Текст книги "Вложения Второго Порядка"

Автор книги: Андрей Сердюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Сердюк Андрей
Вложения Второго Порядка

Андрей Сердюк

Вложения Второго Порядка

интеллектуально

облегчённый текст

для факультативного чтения

Анонс

Текст, который от уничтожения спас философ Александр Кончеев. А в

общем-то, – интеллектуальный боевичок для чтения в метро через плечо

соседа.

Использование в тексте всех известных букв официального русского алфавита осуществлено концептуально.

Все совпадения значений слов с их общепринятыми смыслами случайны.

Отказ автора от копирайта мотивирован его глубоким убеждением в том, что кто-то до него уже складывал слова в таком порядке.

Не умничай!

Мак Сеннет.

1.

Вы не поверите, но до этого был апрель.

2.

И действительно, всё это произошло в конце мая, хотя теперь, по прошествии времени, не представляется возможным установить, – приключилось ли это всё тогда на самом деле...

3.

Если одним словом, то – обида.

И широким плакатным пером, обмакнув его небрежно в чёрную густую тушь, из угла верхнего левого в нижний правый угол, а затем, так же размашисто, – из левого нижнего в правый верхний.

Вот так вот. И на листе бумаги формата А-четыре. И на собственной жизни. И... да на всём!

Обида, одним словом.

Зотов лежал на верхней полке двухместного купе в позе кунсткамерного эмбриона. Пропахший корейской лапшёй поезд волок его по бескрайним просторам родины из ниоткуда в никуда. Из дали в даль вдоль электрических крестов...

Вдох.

Тупо наблюдая за маятниковой амплитудой алюминиевой вешалки, покачивающейся с мерзким дребезжанием в такт ламбадоподобному движению поезда, Зотов прибывал в гипнотической дрёме.

Выдох.

Вдох.

Мозг настырно запускал сознание на очередной адский круг поиска ненужного ответа на праздный вопрос: отчего со мной так поступили? – и принципиально не желал засыпать.

Выдох.

Вдох.

Выдох.

Обида набухала.

Обида на Мироздание, которое почему-то не рухнуло после всего произошедшего. Казалось, что равнодушное Слово вообще ничего не заметило. А что, собственно, для него, Безграничного, какой-то Дима Зотов? Неудачник, везущий свои обломы и провалы с востока на запад. И только? И только.

Несомненно, если у Вседержащего есть продуманный план великих свершений, то в графу "Зотов" жирно вписано дьявольски аккуратным почерком дежурного ангела "выбыл".

И... Да что там говорить!

Будучи уже большим – тридцатичетырёхлетним – мальчиком, он прекрасно понимал, что из жизненной передряги, вывернувшей его на изнанку, не так уж и много выходов. Пожалуй, два.

Два выхода.

И два пути. Онтологических. Он-то-ло?... Ага, – мировоззренческих. Ну, в смысле, парадигмообразующих.

Обозлиться на этот гнусный нехороший мир, посчитав его несовершенство за причину всех своих бед, и тут же, с ходу, обратить обиду в ненависть стенобитную машину, способную сокрушить всё живое и неживое; до пены обозлиться, и сгинуть в битве роковой, испив сполна сладостный разрушительный кураж! Это, выходит, – первый путь.

А можно трусливо обвинить во всём себя, раскормить обиду – зубастого зверька, сидящего внутри, – в крысу огромного размера, и дать ей на съедение ту нежную субстанцию, которую непуганые апологеты Веры кличут душой. Сровнять себя. Лечь под каток. Стать нулём. И это, загибаем, – путь второй.

Раз. Два.

Раз-два. Два пути.

И оба – два ведут в тупик.

Н-да...

Зотов, хотя и понимал умом, к какому саморазрушительному финалу такие размышленья могут привести, и как серьёзно может навредить его психике небрежение одним из полезнейших советов практического дзена – "живи, не оглядываясь", увы, не мог остановиться. Не получалось у него. Не выходило. И мучая себя таким манером и, даже – не побоимся этого слова – макаром, вдруг ярко и отчётливо представил он себе жирную, отвратную, омерзительную крысищу-крысяру с в-о-о-о-т такой жёсткой щетиной, торчащей из всех складок и фалд серых её телес.

Представил. Явственно.

