Текст книги "Недвижимость"

Автор книги: Андрей Волос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

22

На четвертом гудке хрустнуло.

– Алло?

– Крестецкую будьте добры… спасибо… Нина Михайловна? – спросил я, морщась от головной боли. – Это Сергей.

Услышав, что я нашел покупателя, Нина Михайловна обрадовалась.

То есть она сначала обрадовалась, а уже обрадовавшись, спросила, за какую цену. Узнав цену, погрустнела. Но именно погрустнела, а не оскорбилась – из чего я заключил, что она стоит несколько ближе к реальности, чем во дни наших первых свиданий.

– Да, шестнадцать на руки, – повторил я. – Вы подумайте. Если устраивает…

– Но вы же говорили – двадцать две, – робко начала она.

У меня стрельнуло в затылке, и я невольно закряхтел, держась за висок.

– Двадцать две – это если продавать полтора месяца. Я же объяснял. Вы поймите, я не против того, чтобы вы получили двадцать две. Я могу продать ее обычным способом, и тогда вы столько и получите. Примерно столько, – оговорился я. В затылке теперь что-то противно перелилось справа налево. – Двадцать две плюс-минус сколько-то за счет неизвестности будущего… вы же понимаете: будущее известно нам, но не в деталях, – говорил я, мучительно пытаясь сообразить, зачем это делаю. Вот ведь тянет, тянет черт за язык! – Правильно?

Она понятливо угукнула.

– А тут совсем другое дело, – сказал я, ободренный. -

Подвернулся человек, который хочет на вашей квартире немного заработать. И этого не скрывает. Ему не нужна квартира как таковая. Ему нужен навар. Он хочет купить ее у вас за шестнадцать, а потом продать несколько дороже. Допустим, за те же двадцать две. У него есть время. Он может потерпеть, чтобы получить в конце концов по средней рыночной цене. А у вас, если я правильно понимаю ситуацию, времени нет.

Нина Михайловна все-таки оскорбилась:

– То есть он хочет нажиться на нашем несчастье?!

Я пожал плечами.

– Может быть, – сказал я. – Не знаю. Думаю, ему дела нет ни до вас, ни до вашего несчастья. Просто он готов вложить деньги.

Поймите: никто не станет покупать вашу квартиру за двадцать две тысячи, чтобы через месяц продать ее опять за двадцать две. Мне, во всяком случае, такие люди неизвестны.

– А может быть, завтра появится настоящий покупатель! – запальчиво заговорила Нина Михайловна. – Не спекулянт, у которого совести ни на вот, а который жить, и рад без памяти, что подвернулось, и тогда еще посмотреть, и…

Она клокотала минуты три. Так бурлит кастрюля на плите – пару полно, а макарон не купили. Слушая ее, я думал об одном: вот договорю и приму две таблетки анальгина. Еще хорошо бы что-нибудь от похмельного отвращения к жизни вообще и к бессмысленным белолобым теткам в частности. Но такого снадобья пока не изобрели.

– Разве этого не может быть? – пальнула Нина Михайловна.

– Может. Появится завтра, купит и будет жить. Ремонт вот только сделает – и заживет за милую душу. А может быть, не завтра, а через неделю. Или даже месяц. Я не знаю. Я же говорю вам: будущее известно нам не в деталях. Мы знаем будущее в такой степени, чтобы сказать, что настоящий покупатель непременно появится. Но не знаем в такой, чтобы сказать, когда именно это произойдет. Собственно говоря, я ведь ни на чем не настаиваю…

Я вам позвонил, чтобы вас информировать. А вы подумайте. Потом мне скажете… В остальном все остается по-прежнему. Первое объявление выходит завтра.

– Завтра? – Она снова нашла повод обрадоваться: – Так, может быть, завтра кто-нибудь и появится?

Я вздохнул. Сказка про белого бычка хороша именно тем, что никогда не кончается. Но, как и во всем другом, ее недостатки есть продолжение ее же достоинств.

– Все может быть, – сказал я. – До свидания.

– Подождите! Сергей! Подождите же! Я же ничего такого не говорю!..

Однажды я сидел на берегу, стояла жара, клева не было, живец давно сомлел, перестав отвечать как своему названию, так и назначению, я собрался уходить и последним движением потянул удочку. В этот момент из глубины метнулась большая щука и со всего маху села на крючок. Должно быть, она долго следила за дохлым пескарем, а когда он чудодейственным образом ожил и вознамерился ускользнуть, сердце ее вскипело. Вот и Нина

Михайловна своими реакциями напоминала ту безмозглую щуку.

