Текст книги "Недвижимость"

Автор книги: Андрей Волос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

ЦК возле метро “Кунцевская”. Потом он заглянул в сортир, потянул носом, поглядел на потолок, поковырял шпаклевку, озабоченно крякнул и подтвердил: мол, да, английский он знает довольно порядочно. Если бы он сказал про английский раньше, чем про

Институт истории партии и дом ЦК (а еще лучше – вовсе бы о них умолчал), то с ним было бы то же самое, что и с японцем: его бы до последней минуты душили неукротимым стремлением доказать, что английским языком способны овладеть не только англичане. Однако он этого предполагать не мог, брякнул, что было, тут же занял в иерархии ценностей Елены Наумовны подобающее ему место, и в знании английского, как в самом святом, ему было молча, но безусловно отказано.

Впрочем, способность окатывать собеседника, как мыльной водой из ведра, каскадами переливчатого смеха ей совершенно не изменила, и только когда Николай Васильевич с Константином в тот самый первый раз простились и ушли, Елена Наумовна стала воздевать руки и саркастически спрашивать, что помешало этому мерзавцу заглянуть в ее кастрюли и не сложилось ли у меня впечатления, что если слизняку коммуняке дать волю, так он и грязное белье полезет исследовать. “О, я этих людей знаю! Я их насквозь вижу!

– повторяла она, не сообщая, впрочем, где обрела эту рентгеноскопическую способность. – Их нужно держать на коротком поводке! О, imagine, Сережа! Вы как интеллигентный человек…”

До следующего показа было минут сорок, и все эти сорок минут она усиливала мою головную боль тем, что на разные лады уличала

Николая Васильевича в разных сортах низости. “А шкафчик! – восклицала она. – Вы видели, как он разглядывал мой шкафчик?! Он что же думает, я ему оставлю шкафчик?!” И опять хохотала, и касалась толстыми пальцами желтых висков, и поводила широко раскрытыми выцветшими глазами.

– Это такой уровень! Такой уровень! – толковала теперь она, снова принимаясь бездумно звенеть ключами от тайн. – Ах, мы уже стали забывать, а ведь там было все самое лучшее, да, да! Ведь важен круг, круг! И что касается преподавателей, что касается учителей! Да, да! Все самое лучшее!.. Поэтому вы понимаете, что я была им нужна как воздух – просто как воздух! И это было так… что, Адичка?

Аркадий Семенович поднес сухой кулак ко рту и покашлял.

– Я согласен, – проговорил Николай Васильевич, стоя в дверях и вытирая потную лысину красным платком.

Он жалко улыбнулся.

– О-о-о? – протянула Елена Наумовна, одобрительно его рассматривая. – Да вы бы сняли пальто!

– Что пальто, что пальто, – пробормотал он. – Разве дело в пальто?

Я посмотрел на Константина.

– Согласны? – переспросил Константин. – Ну что ж… Квартирка-то неплохая, Николай Васильевич.

– Да, да… Я согласен, – пробормотал Николай Васильевич, потерянно кивая. – Что делать, что делать!.. Комнатки-то маленькие… шестнадцать, семнадцать… что это такое! – И он горестно поджал губы.

– Ну, тут уж ничего не поделать, – развел руками Константин. -

Да не намного меньше ваших.

– Очень, очень теплая квартира! – воскликнула вдруг Елена

Наумовна и, похоже, простив ему коммунистическое прошлое, увлекла его к батарее: – Вы пощупайте! Очень тепло! И ведь ни одно окно не заклеено! Ни одно!

– Да ладно, – отмахнулся Николай Васильевич. – Конечно, да… вижу. Только вот мне бы…

– А тихо как! тихо!.. – перебила его Елена Наумовна.

– Мне бы вот что… я ведь… – тянул Николай Васильевич. – Я-то сам ладно…

– Ну что же, господа… – сказал Константин, уже не слушая.

По-видимому, он уловил главное: согласен! Посмотрел на меня и вдруг хитро улыбнулся: – Задаток?

