Текст книги "Вложения Второго Порядка"

Автор книги: Андрей Сердюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

– В том-то и дело, что систему надо упрощать, – наступил порог её сложности, за которым крах... Да, это – процесс. Процесс минимизации... Но ошибок не будет... Не должно быть...

– Ну да, конечно... Ваше слово против моего...

– Не будет ошибок, если вы, и подобные вам, согласитесь с нами работать... на благо страны.

– Возможность внести личный вклад в общее дело служит огромным стимулом в трудовой деятельности, учат мыслить масштабно, по государственному, – так сказал в своей проникновенной речи Генеральный секретарь ЦэКа Ка Пэ эС эС Леонид Ильич Брежнев на двадцать пятом съезде партии.

– Почему бы и нет? – вскинул бровь Карбасов.

– Ваша доброта смущает меня, монсеньёр, – ответил ему Зотов, – но позвольте мне быть с вами откровенным. Всё дело в том, что все мои друзья находятся среди мушкетёров и гвардейцев короля, а враги, по какой-то непонятной роковой случайности, служат вашему высокопреосвященству, так что меня дурно приняли бы здесь и на меня дурно посмотрели бы там, если бы я принял ваше предложение.

– Вы член "Клуба Дюма"?

– Нет, просто люблю, чтоб над водою иногда, как песня, прозвучало: "Один за всех и все..."

– Да?... Странно... Ведь этот ваш парень был коварней Ришелье: он манипулировал друзьями.

– Но рисковал с ними наравне...

– Ну, да ладно. Вы, стало быть, намекаете этой цитатой, что отказываетесь от моего предложения...

– Да я, собственно, и не намекаю, а прямо и откровенно отвечаю – нет.

– Но почему бы вам...

– Never! Нет. Не хочу. Наконец, – не же-ла-ю!

– Чего вы не хотите?

– Не хочу быть субъектом ваших странных манипуляций. Не хочу козлёнка варить в молоке его матери... Не посильно мне это... Мы столько лет за то и страдали, чтобы Му-му можно было не топить, – какие бы обстоятельства по сценарию не случились, и какие бы выгоды это необременительное душегубство нам не сулило...

– Ну, батенька, да вы – того... и субъектом, как вы выражаетесь, манипуляций не хотите быть и их, извините, объектом. А так не бывает! Либо уж то, либо уж это, – такая вот жёсткая задана схема. За рамками этой схемы – Ничто...

– И я, получается, – Никто в этом Ничто? Да?

– Да, конечно!... Эх, Дмитрий Александрович, Дмитрий Александрович, почему вы так упорно хотите остаться Никем?

– Чего вы заладили – ничто и никто... нада у нади... Обидно слышать это, дяденька. Тем более, я-то знаю, кто я есть... В системе вывернутого наизнанку Бытия.

– И кто же вы там? Интересно полюбопытствовать.

– Я, знаете, кто? Я... того... вы не поверите, но я – трещинка в правом верхнем углу на холсте "Чёрного квадрата" Малевича, в которую проваливаются смыслы. Только не такая трещинка, в которую смыслы проваливаются, а ей всё равно, а такая, в которую проваливаются-то смыслы, а стыдно – почему-то – ей...

И тут механизмы кабинета-лифта зажужжали, хотя Карбасов опять ничего не нажимал, – и всё устройство плавно, без рывков, поползло вниз. Видимо разговор подошёл к концу.

Картинки за стеклом прокрутилась в обратном порядке. Они вышли в зал.

– Хорошая копия, – кивнул Зотов на статую.

– Да вы что, Дмитрий Александрович, побойтесь Бога, – копия в музее. У меня подлинник... Для общего антуража стоит, для создания, так сказать, рабочей обстановки – отозвался Карбасов , и в его голосе прозвучали нотки похвальбы. – У меня и упомянутый вами "Чёрный квадрат" Малевича, кстати, тоже где-то есть, только белый. И много ещё чего...

– Понятно, – сказал Зотов, кивнув на богиню – А, знаете что... нам ведь всем нужно по капле, по капельке жениха Иштар из себя выдавливать.

– Что? – сначала не понял, а потом засмеялся Карбасов. – Да, это точно. А вот, кстати, познакомьтесь, – мой референт, зовут Петей. Ну-ка Лёша поприветствуй Дмитрия Александровича.

