Текст книги "Антитело"

Автор книги: Андрей Тепляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

– Зачем?

– Затем.

Настя хотела возразить, даже отложила свой творог и открыла рот, но сказать было нечего. Говорить было бесполезно. Она представила себе, как идет по поселку под конвоем матери, и поморщилась.

«О Господи! Второй день – я с ума сойду!»

Она промолчала.

«Всегда можно что-то придумать».

– Ладно.

Она наклонилась над чашкой и шумно отхлебнула горячий чай.

5

Глеб прижался к спинке кровати и, часто моргая от стекающего в глаза пота, смотрел на незнакомца. Это был человек. Никаких сомнений. Непонятно, как он проник в запертый дом и с какими намерениями, но он угомонил тварь, а это уже было хорошо. Его скрывала густая тень, и Глеб не мог как следует рассмотреть своего гостя. Словно почувствовав это, пришелец выступил вперед и оказался в конусе рассеянного лунного света. Это был мужчина, невысокого роста, коренастый с широким, морщинистым, бородатым лицом. Темные глаза казались двумя дырами на бледной коже. Он сел на стул и уставился на Глеба.

– Ну что, парень, плохо тебе?

Повисла тишина, сквозь которую стало слышно поскрипывание досок: мужик постоянно переставлял ноги и похлопывал себя по коленям.

– Вы кто?

– Степан.

– Вы взломщик?

Незнакомец хохотнул, дернув бородой. В этот момент снизу раздался сдавленный крик, Глеб вздрогнул. Очень болели ноги, он почувствовал, что вот-вот потеряет сознание.

– Твоя сестра, – сказал Степан. – Безвинное дитя. Я хочу тебе кое-что рассказать, парень. Я хочу помочь тебе.

6

Аленка металась в кровати; слезы текли из закрытых глаз, влажными дорожками сверкая на чумазых щеках. Ее волосы взметнулись вверх и стали дыбом, образовав подобие черного нимба вокруг головы. Одновременно с этим ее тело выгнулось, одеяло скользнуло вниз, и она заскулила, словно маленькая собачонка, плотно сжимая зубы.

Но не проснулась.

Никто не проснулся.

Мышцы на руках и ногах девочки быстро вибрировали, напрягаясь и расслабляясь вновь. Из носа потекла тоненькая струйка крови. Аленка снова заскулила, потом взвизгнула и затихла. Волосы снова упали на подушку.

Ее отец громко всхрапнул, и снова стало тихо.

7

Степан облокотился на спинку стула.

– Подменыши, – сказал он. – Знаешь, что это такое?

Глеб кивнул.

– Она не сестра тебе.

– Аленка?

– Да. Она – враг. Враг рода человеческого.

Мужик поскреб бороду и, не дождавшись ответа, продолжил.

– Дьявол живет в этом лесу. Вот так парень. Эти деревья крученые – дорожка, по которой он ходит. Я точно знаю. Да! И открываются они легко – слишком легко… Я вот тоже терзался, не изувер же. Веру потерял, а ему того только и надо. Жаль было до слез. Безвинное дите. Родное. Понимаешь?

Он посмотрел на Глеба, а потом отвернулся.

– Да куда тебе понять-то? Малый еще. Но ты запомни, что я тебе скажу! На всю жизнь, сколько бы не осталось – запомни! Зло носит личину невинности. Не придет черт с рогами и копытами – нет. Он придет малым ребенком и будет смотреть на тебя доверчивыми, детскими глазами!

Степан всхлипнул, неожиданно громко и несколько минут молчал. Внезапно Глеб почувствовал, что боль прошла – ног он больше не ощущал. Ему вдруг стало тепло и хорошо. Уютно.

– Искушение. Да. Кто же дитя обидит? А пока мы на жопе сидим, жалеем, делаются позорные дела, такие, что и подумать противно. Ты верь мне, парень – я знаю! Думаешь там лес за окном? Нет. Не лес. Там змеиное гнездо. Топь! И пока живо наше дитя, враг становится сильнее. Очень скоро станет поздно, помяни мое слово! Я сына ради этого положил! Понимаешь ты? Сына родного! Проклятье принял. И живу теперь с этим чудищем бок о бок. А для чего? Чтобы не повторилось больше! Я не успел – другие успеют.

Степан ткнул пальцем в направлении Глеба.