Теперь она талдычила, что мир полон хищных людей, справедливости нет, совести тоже нет, нет и элементарной порядочности, а также еще каких-то важных моральных категорий – я пропустил мимо ушей,

– но деваться ей все равно некуда, и пусть уж последнюю свою кровь она выльет на алтарь любви к золотому мальчику Степаше…

И давай все с самого начала – мать есть мать и т. д.

– Я понимаю, – кивал я. – Ну конечно. Да. Хорошо…

Договорились. До свидания. Что? Естественно… Как не понять.

Обсудите со Степашей и позвоните. Замечательно. Отлично.

Конечно. До свидания. Еще бы. Нет, никто же не говорит… До свидания. Конечно, конечно… Да ну что вы? Какой разговор…

Ага. До свидания… Да, разумеется… да-да. Конечно. Кто же спорит. Вот именно. Я вас понимаю… Да-да. Ну еще бы… Тут двух мнений… ага… не может быть двух мнений. Правильно. -

Почувствовав, что еще через двадцать секунд голова моя треснет пополам, я прижал трубку плечом к уху, завел будильник, перевел стрелку и, когда он затрещал, крикнул: – Простите, Нина

Михайловна, мне в дверь звонят!

Степаша прорезался минут через сорок. Голос был встревоженный и тусклый, звучал напряженно (как будто кто-то стоял у Степаши за спиной), и говорил сегодня Степаша настолько вразумительно, что его понял бы даже человек, выросший, как выражается Кастаки, на языке “Капитанской дочки” и “Героя нашего времени”. Да, ему подходят такие условия. Шестнадцать так шестнадцать. Ему все равно – тысячей меньше или больше; его так приперли, что уже не до жиру – быть бы живу. Он матери сколько времени твердил, что ему, того и гляди, кал встряхнут, а она все клава клавой… вот и домумилась до шестнадцати. И ладно – на все плевать, только бы скорее. Ему по некоторым причинам выбраться затруднительно, а разговор не для телефона, так не мог бы я сам подъехать, но только сразу с покупателем и задатком, а то ему карачун. То есть кранты. Другими словами – кирдык.

– С задатком? – переспросил я, соображая.

Да, с задатком, повторил Степаша нервно; а что такого? – ведь все на мази? Конечно, с задатком; есть покупатель, так пусть с задатком приезжает, а нет покупателя, так нечего и голову морочить – нет, ну правда, что языком чесать попусту, когда ему вот-вот по келдышу?

– Насчет задатка не знаю, – сказал я. – Какой смысл? Зачем задаток? Оформлять нужно ехать, а не с задатками возиться.

Документы-то готовы?

Естественно, готовы – у него на руках все документы: материны бумаги на квартиру и доверенность.

– Доверенность? Что, Нина Михайловна сама не сможет на сделке быть?

– Нет, почему… Сможет.

– Вот и хорошо. Значит, доверенность не нужна… И все, что ли?

– А что еще надо?

Я перечислил.

– Это долго?

– Как сказать… Сегодня пятница – короткий день. Времени – второй час. В РЭУ еще туда-сюда… а в БТИ уже никак. Но в БТИ можно с утра в понедельник – и тогда сразу к нотариусу. Причем и в РЭУ, и в БТИ – только вместе со мной. Чтобы я все сам видел.

– Что видели?

– Как вы документы берете.

– В понеде-е-е-е-ельник!..

– Я же при вас говорил Нине Михайловне: дайте мне правоустанавливающие и доверенность. Я бы уже все бумажки собрал. А нет, так надо было самим… Вообще говоря, какая разница, если два дня выходных? Вечер пятницы – это все равно что утро понедельника.

– Ё-о-о-о-о-о-о-о!.. – протянул он совершенно упавшим голосом. -

Сейчас, подождите.

Должно быть, он зажал трубку ладонью. А я вдруг вспомнил: стоп, ну какой, к чертям, понедельник! Ни черта не понедельник. Там же у них наследство, вот в чем дело… стало быть, нужно к обычным бумажкам еще и справку из налоговой. А налоговая устроена просто: во вторник утром документ заказал – в четверг вечером получил. Значит, утро пятницы, не раньше.