Камер-юнкер привстал, боднул головой, шаркнул ножкой, щёлкнул каблуками, и затем быстро вернулся, с верой в чудо, к своим уделам.

Подошли к выходу. Он же вход. Выход там, где вход, – это вам ничего не напоминает?

Зотов остановился. Вроде о чём-то думал. Или вспоминал что-то. Потом вдруг, не обращая никакого внимания на бормотания хозяина "ну, вы подумайте-подумайте над моим предложением", спросил у Карбасова напрямую, то есть в лоб:

– А вы знаете, как притягивает к себе чёрная дыра, засевшая в дуле пистолета?

– Нет, – ответил удивлённо Карбасов, ни в чём коварном гостя не подозревая. – А что?

И Зотов ударил его.

Пнул кулаком ему в живот.

Пнул в его мягкий, неспортивный живот.

Пнул от всех тех, кто по эту сторону экрана, всем тем, кто по ту, вложив в удар всё: и обиду, и удивление, и непонимание, и усталость, и – поучайте лучше ваших паучат... А ещё и око за око, и зуб за зуб, и прощание, и, конечно, прощение...

Потом плечами так повёл, и сказал задумчиво, вроде как смущённо, вроде как никому, вроде как уронил: "Пойти, что ли, подлинности взыскать?"

Сказал и вышел тихонько...

В плэй-офф...

Вот посмеялся Зотов в душе над Карбасовым, над его безумием. А это хорошо? Разве виноват несчастный в том, что его трижды пришельцы на тарелку забирали и присосками своими в него тыкали? Нет, конечно. Не виноват.

Неужто, забыл ты, Зотов, как сам от зелёненьких человечков по триста пятому сооружению бегал? Что, – запамятовал? А тот случай в восемьдесят девятом, когда у старшины третьего дивизиона Жежулько инопланетяне спёрли в одночасье всю тушёнку, – уже не помнишь? Не вагон, конечно, телепортировали мудаки галактические, – гораздо меньше, – но, всё равно, обидно было... Помнишь?

Так что, добрее к людям надо быть. Терпимее. Толерантнее.

А он взял и кулаком в живот! Зверь!

Хотя, с другой стороны, а что такое есть толерантность? Любого биолога спроси, хотя бы того же профессора Журавлёва, и ответит биолог, что толерантность есть дисфункция, то есть нарушение нормальной работы иммунной системы. То бишь, она – есть признак очень больного, слабенького организма.

Да уж, пойди теперь разберись, как иной раз поступать... Толи в проблемы чужие вникай, толи защищай свою самость... А?

Нет гармонии в мире.

Такие дела.

41.

А Карбасов постоял, согнувшись, но не долго.

А потом, улыбаясь, разогнулся. И, присев в глубокий книксен, вдруг неожиданно исполнил русско-народный плясовой кренделёк с хлопками по груди, бёдрам, голенищам и пяткам. Затем, не выходя из образа, чуть ли не в присядку, вихляя всеми членами – эх, залётные! – подошёл к креслу-качалке.

Регент Петя-Алексей, резко вскочив, быстро направился к нему, проделал над головой круговые пассы руками, что-то там прошептал – и Карбасов рухнул в кресло, как подрубленный.

Его ноги вытянулись сохнущими пожарными шлангами, руки его повисли безвольно, как плети. Стал он похож на резинового ёжика с дырочкой в правом боку, по которому проехал каток и выдавил из него весь воздух. Тряпочка... Ветошка... И... да ладно.

А пунктуальный и ловкий Петя-Алексей успел вернуться к прибору, как раз в тот момент, когда в прорези последовательность: белый – чёрный – белый – чёрный чёрный – белый – белый была сменена четырьмя подлетевшими по гадюшному пищеводу шарами на новую: чёрный – белый – белый – белый – белый – чёрный – белый.

Камер-юнкер, тревожа дух Лейбница, на специальном бланке, где уже до этого значились числа 18, 46, 2, 84, 39, 23, 4, 12, 47, 83, 38, 24, 15, 32, 79, 6, 9, 16, 81, 14, 48, 29, 80, 10, 25, 49, 11, 26, аккуратно вывел 33.

Сунул заполненный бланк в дырокол, щёлкнул, и подшил в папочку со скоросшивателем.

И авторы "Цу-зин", чьи имена стёрты жерновами веков, перевернулись в своих могилах... Дважды.

