующее, по идее, и полутора минут, отняло больше четверти часа. Ну зачем, зачем люди произносят такое количество слов? Унять Елену Наумовну, вулканически извергающую клокочущий смех и самые черные подозрения насчет
Николая Васильевича (я никак не мог привыкнуть к тому, что она всякий раз изобретает новые), было невозможно. Кроме того, от показа она упорно отказывалась, ссылаясь на слишком ранний час.
“Вы знаете, что говорил Ландау? Когда его звали к девяти – знаете? – бушевала она с такой уверенностью, как если бы Ландау был если не мужем ее, то братом. – Так вот знайте, Сережа, он говорил: я! по ночам! не работаю!..” Мы оба выдохлись, но в конце концов я ее кое-как уломал. Однако Елена Наумовна завершила разговор следующей фразой: “В этом нет смысла, ну да как хотите”. И положила трубку. Я недолго поразмышлял насчет ее слов. Долго думать было не о чем, все уже давно продумано и решено: совести у Елены Наумовны нет ни на грош. Она без колебаний обует меня при первом удобном случае. Поэтому такого случая ей предоставлять никак нельзя. Поспешать, поспешать нужно!.. Я рассеянно допил пиво. Ах, Николай Васильевич, Николай
Васильевич!.. без ножа режет!.. Ну что б ему не согласиться сегодня на задаток! Ведь до всего договорились! до всего! окончательно! – нет, уперся, старый крокодил, – дай ему ночь на раздумья, и хоть ты кол на голове теши. На какие раздумья? ведь вы согласны? – Согласен, да. Полностью готов. Но задаток не сейчас, а завтра в одиннадцать… Бли-и-и-ин! Константина чуть удар не хватил… Адичка все косился, будто сказать что хотел… вот нескладица!.. Что ему эта ночь? Ну да ладно – хоть бы завтра в одиннадцать уже все решилось… Я вспомнил противный голос
Елены Наумовны и снова было расстроился, но тут опять зазвонил телефон. Интересовались “Коломенской”. “Продана!” – отрезал я.
Звонок. А как вообще насчет переодеться?
– Я от Владимира Николаевича, – сказал женский голос.
– Ага, – отвечал я, прыгая на одной ноге, чтобы снять вторую штанину. – Как же, как же…
Кто такой? – убей, не вспомню.
– Вы его невестке купили квартиру, он вас очень хвалил…
– Ну что вы! – сказал я. – О чем говорить!
Двадцать три минуты по часам ушло на то, чтобы объяснить этой милой женщине, во-первых, разницу между панельным и блочным строительством, во-вторых, что квартиры на первых этажах всегда дешевле и, в-третьих, что она никак не сможет купить трешку в
Крылатском, продав двушку в панельной девятиэтажке на “Бауманской”.
– Но вы поймите: это же центр! – в третий раз воззвала она к моему здравомыслию.
– До свидания, – отрезал я. – Позванивайте.
Телефон послушно зазвонил. “Продана!” – сказал я. Опять звонок.
Господи. Иногда так и подмывает записать на автоответчик сообщение: “Сергей Капырин покончил с собой. Дождитесь сигнала, положите трубку и никогда больше сюда не звоните!” Я презрительно посмотрел на аппарат и открыл холодильник. Сделал бутерброд. Телефон звонил. Права Нина Михайловна, права: ну просто удивительно упрямые попадаются люди.
– Алло! – сказал я, отпив. – Да, да… есть такая квартира…
Нет, не свободна. Альтернатива. Смотреть? Можно завтра. Ах, через неделю! Позвоните через неделю. Хорошо? Договорились.
Звонок.
– Черт бы вас всех побрал, – сказал я, глядя на часы.
– А можно Сергея Капы-ы-ырина? – спросил незнакомый женский голос.
Я почему-то сразу подумал: “Вот этого мне только не хватало!”
Я вообще не люблю незнакомых женских голосов. Должно быть, потому, что почти всегда далекий женский голос звучит мелодично и немного волнующе и всякий раз хочется наделить его обладательницу необыкновенной внешностью и умом. А это неминуемо влечет за собой горькое разочарование. Сейчас, правда, был другой случай: судя по всему, дамочка была слегка навеселе. Во всяком случае, говорила она с интонациями половозрелой второгодницы.