– Конечно, – сказал я, безразлично пожав плечами.

И, не удержавшись, добавил:

– Еще бы!..

4

Чертыхаясь, я снова объехал вокруг поломанной ограды детского садика. Попробуем сначала. От печки. Значит, улица Техническая, дом четырнадцать. Двенадцатый есть – вот он. Шестнадцатого два корпуса тоже наличествуют – вон они. А четырнадцатый – как корова языком слизнула. Двинулся направо – уже вопреки здравому смыслу. Дорожка миновала гаражи и уперлась, как я и предполагал, в грязный бетонный забор. За ним громоздились темные корпуса какого-то завода.

Ну и местечко!

Делать было нечего – сдал назад, выехал к свалке, вернулся к шестнадцатому. Безо всякой надежды на успех стал пробираться проездом вдоль забора теплостанции, из трубы которой валил серый дым. Обогнул ее кирпичную коробку – и обнаружил наконец еще одну пятиэтажку.

Я попал в большую пробку на Дмитровке, опаздывал больше чем на полчаса, и шансы, что Нина Михайловна меня все-таки дождется, были очень невелики – тем более, что она ни разу меня не видела и ничем не была мне обязана.

Нина Михайловна возникла накануне. Она позвонила вечером, представилась и сообщила, что обратиться ко мне ей посоветовали

Кондрашовы. Только сейчас, подруливая к подъезду, я вспомнил, кто это такие. Одна милая семейка. Года два назад я развозил их из трешки на Красносельской. К тому времени они уже были готовы порубить друг друга топорами, поэтому не особенно упирались, и дело сделалось быстро – месяца за два. А теперь вот от них Нина

Михайловна… Так всегда. Бабка за дедку, дедка за репку… Нина

Михайловна желала продать квартиру. Деньги, как водится, нужны ей были срочно. Это она мне сообщила по телефону. Что же касается, как она выразилась, деталей – а на мой взгляд, именно сути дела, – то о них она почему-то была согласна говорить исключительно при личной встрече, – должно быть, опасалась козней спецслужб или криминальных структур. Значит, тащись за тридевять земель лишь для того, например, чтобы убедиться, что ее поганую квартирку по тем или иным причинам продать нельзя…

Однако я не стал спорить: чертыхнулся про себя, а вслух сказал, что она совершенно права, и нечто еще в том же духе – мол, удовольствие иметь дело со здравомыслящей женщиной ни с чем не сравнимо. Но этой фразы она, кажется, просто не поняла.

Я поднялся на пятый этаж, позвонил, и дверь открылась сразу же – так, словно Нина Михайловна стояла за ней, прижав ухо к филенке и прислушиваясь.

– Сергей? – спросила она, отступая на шаг. – Заходите.

Ей было лет сорок пять. Или около того. Впрочем, я ни копейкой бы в этом не поручился, потому что современные средства косметики позволяют сбить с толку кого угодно, а она их использовала в полной мере.

– Извините, – сказал я, глядя в ее очень аккуратное симметричное лицо с маленькими и сильно подведенными глазами. Если Нина

Михайловна и владела возможностями мимики, то никак этого не показывала – лицо было неподвижным; может быть, она боялась, невзначай улыбнувшись, обрушить на пол всю свою штукатурку.

Довольно длинные черные волосы были стянуты на затылке тугим узлом, и белый, сильно напудренный лоб был от этого неестественно гладким. – Опоздал. Насилу нашел. Местечко тут у вас…

Она безразлично пожала плечами под цветастым шерстяным платком.

Но глаза смотрели настороженно. Даже испуганно. Понятное дело.

Ведь она ступила на путь торговли недвижимостью. А на этом пути человека поджидает немало опасностей. Например, захочешь купить квартиру, подсунут паленую – либо из армии в нее вот-вот кто-нибудь заявится, либо из дурдома. Захочешь продать – тоже не сахар: денег жулики не дадут, а квартирки как не бывало… таскайся потом по судам да комиссиям!.. В общем-то, правильно гражданка боится. Зря только она думает, будто ей страшнее всех.