42.

Дважды Зотов обошёл административное девятиэтажное здание, обвешанное там и сям коробками кондиционеров, но никакого вынесенного лифта-кабинета не обнаружил.

Ну, – на нет и суда нет! Огляделся – куда дальше податься? Чем убить постылое время? И, вообще, сколько это всё ещё продолжаться будет? И когда всё это, наконец, кончится?!

Только тут всё и началось...

Подломились какие-то невидимые и неведомые подпорки, и висящий на них туман рухнул на дно города. Сделалось близоруко. И видимости – ноль.

Вот же, любит иной автор напустить тумана, чтоб вынуть.... Но не только ножик из кармана, но ещё и ёжика суматошного, который всё бегает чего-то, и кричит, и кричит: "Лошадка! Лошадка!"

Только трудно найти в белом тумане лошадь белую, если, к тому же, нет её там.

Но туман – это хорошо, это как мамкина утроба... туман.

Да, – в тумане всегда уютно и покойно, как в мамкином животе. Потому и модель Небытия – туман.

Как из Небытия появляемся мы, чтоб, слегка помироедствуя, в Небытие и раствориться, так и из тумана выныриваем, чтоб вновь в него нырнуть.

Вот также, как эта – тук, тук, тук, тук, тук – девушка, спешащая на первое свое свиданье, вышла тут себе, показалась, пробежала на своих тонких высоких каблучках летящей походкой, и – тук, тук, тук, тук, тук – исчезла. Дай Бог тебе мужа непьющего!

А за ней худой неторопливый брюнет в длиннополом чёрном кожаном плаще и шотландская собака колли рядом – были и не были. Только хвост собачий задержался, смешно торча и виляя из белой стены. Но чернокожий позвал: "Коля, ко мне!" – и хвост убежал.

А потом появился мужик импозантный, продефилировал, бросил бычок некультурно на асфальт и исчез. Всё как в жизни – окурок ещё дымится, а человека уже нет.

А вот что не как в жизни, так это вот что:

– Здравствуй, Дима, – откуда-то – из тумана конечно! – возник Виталий-бой. Как дела?

– Спасибо, менее более, – промямлил Зотов, вздрогнув от неожиданности. Устал слегка – всё утро прошло, понимаешь, в думах о судьбе России. Ну, а ты как думаешь, Виталий?

– О чём?

– Ну, как дальше жить? Во что верить?

– Не думал. Не знаю.

– Это хорошо, что не знаешь.... Это славно. Однако это, как было справедливо замечено в записках покойника, не избавляет нас от жестокой необходимости жить дальше... А ты, собственно, чего материализовался? Не спроста же?

– Ирина прислала.... Ирина попросила в одно место – тут недалеко подъехать.

– Очень просила? – уточнил зачем-то Зотов, Виталий утвердительно мотнул головой. – Ну, поехали, коль так.

И никого здесь не осталось.

А минуту спустя прошаркал старик со своим велосипедом, прилип отшипевший окурок к лысой шине – и вовсе ничего не осталось.

Ничего не осталось.

И понял автор, что неудачно написал эту главку. Хотел, было, всё исправить, да подумал, что стремление к совершенству как раз всё и портит.

И оставил, как есть.

43.

"Того, что произошло, он никак не ожидал", – как часто эта фраза попадалась нам в разных книгах, хотя и не написана ни в одной из них. Так, хотя бы, в этой.

Того, что произошло, Зотов никак не ожидал.

Виталий неожиданно втолкнул его в квартиру, дверь которой открыл своим ключом, а сам остался на лестничной площадке, подперев дверь снаружи.

Заманили демоны!

Что советовал делать в подобных ситуациях Муслихиддит Абу Мухаммед Адаллах ибн Мушрифаддит по прозвищу Саади? В таких ситуациях простой парень Муслихиддит Абу Мухаммед ибн Мушрифаддит по прозвищу Саади, вторя мистику и автору "Беседы птиц о царе птиц Семурге" Фаридаддину Абу Талибу Муххамади бен Ибрагиму Аттару, советовал не суетится.

Зотов осмотрелся: двухкомнатная квартира-распашонка, – слева справа по комнате, по середине кухня, дверь в которую была чуть приоткрыта.