– Ты успеешь!

Я бы и сам все свершил, да не могу. Я с этим проклятым повязан. Пока он спит, и у меня сил немного. Есть одна минутка – короткий миг, когда враг просыпается. Вот тогда надо бить! В самый источник его ударить, и не бояться крови. Даром что ребенок – нельзя на это глядеть, нельзя! Я ведь в тот момент, на поляне, мог бы… Ты был в моей власти, и руку уже занес… Да пожалел я. Опять пожалел. А потом туманом он меня своим дьявольским обложил, да так что и не прорваться было. Видно, в этом мое проклятие. Скольких уже я на свою совесть взял, скольких возьму. Тяжело это, парень. Но вот заново кошмар этот не допущу. И ты, – он снова вытянул палец, – рукой будешь карающей!

Наступила тишина. Слышно было только шумное дыхание Глеба.

– Почто молчишь? Или язык проглотил?

– Я… не понимаю ничего.

– Тогда я проще скажу. Девочка ваша – порченая. Пропала она, и ее уже не воротить. Если оставить ей жизнь – ад поднимется из-под земли! Враг сосет ее, набирается сил. Но еще есть время его остановить. А потом поздно будет. Душа ребенка истощена, скоро он высосет ее, и тогда конец. Ребенка убить надо! Это богоугодное дело!

– Убить?

Глеб говорил шепотом. Ему начало казаться, что все это – твари в темноте, этот мужик – все – просто галлюцинация. Что он болен. Очень серьезно болен.

– Это бред.

– Не веришь мне?

– Я ничему не верю.

– Ты кресты нашел. Хочешь знать, зачем они?

Глеб кивнул.

– Было уже здесь такое. Ребенок привел беду. Мальчик… Мы защититься хотели, хотели ребенка сберечь. Да не смогли. Все повымерли, до единого. И опять будет так же. Только хуже, потому что рассержен черт. Думаешь, это ты в лес пошел? Врешь парень – он тебя повел. А ты, как баран под мясницкий нож.

– Она моя сестра.

– Нет! Нет у тебя больше сестры. То, что живет с вами – кукла. Она только пища и тропа, в ней больше нет ничего святого. Она просто вещь, без души и сердца. Ей сохранили облик, чтобы вы тронуть не смели, но под лицом этим пустота. Зло. Ты можешь убить ее или дать ей убить других. Вот и весь твой выбор. А ее уже не спасешь. Нет ее больше.

– Ты кто такой? Почему тебя эти гады слушаются?

– Я твой друг. Понял? Акромя меня, больше друзей у тебя нет. Меня Господь здесь оставил, для помощи. В этом мой крест. Я помогу тебе. Только и ты сам себе помоги. Я знаю, что тяжело тебе, знаю, что искушаем ты. Но нет другой дороги.

Неожиданно Глеб почувствовал, будто чья-то рука опустилась ему на плечи. Невидимая и непреодолимая сила потянула его вниз, заставляя лечь. Веки сделались тяжелыми, ему очень захотелось спать. Подбородок опустился на грудь.

– Спи. Можно теперь. Я присмотрю. И хворь твою сниму. Ты об этом теперь не думай – о другом размышляй.

Глеб закрыл глаза.

– И еще тебе скажу напоследок. Жалость – твой враг и его оружие. Поддашься ей и пропадешь. У тебя больше нет сестры. Запомни это. Прибрал он ее. Так не дай забрать прочих.

8

Анна положила трубку и немного посидела рядом с телефоном, чтобы успокоиться и уложить в голове разговор. Как она и предполагала, разговор с СЭС не дал никаких результатов. История о мухах не произвела на них впечатления, девушка на другом конце провода сообщила знахарке, что для леса это вполне нормальное явление. Что же касается заболевшего, то с этим нужно обращаться в поликлинику, а не к ним. Анна не хотела сдаваться – она стала убеждать, рассказывать о своих подозрениях, постепенно все больше возбуждаясь и, наконец, потребовала, чтобы на ферму прислали людей с оборудованием и в защитных костюмах. Непременно в костюмах. Ее не потрудились дослушать до конца, и короткие гудки оборвали излияния Анны на полуслове. Она осталась сидеть, как оплеванная, чувствуя себя полной идиоткой. А в груди змеей извивался страх.