И тут же – с пугающей натуралистичностью – улицезрел в своём индивидуальном кинозале, как этот, – пожалуй, самый гадкий, – инструмент инквизиторских пыток, смачно отобедав его розовой зефирообразной душой, растерзав бедняжку в клочья и зачавкав все её ошмётки без остатка, с сытой ленцой, не торопясь, цепляясь упитанными боками за неровные края отверстия, с трудом протиснулся в свою вонючую нору.

Последовав за кровожадной тварью посредством (на беду – хорошо развитого и, что уж тут скрывать, чересчур богатого) воображения в притягивающую плотной чернотой и, – одновременно, пугающую своей неизвестностью, – дыру, Зотов моментально ощутил удушающую клаустрофобичность затхлого пространства, подземельную сырость и холод могильный. И запах слизи. И ещё этих... мокриц... убегающее шуршание...

В общем, захотел обзавестись кафкианской норой, и, кажется, получилось удачно.

Ну а потом замшелая тишина крысиной берлоги обволокла его со всех сторон; и там, в вязкой темноте, потеряв хвостатую мерзость из виду, он – наконец-то! пал в забытьё.

4.

Примерно всё так и было. Или пусть так будет. Пусть-пусть. Можно, конечно, и по другому начать. А смысла?

И так всё ясно: вот себе едет молодой майор запаса в скором поезде дальнего следования и что-то худо ему. Муторно у него на душе. Нехорошо... Да, к тому же, мыши в голове гнездятся. И нет никого рядом, чтобы дератизацию провести.

А проводник включил кондишен. А мужика уморили ментальные муки. А уснул он.

Ну и пусть поспит солдатик, потому что скоро уже всё потихоньку, вразвалочку и начнётся... пожалуй.

Кстати, а вы-то случайно не считаете, что смакование собственных обид является, хотя и патологическим, но удовольствием? Нет? Ну и, слава Богу. Тогда можете дальше буковки в слова складывать.

И советую, как это делаю обычно я, продолжить, пролистнув, не глядя, первый десяток-другой страниц.

Чтобы сразу в гущу жизни.

А не юзом по её жиже.

Хотя на вкус и цвет, – сами знаете.

5.

Разбудили Зотова сторонние звуки, подчёркнутые неподвижностью поезда. Суетливый до потности проводник, пуская (точнее было сказать, – спуская) похотливые слюнки, заселял в купе даму в красной шляпке и того же – вызывающего – цвета дорожном костюме.

Даже спросонья было понятно – эксклюзивную дамочку заселял...

И вот меньше всего хотелось Зотову иметь сейчас попутчика, а тем более попутчицу, и тем паче – в шляпке. Не то настроение, даже для минимального – на уровне "извините – ничего-ничего" – общения. А тут! Как там, у Зощенко-то, было: "Дама в шляпке, чулки фильдекосовые – не баба, а ..." Нужным продолжить.

Но живот подобрал.

И не только не высказал ни единым рецептором своей досады (тут навалились мамино воспитание и общая культура, – куда от них денешься?), но и с лицемерной готовностью помог определить на место чёрный пластиковый чемодан, изготовленный, судя по лейблу, на фирме Nicolay Pidario.

А внутри-то, под шрамом у левого соска, уже начали расползаться кругами волны тревоги. Пошла, пошла лёгкая рябь волнения. Ещё бы!

Тут такое дело: раз перед глазами красное на чёрном и чёрное на красном, то в ассоциациях: рок, фатум и судьбина, а также, чёрт возьми, – инферно, вамп и психо. Классика. Понятное дело...

Но, впрочем, сказал себе: "Фиолетово!" – и отпустило.

А дама, сняв шляпку, с места в карьер принялась рыться – в изготовленном всё тем же дезориентированным Николя – пухлом саквояжике. Начала она сортировать свои многочисленные бабьи аксессуары на "необходимые сейчас" и "те, что, может быть, понадобятся когда-нибудь потом". Пришлось Зотову выйти в коридор, предоставив ей возможность немного освоиться и переоблачиться в сообразное месту и времени одеяние.

Там, в коридоре, разглядывая в иллюминатор уже пришедший в движение пейзаж страны бичей и офицерских жён, он отчего-то принялся рассуждать о превратном характере общественной морали.