– Ах, это вы Сергей Капы-ы-ырин? А я от Вики, – сообщила незнакомка, хихикнув. – Знаете Вику? Ну как же, Вика! Вика из
Ковальца, дочка Павла Иваныча! Вы знаете, что Павел Иваныч в больнице? Можете перезвонить? – а то мне очень дорого. Пожалуйста…
– Скажите номер, – попросил я, садясь.
Я перезвонил.
То жеманно мяукая, то говоря низким трагическим голосом, она поведала, что недели две назад Павлу стало плохо и его госпитализировали. Сначала подозревали инфаркт, потом воду в легком; затем воду в легком отменили – то ли не было никакой воды, то ли она куда-то делась; и с инфарктом непонятно – не то был, не то не было; в общем, Павел Иванович в больнице, а Вике даже не на что купить фруктов, чтобы ему отнести; и не мог бы я выслать денег.
– А где Вика?
Вика уж который день у нее, у Ларисы.
– А раньше где была? – спросил я. – Я несколько раз звонил…
Вика, может, и дома была, да ведь телефон-то выключили, вот в чем дело… уже дней десять, за неуплату.
– Черт возьми… А почему она у вас живет, а не дома?
А дома ей никак нельзя, просто никак, – квартиру-то обокрали, и она боится там оставаться одна, потому что замок сломан.
– Так что же, так открытая и стоит квартира?
Ну да, стоит… денег-то нет замок купить (в ее голосе прозвучал вызов). Но ничего: Вика ходит иногда, проверяет; это близко – в соседнем подъезде.
– А что украли? – спросил я, и впрямь не в силах сообразить, что оттуда можно было украсть.
Телевизор. И кое-что по мелочи – ложки там какие-то… посуду…
Она, Лариса то есть, говорила: как же так, открытую-то квартиру бросать!.. Вика теперь все плачет, плачет – просто заливается: голодная, холодная, и в больницу к Павлу Иванычу боится идти, потому что он сердиться будет, что телевизора нет. И не мог бы я прислать немного денег: Вика купит фруктов, цветов и пойдет рассказывать; а то Павел Иваныч в больнице один, и как-то это не по-людски: ведь не звери, чтобы больному человеку не принести ни цветов, ни фруктов.
– Так она не была еще в больнице-то, что ли?
Пауза, шушуканье.
– Нет, не была, – нехотя подтвердила Лариса.
– Откуда же известно про воду, про инфаркт?
Как же: это все Людмила рассказывает, объяснила она. Людмила, покойной Ани сестра. Знаете?
– Ну, пусть Вика к телефону подойдет, – попросил я после короткого раздумья.
Пошептались, и Лариса с траурным сожалением ответила: нет, не может – плачет девка, заливается, говорить не в силах. И ни копейки денег на цветы и фрукты.
Я положил трубку и задумался.
Вот уж точно: именно этого мне и не хватало. С одной стороны, какой-то неприятный бред… с другой – ничего загадочного. Видал я перевидал эти квартирки в пятиэтажках, этих подружек-алкоголичек… Входные двери без замков – должно быть, потому, что вечно теряются проклятые ключи, – с расколотыми косяками, с большими дырками, из которых тянет на лестничную клетку дымом… нескладным гулом пьяных голосов… Припомнил по случаю одного типа – о замке он уж давно и не мечтал, а дверь закрывал обломком швабры: ставил ее в распор и очень радовался, что нашлась такая замечательная палка. Потом она у него сгорела.
Посмотрев на часы, я все же рискнул, и Людмила заспанным голосом подтвердила, что все так и есть: Павел в больнице, диагноз не ставят, домой не пускают, – в общем, неясное какое-то положение.
А мне звонить Павел не велел – вот она и не звонила. А эта-то лахудра, Вика то есть, с этой, прости господи, Ларисой, звезда она пятиугольная… и т. д.
– Ну хорошо, – сказал напоследок я. – Что-то я ничего не пойму.
Короче, скоро увидимся. Извини, что разбудил.
Я погасил свет и закрыл глаза. Ехать в Ковалец завтра все равно не было никакой возможности, поэтому и думать сейчас об этом не имело никакого смысла. Значит, послезавтра. Или в пятницу. Да, послезавтра… Нет, не электричкой… Да. Пораньше. Выехать пораньше. Двести километров – подумаешь… Перед глазами побежала серая полоса асфальта. Вот она зарябила, поплыла… и вдруг кто-то сипло сказал в ухо: “Опомнился! Это ж, блин, направо!..” Я вздрогнул, силясь понять, как проскочил поворот, и тут же провалился в беспросветный мрак.