– Алло! А если вы до понедельника передумаете? – спросил

Степаша. – Нет, ну всегда же задаток. Нормальное дело. А?

Я вздохнул. Это мы, слава богу, проходили. Сначала ты вот такому орлу даешь деньги – а потом игра в ку-ку. Ищи-свищи его потом. С собаками не найдешь. Ему что? У него ни руля, ни ветрил. Куда волна понесла, туда и ладно. Нет уж… С другой стороны, без задатка тоже нехорошо. Подвернется кто-нибудь часом – и готово дело, ушла квартирка… Может, может подвернуться какой-нибудь смельчак… предложит на штуку больше, даст задаток, подождет, пока документы соберут… Ну и черт с ними, уйдет так уйдет.

– Кто его знает, – сказал я. – Может, и передумаем. А может, не передумаем. Что толку рассуждать, если документы не готовы?

– Но в понедельник-то будут готовы!

– Не будут. – Как говорится, бешеной собаке рубят хвост до самой головы. В том смысле, что лучше вывалить на человека все несчастья чохом, чем мучить его все новыми порциями. – Я ошибся.

Еще из налоговой придется бумажку брать. А это самое раннее – в четверг. Стало быть, оформлять можно только в пятницу.

Степаша замолчал. Даже дыхания не стало слышно – должно быть, опять прижал трубку к ладони. Совещаются. Давайте совещайтесь.

– Алё, – услышал я минуты через три. Голос был не Степашин, но почему-то показался отчетливо знакомым. – Алё!

– Да, да, – ответил я, мучительно пытаясь вспомнить: где же я его слышал? Бедная моя голова гудела, как пустой бидон из-под бражки. – Я слышу, да.

– Не, ну а чё ты мозги-то крутишь, а? – с места в карьер спросил голос. – Чё ты, в натуре, докопался? Ты мужик или чё? Чё ты вертишь? То понедельник, то типа пятница…

Интонация была противная – на кого тянешь, мол. Мол, отвали, моя черешня.

Меня замутило. Захотелось швырнуть трубку и не слышать больше никогда ни Степу, ни этого вот его блатного подельника…

– Ты кто? – спросил я сухо. – Мышка-норушка? Значит, секи фишку: еще раз схамишь, будешь сам с собой разговаривать. Поймал? Или мимо кассы?

Секунду он молчал – должно быть, обдумывал, как меня уесть или хотя бы послать; посылать меня было нельзя – у меня покупатель, а у кого покупатель, тех не посылают; уесть тоже не выходило – я бы его сам послал, да и дело с концом; поэтому малый решил продолжить конструктивную беседу в дружеской и доброжелательной обстановке. И загнусил дальше:

– А кто хамит, кто? Не, ну ты тоже фильтруй базар, чё ты в натуре. Чё такое за фигня? Почему пятница?

Я сказал почему.

Он хмыкнул.

– Не, ну а хавирку-то берете? Или как?

– Берем.

– Тогда базару нет, – обрадовался голос. – Давай тогда пятеру засылай до пятницы. Даже лучше десятку. В пятницу конкретно перепишем, ему остаток отдадите – и все, и разбежались. Ты ему скоко назначил? Шешнадцать? Смори, давай так: если сёння засылаете десятку, за пятнашку отдадим. Нам чисто мазы нету досуха выжимать. Нам червончик свой отбить – и гуляй. А?

Теперь уже мне пришлось хмыкнуть.

– Отличный план. Может, всю пятнашку сегодня? А чего тянуть? И разбежимся. А уж квартирку мы когда-нито потом оформим. Что нам квартирка? Нам главное – деньги вам отдать. А квартирка погодит.

Нам не к спеху. Возьмете пятнашку-то?

– Не, ну чё ты опять, – загнусил он. Удивительно знакомый был голос. Впрочем, все гнусавые приблатненные голоса довольно похожи. – Чё ты межуешься? Я дело говорю. Да все нормально будет, чё ты. Если он чонить там залупнется – свистнешь, подскочим конкретно. А? Все нормальные пацаны. Разберемся в пять минут.

– Нам квартира нужна, а не разборки. Какой может быть задаток, если у вас документы не готовы? В общем, предложение такое.

Сегодня встречаемся. Я с покупателем приеду. Если ему все подходит – закладываемся на следующую неделю. Готовы документы – тут же оформляем. Годится?

– А если кинете?

