Текст книги "Вложения Второго Порядка"

Автор книги: Андрей Сердюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Притормозили у светофора.

– Послушай, а почему улица так смешно называется – Странных Событий, спросил Зотов у молчаливого водителя.

– Почему? Да потому что во время путча наш тогдашний предоблисполкома не поддержал ГКЧП; он демократом натуральным был, то есть по природе своей правильным – мама с папой таким, видать, воспитали... в детстве. Кстати, потом его те, для кого демократия стала бизнесом, сожрали с потрохами. Шакальё блатное! Ну, а тогда, в том августе, слух по народу прошёл, что командующий военным округом направил танки, чтоб власть в области оприходовать и что, дескать, они уже катят по улицам... уже чуть ли не по Пятьдесят Восьмой Советской – тогда она так называлась. Вот. Ну наши доморощенные демократы собрались на защиту "серого" дома...

– Сто мучеников за демократию.

– Да каких там сто! Их человек сорок всего-то набралось, даже круговой обороны не получилось... Правда, штакетник поломали и наорались от души... А когда вернулись их лазутчики-разведчики, то огорчили: нет никаких танков и нет никаких маршевых рот. Испарились странным образом. Так и назвали: улица Странных Событий, хотя сперва хотели в Пятьдесят Восьмую Антисоветскую переименовать, но потом вот так.

– А почему, интересно, не Августовских Событий?

– А суть же не в том, что дело было в августе, а в том, что было странно.

– Логично.

Водителю надоело болтать (хоть и заплатили ему пятихатку, но лясы точить не нанимался), и он включил приёмник.

Сзади, из колонок, послышались, как на последние аккорды энергичной мелодии запрыгнул игривый тенорок диджея:

– Вы по-прежнему находитесь на волне радиостанции Достоевский Фэ Эм и с вами я, ваш Диджей Радион. А у нас, тем временем, звоночек в студию. Алло, я слушаю. Говорите.

– Алло, это вы со мной...

– Да-да, говорите, вы в эфире

– А... Здравствуйте, Радион.

– Привет. Как вас зовут?

– Зовут? А... Петя...Петя... нет... Алексей меня зовут.

– И что вы, Петя-Петя-Алексей хотели бы послушать? Или хотите передать привет?

– А... я спросить...

– Спросить? Пожалуйста! Я вас слушаю. Говорите.

– А... это... Вам не кажется, Радион, что та песня, которую вы нам прослушали... ну, которую, в смысле, мы...а... прокрутили сейчас... до этого... ну... это... плевок в вечность. Вот!

– Однако! А что, по-вашему, Петя-Петя-Алексей есть такое вечность, что в это самое плюнуть-то нельзя. Может быть, вы думаете, что это тазик с компотом? А, Петя-Петя-Алексей? А может это всё же старая тёмная деревенская баня с паутиной по углам? Алло! Алло! Всё, критичный радиослушатель растворился в кислотных волнах нашего эфира. Но надеюсь, что он услышит ремикс хип-хоп группы "Отпетые монашенками" на известную песню из саундтрека к фильму "Последний Демиург". Текст Вавилена Татарского, мелодия Виктора Башкирского. Композиция "Что? Такое?". Оставайтесь с нами, оставайтесь на нашей волне!

И зазвучал речитатив нестройных мальчишечьих голосов под изнасилованную компьютером старинную мелодию:

Что такое вечность – это банька,

Вечность – это банька с пауками.

Ё-Ё!

Если эту... та-ту! та-ту! баньку,

Позабудет Манька,

Что же будет род иной динамить.

Ё-Ё!

– Прибыли, – вдруг, зарулив в какой-то двор, объявил водитель, как раз, когда радиоволна, перескочив джингл, ушла на рекламу.

– И, слава Богу, – обрадовался Зотов.

– Ждать?

– Забудь про деньги, девушка дзёро.

– Что?

– Не надо. Ждать не надо.

– Ну, я поехал?

– Будь осторожен, друг, на трассах худо.

– Ещё бы.

– И знаешь что...

– Что?

– Ешь колбасу, всё остальное – радио.

30.

Адекватный мужчина в предложенных обстоятельствах – это Зотов в засаде за роскошно-корявым доминошным столом во дворе облупленной пятиэтажки. Свой среди среды, но чужой среди населяющих эту среду персонажей.