Ну действительно, кому в голову придёт мысль: подселить женщину в гостиничный номер к мужчине? Идиоту. Но то же самое действо в поезде – совершеннейшая норма.

Девушка в трусиках на людном пляже – само естество. Та же девушка в тех же влажных трусиках в полупустом салоне трамвая – дичайший разврат.

Странно как-то.

Простому уму не дано понять давних истоков нынешних целомудренных запретов и не выступить с разоблачением пуританского фарисейства. Всё это – для наивного и не обременённого нравственными императивами ума – запредельно.

А для ума integer vitae scelerisque purus – погибельная западня.

В процессе возведения пустых сентенций раздражение почти рассосалось, а вместе с ним – и остатки ватной дорожной дремотности.

Продолжая всматриваться в толстое, заляпанное неспешными провинциальными дождями, техстекло, он долгим и удивлённым взглядом проводил портрет Иосифа В. Сталина, любовно выложенный белым слюдянистым камнем на высоком, ни в чём не виноватом, косогоре.

Под профилем дженералиссимуса и лучшего друга всех радянских физкультурников из таких же блескучих булыжников было – явно без всякого там второго смысла простодушно составлено:

СЧАСТЛИВОГО ПУТИ!

Ну что же, – большое вам спасибо.

Без всякой там иронии...

Но время вышло, и Зотов спартаковской морзянкой по пластику двери испросил высочайшего позволения на присутствие. Таможня дала добро. Зотов вернулся в логово, вознёсся и затих.

Каждый кубический миллиметр купе уже был пропитан тревожным и в тоже время призывным ароматом откутюрного – как показалось Зотову излишне жёлтого парфюма.

Всколыхнуло.

Будучи голимым натуралом и, к тому же, пребывая в том славном возрасте, когда ещё волнует живо волнообразность женских форм, за время восхождения на верхнюю полку он успел заценить все впадины, холмы, изгибы и излучины прилёгшей на своё ложе соседки.

И, не смотря на, в общем-то, не свойственный его природе, детерминизм дурного расположения духа, остался доволен кратким предварительным осмотром. Ровесница, аккуратная фигурка, ухоженные руки, короткая стильная стрижка баклажанновых волос, мягкие черты лица, умело – не крикливо – подчёркнутые дорогой (имеющей способность маскироваться под своё отсутствие) косметикой. И вот только...

Взгляд серых глаз, которым она отбила его взор ярмарочного покупателя, был воистину стальным. Об такой взгляд, господа, можно в кровь порезаться! И услышать по себе перезвонницу.

Осмысление новой – достаточно будоражащей и где-то даже возбуждающей визуальной информации слегка отвлекло Зотова от лилеяния, тетешкания и убаюкивания собственной обиды в область робких эротических переживаний, которые служат благодатной почвой для небогатой фантазии суровых русских мужиков.

6.

Через несколько минут, а может быть, часов, – ну, в общем, в тот момент, когда до той грядущей и судьбоносной драки на чужом перроне оставался по времени какой-то, право, сущий пустячок, – проводник осчастливил кипятком.

И соседка наладила кофе.

These selected beans are blended and specially roasted to give coffee rich and full-bodied taste, – так подло не по нашему было писано на её блестящих заморских пакетиках. Переведём же близко если и не к смыслу, то к сути: густой аромат колониального продукта способен растормошить уснувшую память.

И Зотов вспомнил. Вспомнил, что уже сутки почти в клюве не было ни маковой росинки, ни конопляной крупинки. К тому же ноги-руки так затекли от прокрустова ложа, сконструированного то ли под заблудившихся в России пигмеев, то ли под кочующих с каким-то цирком лилипутов, что никакие потягушки-выростушки уже не помогали.

По всему созрел культпоход в вагон-ресторацию, где он и отужинал вроде бы салатом и как бы котлетой, продезинфицировав их тремя колпачками дурного коньяка.

И четвёртым.

Контрольным.

Но лишним.

Возвращение в свой вагон сопровождалось воздействиями по тангажу и рысканию, в результате которых Зотов выстроил дли-и-и-нную, как железнодорожный состав длинную, вот какую длинную, цепь ассоциаций.