– Нет, ну если у вас там где-нибудь другой покупатель есть – то мы не возражаем. Пожалуйста. Пусть покупает. Мы переживем как-нибудь… Я же говорю: у вас все равно документов нет.

Подвернется покупатель – флаг вам в руки. А не подвернется – так в пятницу на нашего оформим.

– Нет, не пойдет, – заупрямился он. – Мы, значит, это!.. а вы потом!.. нет уж! Штуку вперед! Сегодня.

– Ага, понял. Ладно, что нам время попусту терять… Хрюши нету, так хотя бы Степаше кланяйся.

– Чего? – сказал он. – Э, э! Погоди! Слышь? Через пять минут можешь набрать?

Я позвонил через пять минут.

Трубку взял этот гнусавый – и опять показалось, что голос знаком.

– Ладно, валяй, – сказал он. – Годится. Запрессовали.

Подъезжайте тогда. Смотри, слышь. Кронштадтский, двадцать два…

– Какой еще Кронштадтский, если квартира на Технической?

– Так а чё квартира? Мы-то здесь… и бумаги здесь, и все. Чё ты?

– Я-то ничего, и покупателю все равно, где вы. Хоть на Марсе.

Только он квартиру хочет посмотреть. А квартира – на

Технической. Давайте там. Во сколько?

– Не, ну ты чё, в натуре! Нам туда тащиться!.. – Он повыл секунд тридцать, потом, как водится, зажал трубку, посовещался и сказал: – Ладно. К трем подтянемся.

– Бумаги, бумаги не забудьте!

Я набрал другой номер.

– “Самсон трейдинг”, здравствуйте, – промурлыкала пластмассовая секретарша.

Первое, что сказал Кастаки, взяв трубку, было:

– Слушай, так ты вчера так и не воспользовался?

– Зато ты воспользовался вдвойне, – съязвил я. – Полной ложкой.

– А что ж. – Он добродушно хохотнул. – Я же говорю – уплочено.

– В три часа на Технической. Пиши адрес.

– Башка трещит, – пожаловался Шура.

– Не у тебя одного, – сказал я. – Не опаздывай, мне еще к пяти в

“Свой угол”.

23

Я встал на углу, у помойки, как договорились.

Шуры не было.

Я сидел в машине, поглядывая то на часы, то в сторону дымящей теплостанции, откуда должен был показаться его “ниссан”.

Голова просветлела. Но не до кристальной ясности. Я утешал себя надеждой, что Кастаки чувствует себя не лучше. И поделом.

У меня не хватило воли его остановить. У меня никогда не хватает воли кого бы то ни было останавливать. У меня не хватает воли даже на то, чтобы самому остановиться. В “Диком гусе”, слава богу, не было никаких эксцессов. Правда, под конец застолья

Шурик стал удивительно придирчив и трижды гонял все более мрачнеющего официанта за /другим/ кофе, утверждая, что /этот/ совсем не пахнет. Я был совершенно трезв. Нет, я, конечно, захмелел с самого начала. А потом пришел в норму. И уже не пьянел. Да и пил-то мало. Я вообще на это дело очень крепок.

Крепче других. Когда другие падают, я еще сижу. А когда падаю сам, то уже некому заметить куда. В результате время от времени меня коллективно ищут. И находят, например, в темной комнате, как однажды у Стаса. Или в канаве, как в тот раз, когда гуляли на даче у Волкова… Короче, я все трезвел, официант и кофе раздражали Шуру все больше, и когда к нам подъехала со своей тележкой какая-то совершенно невинная женщина в белой наколке, чтобы забрать грязную посуду, если таковая обнаружится, захмелевший Шура, хмуро поглядев, как она, улыбаясь, чрезвычайно деликатно опускает в стальной поддон тарелочку из-под икры, вдруг спросил: “Ну что ты, падла, лязгаешь?” Вопрос был, в сущности, безобидный, но женщина не поняла юмора и побежала жаловаться. Когда пришли два скучных охранника, мы все равно уже собирались уходить. Выбравшись наконец из этого затхлого подвала, я обнаружил у себя в руках две бутылки шампанского и бутылку коньяку. Черт их знает откуда. Было довольно темно, и я еще силился разобрать этикетку, а Шура уже сказал: “Подожди, я сейчас”, – и куда-то пропал. Вообще я не собирался пить ни коньяку, ни шампанского. Меня интересовали только этикетки.