Материя в обозреваемой панораме обнаруживала себя неструктурированной, а нравы тех, кому дана была она в ощущение, отталкивали обнажённой суровостью, притягивая при этом неизлечимой простотой, доведённой на практике до алгоритмной скелетности.

Заниматься украшением незамысловатой картинки блудливыми ассоциациями Зотову было лениво – просто зырил, как народ оживлял декорации лишённой тайных смыслов обыденности.

А народ у первого подъезда занимался привычным делом: долбил добротно уложенный асфальт, сковыривал наст и сваривал ржавь безнадёжных труб струёй карбидовой вони.

А ещё народ, в лице репрезентативного своего представителя – обветренного работяги в старых джинсах с чебурашкой на жопе и линялой рубашке в линейку-надпись "миллион пудов кубанского риса – Родине", застёгнутой под кадык на все пуговицы из обсосанного перламутра, шёл со стороны гаражей с ведром, из которого торчали три литра солёных огурцов, обложенных морковью и свеклой, чтоб банка не гуляла об борта.

"Домой идёт, – зацепился за него Зотов, – сейчас мазуту отмоет, пяток котлет в себя забросит, двести накатит под наблюдаемые огурчики, дочку-соплюшку в макушку, сыну – пендаль за фофан по черчению, и на диван, и в ящик, и уснёт под Миткову, жена растолкает – застелит, а когда сама сподобится, он её аккуратненько, но душевно – ходи сюда, и снова на бок, и без снов, и до будильника... Вот оно – счастье!"

Мужик неизбывной походкой отработавшего гегемона подошёл к подъезду и вдруг заорал лавиноопасно:

– Семён! Семён, твою мать! Семён!

– Чего тебе, Вань? – свесилась с балкона на втором этаже деклассированная рожа.

– Семён, ты когда сотку вернёшь?

– Вань, ты это... того ... не гони, а? С аванса, как часы...

– Семён, знаешь что? Ты, Семён, не долг мне не вернул. Ты, Семён, веру мою в человечество убил.

– Ваня, ты чего, ну...

– А того!

– Ты ж меня знаешь, Вань.

– То-то и оно.

Иван сплюнул, переложил ношу в левую руку, а правой размашисто рванул дверь, как меха саратовской гармошки, и, чуть не наступив на ломанувшееся во двор рыжее истошное мяу, вошёл по хозяйски в подъезд.

Через минуту Зотов поймал себя на том, что напевает, пробивая ритм пальцами по ребру столешницы, ремейк навязчивой мелодии:

Что такое вечность – это банка,

Вечность – это банка с огурцами.

Если эту банку,

Позабудет Ванька,

Что же будет с Родиной и нами.

Но тут – стоп машина! – рекогносцировка стала давать плоды.

К подъезду подъехал чёрный круизёр, клеймёный рогатым знаком японской фирмы "Тойота". Из этого чёрного сундука (тут важно запомнить, что круизёр был именно чёрным) выскочило двое бравых пацанов: чёрные кожанки – затылки в крутую складку – лбы слегка обозначены – знают что делать, не знают зачем.

Один сразу в подъезд вошёл, другой двор осмотрел и прежде чем успел он встретился взглядом с Зотовым, тот успел свести глаза в кучу, уронить безвольно подбородок, повесить голову на бок, затрясти ею, и приготовиться пустить слюну.

Увидев такого дебилушку, боец прикрытия хмыкнул и последовал за первым.

Через пять минут из дома вышли двое таких же: знают что делать, не знают зачем – лбы слегка обозначены – затылки в крутую складку – на плечах чёрные кожанки.

Сменившиеся с поста нырнули в сундук и – в дальние страны, где множится горечь седин, увозя на задней двери зачехлённую запаску восходящего солнца.

"А в Японии сейчас суши дают",– подумал Зотов.

И эта завистливая мысль швырнула его в ветхую лачугу, усадив на старую циновку в тёмной сырой комнате, где он, впав в меланхолию, обнаружил перед собой на полу бледное пятно света.

Он плавно обернулся к его источнику и за мятой шторой на окне увидел косую тень сломанной ветки.