В первом пункте этой вереницы он представлялся себе шейкером – серебристым сосудом для взбивания коктейлей – в руках гигантского метафизического бармена-проведения, а в последнем (через Гегеля с его "истинно лишь целое", в смысле неотделимости формы от содержания) обнаружил себя натуральным балбесом, который никак не мог вспомнить: кому – Заболоцкому или Багрицкому? – принадлежат строчки, содержащие вопрос о сущностной природе красоты. Тот самый: сосуд она, в котором пустота или, всё же, – огонь, мерцающий в сосуде?

Помнится, что в нежном возрасте он постоянно путал жирафа со страусом, а сейчас – вот дожился! – заплутал в хрестоматиях известных отечественных пиитов.

Если так всё пойдёт и дальше, то скоро сольются под коркой во что-то одно Гегель с Бебелем, пупковый пирсинг с вечерним фиксингом, фермуар с фероньеркой, уж не говоря о таких тонких – для различия на слух и вкус – вещах, как, к примеру, тыры и пыры, а тем более, – фигли и мигли.

Свой вагон он не нашёл – вагона не было!

Что за чёрт!? А?

Что, – уже началось?

Постоял, прокачал ситуацию. Прокачав, понял: шёл-то, оказывается, от вагона-ресторана не в ту сторону.

Вот что значит, Зотов, жить цивильной жизнью – без курвиметра-то и компаса! Как-то неопределённо стало всё кругом без топографической карты с грифом "совсекретно". Расплывчато стало. Зыбко...

Но – Р-р-равня-я-яйсь! Смирна! Кр-у-у-у-гом! – развернулся неуклюже, и упрямо двинул восвояси.

И – во как странно вселенная-то устроена! – пока прошёл эти двести метров назад, вперёд проехал пятнадцать километров. Экая закавыка!

А сколько в ней, во вселенной нашей, ещё всякого такого... готовит просвещенья дух...

Шагал Зотов назад по затоптанным дорожкам разночинных вагонов, будто боцман по палубе фрегата, – балансируя. Да не просто так шагал, – не праздно, а вслушивался, как колёса поезда, выбивая традиционный ритм, настойчиво подсказывают ему какое-то нужное и, видимо, важное, по их мнению, слово, слово-ниточку для нанизывания будущих рифм.

Напрягся и таки распознал, расслышал, расчухал, – и поколотил, и побарабанил совковой лопатой языка в пустой и гулкой бочке рта – грена-да, дада-дада, грена-да, дада-дада... Именно такой, испанский, вытанцовывался легированными колёсами поезда рефрен.

Странно... Гренада. Правда, странно.

Искренне удивился, – товарищ Светлов зачем-то вспомнился в компанию к Заболоцкому и Багрицкому. И почему это у него сегодня не Мандельштам, да не Пастернак с Северянином вспоминаются? Может потому, что четверг нынче? Неизбывный рыбный день. Или Северянин, Пастернак и Мандельштам ещё впереди?

Ну и пусть Светлов. Что тут такого? Михаил Светлов. С убойным кавалерийским шлягером о гибели мечты целого поколения...

Цигаль-цигаль, ай-лю-лю! "Михаил Светлов" – пароход и человек. А в детстве, когда он ещё Мишей Шейнкманом был, думал ли, что вот так вот, что пароходом... Трава молодая... Степной малахит. Ну и – Вива Испания! Испания – Россия. И связанный с ними по рифмованному цветаевскому смыслу Гарсия.

И вдруг почувствовал Зотов, что вот прямо сейчас, под кастаньеты рельсовых стыков, выйдет у него импровизация а ля канте хондо в форме солеа или саэта, н-н-н... нет, – не солеа выйдет, и даже не саэта, а, конечно, сегирийя прощальный вздох уходящего поколения, печальный всхлип по затоптанному новыми обстоятельствами доброму времени, ноющее послевкусье на губах от той любви, что губила нас под иной луной и иным ветром.

И – да! – за то время, пока он неверной иглой сшивал чужие вагоны, успел сочинить (а Зотов, ко всем остальным своим недостаткам, был к тому же поэтом, тоже поэтом, если, вообще-то, существуют живые поэты) такой вот заполошный манифест:

Чем дышит кто, тем и беремен,

Ай-Кю мою душу ети!

В. Ленин – Д. Леннон – Пелевин

Этапы крутого пути.

Что нужно и что нам не надо

Ответствовать я не берусь.