Азербайджанский, что ли? Или дагестанский? Да ладно, лишь бы не чеченский… Собственно, единственное, о чем я думал, – это поймать такси. Но оказалось, что такси уже поймал Кастаки, и не совсем пустое. Обеим было лет по двадцать пять. Не девочки, в общем. Одна светленькая. Другая темненькая. Раскрашенные лица.

Довольно похожие. Темненькая поглазастей. Я молча сунул ей бутылку, она молча же ее взяла. Ни одна из них мне и на дух была не нужна, но разорвать дружеские связи во втором часу ночи после

“Дикого гуся” – дело совершенно невозможное. Кастаки учил таксиста, как тому вести машину. Таксист невозмутимо рулил, а иногда зачем-то подмигивал мне в зеркальце. Девушки шептались и хихикали. “Вы откуда, сестры?” – спросил Шура. “Ой, ну какая разница откуда, – сказала светленькая так, что сразу стало ясно откуда. Она вообще была побойчее. – Мы же не спрашиваем, откуда вы, правда?” – “Мы-то понятно откуда, – заявил Шура. – Мы родом из детства”. Таксист хмыкнул. “Направо, – неодобрительно сказал ему Кастаки. – Из голозадого детства, вот откуда. И хотим обратно”. И громко расхохотался собачьим своим хохотом. Он сидел впереди, а я сзади, рядом с темненькой. Мы невольно соприкасались кое-какими частями тела. Части были податливы и теплы, но почему-то производили впечатление резиновых – как рядом с манекеном. Я отодвинулся к двери. Она (не дверь, а темненькая), кажется, не обратила на это внимания. “Во двор, – сказал Кастаки. – Осторожно, яма. Так с Украины, что ли?” – “С

Америки, – хихикнула светленькая. – С Вашингтона мы”. Таксист опять хмыкнул. “Ага, из Вашингтона, – буркнул он. – Отса-сити, штат Небраска”. – “Вы, мужчина, не встревайте, – сказала вдруг светленькая довольно взвинченно. – Едете себе, ну и едьте”. -

“Ему тоже хочется, – заметила темненькая и рассмеялась. – Вот и чипляется”. У нее оказался низкий влажный голос. Она вздохнула и жестом примерной ученицы сложила руки на коленках – справа и слева от бутылки шампанского, промявшей короткую юбку. Таксист нечеловечески вывернул голову и посмотрел на нее долгим взглядом. Если б не темнота, этот взгляд мог оказаться испепеляющим. “Ты рули, рули, – посоветовал Шура. – А то сейчас доездимся”. Тогда таксист отвернулся и сплюнул. Точнее, сделал вид, что сплюнул: тьфу.

Шурик долго пыхтел, расплачиваясь: все ронял бумажки в грязь. Мы стояли у машины. Темненькая держала бутылку шампанского. Меня так и подмывало с ними о чем-нибудь потолковать. Но сказать было нечего. А главное – им со мной не о чем было разговаривать. Что говорить, когда все ясно как дважды два? Я разозлился и сказал:

“Шурик, так ты обнаружил, что ли, другую высшую математику?” Он хлопнул дверцей и повернулся: “Чего? Пошли, пошли…” Я повторил: “Математику… помнишь? С апельсин, что ли?.. или как там было? Обнаружил?” Кастаки не ответил, а просто взял обеих под руки и повел к подъезду, что-то говоря. Светленькая рассмеялась.

Пробку я, естественно, не удержал, и пена залила полстола. Шура допил свой стакан и потянул светленькую в комнату. Они, казалось, уже век были знакомы. Сначала она кокетливо возмутилась, сделала глаза, сказала: “Вы чего, мужчина?!” – а потом рассмеялась и посеменила следом, повторяя с испугом понарошку: “Ой, иду-иду-иду! Ой, иду-иду-иду!” Я бросил на стол кухонное полотенце. Оно намокло. В комнате забренчала какая-то простецкая музыка, потом хриплый голос запел с середины: /“…и каждую ночь – больные сны, все время зима, и нет весны, и нет никого, по кому тосковать, и некому верить”./ Я налил себе еще немного и спросил: “Ты чего не пьешь?” Темненькая пожала плечами. Я вспомнил анекдот. Грузин спрашивает: почему молчишь?