«Беспомощны. Мы беспомощны»

И еще кое-что усугубляло ее страхи: знахарка ощущала изменения, будто что-то проникло в нее там, в лесу и медленно разворачивалось внутри. Она чувствовала угрозу. До сих пор себя и свой дар она воспринимала как целостное нечто, пусть необъяснимое, но привычное и послушное. Это было, словно комната, в которой Анна знала каждый угол, каждую трещинку на стене. А теперь в этой комнате поселились тени. И они пугали ее.

– Так я и думал, – сказал Федор, выслушав отчет о звонке. – Я бы и сам тебе не поверил.

– Получается, больше делать нечего…

Журналист подтянул одеяло повыше.

– Сваливать отсюда надо, пока не поздно. Ничего мы не сделаем.

В этот момент Анна наконец поняла – поняла окончательно, что Федор не такой, каким она его себе представляла. Каким рисовала в памяти и воображении. Он вовсе не герой и не защитник. В сущности, его даже нельзя было назвать приятным человеком. Все в нем оказалось как-то плохо и скользко. Теперь он выглядел совершенно чужим и каким-то неуместным в этой кровати. Анна почувствовала смущение и злобу, сидя рядом с ним. Силы покинули ее, и она просто молчала, глядя на угол подушки.

– Что молчишь?

– А что говорить?

– Хочешь остаться? Хочешь разыгрывать героиню?

– Ничего я не хочу.

Анна встала, и Федор тоже откинул одеяло и сел на кровати. Он покачнулся и прижал ладонь ко лбу.

– Ого!

– Ложись! Тебе лежать надо.

– Какое лежать?!

– Ты на себя погляди. На ногах ведь не стоишь!

Федор посмотрел на нее. В его взгляде читались тоска и раздражение. Он снова лег и натянул одеяло.

– Засада. Нахрен я сюда поперся, идиот.

Анна отвернулась и пошла к двери.

– Ты куда?

– В аптеку. Надо купить лекарства.

– Пива купи.

9

Настя шла молча, глядя себе под ноги. Мать тоже молчала. Полоса отчужденности, возникшая между ними вчера, еще больше расширилась, постепенно превращаясь в непреодолимую пропасть. Девушка замкнулась в себе, словно выстроила глухую стену, сквозь которую, впервые за всю ее жизнь, нельзя было пробиться.

«Она взрослеет. Наверное, именно так они перестают быть детьми».

Они шли рядом, терзаясь каждая своими мыслями, разделенные и одновременно объединенные неизвестностью.

«А может, она беременна? Господи, только не это! От кого?»

Лиза стала перебирать в уме всех ухажеров дочери, благо их было не так много. Мимо ее лица, буквально в паре сантиметров, темной стрелой пронеслась птица и улетела в яркое синее небо. Но женщина даже не вздрогнула. Даже не заметила ее, полностью погрузившись в себя.

«Сказать ей?»

Настя мучалась этим вопросом с самого утра, но все не могла найти ответ. Ее смущало то, что ей, скорее всего, не поверят. Решат, что она врет, и начнут докапываться: почему она врет. Это было самое противное – сказать правду, заранее зная, что не поверят.

«Подумают черт-те что»

Это было самое противное.

Мимо ее лица пронеслась ворона, и Настя отпрянула назад, провожая ее испуганным взглядом. В этой темной птице, устремившейся в ясное утреннее небо, она усмотрела предвестника беды.

Они уже миновали детскую площадку и повернули к библиотеке, когда с боковой улицы им навстречу вышла знахарка. Настя остановилась, и Анна, заметив ее, тоже встала на месте. Девушке показалось, что та выглядит неважно: Анна казалась бледной; черная кофта, несмотря на теплую погоду, была застегнута на все пуговицы; волосы растрепались и, выбившись из пучка на затылке, развивались на слабом ветру космами, словно щупальца осьминога. Сердце у Насти вдруг заколотилось, как бешеное. Она сделала шаг вперед.

– Настя…, – начала мать, но знахарка перебила ее.

– Стой! Не подходи!

Она вытянула перед собой руки, словно собиралась оттолкнуть.

Девушка остановилась.

– Не подходи, – повторила Анна.

Настя заметила, что на улице, помимо них, есть еще несколько человек. Все остановились. Смотрели на них. Ждали. Она почувствовала, как мать схватила ее за руку. Кожа у нее была холодной и сухой, как камень.