Слышала звон, да не знает, где он… А вот рассказать бы ей, как мне самому бывает боязно!..

– Ну-с, – весело произнес я, потирая руки жестом доброго педиатра. – Показывайте ваши хоромы, Нина Михайловна.

– Вот, – отрывисто сказала Нина Михайловна, останавливаясь у стола. Ее лицо немного ожило: на нем появилось такое выражение

(к счастью, давно мне знакомое и уже не способное ни удивить, ни обидеть), будто она отчетливо понимала, что я пришел сюда ее обмануть, и была решительно настроена не допустить этого. -

Смотрите. Пожалуйста. Я вам ничего не обещаю. Я обязательствами себя связывать не хочу. – Она подняла ладонь и решительно ею помотала справа налево, как если бы навсегда прощалась со мной или останавливала поезд, чтобы не допустить крушения. – Мне деньги нужны срочно. Но меньше чем на тридцать я не согласна! Я цены знаю! Мне – тридцать, а сами можете хоть за сорок продавать! – Она вздернула подбородок и добавила язвительно: – Я понимаю: за просто так ничего не бывает.

Я вспомнил Константина и хотел спросить: “А сыр?” Но вовремя прикусил язык. Что скажешь? Глупость принимает самые неожиданные формы. Однако та, что я наблюдал сейчас, была совершенно заурядной. Я не собирался спорить. Ни к чему было и учить кого бы то ни было вежливости. Поэтому я только засмеялся и поднял обе руки жестом безоговорочно сдающегося.

– Подождите, Нина Михайловна, подождите! Давайте хоть взглянем для начала!

– Да пожалуйста, – холодно ответила она. – Ведь для того и приехали.

И отвернулась к окну.

– Кто-нибудь прописан? – спросил я, осматриваясь.

Как-то раз я вошел вот так же по делу в чужую квартиру и, оказавшись в пустой и жаркой кухне, увидел на голом полу двух годовалых детей, деятельно пытавшихся отобрать у двух добродушных собак две большие обглоданные кости. Стена возле черной плиты была выкрашена в необычный цвет – она казалась переливчатой, пятнистой и как будто лакированной. Подойдя ближе, я понял, что это тараканы.

Здесь по крайней мере не было ни собак, ни младенцев.

– Что?.. Нет, никто не прописан, – сказала она. – Раньше жили… э-э-э… Теперь нет никого.

Я кивнул.

Я догадывался, каким будет ответ. Для того чтобы превратить городское жилье в черную, засаленную и вонючую пещеру, требуется немало времени. Было понятно, что последние годы здесь жил человек, у которого не было ни сил самому позаботиться о себе, ни кого-нибудь из близких, кто мог бы ему в этом помочь.

Кое-какие детали подсказывали, что это был мужчина: учебник шахматной теории на запыленной полке, палка с большим, явно не под женскую руку, набалдашником в углу… Наверное, он был болен и стар. И, наверное, ждал смерти, которая снимет наконец все вопросы, и уже не обращал внимания на то, как именно придется провести остаток жизни – тем более что остаток, судя по всему, должен быть очень коротким. А жизнь-то все тянулась и тянулась… Коричневый продавленный диван с отломанной боковиной был завален грудой клокастого тряпья. На письменном столе лежали несколько грязных ложек, наполовину исчерпанный отрывной календарь за позапозапрошлый год, россыпь разнородных таблеток и комок заскорузлых бинтов. Часть стены возле окна была черной, паленой, обои вокруг пятна вывернулись угольными лепестками – должно быть, когда-то по неведомой мне причине загорелась занавеска. Гарью не пахло: значит, это было давно. В ванной почему-то нескончаемо шумела горячая вода: оттуда тянуло паром, и воздух в комнате стоял влажный, как в бане.

– Понятно, – сказал я и пробрался в кухню.