Запала братишке Гренада

И точит испанская грусть.

Отряд не заметил потери,

А он им – и парус и киль,

А он им навешивал двери,

А он им балконы стеклил,

А он им из крынки водицы...

Они ж его – гниды! – под зад.

Ну, дяди, исчо возвратится

В Болгарию русский солдат!

И ещё шептал что-то он там, в продолжение к этому, но уже как-то не очень связно. Ну и кулаком погрозил – конечно – невидимому врагу – мол, ужо мы вам, к-а-а-злины неблагодарные.

Вот так вот иногда мелкотравчатая личная обида оборачивается волчьим воем геополитического масштаба. Эх, как нас кидала молодость. Пьяный базар... Лохмотья времени... Обрывки пространства... Поезд...

Давай, давай, Зотов, развлекайся пока своим советским бэкграундом (в Болгарию? за йогуртом? привет Цветане!), – скоро, где-то через пару авторских листов, когда сюжет под горку покатится, тебе уже не до этого будет.

Нет, до своего вагона он всё-таки дошёл.

Вот же! Вот! – всё тот же мужик в тамбуре стоит, нервно курит, являя собой яркую иллюстрацию к ещё никем не написанному жестокому дорожному романсу: "Судьба подряд играет мизера, а у меня горы три тыщи двести..." Разрешите. Пардон.

Потом бычком и бочком добрался Зотов и до родного купе, а когда слегка шумнул роликами входной двери, то оказался невольным свидетелем тому, как соседка испугано закрыла нервным и неэлегантным движением пухлую голубую папку, содержимое которой осваивала в его отсутствии.

Вот, вот, вот – с этих-то папочек всё всегда нехорошее и начинается...

"Чего дёргаешься, подруга, – мысленно обратился подвыпивший Зотов соседке. У меня, милая, от своих дел голова чугунная, чтоб ещё в чужие расклады вляпываться". И ещё: "Все беды от баб". Тут он как в воду глядел.

Короче, высказался, ну и залез наверх, – подальше от чужих энигм.

Залез и набычился.

Энд со, – мужчина и женщина. На одной территории. Значит, вместе. Друг другом не интересуются. Значит, нет. Нет? Нет. А почему же воздух наэлектризован? А? Отчего возникло такое напряжение в противоестественной тишине? Хотя, никакая, собственно, не тишина: в купе гул стоит, как в трансформаторной будке, – шум тока молодой беспокойной крови не оставляет в покое барабанные перепонки.

Что за дела? Идёт из глубин неконтролируемое притяжение противоположностей, доказанное и передоказанное? Природное естество пробивает бетон общественной морали, подобно ростку, пробивающему дурно уложенный асфальт?

Если так, то всё дело лишь в сроках и в стабильности предлагаемых обстоятельств. Ничего не меняй, – и всё непременно случится. Неизбежность консервативна.

Как консервативна сама жизнь.

А поезд тем временем трудолюбивым червяком, пожирая время и пространство, пересёк очередной часовой пояс. Закончился день. И случилась ночь.

Зотов объявил по войскам отбой.

И на тёмном окне, над фирменной хрустящей занавеской, ещё долго был виден оставленный торопливо взлетевшей луной неряшливый серебристый блик, – как след от долгого поцелуя на ночь...

7.

Сон Зотова, – тот самый сон, провидческий характер которого станет очевиден очень нескоро, да и то не всем, – состоял из образов, трудно переводимых на вербальный уровень. Какой-то... Какой-то беспредельный поезд с монотонным (а значит выводимым за скобки) грохотом бесконечно нёсся по нескончаемому железнодорожному мосту.

Позиция наблюдателя сна было не ясна. Была она какой-то плавающей: то, вроде бы, находился он внутри вагона – вон, мелькают в окне стальные конструкции моста, усеянные могучими заклепками; то, будто бы, был он вне поезда – и пробегала по лицу за светом из окна междуоконная тень (во времена курсантской юности точно так же изображал осветитель в каком-то из их студийных спектаклей проходящий мимо состав: тень – свет – тень – свет – тень – свет направленным лучом из мощного прожектора по фигурам актёров, стоящих на условной линии "перрона").