Сквозь матовое дверное стекло было хорошо видно, что на кухне находится человек. Точнее – мужчина. Прислонившись задом к столу, он разговаривал по телефону и, при этом, нервно постукивал рукояткой пистолета по столешнице. Разговаривал он резко и громко, поэтому его не только было видно, но и слышно. По той же причине он, вероятно, и появления-то жертвы не уловил. Зотов, соображая – что делать, хорошо слышал, как стоящий на кухне удивительно знакомым голосом, грамотно отбивается от пустого наезда:

– Ваха, нет, ты чего меня грузишь? А? Чего ты меня с этой тушёнкой грузишь? Ты меня вчера что спросил? Что, сколько и почём. И всё. Я тебе ответил: тушёнка, вагон, шестнадцать пятьдесят. Так?... Так чего ж ты меня сейчас лечишь?... Нет, тормози... Тормози, – говорю... Слушай сюда, – я тебе предложил, ты согласился. Твои абреки бабки привезли, мои – тебе на склад вагон доставили. В чём проблема-то?... Чего – Коран?... Ну, Коран... Подожди, я откуда знал, что она свиная? Я что пробовал её? У меня, Ваха, ещё с армии от тушняка изжога. Не пробовал я её... Ага, давай-давай, – у вас всегда гяуры во всём виноваты, а вы всегда дартаньяны... Какие бумаги, ну, какие бумаги? Я её за старый долг у торгаша одного подмёл, обнулил ему счётчик... Только не бери меня, Ваха, на понял! Понял?! Ты сам же говорил, что братьям своим тушняк этот камазами доставлять соби... Не ори! Она ж при такой доставке, при таких раскладах, у тебя золотой станет, а не свиной, если по бабкам смотреть. Не оскоромятся, или как там у вас... Не визжи... Всё, Ваха, этой темы больше нет. А вот по казино нам перетереть кое-что нужно... Чего-чего?... Да я знаю, что казино ваше, только земля под ним наша. Так, что, Ваха, кончай базар, иди лучше там, у себя, проводку проверь и индивидуальные средства пожаротушения... Огнетушители говорю иди в казино проверь... Всё. Увидимся... Всё, – я сказал. Я сказал всё.

Зотов решил всё же прорываться через правую комнату – резко ломануться, что-нибудь в окно швырнуть, и, прикрыв голову руками, прыгать. Правда, третий этаж. А что делать?

Он осторожно стал поднимать стоящую в углу под вешалкой напольную вазу, но... Не удержал, – слишком уж аккуратно хотел, слишком уж старался.

Как она разбилась, он не увидел, – невольно закрыл глаза. Зато сквозь грохот разлетающегося фарфора и выписанного на нём дракона чутким ухом уловил тихий щелчок предохранителя.

Когда глаза-то открыл, в дверном проёме кухни уже увидел человека изготовившегося к стрельбе. Но киллер чего-то медлил. И тут...

– Дзот, ты что ли? – спросил бандит, опуская пистолет, и Зотов не поверил своим ушам, услышав своё училищное прозвище.

– Не может быть... Жека? – не только ушам, но и своим глазам не поверив, уточнил Зотов.

И десять лет не видевшие друг друга однокурсники обнялись. Жека радостно заколотил Зотова по спине рукояткой пистолета и запричитал:

– Да охранят нас ангелы Господни!

Ещё б чуть-чуть, мой друг, и я б тебя отправил

Бродить по весям царствия теней.

– Убил бы?

– Убийство гнусно по себе, но это было б

Гнуснее всех и всех бесчеловечней,

Убить того, с кем начал восхожденье

В печальную, но честную юдоль.

Уж если это не назвать Небесной карой,

Тогда не знаю что...

– Возможно что – безумье,

А впрочем, зря ты, друг мой, причитаешь

Мне жизнь моя дешевле, чем булавка.

И что б ты смог с моей душою сделать,

Когда она бессмертна? Зря себя коришь.

– Блажен, кто верует – тепло ему и сухо,

Но впрочем, прав ты – скотское занятье:

Раздумывать чрезмерно об исходе!

Жить нужно, с благодарностью приемля

Гнев и дары судьбы, и все её пределы.

– С тобой согласен, и на том закончим... об этом,

Поскольку я хочу услышать, и не медля,

Печальную историю о том,

Как тот, кто был распределеньем послан

Исполнить долг свой в дальние края...

– Сказал бы я – окраины.

– ... Вдруг очутился здесь

За столько вёрст от туда?