Такая вот окаянная картинка в оконном проёме: сломанная ветка на переднем плане, на среднем плане белый песок, и белый песок на дальнем плане, за которым – где-то в полутора ри от хижины – лишь угадывалась размытая полоса, возможно разделяющая берег и море.

Зотов сфокусировал свой взгляд на сухой ветке, затем на облаках цвета прогорклого майонеза, потом снова на ветке, потом вновь на облаках и снова на ветке. Картинка запульсировала – пространство, окружающее Зотова задышало и мир, обретя ритм, ожил. Ветка качнулась. Каркнула взлетевшая, но невидимая в раме окна – как без неё! – ворона, и только тогда он, засовывая озябшие руки в широкие рукава влажного кимоно, неторопливо подошёл к открытому окну.

Рядом с домом скрючилось чёрное шершавое дерево, воздух между корявыми лысыми ветками которого вдруг залило что-то серое.

И само дерево превратилось в серое бумажное пятно, и поползло вверх, и вверх, и вверх, оставляя за собой тонкую струйку-нить выцветшей туши; – всё выше и выше, пока не скрылось за облаками, поглощенноё омерзительной высью.

Всем остальным под медленными и по штатски не единообразными облаками были уставшие волны сухого, целлофанно шуршащего песка. Его горбы-дюны бежали вяло-вяло, как будто кто-то натужно катил шары под огромным бледным ковром. Но бежали они в такую даль, что Зотову захотелось завыть.

Он отшатнулся от окна, отошёл на три шага, чтобы за мятой шторой вновь стала видна лишь только одна косая тень сломанной ветки.

И решил: "Напишу когда-нибудь книгу о том и о сём, о всяком таком, про первые попавшиеся дела – всё за ради только трёх этих вздохов и выдохов:

за мятой ширмой

качнулась косая тень

сломанной ветки

Прошептал, будто трижды кистью взмахнул...

И диковинно, но не было в этом его видении ни единого мотылька. Будто негде отложить в русской душе традиционную личинку бабочке-японке? Глупость какая...

А в нейросетях его головного мозга происходил, тем временем, головоломный процесс: анимированная и озвученная картинка А, которую он так живо вообразил, переводилась в ровные столбики иероглифов, а затем иероглифы прочитывались и представлялись в виде некоторой А', которая было проекцией исходной А.

Но эти две картинки, два образа, в зоне стереоскопичности которых он находился, отличались на некоторую дельту, которая зависела от суммы искажений, вызванных плавающим качеством перевода визуального ряда А в закорючки-иероглифы и искажений, порождённых плавающим качеством воображения по созданию визуального ряда А', при их прочтении.

Эта "дельта" была источником раздражения, обусловленного глупым домыслом-саморезом, ввёрнутым в каждый наивный мозг, что существует в природе некая окончательная истина, которая к тому же может быть точно воспроизведена.

Это было похоже на то, когда тебе предлагают найти десять отличий на двух рисунках, а ты не в состоянии найти ни одного, притом что видишь – рисунки различны, и таки доводишь себя до отупения, исступления и полного нервного истощения.

Самым удивительным было то, что за рамками создания этого мыслеобраза, Зотов не имел ни малейшего представления о жучках-иероглифах, но внутри этого процесса он сумел, тем не менее, заметить ошибку: вместо знака "коку" – "чёрное" был в столбик вписан иероглиф "тако" – "бумажный змей". Значит, какой-то участок мозга постоянно и усердно контролировал работу другого.

Но ещё диковинней, что каким-то специальным участком (набоковским "последним наблюдателем"?) он услышал, что внутренним своим голосом произнёс "коку" как "кокю", что испокон означало "состояние особой внутренней наполнености самурая" (близкий эквивалент – "боевой дух"), и это было принято им за фрейдистскую оговорку, поскольку...

31.

Поскольку стемнело, наступило что-то, напоминающее сумерки, и зажгли через раз фонари, – пришла пора переходить, наконец-то, к активным боевым действиям. Как они там говорят в информационных сводках: "Операции перешла в заключительную фазу".

Кстати, вы запомнили, что их машина была чёрной? Так вот, – забудьте. От греха подальше.

А воевать не тянуло.