Настя шагнула вперед и почувствовала, как ее потянули обратно. Она резко обернулась, увидев прямо перед собой испуганное лицо матери.

– Пусти!

– Нет! Ты никуда не пойдешь!

Подошло еще несколько человек. Они стояли тихо, как зрители в театре.

– Отпусти.

– Нет!

Неожиданно нахлынула волна ярости, и Настя стала отдирать пальцы матери от своего запястья. Та постаралась сжать сильнее, но девушка резко дернула рукой вниз и высвободилась.

– Стой!

В последнюю секунду матери удалось ухватить ее сзади за платье. Настя быстро развернулась и Лиза поняла, что сейчас ее ударят; от удивления и страха она разжала пальцы. В этот момент снова закричала знахарка.

– Уходите отсюда! Уезжайте!

Все повернулась к ней. В этот момент она выглядела настоящей ведьмой: дрожащая от возбуждения, огромная и нескладная, черная, с растрепанными волосами. Ведьма. Люди подались назад, образовав между тремя женщинами живой коридор. На их лицах появилось нехорошее и странно одинаковое выражение – из отдельных прохожих они вдруг сделались чем-то целым, еще не толпой, но группой, объединенной смутной неприязнью к бесноватой.

Анна обвела их взглядом.

– Все уезжайте! Скоро тут начнется мор! Зараза! Понимаете?

Никто не проронил ни звука.

– Уезжайте!

Сказав это, знахарка развернулась и быстро пошла прочь.

Настя крепко, до боли, сжала кулаки и заплакала. Десяток голов повернулись к ней, словно радарные установки. Мать прижала ее к себе, и почувствовала быстрое и сильное биение сердца.

10

Глеб проснулся и долго лежал в кровати не шевелясь, прислушиваясь к собственным ощущениям. Жар исчез, и вместе с ним ушли боль в горле и озноб. Он был здоров. Глеб пошевелил пальцами ног и увидел, как колыхнулось одеяло. Через окно в комнату изливался густой солнечный свет, золотой и почти осязаемый. Он нес тепло и радость. Глеб улыбнулся, но улыбка тут же угасла.

Он вспомнил.

И задал себе вопрос: верит ли в то, что случилось ночью? В голове услужливо засуетились аргументы в пользу того, что все это бред. Такого не могло быть. Просто потому, что не могло. По здравому смыслу не могло. Эта дикая галлюцинация обязана оказаться бредом. Или сумасшествием, как угодно можно назвать. Но не правдой. Глеба немного смущал тот факт, что, в таком случае, идея убить сестру вылезла из его собственного подсознания. Конечно, он противился ей, но она появилась, и это его тревожило. Он не хотел никого убивать и даже по настоящему не думал об этом. Даже не думал думать.

Он пощупал рукой лоб. Лоб был холодным.

«И хворь твою сниму…»

Так говорил Степан. И еще этот Степан велел думать.

Думать.

Солнечный свет померк, внезапно сделавшись каким-то разбавленным. Каким-то почти серым. Глеб сидел на кровати, а из глаз текли слезы. Потому что говорить самому себе можно все, что угодно. Это всего лишь слова. Истина заключалась в том, что все действительно было.

Осознание этого навалилось, словно груда кирпичей, а вместе с ним – страх. Страх перед необходимостью принять решение, которое Глеб ни за что не хотел принимать.

«Могу ли я убить ее?», – подумал он. – «Могу ли я убить человека?»

Все его существо восстало против этого вопроса, и в голове вдруг образовалась напряженная пугающая пустота. Словно что-то внутри не позволяло ему развить эту мысль, но это что-то было слишком слабым, чтобы удержать свой запрет.

Глеб сидел и ждал. В доме поскрипывали половицы: кто-то ходил внизу. И почему-то сильно чесалась голова, и вообще все тело.

«Могу».

Ступор прошел, и голова наполнилась целым ворохом мыслей и сомнений. Но главный вопрос был решен, и моментально выветрился из головы, уступив место другим.

Аленка была маленькой девочкой и, если решиться, убить ее не представляло особого труда. Дядя ослаб. Ослаб настолько, что вряд ли смог бы оказать серьезное сопротивление. Оставалось последнее – то, что владеет ей сейчас. То самое зло, о котором распинался Степан.