– Да чего, Дима, рассказывать-то? Ты помнишь, – меня же в Луцк отправили, я там, в ремонтной базе начальником расчёта подвязался. Когда хохлы незалежность объявили, они сразу же безъядерным статусом поцеловали Европу в попу – дивизию нашу под нож пустили, народ – под сокращение. И – последний поцелуй, стакан горилки – вернулся старший лейтенант Баскаков в родную, но безбрежную Сибирь! Эх, бля, угораздило же нас родиться в империи в период её полураспада...

– И дожить до эпохи нулевых полётных заданий.

– Эт-точно!

– Чего ж ты себе там справную хохлушку хохотушку-то не сыскал? Кушал бы сейчас у хате борща с пампушками, картошку со смальцем, та горилкою здоровье своё поправлял. И горя б не ведал.

– Ну, да: хиба ж рэвут волы як ясла повны? Только ты погляди, – где я и где та женитьба. Да ты и сам такой же. Ставлю сто к одному, что не женат.

– Угадал.

– Ну вот... Я ж говорю... А дальше... вернулся, Дима, я сюда, к родителям, на дембель... сижу и кумекаю: работать не могу (убеждения не позволяют), могу только служить... ну, и пошёл в драмтеатр актёром – зря, что ли мы с тобой на репетиции в студию курсантами бегали. Приняли меня... Роли стали давать: то кушать подам, то за солью на сцену выскачу – это уже со словами! А сейчас вот роль Годо дали – текст зубрю...

– Я по телеку видел, как ты это "милостиво повелеть изволил" отсебячивал...

– Ну ты же помнишь, книга об Остапе у нас на четвёртом курсе настольной была... Слушай, а ты-то как? До майора дослужился?

– Да, зам по боевому управлению в дивизионе – последняя моя должность... по сто двадцать суток боевого дежурства в год... Но всё – отслужил, контракт со мной новый подписывать не стали...

– А чего? Толковые майоры Родине уже не нужны?

– А Родине сейчас, Жека, действительно, дешевле вместо толкового майора шлагбаум поставить. Ну, если серьёзно, вышла у меня там история скверная... Ну, в общем... Как сказать-то?... Остался, короче, как то раз на ночь ответственным, ну, ты представляешь – всё как всегда: дагов из каптёрки выкурил, пошёл по злачным объектам – котельная, там... пожарка... всё вроде спокойно, а с пилорамы возвращаюсь – слышу орёт кто-то истошно! Оказалось, пьяный зам по тылу новую повариху в баню тащит – та орёт, отбивается, а он ей, понимаешь, ручонки скрутил... Вступился я за девицу... А на утро – знаешь, против его сломанной челюсти мне крыть было нечем – кухаварка та, насмерть перепуганная, щебечет, что спала всю ночь, как убитая, и слыхом ничего не слыхивала... Ну, словом, голяк. Но замяли это дело... Не стали из избы мебель выносить, а у меня, как раз, выслуга подоспела (тут же вам не хохляндия – год за полтора идёт) – и на пенсию чинно меня, значит, спровадили... Сертификат жилищный в зубы и пшёл вон! Вот и я тоже, – к своим еду.

– Да, дела...

– Дела... Слушай, а тебя на Украину не тянет – всё же пять лет там прослужил...

– Тянет, слегонца ... Да я был там недавно... по делам нашим скорбным деньги отвозил.

– Понятно, – чёрный ворон летит с чёрным налом против ветра над степью волчьей... Слушай, Жека, ты мне зубы-то заговорил, а, скажи, как ты бандитом-то вдруг заделался?