Чтобы хоть как-то укрепить себя и поднять этот самый свой "боевой дух", решил обратиться с просительной молитвой, но поскольку канонов не ведал, почёл какую-то отсебятину:

Господи,

Прокляну Скорсезе и Иуду,

Поверю в чудеса Иисусовы,

Горькую больше пить не буду,

А если буду, то стану закусывать.

Возлюблю ближнего, а заодно и далёкого,

Не буду рифмами злить дураков,

Врать не буду и читать Набокова.

Ныне. Присно. Во веки веков

Только позволь мне, Господи, дело сделать, да при этом никого не загубить и самому погибель не принять.

Впрочем, не моя воля, но твоя да будет.

Аминь.

Чтобы проверить действенность прошения, взглянул пристально на виселицу ближайшего фонаря, и силу великую в себе почуял, – лампа за грязным стеклом вдруг вспыхнула ярко-ярко и разлетелась с хлопком. Где-то очень далеко облегчёно вздохнула Братская ГЭС. Матёрые мужики-сварщики разразились ненормативщиной, после чего грязно заматерились.

Получилось. Готов. С Богом! – и направился решительно в подъезд. Проходя мимо всё ещё богохульствующих мастеровых, поинтересовался:

– В чём проблема, добрые люди?

– А проблема в том, мил человек, что жизнь аналогова, а сознание дискретно фигня выходит, – ответил пролетарий, сидящий (как Папанин на льдине) на огромном ломте выдранного асфальта.

– А что поделать, сколь ещё лугов некошеных, – развёл Зотов руками и вошёл в подъезд чужого дома.

– И то, – согласился пролетарий, подтолкнув его в спину взглядом.

В подъезде, чтобы, вероятно, ничто не отвлекало от раздумий, царил полумрак, а Зотов действительно слово за слово = ступенька за ступенькой размышлял.

О том, как это так сумеет он, – человек с такой тонкой душевной организацией, человек с таким глубоким внутренним миром, человек с такой насыщенной интеллектуальной жизнью, человек, который, в конце концов, плакал, когда умерла мама оленёнка Бэмби, – как он вот такой пушистый сумеет сделать сейчас кому-то больно, хотя бы и по острейшей жизненной необходимости?

Не хорошо это. Неправильно как-то...

Так он думал про себя про себя, ну, то есть, – о себе не в слух. А в ответ топ, топ, топ – сверху на встречу ему спускался белобрысый мальчик с огромным чёрным пакетом мусора.

– Здравствуй, – поприветствовал его Зотов.

– Добрый вечер, – ответил мальчик.

– А что – немцы-то в городе есть? – негромко спросил у него Зотов.

– Семья-то большая, – так же негромко ответил мальчик и пожал плечами.

– А пистолет был Эрн, – на всякий случай вспомнил Зотов.

– Возможно, – не стал спорить мальчик, пытаясь бочком обойти его вдоль стены.

– Н да... нет, как-то всё-таки неправильно мы все живём, – посетовал, пропуская мальчика вниз, Зотов.

– Знаете, хотя мама и требует от меня... никогда не разговаривать с неизвестными, но я должен вам заметить, что в словаре божественных символов нет таких понятий – "правильно – неправильно", – вдруг огорошил его мальчик, уже было сбежавший вниз на полпролёта.

– Почём знаешь? – удивился Зотов.

– Отец, слышишь, рубит, – открыл тайну мальчик и поскакал вниз.

А Зотов двинул вверх – не хочется, а надо.

Надо, – исходя из того принципа (справедливость которого, кстати, в последнее время оспаривается и практический смысл которого неочевиден), что детей, стариков и женщин нужно спасать, даже в ущерб удачно подобранной рифме.

Дверь нехорошей квартиры оказалось трусливо-стальной. Звонить-стучать только тревогу поднять; Зотов приоткрыл дверку защитного автомата: электросчётчик показывал сорок три тысячи пятьсот восемьдесят четыре киловатт-часа пробега по России.

Не долго думая, он остановил движение диска-надсмотрщика, опустив одним энергичным движением оба рубильника в положение ОКТЛ – ещё один вздох облегчения раздался из турбинного зала Братской ГЭС.

Ожидание было недолгим: замок в двери щёлкнул, дверь бесшумно приоткрылась, из темноты на него уставились два белых удивлённых кружка.