Она: хочу – и молчу. Грузин: хочешь – и молчишь?! Я посмотрел на нее, и рассказывать почему-то расхотелось. В холодильнике лежало несколько свертков. /“О том, что весь мир – сплошной вертеп, отчетливо понял я лишь теперь…”/ В одном была ветчина, в другом – сыр. /“А раньше – где правда была и где ложь, не мог разобраться…”/ Темненькая заинтересовалась. “А хлеб есть?” – спросила она. /“…хотелось пройти мне хоть сто дорог, и ежели есть на свете Бог…”/ Я полез в хлебницу. /“…хотелось бы мне очень тогда до Бога добраться…”/ Хлеба не оказалось – так, какие-то куски. /“Его б я спросил: ты что ж натворил, когда я родился, где же ты был?..”/ Она кивнула. /“…когда я взрослел, ну куда ты смотрел, почему не вмешался?..”/ Я допил шампанское.

“Масло будешь?” Темненькая помотала своей темненькой головой.

При свете она оказалась лучше. Такое редко случается. /“А мне говорят, что Бога нет, во всем виноват мой пьяный бред…”/ И не так уж сильно намазана. /“…и что на семь бед один ответ теперь мне остался…”/ Музыка кончилась. Через минуту кто-то торопливо прошлепал босыми ногами по коридору. В толчке ухнула и загудела вода. “Налить еще?” Опять помотала головой. Тогда я налил чуточку себе. Шампанское было теплым и противным. Точь-в-точь как Алла Владимировна Кеттлер. Я невольно выругался. Должно быть, темненькая неправильно меня поняла. “Они кончили, – поспешно сказала она. – Ну что, раздеваться, что ли? Или как?” И вопросительно посмотрела голубыми глазами, дожевывая. “Или как,

– сказал я. – В другой раз, ладно? Не обидишься?” Она не удивилась. И лицо не просветлело. Ей вроде было все равно.

Пожала только плечами и взяла еще кусок ветчины. Вот и вся буря чувств. “Что?” – переспросила она. “Стихи, говорю, какие-то самодельные”, – повторил я. Она улыбнулась и сказала: “Спасибо.

А то к утру-то кишка кишке рапорт пишет”. И засмеялась. Зубки у нее были довольно кудрявые. А в целом – ничего так… Не хуже других, как говорится. “Это дело ведь такое, – сказал я зачем-то. – Такое дело, что… черт его знает”. Кастаки остановился в дверях и спросил с нетрезвым недоумением: “А вы тут чего? Чего вы тут? Уже, что ли?” Темненькая с готовностью доложила: “А они не хотят”. Ответственная оказалась девушка, не шаляй-валяй. Рабочая косточка, должно быть. Она стояла у подоконника и смотрела то на меня, то на Шуру. На меня равнодушно, а на Шуру с боязливым ожиданием. Кастаки явно вызывал в ней больше чувств. “Ты чего? – спросил он. – Не будешь, что ли? Уплочено, как говорится… Ведь не гнить зерну, а?” Тут появилась светленькая. Она была уже при полном параде. И тоже потянулась к ветчине. “Давай, – сказал я. – Отрабатывай.

Классные у тебя подштанники, Шура. Я подожду, а то тебя сейчас клофелином накормят”. Он сказал: “Ну как хочешь… Как тебя?”

Темненькая отозвалась неожиданно жеманно: “Элеонора”. Кастаки фыркнул. “Да ладно, – сказал он. – Тоже мне – Элеонора!..

Танькой будешь? Ну тогда кам хир, Танюшка!..”

“Ниссан” издалека моргнул фарами.

Шурик выглядел на все сто – вот что значит тренировка. Выбрит, благоухает. Светлая куртка. Галстук. Виски, тронутые сединой. В кино снимать.

– Держи. – Он протянул конверт. – Письмо тебе. Утром пришло.

Я взглянул на почерк и сунул в карман не читая.

– Значит, смотри сюда, Шура, – сказал я. – Еще раз все сначала, чтобы не было недоразумений. Отличный проект. Отдаешь шестнадцать. Становишься собственником уютненькой такой квартирки. Немного воняет, но тебе там не жить. За месячишко я ее толкну. Ну – за полтора от силы. Получишь двадцать. Верхушку возьму за работу. Пару штук. Или две с половиной, если выгорит.

Но твои двадцать – точно.

– То есть четыре чистыми… Двадцать пять процентов.

Я кивнул.

– Нормально, – сказал Шура. – Годится.

– Есть некоторые осложнения, – сказал я. – Человек задолжал каким-то браткам. По голосам похоже. Да и сам он, я тебе скажу, та еще штучка. Но в данном случае нам это все до лампочки.