– Эх, Дима! Дела давно минувших... Понимаешь, завертело как-то, закрутило... Ладно... Тебе можно... Мальчонку тут у нас из театрального училища зарезали, студентика... Чацкого всё играл в учебных спектаклях, вдохновенно так играл надежды большие подавал... И вот шёл он вечерком как-то после занятий, прицепились к нему на беду два чмошных гопника ... Покурить, видать, спросили или ещё чего... Кто знает? А он им... А что он им, если у него в голове: "Карету мне! Карету!" Порезали они его – до дома не дошёл, истёк кровью... Я этих козлов раньше милиции нашёл, – старичок один, ночной велосипедист, наколочку дал... Поставил я их, значит, под ствол и спрашиваю, тихо так спрашиваю: "Любите ли вы театр? Любите ли вы его так, как люблю его я?" А только чего им ответить... Не-че-го! И представил я, что этих нелюдей ждёт по жизни... Ну, в общем, освободил я их бессмертные души от необходимости иметь дело с их дебильными телами... При помощи доведённого до ума бутафорского пистолета и освободил это, как бы, Театр осиротевший сам им отомстил... В метафизически разрезе... Вот так! А после... Бандиты меня раньше милиции нашли. Деловары-ирокезы! И, стало быть, предлагают: или, зёма, с нами, раз ты такой умелец, или – сдаём тебя ментам. Подумал я: ну, что ж, раз переступил – возврата, значит, нет. Да и старики мои вряд ли суд бы пережили... Такие дела... Только условие поставил братве, что время на спектакли и репетиции – это святое... Вот так... Ладно, проехали... А ты помнишь, как на третьем курсе Борька Жидков и Вадик Евреинов, которые себя однофамильцами считали, на том комсомольском собрании, когда Борман заснул...

Много чего приятели могли ещё тут друг другу порассказать, о многом могли вспомнить, да только на пороге объявился вооружённый и выпавший из контекста Виталий.

Он абсолютно ничего не понимал, оттого-то и уранил удивлёно вслух: "Не понял!"

То, как Виталий поднимает пистолет, Зотов почувствовал спиной.

Стало душно и тарантинно.

Выстрелы грянули одновременно. Жеке, оттолкнувшему Зотова в сторону, пуля пробила мякоть правого плеча и ушла в холодильник. Виталий упал, схватившись руками за коленку левой ноги, – жекина дура угодила ему прямо в чашечку. Разнесла её вдребезги. Виталий выл, – больно конечно. Зато и с мениском проблем теперь не будет.

Зотов притащил полотенце из ванной, – зажать Жеке кровотечение. Виталию, этому казачку засланному, перетянул ногу висящим на вешалке собачьим поводком. И только потом спросил:

– Жека, где трубка?

– Зачем?

– Врача.

– Нет, нам с Виталиком человечьих врачей никак нельзя. Попалимся. Я сам сейчас нашего ветеринара вызову. Ты не дёргайся... Блядь, больно-то как... И как это мы с тобой лажанулись-то... А?... Ты помнишь, нас же в студии учили, выстраивая мизансцену следите, что бы актёр не оказывался к зрителю спиной... Помнишь?

– Помню.

– А мы как стояли?... Слушай, а в пятницу ночью не ты у Томиловой на даче меня по огороду гонял?

– А то кто же.

– Понятно... Бережёт нас Бог, в которого мы с тобой не верим, от братоубийства, стало быть ... Слушай, а может пойдёшь к нам? Я рекомендацию дам...

– Это в бандиты что ли? Нет, Жека, уволь... Не пойду.

– И правильно. Нечего к сладкому привыкать... Только тебе сваливать из города нужно... Тебя же сразу из трёх мест заказали, – так что, Дзот, ты давай... сваливай...

– Завтра с утра поезд...

– Вот и ништяк.

– А тебя из-за меня Мякиш твой...

– Ты Дзот не бзди, у меня всё схвачено... Папик буреть в последнее время стал не по делу... Пацана одного нашего завалил по дури своей... и вообще... недолго ему...недовольных много... чёрная метка ему... А ты давай-давай, Дзот, вали... Живы будем, – свидимся. Только ты в Том Месте того... уж ты постарайся... не тормози...

– Жека, слушай, а может Бог есть? Может пора нам, как всем нормальным людям...

– Кончай, Дзот, – не могу я в их Бога верить... Понимаешь, не могу я верить в Бога, у которого есть имя, пусть и зашифрованное... Если у него есть имя, значит есть и задница... А я не могу верить в Бога, у которого есть задница... Давай, Дзот, вали... Вали!

Зотов крепко пожал Жеке левую руку, оттащил скулящего Виталика от двери и вышел.

Постоял немного в подъезде, к чему-то прислушиваясь, но зря, – ничего не услышал, зато успел подумать в полумраке притихшего парадного о том, что странная это штука – жизнь, где все повинны и никто не виноват, в которой все вокруг что-то совершают в ужасе не успеть, а, успев, – ужасаются, глядя на результаты своей спешки.

Но что уж тут поделать...

44.