– Опаньки! Ты кто? – ещё ничего не понял обречённый троглодит.

Зотов хотел, было, сказать, что принёс журнал для ихнего мальчика, но почему-то вслух заканючил:

– Здравствуй, добрый человек, пришёл я вывести тебя из темноты на свет показать путь, где, пройдя эволюцию, в процессе которой, через сорок три тысячи пятьсот восемьдесят четыре вида жизни в круговороте рождения и смерти, обретёшь ты форму совершенного сознания, вольёшься в состав Полного...

– Не понял. Чё те надо? – перешёл на конкретику бойчуган.

– Целого... небольшое пожертвование на строительство Белого Храма могло бы стать первым шагом на этом пути...

– Да пошёл ты нах...

Зотов ткнул его в шею электрошокером – парень не рухнул, а сполз по стене коридора.

И в этот миг, где-то в этом городе, у пожилой и не совсем здоровой женщины кольнуло тонкой иголкой тревоги в дряблое и больное сердце.

Да не беспокойтесь вы так, мамаша, – всё в этот раз с вашим непутёвым сыном обойдётся. Правда, вот за будущее – не ручаюсь.

А из темноты послышался озабоченный голос его подоспевающего напарника:

– Тебя там что – током ё...

И у этого электропроводимость оказалось высокой, – он тоже шандер-мандер-выбивандер – свалился, но по другой стеночке.

Зотов вернул рубильники в исходное положение и направился в глубь пещеры, переступив через временно парализованные тела, – через два этих неподвижных организма, раскинувших безвольно свои щупальца и ложноножки.

Проходя над ними, он подумал, что возникновение некоторых элементов природы нельзя объяснить ничем, разве только эстетической извращённостью источника их возникновения.

Но ничего личного.

Белла, привязанная к стулу, сидела смирно. Рот невольницы был залеплен широким скотчем, но глаза завязаны не были – стража либеральничала, позволив ей смотреть в огромный старомодельный телеящик, хотя, может быть, это была такая изощрённо-извращённая пытка – пытка старым елевизором. Еле-еле визором...

На экране, – а Зотов имел такую возможность – наблюдать через плечо подружки то, что там происходит, пока молча развязывал тугие добротные узлы, красовался, почему-то без звука, сам Золотников.

Губернатор был занят увлекательнейшим занятием – перекраской невысокого красно-бурого металлического забора в буро-красный цвет.

Он был сосредоточен и деловит, руки его были по локоть в краске, на его голове покачивалась "наполеонка" – оригами из несвежего номера газеты "Труд" (нейро-лингвистичская фишка), а на лбу проступали блестящие, играющие всем световым спектром, эффектно снятые капельки пота.

Скоро на эту благостную картину навалилась, стоящая за забором серая стена административного здания, – взгляд камеры пошёл по этой стене вверх и выскочил на голубое полотно безмятежно глупого весеннего неба, на котором в итоге вдруг тревожно загорелся жёлтый слоган:

НЕ МЕСТО КРАСИТ ЧЕЛОВЕКА, А ЧЕЛОВЕК МЕСТО.

Не поспоришь.

Кстати, когда Зотов начал освобождать от пут ноги девушки, то обнаружил, что тату бабочки с правой её щиколотки каким-то диковинным способом переместилась на внутреннюю сторону левого бедра, но – удивляться некогда было.

Только заметил себе, что почти догадывается, где он эту бабочку в следующий раз обнаружит.

Верёвку между бойцами поделил Зотов поровну.

Площадка перед подъездом, благодаря религиозно-мистическим испытаниям, которые провёл давеча мастер ракетно-ядерного удара, была погружена в кромешную темень, и только из той самой канавы сочилось, подрагивая, адское мерцание.

И сверху падали звёзды.

Нет, – от сигарет искры...

Зотова пробило на озорство, переходящее в хулиганство. Он предложил мужикам за пятиминутное дельце сто баксов из выделенного Ириной представительского фонда, – и звериный оскал частного интереса цинично прервал работу, носившую общественно-значимый характер.

Мужики воодушевлено (дело делать – это ж не работать!) согласились помочь "уезжавшему в полугодовую командировку" Зотову, и поволокли свои причиндалы на третий этаж, чтобы приварить стальную дверь к металлическому косяку в указанных "командиром" точках.