Лампочка, свисавшая с потолка, не загорелась, когда я щелкнул сальным на ощупь выключателем, поэтому разглядеть детали мне не удалось. Однако запахи живут и в темноте – и уж их-то я ощутил в полной мере.

Заглянул в ванную. Кран был сорван, вода лилась бурно и беспрестанно, фанерная рамка мутного зеркала набухла и растрескалась.

– Да… – протянул я. – Надо бы слесаря вызвать.

Впрочем, это было не мое дело.

– Надо, все надо!.. – отозвалась она. – Он и раньше-то горячую воду лил. Тут стены-то тонкие – одна видимость… Рефлектор сгорел, так он воду открутит на полную катушку – вот она и хлещет целыми днями… Пару полная квартира, а ему хоть бы хны.

Мерз он, видите ли. – Она вздохнула и сердито закончила, передернув плечами под цветастым платком: – Люди-то какие бывают… ничего не докажешь.

Я кивнул. Про “не докажешь” – это она точно сказала. Особенно если кому холодно.

В конце концов старик умер. Собственных детей у него, видимо, не было. Но ему не хотелось, чтобы квартира пропала, и он почему-то завещал ее Нине Михайловне. Может быть, она его знакомая… или даже соседка, что вероятней, – заходила иногда по бабьей своей беспричинной доброте, проведывала. Время от времени покупала пакет молока. Буханку хлеба. Доброта ее не осталась без награды.

Воздалось сторицей. И это справедливо. Теперь она вступила в законные права… оформила бумаги… хочет продать… Ясно как божий день.

– Значит, вы являетесь владелицей этой квартиры? – спросил я как можно приветливей.

– Да, являюсь, – с непонятным, но привычным вызовом в голосе ответила Нина Михайловна.

“Старая ты бессмысленная калоша”, – сказал я про себя. И задал второй вопрос, по-прежнему улыбаясь:

– А документики можно посмотреть?

Приветливость, приветливость и еще раз приветливость.

Она насторожилась:

– Паспорт, что ли?

– И паспорт тоже, – ответил я. – Паспорт – это очень важный документ. Один из самых важных. Паспорт, Нина Михайловна, – это удостоверение личности. Кроме того, данные паспорта часто фигурируют в…

– Это что же? – Нина Михайловна явно почуяла какую-то опасность: никогда я не мог понять, какую опасность чуют такие вот тетки с белыми лбами, когда их просят об элементарнейшей вещи: показать на секунду паспорт, чтобы можно было убедиться в отсутствии расхождений. – Зачем вам паспорт? Я-то у вас паспорта не спрашиваю!

– Да вы не поняли! – сказал я, улыбаясь шире. – Я же не в том смысле… не как в милиции!

– Паспорт не дам! – отрезала она.

– Да почему же вы не дадите паспорт? – Я дурашливо посмеивался: мол, какие диковинные разногласия у нас возникли. – Да что вы!

Ну хотите – вот вам мой паспорт, пожалуйста!

Она секунду или две смотрела на меня в упор, по-видимому решив нанизать, как сардельку, на взгляд своих маленьких и непонятно чем возмущенных глазок, затем порывисто вздохнула и стала, бормоча что-то о доверии и недоверии, с оскорбленным видом копаться в сумочке. Даже лоб немного наморщился.

В конце концов извлекла паспорт и протянула его вместе с какой-то жеваной бумаженцией.

Бумага оказалась ксерокопией свидетельства о наследстве. В этом не было ничего удивительного. Я и думал о наследстве.

Удивительное заключалось в другом: наследство не по завещанию, как я предполагал, а по закону. Вот так: по закону. В сущности, меня это совершенно не касалось. То есть никто никому ничего не завещал. Человек умер – и его имущество перешло к законному наследнику. Как явствовало из свидетельства, наследодателя звали

Михаилом Кондратовичем. Из всего этого можно было сделать только один вывод: покойный приходился Нине Михайловне родным отцом, а она ему – дочерью.