Ну вот, – а по крыше поезда в направлении противоположном движению бежал человек. И был он одет в момент включения, как будто бы, в смокинг (или фрак), а тут, вдруг, чики-пики, и уже – в полосатую робу. И выглядело всё поначалу как экс, как налёт на почтовый вагон, а зарябило на поверхности подсознания и уже замерещилось это суматошное действо побегом из вонючего арестантского жэдэ-зака. Сбежал человек. Бежал человек...

И только Зотов (кто как не он) знал, что бегущий тот человек – никто иной, как (кто-кто? – кон в палто!) – тсс! – Сталин, Иосиф Виссарионович Сталин. И был Зотов в курсе, что сон его вовсе не сон, а секретная съёмка нового фильма, не блокбастера конечно (откуда такие деньги!), но B-movies. Не вестерна – истерна. Снящаяся такая съёмка. Да. По заказу Гостелерадио и Министерства тяжёлого приборостроения. Можете не верить, но товарищ Сталин (за кадром, но в рамках сна) прямо так и сказал: "Ви что? Думаэтэ товарищ Сталин сам ни в сас-таянии виполнить этот элэ-мэнтарный трюк?" А трюк включал в себя безрассудный – о, Господи! – прыжок в чёрную бездну, в пучину протекающей под мостом реки. Но нет, никто не возражал. Да, в общем-то, и некому было.

И товарищ Сталин прыгнул. Прямо с крыши вагона прыгнул товарищ Сталин, но нарвался на сталь и свалился в мясорубку колёс, рельс и щебёнки. На тебе, сука! – за репрессированного деда...

Со второй попытки угодил товарищ Сталин туда же.

Но вновь восстал он из праха, благодаря 3D-технологиям активной фазы зотовского сна.

Третья попытка – не пытка! – оказалась удачной. И вот он – уже летит, смешно ногами-руками машет... Монтаж кадров с трёх камер. Плюхнулся глыбой и вошёл в воду, подняв фонтан разнокалиберных брызг. Нет, Зотову не понравилось: брызг много – оценка низкая. Как-то ловко получилось у него перемотать плёночку назад. Стукнул хлопушкой: кадр такой-то, дубль сякой-то. Мотор! – и дал отмашку. Товарищ Сталин послушно оттолкнулся от крыши вагона, взмахнув руками, ловко пролетел между двух, стоящих андреевским крестом металлических балок, на одно мгновение завис в воздухе и, совершив тройное сальто вперёд, гвоздём – ноги прямые, носочки оттянутые – вошёл в воду. Вот теперь – то!

Вынырнув, товарищ Сталин погрёб одной рукой – вторая-то сухонькая – супротив течения, то есть, зачем-то, совершенно вдоль реки, а ни как не поперёк. И тут:

– Держись, Васианыч! – раздался с правого берега, пробиваясь сквозь сухое щёлканье винтовочных выстрелов и стрёкот пулемётных очередей, голос ординарца Петьки. – Врёшь – не возьмёшь!

– Врёшь – не возьмёшь, – вторил Исаеву раненый комдив, геройски сражавшийся с золотопогоньем бело-мутного теченья и анархией зелёноватых волн.

И вот – гребёт он... гре-бёт он... гре-бёт ... в холодной-то воде! Но силы тают уже. Уже на исходе силы Чапая. А вокруг него – льдины. И здоровой рукой вцепился в одну, а сам с головой под воду уходит. И тело уже коченеет. Совсем коченеет... Ноги судорогой свело... И всё, – соскользнула героя рука в холодную воду... И тут – "КОНЕЦ ФИЛЬМА"... Ну, а дальше, естественно, – титры...

Жаль, – не успел увидеть Чапай, как с запоздалой помощью – эври найт ин май дрим – спешит на встречу ему ледокол "Фауст Гёте" (хотя, на самом деле, посильнее будет) – махина с атомным сердцем внутри.

И уже никогда не увидеть герою, что на носу той махины двое стоят – Рабочий со своею Крестьянкой; в известной позе стоят, свои лица подставив хлёсткому ветру. И как прежде Небу грозят. Но Небу грозят отчего-то не как обычно молотом и серпом, а голубою папкой, которую толи держат вместе, толи вырывают друг у друга, – не понять, потому, как – остановись, мгновение, ты...

И тенью... Огромною тенью вплывает громада на Красную площадь. У щербатой кремлёвской стены уже ждут её... Маршал... Блестящий Маршал – весь с ног до головы в орденах, аксельбантах, лампасах и эполетах – парад принимает на белом коне.