Владельцем квартиры является его мать. Документы безукоризненные

– наследство. На сделку ее вытребуем. Никаких доверенностей.

Короче, я просчитал – не должно быть никаких проблем. Плевать, что бандюки. Деньги-то они от нас получают. Если б от них денег ждать – другое дело. Я бы не сунулся. Даже через банк бы не сунулся. Понимаешь?

– Ах вот так, – протянул Кастаки. – Не люблю я этого дела…

– Решай, – сказал я. – Если совсем не любишь – не надо. Делаем дяде ручкой и идем пить пиво.

– Четыре штуки, – сказал он задумчиво.

– Да еще две я тебе отдам в счет долга.

– Ладно, пошли.

– Точно? – спросил я. – Ты мне в данном случае должен поверить.

Я говорю: дело верное. Ты мне веришь – и мы идем. И если идем, то потом уже не отказываемся. Да?

– Да, – сказал Шура.

– Иначе они на меня наедут. И будут мотать нервы. Знаешь, как у них – заложились, то-сё, мужик ты или не мужик… бодяга, в общем. Им ведь главное – зацепиться. Зацепятся – не отмотаешься.

Во всяком случае, мне бы этих экспериментов очень не хотелось.

Понимаешь?

– Да, – повторил Шура.

– Так идем?

– Ты достал, – заметил Кастаки. – Я давно все понял.

– Никаких задатков, – продолжал я на ходу. – Я им сказал. Если у них появится другой покупатель – пусть отдают.

– Не знаю, – говорил Шура. – Какой подъезд? Ты в этом деле спец, сам смотри. Сюда, что ли?

Он замедлил шаг, проходя мимо косо загнанной на заплеванный газон машины. “BMW-735” – старая, потрепанная, но все еще внушительная.

– Сюда.

Мы поднялись, и я позвонил в дверь.

Щелкнул замок.

– Сергей, что ли? – спросил человек, гнусавый голос которого казался мне знакомым. – По квартире?

Ничего не скажешь, мир тесен.

Это был Женюрка, сын Николая Васильевича.

– Ну да, – сказал я, когда дар речи вернулся. – Евгений Николаевич?

Женюрка сощурился. Одет он был по сравнению с прошлым разом гораздо приличней: джинсы, ковбойка. Поверх ковбойки – почему-то желтая Степашина куртка с орлом. Волосы зачесаны назад. Надо лбом – бесполезные солнцезащитные очки. Физиономия по-прежнему в угрях. Взгляд исподлобья.

– А это ты, что ли? – протянул он, сторонясь. – Слышь, ни фига себе. Ну лады, лады… А то думаем – кто придет?

– Нашли вам квартиру-то? – поинтересовался я, озираясь.

– Ездят.. Заколебал Константин этой квартирой. Возит предка через день… что-то все показывает. Скоро в дурилку обоим.

– Ага… понятно. Ну знакомьтесь: покупатель ваш.

Кастаки прислушивался.

– Это вода шумит, – сказал я. – Не переживай. Кран сорван.

– А-а-а… – протянул он настороженно.

Вид у него был… да вид как вид, в общем. С непривычки-то.

Мы прошли в комнату.

Здесь все осталось как прежде: стол, засыпанный таблетками, тряпье на продавленном диване, два стула, пылища, хромое кресло, тумбочка с доисторическим телевизором, горелая стена… В кресле вольготно расположился плотный парень лет двадцати пяти в толстой вязаной рубашке, несколько скрадывающей фактуру его довольно громоздкого тела. Он качался в нем как в качалке, и кресло постукивало сломанной ногой – тук-тук… тук-тук…

Степаша, понурившись, сидел в уголке дивана, и мне было странно видеть его, во-первых, неподвижным, а во-вторых – молчащим. При нашем появлении он только приветственно поднял руку – и ничего не сказал. Под глазом виднелся отчетливый кровоподтек. Да и сам глаз немного заплыл. На правом запястье тоже были какие-то темные следы. Мне подумалось, что хорошо, кабы не от наручников.

Оба запястья были пусты – в том смысле, что без часов.

– Ну чё, с бабками приехали?

– Снова здорово…

Парень в кресле повернул голову и тяжело посмотрел на меня. Рожа у него была широкая и круглая, как сковородка, и раскосые глаза довольно неприятно глядели из-под узких век.