– Так, так, – сказал я, читая про себя строки документа и не вдумываясь в их давно привычный, неизменный от раза к разу смысл, а представляя себе почему-то, как старик доживал свои дни: через силу, с запинками кружась по тому черному кольцу старости и нищеты, которое и представляло собой его жизнь. Это движение становилось все медленнее, все монотонней, и даже светлых пятен памяти становилось все меньше, потому что все труднее ему было вообразить, что когда-то он жил совсем иначе – был моложе лет на десять (это еще кое-как вспоминалось), а до того – еще моложе, а перед тем – совсем молод, нравился женщинам, зарабатывал деньги, щедро тратил, был не прочь гульнуть, обожал жену и любил дочь… Я зажмурился на секунду – и картинка возникла перед глазами словно мутный, слишком плотный и вдобавок исцарапанный черно-белый негатив, на котором почти ничего нельзя было разглядеть, но который при этом производил все-таки тягостное и пугающее впечатление: как будто зная, что на нем сфотографировано нечто ужасное, ты одновременно и хочешь, и боишься разобрать детали…

– Отлично, – кивнул я дочитав. – Все в порядке. Нина Михайловна, а скажите мне, пожалуйста, вот что…

Я достал блокнот и стал задавать вопросы. Она отвечала. Мне казалось, что в голове, как в компьютере, что-то попискивает и движется: разнородные данные должны были в итоге свестись к одному знаменателю и выразиться некоторой денежной суммой, более или менее соответствующей тому, сколько стоит эта грязная конура в ее нынешнем состоянии.

– Капремонт был?

– Что?

– Трубы, спрашиваю, меняли?

– Нет, не было…

– Школа далеко?

– Да вон она, школа-то! – обрадовалась она. – Вон, из окна видно!..

– А поликлиника?

Закрыв блокнот, я возвел очи горе и сказал затем, что Нина

Михайловна может рассчитывать примерно на… В голове еще что-то пощелкивало, а ошибиться я не мог. То есть мог, но не должен был. Ошибаться мне было никак нельзя. По крайней мере в большую сторону. Лучше ошибиться в меньшую. Тогда в результате сделки она получит на пару тысяч больше, чем рассчитывала. Приятные сюрпризы приятнее неприятных… Я еще тянул время: порассуждал о состоянии рынка, о конъюнктуре; отметил, что она, конъюнктура, оставляет желать лучшего. Но, с другой стороны, конъюнктура конъюнктурой, а жизнь жизнью. Жизнь есть жизнь, как говорила моя бабушка. Жизнь не остановится, какой бы ни становилась конъюнктура. А что это значит? Это значит, что, несмотря на негодную конъюнктуру рынка, я берусь продать эту квартиру, как в рекламе “Аэрофлота”, – быстро, выгодно, удобно… Тут же пожалел, что брякнул про “Аэрофлот”. Черт меня дернул за язык: она не поняла, при чем тут “Аэрофлот”, но усиленно пыталась понять, и пока я оценивал вслух местоположение, состояние, а также прочие параметры этой несчастной квартирешки, Нина

Михайловна смотрела мне в переносицу затуманенными работой мысли глазами, совершенно не схватывая того, что я говорил по делу.

– Я пошутил, – попытался я исправить положение. – “Аэрофлот” тут совершенно ни при чем. Так вот, что касается местоположения…

И, подводя черту, сообщил, что Нина Михайловна может рассчитывать максимум на… Это было очень важно – назвать верную сумму. Очень важно. Я вовсе не хотел ее обманывать. Да практически и не смог бы, потому что уже сказал, что мой гонорар составляет известный процент от суммы сделки, а я всегда честно придерживаюсь договоренностей. Кроме того, объект был такого свойства, что срубить на нем хоть сколько-нибудь левых денег не представлялось возможным. Короче говоря, я был совершенно честен. Однако в нашем деле честность – это что-то вроде спирта.