Работали споро, и чисто из уважения к Вениамину Франклину (а электрические люди не могли не уважать одного из отцов унитарной теории электричества), они готовы были приварить в качестве бонуса все двери в этом подъезде. Зотов с трудом сдержал их энтузиазм. Он торопился, – Белла уже поймала мотор. Но никакая срочность, тем не менее, не помешала ему начертить на двери куском штукатурки знак Зорро.

Садясь в машину, вспомнил, что оставил на месте боя полученный под расписку у заместителя начальника службы безопасности банка – смешного маленького отставника, похожего на сильно сдавшего дядьку Черномора – электрошокер.

Рванулся к двери подъезда, но притормозил, вспомнив, что дверь-то в квартирку сам заварить приказал. Прощай, оружие! Чертыхнулся – не к ночи будет! – с горяча, да запустил, коль уж добежал, нагулявшегося "чубайса" в темный сырой подъезд чужого дома.

И в русскую литературу.

32.

Поцелуи-провокаторы взорвали ситуацию: начали с нуля, но динамично, и пошло-поехало.

Волнами.

На гребне одной из них, к взаимному удовлетворению, обнаружили обоюдную склонность к греховному творчеству и открытость порочному эстетству, от того и кончили на статичных шестидесяти девяти.

Сплелись в кружок ин-яня...

Отдышавшись, кинули кулаки – выявить, кому идти кофе варить. Он выкинул "камень", она – "ножницы".

Пока возбуждённая Белла колдовала на кухне, выпотрошенный Зотов, глядя на тени, которые метались по противоположной стене, задумался о феномене симпатии, что прокладывает путь от естественного отвращения к чужой телесности до принятия чужого тела, как своего.

Интересно, где и как этот механизм запускается?

Ведь не с каждой хочется, и не с каждой можется. Даже так: чем выше становится степень самооценки, тем уже делается круг потенциальных партнёрш. Весьма всё это интересно. Хотя...

Хотя стоит ли подвергать холодному анализу набор тех качеств, который делает женщину симпатичной конкретно для тебя? Такой анализ отвратителен, как, впрочем, и цинично продуманный синтез в себе тех свойств, которые делают тебя желанным для какой-то одной твоей избранницы. Всё это должно быть выведено за грани нашего разумения, иначе не радость радостная, а мясорубка железная...

А тем временем, в театре теней ставилась сцена беспощадной битвы двух омерзительных чудовищ. Они то сливались в саблезубой хватке, образуя единое безобразное, то взрывались изнутри, разлетаясь на рванные ошмётки. Целью их борьбы была собственно сама борьба, но бесцельность не делала её менее жестокой.

Ночное движение автомобилей за окнами, дальний свет фар которых и был источником этого жуткого спектакля, делал бойню непрерывной. Правда, непрерывной лишь до первых петухов.

До первых лучей.

До первых сборщиков бутылок...

На кухне зашипело. Кофе убежала. Знать, мысли Беллы были тоже где-то не очень здесь. Мысли о ком? О тех, Зотов, кто был до тебя? Или о тех, кто будет после?

– Зотов, а Зотов, ты будешь вспоминать меня, хоть иногда, в своём далёко? Белла вошла с обычным женским репертуаром и двумя чашечками кофе на подносе.

– Буду. И буду посвящать тебе свои стихи и песни, – ответил Зотов утвердительно, боясь быть обделённым или облитым горячим напитком. И почти сам поверил.

– А стихи-то настоящие? – не отставала настырная Белла.

– Лирические, – уклончиво ответствовал Зотов.

– А, например.

– Что? Прямо сейчас?

– А что – слабо здесь и сейчас?

– Ну... не знаю...не знаю ... ну, вот начну, если хочешь, как-нибудь эдак эротично, что ли:

По капле

в рюмку стекает свеча

Пародия на утончённость,

на изыск пародия,

Но реальной дрожью ладони

по коже плеча

И подушечкой указательного

нежно по родинке...

И наворочу всякого такого, всякого, знаешь, пышного – рококо детальками обслащавлю и барокко лепнинкой распомажу. И закончу... Ну, и закончу как-нибудь так... как-нибудь закончу погорячее, что ли, да... наверное, с индексом три икса и закончу:

И юркали руки

ловкими ласками,

Хвостами виляли,

в излучины лазали.