Внутренний маятник качнулся в другую сторону, и к Глебу вновь со всей отчетливостью пришло осознание того, насколько ужасны его мысли. Они просто не могли быть его собственными, он бы ни за что…

И он снова застыл, как будто выключился. Почесал голову и вздрогнул.

«Ведь мыслями никого не убьешь. Не нужно паники. Можно подумать об этом теоретически. Все равно не удастся выкинуть из головы»

«Может ли убийство маленькой девочки быть оправданным?»

Новый вопрос бастионом поднялся вслед за павшим первым, и эта психологическая преграда казалась незыблемой. Неприступной. Глеб рос в среде, где ценность человеческой жизни была абсолютной. Ей не было эквивалентов, ее нельзя было измерить, она была, как знак бесконечности в числовом ряду: существовала, но не поддавалась оценке. Из-за этого он раньше никогда всерьез не задумывался о ценности человеческой жизни вообще, и жизни близкого в частности. Могли бы они оказаться разными, и существовала ли разница между тем, кого ты не знаешь, и родным – на эти вопросы Глеб искал ответ. А еще он размышлял о всеобщем благе. Дилемма заключалась в том, что, пожертвовав единственной жизнью, можно спасти многие.

«Но насколько ценнее эти многие против одной? И возможно ли вообще их сравнивать? Для кого они ценнее? Для меня? Для дяди? Для кого?»

Степан сказал, и Глеб был готов в это поверить, что Аленки больше нет. Что все они относятся к ней, как к ребенку, просто в силу привычки, не замечая, отказываясь замечать, кем она стала. И размышления о ценности человеческой жизни были не уместны, потому что человека, самого человека, того, что делает ее человеком, больше не было.

«Тогда убийство можно сравнить с запиранием двери. С разбиванием механизма»

Убийство – это слово обжигало Глеба, но он снова и снова повторял его про себя, по разному и в разных контекстах, и, сам того не замечая, постепенно привыкал к нему.

Но самое главное, то, что постоянно вертелось в голове, но не выходило наружу, не достигало мыслей – самое главное было то, что он уже почувствовал надежду. Глеб почти смирился с тем, что все на ферме, включая его самого, погибнут. Угаснут от болезни или еще как-то, но умрут. Но Степан дал ему понять, что это не так. Что есть шанс. И Глеб принял эту мысль всей душой и вжился в нее и уже не помнил, как можно было жить в ожидании смерти. Он увидел выход, и, что бы там ни маячило в сознании, в какие бы споры он сам с собой ни вступал, Глеб уже знал, что будет жить.

11

Анна вошла в дом и закрыла дверь. С минуту она стояла перед ней, дрожа, сплетя пальцы с такой силой, что кожа побелела. Ей было страшно.

«Уехать отсюда! Уехать, пока не поздно! Пока еще есть силы, и я не разболелась по-настоящему. Бросить дом, бросить Федора – просто взять деньги, выйти на улицу и добраться до электрички. И уехать!»

«Куда?»

«Не знаю».

Ехать ей было некуда. Анна не имела ни родственников, ни близких друзей, к которым могла бы податься. Да и просто знакомых она могла пересчитать по пальцам одной руки. Она была одна – одинокая, медленно стареющая полуколдунья маленького поселка. Свое увядание она впервые почувствовала на похоронах матери, отчетливо ощутив, что осталась последней, и больше нет никого, с кем ее связывает кровь. Смерть, та особая смерть, которая приходит за семьями и целыми династиями, уже готовилась, укладывала свои инструменты – предстоял последний визит, и с родом женщин-знахарок в Горенино будет покончено. Анне оставалось бессмысленно доживать свой век, как последнему затянувшемуся аккорду музыкальной пьесы, которая уже успела порядком поднадоесть равнодушным зрителям.

«Я – иллюстрация того, как бессмысленно можно прожить жизнь. Родиться, умереть и не оставить никаких следов. Никаких»

Внезапно она почувствовала злость. Все эти мысли о собственной бесполезности, о собственной пустоте и обреченности на то, чтобы исчезнуть, просто перестать быть, не оставив ничего после себя – эти мысли, такие привычные и обоснованные, предстали перед ней в новом свете. Они показались Анне противными, мерзкими. Чужими мыслями.