В том смысле, что спирт в обыденной жизни всегда содержит сколько-то воды. Даже неразведенный, он не бывает стопроцентным

– только девяносто шесть. Из него можно выгнать воду с помощью специальных химических процессов. Но затем придется вечно хранить в запаянной посуде и любоваться: смотрите, вот стопроцентный спирт! А если на мгновение откупорить, он тут же схватит свои четыре процента воды непосредственно из воздуха. Ну хоть что ты с ним делай – обязательно схватит.

– Вы можете рассчитывать на двадцать две тысячи, – сказал я, закрывая блокнот. – Или немногим больше. Но точно не менее двадцати двух.

Она недоверчиво смотрела на меня, и вдруг я отметил, что ее накрашенные глазенки ненадолго приобрели совершенно человеческое выражение.

– Да вы что! – сказала Нина Михайловна неожиданно неприятным нутряным голосом. – Как же так? Мне говорили совсем другое!..

– Дело в том, что…

– Двадцать две! Это невозможно!

Приветливость, приветливость. И терпение.

– Как хотите.

– Это во сколько же мне ваша помощь обойдется?!

– Четыре процента от суммы, – повторил я. – Вы поймите, я не настаиваю. Мне…

– Двадцать две! Как же так – двадцать две? Ну пусть не тридцать… ваши услуги, я понимаю… пусть двадцать девять, в конце концов! Что вы! Я цены знаю! И потом: мне нужно срочно!

Через неделю!

Ну вот, так и вышло: все, что я битых полчаса пытался внедрить в ее слабый мозг, Нина Михайловна попросту пропустила мимо ушей: информация, которая казалась неправильной, не могла проникнуть в ее обтянутую головенку. Похоже, это была женщина железной воли и несгибаемого характера. Единственное, на чем бы я не стал настаивать, – что она намного умнее большого злого попугая.

– Понимаю, – сказал я, застегивая куртку. – Но это невозможно по многим причинам. Видите ли…

– Хорошо, давайте с вами договоримся! – с досадой воскликнула она. – Вы же мне просто руки выкручиваете! Что это такое, в самом деле! Я же уже сказала! Мне неинтересно знать, сколько вы получите! Давайте мне двадцать восемь – и все! Я согласна! Это может быть очень выгодно для вас! Хорошо?

– Я не покупаю квартир, – объяснил я. – Понимаете? Я их продаю.

И беру четыре процента от суммы. Вы уловили? – четыре процента.

А покупать у меня у самого – как бы поточнее выразиться? – денег нет. Моя покупательная способность крайне невысока… если угодно… если вам так понятнее. До свидания.

Похоже, Нина Михайловна взошла в тупик: лоб окончательно наморщился и даже порозовел.

– Ну хорошо, хорошо!.. – нетерпеливо сказала она. – Ну а сколько тогда?

Даже когда все против этого, потенциальный клиент должен оставаться потенциальным клиентом.

– Двадцать две. Может быть, чуть больше. Я уже объяснял: выставим за двадцать пять. За двадцать четыре купят. Если повезет. Не повезет – двадцать три. Вычтите мой гонорар… Это несложно, это арифметика. Еще раз до свидания. Позвоните, если надумаете. Всего хорошего.

Дверь за спиной сильно хлопнула – сильнее, чем нужно, чтобы просто закрыть.

В туманном воздухе окруженные мглой фонари казались слоистыми, словно разрезанные луковицы. Над крышей пятиэтажки напротив стояли кривые серые дымы.

В центре замусоренного двора – должно быть, когда-то там была круглая клумба – бегала большая коричневая собака, весело таская за собой на длинном поводке спотыкающуюся невзрослую девочку в тигровой куртке.

Я открыл машину и сел.

Девочка совладала наконец с разгулявшимся псом, схватила его за ошейник и погрозила пальцем. Теперь они чинно шагали к подъезду.

Пес огорченно оглядывался.

– Ну что, Асечка, – сказал я, – поехали.

Стартер скрежетнул, и двигатель завелся.