Луна из-за ширмы

глядела с опаской,

Качаясь на ветке,

на наши фантазии...

Я ещё поработаю, конечно, с этим полуфабрикатом... над содержанием, размером и рифмами... и подарю тебе, так и быть ... а кофе выдашь?

– Уже остыл.

– Я люблю холодное.

– Зато я закипаю.

– Не заставляй меня, Рипли.

– Не заставляй меня заставлять.

И вновь припала она к нему, испытывав острый приступ тактильной недостаточности.

Хотел он было отстраниться мягко, но попал во что-то тёплое-влажное-клокочущее – в средоточение её милостей попал...

И бабочка затрепыхалась под его ладонью...

И сразу захотелось лизнуть шершаво голую белизну её выбритой подмышки и... лизнул, а потом вошёл в неё осторожно, а затем... затем долго пытал её на ложе её, пока бесчисленные горячие дыхания женщины не перешли в те самые страстные сладкие стоны, которые в диком смятении пометались по комнате, потыкались в стены, поломились в двери, побились в окна, но всё же вылетели с шумом – фырх! в приоткрытую форточку и унеслись к далёким неведомым мирам с радостной вестью о наличии жизни на нашей сумасшедшей, сумасшедшей, сумасшедшей ... ах! какой сумасшедшей планете.

У соседей двумя этажами выше на кухне сорвало кран.

– Зотов, женись на мне.

– Долго думала?

– Вообще, не думала.

– Заметно.

– Я тебе сыночка рожу. А, Зотов?

– А я думаю, в отличии от некоторых... вот тут у тебя в кровати лежу и думаю... Послушай, а что, если я – это никакой не я, а герой какого-то текста, написанного неизвестным мне автором... да, понимаешь, Белка, – текста, состоящего из различных по стилистике фрагментов, на поверхности семантически запутанных, но которые на глубине эксплицируют при помощи чётких мотивных связей, прослеживающихся по всему полотну этих фрагментов... И думаю ещё, что в моём начале действительно было Слово. Я – то самое Слово, которое и стало мясом... Тут ты права была. И Слово было Автором. И Автор есть... Если бы Автора не было, то кто тогда придумал бы слова, которые я только что произнёс. И в этом нельзя сомневаться, потому что если начнёшь сомневаться в этом, то тогда придётся сомневаться во всём остальном... Тогда начнёшь размышлять: если я герой текста, то откуда я помню – сам по себе помню, без посторонней подсказки как обжёг до волдырей вот эту свою правую ладонь, когда на морозе под сорок подстыковывал папу кабеля боевого управления к маме разъёма ша шестьдесят восемь в кабельной нише, так неудачно доработанной промыслами, что в перчатках там ловить было нечего, потому что ни хрена не подберёшься! Воткнуть ещё как-нибудь можно, а закрутить – не а! Только голой пятернёй и тогда моментально – белые пепельные пятна на коже...

– Я не очень поняла, что ты сейчас сказал, но догадываюсь – о чём ты промолчал.

– Молодец, Белка, я знал, что у тебя получиться, – я верил в тебя.

– Значит, – нет?

– Значит, нет. Знаешь, Белка, я за себя пока не в ответе, что бы за кого-то ещё ответить перед людьми и небом, которое, возможно, пусто.

– Перед людьми, глядящими на небо, которое возможно пусто... Красивые отмазки лепишь, Зотов.

– Прости за пыльный пафос, но мне... Мне действительно, Белка, мозги в кучу собрать нужно...

– А я не слезу с тебя, Зотов, так и знай...

– В каком смысле?

– Гад ты всё же, Зотов.

– Как все мужики?

– Да.

– Банально... Меня в этом городе каждые пять-шесть часов, с завидным постоянством, хотят не очень живым сделать, а ты, Белка, женихаешься. Вот, кончится война, тогда уж...

– А она кончится?

– Конечно... когда-нибудь... Все войны когда-нибудь завершаются, их причины забываются, результаты становятся не важны...

– А их герои?

– Героев чаще всего помнят только вдовы.

– Как грустно.

– Жизнь – штука грустная... и запутанная... и мне бы, Белка, хотелось бы определиться для начала – на чьей я всё же стороне-то воюю.