«Нет уж! Я еще живая и кое-что могу. Вот так! Я присмотрю за девушкой. И если что-то можно сделать – я сделаю!»

Анна заглянула в комнату Федора. Журналист спал: грудь под одеялом вздымалась и опускалась – он глубоко дышал, с хрипами и ужасным шипением, будто в горле у него сидела змея. Анна некоторое время смотрела на него, прижав руки к животу, а затем вышла, плотно притворив за собой дверь.

12

Дядя дремал в кресле. Услышав шаги Глеба, он приоткрыл глаза.

– Привет.

Глеб кивнул.

– Где Аленка?

– Спит. Еле добудился ее утром – хотел покормить. Но она не хочет. Опять заснула.

Он помолчал немного и добавил.

– Подушка у нее в крови. Ночью из носа у нее шла кровь, а она даже не проснулась. Разве такое бывает?

Он взглянул на племянника.

– По-моему, нет.

Глеб не стал с ним говорить и пошел на кухню. Включив чайник, он стал рыться на полках в поисках хлеба. Оставалась одна горбушка, маленькая и твердая, как камень. В холодильнике обнаружился кусок копченой колбасы. Глеб переложил свою добычу на стол и принялся озираться в поисках ножа. Их было несколько, воткнутых в специальную подставку рядом с раковиной. Он перебирал их один за другим, пока не нашел то, что нужно: длинный нож-пилу из нержавеющей стали. Глеб положил его на ладонь и повертел, любуясь, как играет свет на гладкой поверхности лезвия.

За спиной послышались шаги: дядя встал с кресла и вышел в коридор. Скрипнула дверь туалета. Глеб шагнул к столу, и тут сердце у него забилось – быстро и тяжело. Он остановился.

«Аленка спит. Пара ударов и все. И кошмар закончился»

Глеб почувствовал, как задрожали руки. Тело покрылось потом, и его опять стало знобить. Он вышел из кухни и снова остановился. Какая-то часть его, большая, но все еще слабая, хотела – требовала, чтобы он сделал это. Громкий настойчивый голос – он буквально кричал у него в голове. Глеб внезапно подумал, как это трудно, на самом деле трудно – убить. Убить человека. Не в ярости, не в безумии, а хладнокровно. Задумать и убить. Он ясно себе представил, как бьет Аленку ножом. Лезвие входит в грудь – плотную и неподатливую, и приходится давить, давить изо всех сил, наваливаясь всем телом. Чтобы нож, по миллиметру, продвигался, вперед и вглубь. Глеб представил, как она закричит, и как все будет в крови. Будет очень много крови. Она потечет на простыни, на одежду. Брызнет в лицо. А она все не будет умирать, и будет кричать, и хватать руками лезвие. Пытаться высвободиться.

Глебу стало плохо.

«Я просто не смогу. Грохнусь в обморок».

Он медлил. Он был готов на что угодно, лишь бы не пришлось делать это.

«Как жить после такого? Я не смогу. Не смогу. Не смогу…»

Дверь скрипнула, и вошел дядя. Он увидел Глеба, увидел нож и остановился. Глаза его, уставшие и пустые, раскрылись. Пауза тянулась невыносимо долго. Казалось, прошли часы, прежде чем оцепенения ужаса, охватившее обоих, спало. Дядя выставил руки перед собой и бросился на Глеба.

Времени думать и сомневаться в себе больше не было. Глеб почувствовал, как артерии наполнились адреналином, и тело затряслось от возбуждения. Он прыгнул влево, пытаясь отклониться от нападения, одновременно выставив руку с ножом в сторону. Дядя ухватил его за плечо, но пальцы скользнули по ткани футболки, и Глеб вырвался. Дорога к комнате Аленки оказалась отрезанной, впереди был коридор, и дверь в него все еще оставалась открытой. Он бросился туда, не останавливаясь пролетел прихожую и выбежал на улицу.

Спустя пару секунд на крыльцо выбежал дядя. Он остановился, тяжело дыша, и стал смотреть, как Глеб бежит по полю, направляясь к лесу. Догонять его было бесполезно. От страха и ярости дрожали ноги, он знал, что сил преследовать парня у него нет. Глеб добежал до деревьев и скрылся среди них.

Это был конец. Окончательный, не подлежащий обжалованию, конец их существования.