– Так а чё просто так ездить! – завел свое Женюрка. – Чё мы сюда тащились-то?

– Ладно, ладно… это обсуждали. Документики-то можно посмотреть?

Степаша испуганно пожал плечами, взглянув при этом на человека в вязаной рубашке.

– А чё тебе документики? – лениво спросил тот, не переставая качаться. – Не боись, в порядке документы. Берете квартиру-то?

Тогда и документы будут…

Я вздохнул.

– Так-так…

Кастаки топтался за моей спиной.

– Ладно, Шура, пошли, – сказал я. – Не получится тут у нас с покупкой.

– Казанец, да покажи ты ему бумаги! – не выдержал Женюрка.

Парень глянул на него, и Евгений Николаевич прикусил язык.

Однако обладатель вязаной рубашки хоть и с кряхтением, но все же поднялся. Хмуро переведя взгляд с меня на Кастаки и обратно, он сунул затем руку в карман своих синих спортивных штанов, вольно облекающих его мощные ноги, обутые в сильно поношенные грязно-белые кроссовки “Reebok” примерно сорок восьмого размера, и достал бумажный комок, которым иной риэлтор побрезговал бы и подтереться. Сопя, принялся его разворачивать. Развернув, еще разгладил вдобавок на коленке. И пробасил:

– Ну документ… а чё?.. нормальный.

– Позвольте?

Я протянул было руку, но не тут-то было: парень тут же отдернул свою. Выяснилось, что, несмотря на свою величину, он тоже способен испытывать некоторые опасения и не собирается выпускать документы из рук, а предпочитает, чтобы мы разглядывали их издали. Когда я все же уговорил его дать мне бумагу и обмолвился о банке, Казанец хмуро заявил, что ни в какой банк никто не пойдет и пусть им отдадут деньги перед сделкой, да и дело с концом. Когда я разъяснил, что, с одной стороны, перед сделкой они не получат и ломаного гроша, а с другой – услуги банка обеспечивают всем безопасность, комфорт и удобство (при этом чуть снова не брякнув про “Аэрофлот”), он сказал, что платить за это они не готовы. Когда я раз восемь настойчиво повторил, что мы примерно одинаково заинтересованы в безопасности, поэтому будет справедливо, если расходы мы тоже поделим пополам, парень угрюмо сообщил, что никакой Нины Михайловны они не знают, ведать не ведают; и что деньги им должен Кислый, а вовсе не какая-то там Нина Михайловна; и что никакая не Нина Михайловна, а именно

Кислый попал на бабки, потому что Кислый, а никакая не Нина

Михайловна, загубил партию товара (Степаша трепыхнулся было, да опять пригорюнился, а я вспомнил, что прежде шла речь о покоцанной машине, а теперь вон чего – какой-то товар, оказывается); и что поэтому он-то, Кислый то есть, и поедет чисто конкретно к нотариусу – с доверенностью. (На всякий случай я поинтересовался: “Кислый – это кто?” – “Кислый – это я”, – буркнул Степаша.) Когда я возразил, заметив, что использование доверенности, равно как и само участие в сделке гражданина

Кислого совершенно не обязательно, поскольку владелица квартиры пребывает, слава богу, в здравом уме и твердой памяти и находится здесь же, то есть непосредственно в столице нашей

Родины, городе-герое Москве, что позволяет ей подписать договор самостоятельно, парень сказал, что…

О боже! боже!..

Если бы жизнь хоть немного походила на кино, я бы прокрутил ленту назад: смешно спотыкаясь, мы с Кастаки вприпрыжку сбежали бы по лестнице, раз, два – шустро попрыгали в машины, задом наперед покатили в разные стороны… и все назад, назад – до того самого момента, когда вчера нечистый потянул меня сказать в припадке пьяного дружелюбия: “Шура, а хочешь немного заработать?” Сами эти слова торопливо втянулись бы мне обратно в глотку непрожеванной абракадаброй:

“тато-баразо-гонмень-шечо-хааруш”, я бы опустил на стол поднятую было рюмку… и вот с этого кадра пускайте фильм по-прежнему, от прошлого к будущему, пожалуйста, не возражаю, – только я бы уже произнес совсем другую фразу: “Шура, а который час?” Или: “Шура, а ты спал с негритянкой?” Или даже: “Шура, а пошел бы ты к бениной маме со своими памперсами, знать тебя больше не хочу!..”