– Как, – на чьей? За нас или за "немцев"? На нашей ты, Зотов, стороне!

– На вашей?.. Ну, это, Белка, слишком примитивно...

– Прими...

– Вот скажи, если я на вашей стороне, то сохраняется ли баланс?

– Кислотно-щелочной?

– Ну... да... между правым и левым, светом и тьмой, тем и этим, мной и тобой... сохраняется ли гармония в этом чудаковатом мире? Тебе это не интересно?

– А тебе это так важно? Тебе так важно – всё понять и во всём разобраться?

– Желательно... Хочу, чтобы в итоге всего этого зазвучала мелодия, которая слух не режет... Это желательно... но не то, чтобы, конечно, смертельно... Я же понимаю, – мир устроен странно так, что как бы не старался я своими действиями не навредить, всегда найдётся кто-то, кому мои шаги во вред пойдут, но всё же хочется, что б этих "кто-то" как можно меньше было...

– Да, осторожная жизненная философия у тебя, Зотов. Это из какой же пьесы текст?

– Пьеса называется: "Семь дней из жизни Димы Зотова, в которого стреляли, да промазали"... оттого и осторожен, что жизнь – моя.

– Да брось ты! А если, допустим, цель благородна... и нет возможности быть щепетильным в средствах... и за твоей спиной те, кого любишь – тогда как? О гармонии будешь думать? О пяти-семи-пяти?

– Но у меня-то нет такой цели... благородной... да, и никакой нет цели, простите...или не осознаю я её... пока...

– А как же ты живёшь? Совсем бесцельно, что ли?

– Ага, Белка, живу простыми реакциями на текущие воздействия окружающей среды.

– Как амёба? Как инфузория-туфелька? Ну, это же – не жизнь получается, а существование какое-то!

– Не как амёба, Белка, а как Буратино. Повзрослевший Буратино...

– Всё. Приехали. Вылезайте – клиника.

– А – что? Славный парень был этот Буратино. Незамысловато отвечал на удары и вызовы судьбы и получил всё, о чём даже и не мечтал: и ключ золотой, и друзей, и новый кукольный театр, и девочку с синими волосами. Чего ещё нужно, чтоб достойно встретить старость?

– Странный ты, ей богу... ну, как жить без смысла...

– Вот попрошу, мадам, в один флакон не лить смысл жизни и цель её.

– А есть разница?

– Конечно, ведь движение к какой-нибудь, как ты говоришь – благородной, цели может оказаться абсолютно бессмысленным, и, в свою очередь, жизнь, наполненная глубоким смыслом, может оказаться бесцельной. Разве не так? А? Не так?

– Зотов, тебе не кажется, что кто-то сейчас заговаривает мне зубы, не желая отвечать на основной вопрос бытия – взять меня в жёны или нет.

– Нет, не кажется. Я же объяснил тебе, Белка...

– Объяснил... объяснил – джедай, первый бойскаут, последний герой, борец с Всемирным Злом...

– Как раз и не борюсь я ни с чем. Это тупо. Бороться нужно не с чем-то, а за что-то... Хотя... Глупость говорю. И борьба за и борьба против – всё это только в моей голове происходит... Нельзя бороться в четверг с собой, каким ты был в среду... Проблема вот в чём... Вот... Есть ситуации, когда предельно понятно что делать: стариков, детей, женщин в спасательные шлюпки первыми; сам погибай, а товарища выручай; раненых выноси, убитых хорони; первые ряды не занимай, – они для инвалидов; женщине место уступи – ей рожать; не стучи, на боль не жалуйся, пайкой с воли делись... Ну и прочая и прочая. Здесь как раз всё ясно и чётко, как в инструкции пожарному расчёту... Если ты мужик, то нет проблем... Да? А вот есть такие моменты, когда делаешь так – и хорошо, сделаешь абсолютно противоположное – и тоже хорошо... Или, такие дела, что поступишь подло – и подлецом считают, а поступишь благородно – всё одно подлецом считают. Вот тут и начинаешь лысину-то чесать, от всех сторониться и верить только папиному призраку... Для искусства эти вещи – питательная среда, а для нормальной жизни болото... И чуешь под собой ногами зыбь, а сердцем – Бездну...