У подъезда поджидал какой-то жлоб здоровенный. Кулаки с голову. Но – фу! поджидал не Зотова, – в кустиках у него болонка писала. Смешно. Ему бы трёхголового Цербера выгуливать с такими-то габаритами. Но малый славный оказался, этот хозяин болонки, – показал, где остановка трамвая. Сказал так: "Вон там, у сворота, однёрка на вокзал" Но Зотов понял. Он его уже не боялся.

И действительно, чего бояться-то? Кругом наши советские люди...

45.

Народу в вагоне трамвая было совсем мало.

Бабка-пенсионерка сидела, не допроданную рассаду с рынка везла. Два первокурсника-двоешника шушукались. Да три пролетария на задней площадке с работы возвращались. Ну и Зотов.

Один из мужиков громко (по другому не умеем) рассказывал корешам:

– Во-во, моя тёща тоже огородом своим заманала! То ей вскопай, то посади, то выкопай, то, теперь, сена накоси, – козу она, вишь, завела. Ага, сейчас! Делать мне нечего, после того как неделю в цеху наломаешься! Я ей в этот раз ребром и заявил: ты, мол, давай двенадцать тысяч на культиватор, тогда буду горбатить у тебя на даче. Ну, а если нет, – Бог помощь, вам, мамаша. Так она знаете, что учидила? Вышла на тракт давешней субботой спозаранку веники берёзовые дачникам проезжающим сторговывать, и вдоль дороги сто двадцать сотенных купюр насобирала! С ума сойти! Я когда сказали, не поверил по первости... А потом при мне пересчитали, – ровнёхонько двенадцать штук – бумажка к бумажке! Это ж надо! прямо на травке насобирала. Дурдом и весёлка! И-и-и... Везёт же ведьме! А? Скажи, ну... А тут бы хоть десятку найти когда на "Жигулёвское"! Так нет!

– Ёп, да что там найти! Тут бы кровное получить, – вскинулся второй мужик. Слышь, мне Сан Саныч апрель-то всё путём закрыл, я ещё и за Митьку два раза выходил, так он сказал, что оплатит, мол, не волновайся. Я и не жужу, прихожу сегодня в кассу со всеми вместе, чин чинорём, в очереди оттолкался, голову в окошко сую, а в ведомости напротив меня нуль. Голяк! Маринка-кассирша меня посылает... в бухгалтерию. Я туда, что ж вы курвы делаете, говорю. А? А эти, мамзели пахучие, бумажками пошелестели, говорят, что бухгалтер Адинэс, видите ли, ошибся у них. Я говорю: давайте мне этого Адинэса сюда, буду ему нюх чистить. А бабы ржать начали, коровы...

– А потому что евреи кругом сидят, – заявил третий мужик, потом подумал и добавил: – И татары... ещё.

И понеслось! Оторвались мужики на инородцах. А Зотов слушал их и думу думал.

О том думал, что если бы можно было сделать так, – если был бы такой волшебный способ, – чтобы к энергии, которую затрачивают иные на разоблачение несуществующего в природе мирового заговора, присовокупить солидные средства, которые тратят участники этого заговора на дезавуированние предположений о его существовании, да направить все эти чудовищные денежно-энергетические ресурсы на обустройство какой-нибудь барахтающейся в неудачах страны, то великая бы ей приключилась от этого польза.

Трамвай тем временем вразвалочку добрался до какой-то остановки. В вагон вошла юная, очень красивая девушка в мокром купальнике. Мужики замолчали, студентики хихикнули, а бабка, проявляя релятивистский ко всему подход, заявила: "Конец света". И как в воду глядела.

Трамвай только тронулся и сразу умер. Душа его – электроток, издав затухающий, прощальный, звук, устремилась вЫсоко высОко высакО. "Уздец, приехали", – проконстатировал очевидный факт кто-то из пролетариев. Бивис и Бадхет – дебильно загоготали, и один другому: "Тут, значит, свет погас. Она сунулась и – гы-гы! – ой, что это? Конец, Света, – говорю. Гы-гы! Ну, тут точно конец света настал! Гы-гы! Прикольно, да?"

Нет, господа, Конец Света отменяется. Вместо него сегодня дискотека. Так что, все на склад – отоваривать талоны на семечки!