Бьёт конь копытом в испуге по древней брусчатке... Заходится конь, встаёт на дыбы, да так, что кажется, вот-вот навзничь упадёт и всаднику грудь седельною лукой пробьёт. Но нет, удержался Маршал в седле, коня приструнил. Тут-то зверь левым передним копытом о камень как раз и прибил случайную бабочку. И ... да и только.

Пыльца с её ярких, но нежных крыльев облаком, тихим облаком, словно споры из старого гриба-дождевика, разлетелась по древней площади.

И взлетели, и взмыли ввысь мириады летучих пёстрых созданий, заполонив всеми цветами-переливами пространство безумного сна...

8.

Пробуждение, как всякий выход из пограничного состояния, ставит перед человеком окаянные вопросы: кто я? и – где я? А, при успешном ответе на первые два, третий – что мне с этим счастьем делать?

С трудом определившись, Зотов обнаружил, что Красная Шапочка, шебурша своим невеликим скарбом, активно готовится завершить свой краткосрочный дружественный визит в его купе. Готовится унести в иные дали аромат цветка иланг-иланг.

Что ж, представительница прекрасного пола с воза, – гужевому транспорту заметное облегчение. К сожалению...

Ладно, проехали, вперёд, – полотенце на плечо и занять очередь.

Ну ты, парень, даёшь! Долго спал-ночевал. Уже подъезжаем.

Поезд со скоростью ползущей к смертному одру тартилы уже действительно въехал в санитарную зону грязно-серого Города, канареечный небосвод над которым зрел на сыром западе нутряным ячменём, засаливался и гнил, не потухая.

Не имеющая начала замшелая стена хвойных пород ловко перешла в череду бесконечных унылых заборов, чья невзрачность перебивалась яркими проявлениями человеческого гения, выраженного заборными надписями. Из всех Зотову запали две.

Одна разъярённо призывала:

SOUL FOREVER

ЧУБАЙС – MAZZOLATO!!!

Эту, видимо, вывел очкастый умник, не сумевший свою грамотность использовать при дележе общенародной собственности.

Второе граффити констатировало:

ВСЁ КОНЧЕНО.

Такое гнилое пораженчество мог проявить только действительно конченый пессимист, ибо умеренный (даже очень умеренный) оптимист на этом же месте и по тому же поводу наверняка радостно сообщил бы:

Я КОНЧИЛ!

Вид окраины погрязшего в весенней аритмии Города, – города, который находился в ожидании того, когда всё, что гнило до апреля под не стираным снегом, расцветёт, наконец, тяжёлыми, невнятного цвета ветками майской сирени, – грел сердце воинствующего урбаниста пейзажем из заводских цехов, обнимающих землю на фоне дымящихся труб, подпирающих небо.

"Фабричные трубы – леса второго порядка", – всплыло у Зотова как родное чьё-то чужое. "Нет, трубы заводов – фаллические символы прогресса", – легко легло на дно как чужое своё. И озаботило: "Фаллический символ или символический фаллос, – кто матери-Истории более ценен?"

Вот чем хорош был Зотов, так это тем, что скудность мысли компенсировалось у него её лихостью.

И сублимация, конечно, – целый день ещё будет мстить ему – за трусливую пассивность – бездарно проведённая ночь.

Общую картину городского хаоса не портила рассекающая ландшафт города река, невдалеке от берега которой приладился находящейся в стадии перманентного ремонта вокзал.

Станция, кряхтя и охая, приняла поезд на третий путь. И пошла суета. Стоянка по расписанию. Не забывать свои вещи. И всё прочее. И всё такое. И – эй, женщина, пожалуйста, заберите свой билетик.

Зотов вызвался добровольцем и потарабанил чемодан соседки на выход. Решил совместить неосознанное с полезным – поджентльменствовать и прикупить упаковку с йогуртом.

А вот саквояж свой она осторожно, как молодой сапёр противотанковую мину, несла сама. Не доверяла. И не доверила.