Зотов знал, что над каждой трамвайной дверью есть такая специальная эрогенная точка. Был у него такой опыт. Только нажми вот здесь и свободен. Сказано сделано. Система выпустила пневму, двери распахнулись, – он вышел вон.

И пошёл по плитам, между рельсами туда, куда надо. Ведь между рельсами шагай – не заплутаешь. Иди себе и иди. Он и пошёл. Да только тут...

46.

Истерично взвизгнули чьи-то тормоза. Запахло жжёной резиной. Грязные брызги рваным павлиньим хвостом лизнули туфли.

Зотов ничего этого не заметил, – да хоть бы рядом бомбу взорвали, он бы всё равно ничего не заметил, – его взгляд прилип к висячим на столбе квадратным уличным часам, точность хода которых... точность хода... точность... не было никакой точности, потому что не было никакого хода! Потому-то его взгляд и застыл, замер остекленевший, загипнотизированный взгляд, как замерла, чуть подражав, минутная стрелка.

Взбунтовавшееся Время перестало питать собой Вечность. Время больше не хотело бегать по чёрному квадрату часов. Почему-то больше не хотело оно – неуловимое вышагивать по квадрату.

Умерло уставшее Время, но, правда, не надолго – навсегда...

Уже почти час никто не стрелял, никаких событий не происходило, – и времени нечем было питать себя.

Прощайте...

Но нет, нет, нет! – Оно воскресло, реанимированное никуда не девшимся Пространством, и... и...ну!.. и – пошло, пошло, пошло по кругу!

Стрелка сорвалась, стрелка рванулась, стряхнув с себя Гарольда Ллойда, дав отмашку чему-то совершенно новому. Абсолютно новому, но, будьте уверены, – всё тому же.

Зотов огляделся по сторонам и искренне удивился обыденности окружающей обстановки в этот (без всякого сомнения) Торжественный Миг Повторного Начала Великого (не смотря ни на что) Пути.

И подумал: "Странное это место, какое-то".

Только это, – ни какое не это место было, а, представьте себе, То Самое...

А Зотов, не осознавая этого, прислушался к чему-то и вдруг рассмеялся, бормоча: "Умерло уставшее Время, но, правда, не надолго – навсегда... – ну, блин, он и пишет! Ну кто же так, ё-моё, пишет!"

И заржал взахлёб.

Тотчас и подлетел этот трамвай, поворачивающий по новопроложенной линии с Ермолаевского на Бронную. Повернув и выйдя на прямую, он внезапно осветился изнутри электричеством, взвыл и наддал.

Зотов испуганно обернулся на шум, и не заметил, как вляпался в разлитый растяпой Аннушкой йогурт. Нога неудержимо, как по льду, поехала по мутно-серой луже, другую ногу подбросило, и Зотова выбросило с рельс.

Стараясь за что-то ухватиться, Зотов упал навзничь, несильно ударившись головой об асфальт, и успел увидеть в высоте, но справа или слева – он уже не сообразил, – позлащённую луну, на фоне огромного круга которой летел стариквелосипедист.

Он хотел подтянуть ноги к животу, но не успел. Трамвай накрыл их. И к пивному киоску на той стороне выбросило два цилиндрических предмета.

Это были отрезанные ноги Зотова.

Ну, что, Зотов, – как теперь поползёшь на вокзал?

Да нет, конечно, ничего подобного не произошло. Просто автор на Зотова обиделся, за его неуместный смех обиделся, жеребячий и пустой. И тоже поюморил. Шутканул. По чёрному.

А на самом деле ничего такого страшного не было.

Только плиты выродились в шпалы...

47.

Всем романтикам, нечуждым вечернего эдвенчера, то есть живущим вне расписаний, хорошо известно, прекрасно известно, до мозолей известно, что хождении по вяленым спинам индифферентных шпал – крайне утомительное и архи не импозантное занятие. Почему? Докладываем: потому что испокон мохнатых веков вредители-шпалоукладчики расстояние между двумя соседними шпалами рядили чуть короче общечеловеческого неспешного шага, а расстояние через шпалу – чуть длиннее того шага, который отмеряет человек, идущий как хозяин, скажем так, необъятной родины своей.

Вот так.

Приходится либо прыгать, словно жаба по болоту – с кочки на кочку, либо убого семенить, что, вероятно, со стороны ещё прикольней – этакий бредовый клоун бродячего цирка бредёт по ночному Бродвею, Чарли Чаплин недоделанный!