Зотов сопроводил её до входа в подземный переход, где – "Выход в город", и, получив в качестве чаевых "огромное спасибо", заспешил к ближайшему киоску, над которым висела несуразная, но исчерпывающая все смыслы, вывеска:

"ПИЩА ДЛЯ ЕДЫ"

Провожающие, приезжающие, встречающие и отъезжающие, выполнив каждый свою миссию, оттолкались на узкой полоске перрона. Куда надо залили крикливые тётки железнодорожную воду. Мужик с пафосом настройщика роялей обстучал длинным молотком колёса состава. Глухонемая мафия сняла свой навар с печатного продукта. Транзитные пассажиры прикупили прогорклые чебуреки и просроченное пиво. И проводники, наконец-то, радостно замахали октябрятскими флажками, приветствуя маралий рёв начальника поезда: "Хватай мешки! Вокзал отходит!" Пора. По коням!

Зотов с охапкой кисломолочных продуктов уже собрался влезть в чрево вагона, когда чей-то вскрик остановил его.

На свою беду он обернулся. И запеленговал умоляющий взгляд своей давешней соседки.

Два обалдуя бортовали её, – грубо применив хоккейный приём "коробочка", – на том месте, где была она Зотовым оставлена. Видимо в этом городе ученицам младших (а тем более – старших) классов строго настрого запрещалось появляться на вокзале, особенно в часы, когда проходит электро-дизель поезд.

Второй пункт кодекса чести пацанов дома N 17 по Второму Проезду Строителей требовал за девушку вступиться.

По тому, как во рту появилась кислинка, спина над задницей вспотела, и ноздри зачастили, он понял, – за девушку вступится.

А говорил, – фиолетово.

Обманчива и ненасытна бездна, в которую падают наши первые порывы.

Через пару мгновений он уже был на пяточке, где происходила вся эта нехорошесть.

История приключилась банальная: мадам отчего-то не хотела расставаться со своим чёрным баулом, в котором, как догадывался Зотов, находилась заветная папочка, а красны молодцы настойчиво пытались его экспроприировать, – в общем, восемнадцатый год, первая волна эмиграции, погромы на российско-польской границе.

Третье драгоценное мгновение ушло у него на рекогносцировку. Справа – поезд, спереди – идущие вниз ступени перехода, а слева – голые, как правда, рельсы.

И по быстрому провёл кастинг: один гадёныш, с запавшими глазёнками, был явно для массовки – его откровенно глючило. А вот второй, крупный детина с монголоидным фейсом, потребует на свою нейтрализацию изрядное количество калорий. Но блокировки были сняты, код совпал, и подтверждение приказа на пуск введено в систему управления.

Короче, отступать было поздно, – уже пошло трагическое время необратимых операций.

– Господа, вам не помочь? – приступил к дипломатической фазе спасения Зотов.

– Ходи, мужик, – не раскрывая рта, чревовещнул "монгол".

– Слушайте, уроды! Видя в сколь затруднительное положение попала эта милая дама, я ведь могу и нарушить первый пункт кодекса чести двора, в котором провёл своё босоногое и бородавчаторукое детство, – выверив каждое слово, честно предупредил Зотов.

– Какой бля на пункт йоп, – визгливо тявкнул уколотый.

– Пункт номер раз: не бить первым, – объявил Зотов и принял стойку гунбу.

– После чего положил ладонь левой руки на запястье правой и тут же – а чего ждать-то? – нанёс болезному с разворота удар правым локтём в чахоточную его грудину. "Лапа опускающегося дракона" называют промеж себя этот удар шаолиньские монахи. Паренёк, обречёно хлюпнув, отлетел метра на полтора, рухнул на зашарканный асфальт и затих. Забыл на время, как люди дышат.

– "Передозировка", – диагностировал Зотов.

– "Монгол" был поражён завораживающей красотой полёта подельника, – не без этого, – но быстро пришёл в себя и, свирепо зарычав, ринулся вперёд. Вот здесь Зотов, похоже, прочувствовал то же самое, что и троицкий инок Пересвет, когда на него ломанулся на своём вороном жеребце печенег Челубей. Басурманин не раздумывая, швырнул свой правый кулак в голову Зотова. Но – Бог нам щит! – тот, не меняя стойки, уже поднял левую руку вверх, и приготовил блок, расположив её спереди над головой. Когда волосатый кулак агрессора, на костяшках пальцев которого красовалось фиолетовое тату "МИТЯ", достиг угрожающей близости, он отбил его вниз...